Текст книги "Общество потребления"

Абрам Фет
Общество потребления

© А.И. Фет (наследники)

© ИП Воробьёв В.А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

* * *

1. Упрощение человека

Наша современная культура, именуемая европейской или западной, достигла небывалого в истории могущества и уверенно господствует над всей Землёй, но в то же время переживает очевидное внутреннее разложение. Трудно не заметить здесь аналогию с концом античного мира, когда видимое процветание Римской империи в эпоху Антонинов несло в себе задатки будущего распада. Эта идея поразила английского историка Эдуарда Гиббона, посетившего Рим в 1764 году, на заре Просвещения. Гиббон хотел уяснить себе, не угрожает ли та же судьба Новому миру, и написал для этого знаменитую книгу “Упадок и разрушение Римской империи”. Повидимому, он надеялся, что мы избежим судьбы древних.

Аналогии всегда ненадёжны, особенно в истории. В то время как Гиббон писал свою книгу, были уже заложены основы современной науки и начинался связанный с ней технический прогресс. Европейская культура получила средства мышления и действия, невиданные в прошлом; но через сто лет обнаружилось, что она потеряла свои цели. При всём очевидном развитии материальной культуры жизнь не становилась лучше: казалось, прогресс остановился на уровне вещей и не коснулся человека.

Главным мотивом Новой истории была борьба против сословных привилегий, а главной действующей силой была буржуазия. К середине XIX века буржуазия добилась господства в передовых странах Европы, и вскоре выяснилось, что у неё нет больше культурных идеалов. Лозунги Французской Революции получили весьма убогое воплощение: подавляющая часть населения должна была довольствоваться юридическим равноправием, при вопиющем неравенстве условий существования, и выносить ежедневное бремя наёмного труда, оставлявшее очень мало свободы. Но у трудящихся возникло подлинное ощущение братства – правда, ограниченное “братьями по классу”. Казалось, что социализм принёс им новые идеалы – освобождение труда и добровольную организацию общественной жизни. Но эта иллюзия длилась недолго. Лидеры социалистов не имели глубокой программы и могли предложить рабочим только перспективу материального благополучия, то есть образ жизни и мировоззрение буржуазии.

В середине XIX века можно было ещё надеяться, что естественное развитие общества само собой, без новых идей разрешит все проблемы. Но в конце века этот оптимизм был исчерпан. Возникло пессимистическое мироощущение, выраженное словом “декаданс” и наложившее свой отпечаток на литературу и искусство. По существу это был “эскапизм”, бегство от действительности – в романтические иллюзии о Средних веках, в религиозные фантазии, или в утонченность переживаний, уже исчезавшую из реальной жизни. Декаденты были недовольны своим временем и обвиняли во всех его бедствиях науку, якобы не исполнившую своих обещаний. Парадоксальным образом, это было время наивысших достижений науки.

Утонченность декадентов была недолговечным переходным явлением. Первая мировая война принесла упрощение чувств, отразившее подлинное упрощение человека. Можно было бы подумать, что это было следствие войны, и в таких толкованиях не было недостатка. Но Альберт Швейцер справедливо заметил, что дело обстояло как раз наоборот: сама война была следствием упадка культуры. В своих лекциях “Упадок и возрождение культуры”, опубликованных в 1923 году[1]1
  Albert Schweitzer, Verfall und Wiederaufbau der Kultur. Русский перевод, под названием “Культура и этика”, неуклюж и содержит ошибки.


[Закрыть], он дал первый общий анализ этого явления. “Для всех очевидно, – говорит он, – что происходит самоуничтожение культуры”. Причиной этого упадка Швейцер считает организацию производства и общественной жизни, подавляющую человеческую личность и навязывающую ей принятые шаблоны поведения и мышления.

Прошёл XX век. В мире установилось нечто вроде равновесия, и принято думать, что равновесие – это всё, чего можно желать, особенно если вам достался удобный уголок этой Земли. Можно сказать, что это и есть Прекрасный Новый Мир:

 
And when all this is accomplished,
And the Brave New World begins,
Where all men are paid for existing,
And no man must pay for his sins…[2]2
  И когда всё это исполнится и начнётся / Прекрасный Новый Мир, / Где каждому платят за то, что он существует, / И никто не расплачивается за свои грехи… (Киплинг).


[Закрыть]
 

И в самом деле, мы близки к тому, что поэт обещал нам почти сто лет назад. Машины избавили нас от физического труда, и бо́льшая часть людей, по существу, теперь ни за чем не нужна. От них нельзя избавиться. Этих людей надо кормить и развлекать, они подобны римской черни, требовавшей хлеба и зрелищ. Им придумывают занятия и развлечения, и они существуют – не зная, зачем.

Все серьёзные мыслители XX столетия говорили об упрощении человека: это видели Альберт Швейцер, Томас Манн, Бертран Рассел. Величайшие учёные, Эйнштейн и Лоренц, предупреждали о распаде нашей культуры. Но общественное мнение всё ещё не сознает, что происходит. Часто можно услышать, что жизнь стала сложнее, что технический прогресс требует от человека больше знаний, потому что он должен обслуживать машины. Машины и в самом деле становятся сложнее, но это вовсе не значит, что сложнее становится человек. Это очевидная иллюзия.

Грамотность в нашем обществе катастрофически убывает – уже в течение полувека: человек, воспитанный в нынешних школах, как правило, не читает книг. Так обстоит дело и в Европе, и в Америке, и у нас. Манипуляции с машинами не сложнее, чем навыки обращения с лошадью или коровой, и уж, конечно, проще прежнего ремесла. Работник не понимает, как устроены машины. Чтобы он не испортил машину, для него придуманы особые предосторожности, цинично называемые fool proofs – “защитой от дурака”. Современный шофёр не сложнее, чем прежний извозчик, тракторист гораздо проще, чем его предок, традиционный крестьянин. Никто не задумывается, как работают электрические приборы, холодильники и компьютеры. Специалисты по компьютерам, обслуживающие самые сложные из машин, как правило, малограмотны и примитивны. Упрощение простого человека очевидно: он потерял свою веру и мораль, а приобрёл лишь привычку нажимать кнопки.

Научный и технический прогресс зависит от небольшого меньшинства, от мышления и изобретательности немногих. Как сказал некогда Гёте,

 
Daß sich das größte Werk vollende,
Genügt Ein Geist für tausend Hände.[3]3
  Чтобы завершился величайший труд, / Достаточен один ум на тысячу рук.


[Закрыть]
 

Но творческая элита тоже упростилась. Люди, создавшие эту культуру, до XIX века оставались верующими, или сохраняли остатки религиозного воспитания. Верующими были великие учёные – Ньютон, Лейбниц, Фарадей, великие писатели вплоть до Толстого. Потеря веры разрушила целостную конструкцию, на которой держалась человеческая жизнь – жизнь крестьянина и аристократа, неграмотного и интеллигента.

Новое время создало новую веру – веру в человека. Эволюция культуры в XIX веке перестроила христианскую систему понятий, выработав гуманистическую философию и, на более популярном уровне идеологии, концепции социализма. Замыслы социалистов были плодами нетерпения: они провалились, столкнувшись с непониманием инстинктивной жизни человека и её экономических условий. Этим была скомпрометирована не только их идеология, но и самая философия гуманизма, из которой они черпали свои эмоции. Образованная элита, возложившая на эти идеи свои надежды, потеряла веру в прогресс – то есть в сознательную волю человека. Таким образом задержалась эволюция западной культуры и началось разрушение её традиции. Человек, потерявший основы своего мышления и чувствования, пробавляется теперь тем, что от неё осталось. Можно назвать его “человеком остаточным” – homo reliquus. Человек потерял свою цельность и свои цели, а вместе с тем энергию развития. Человек стал фрагментарным, как и его культура. Он упростился. Поскольку высота культуры измеряется сложностью, культура Запада снизилась и продолжает снижаться.

Учёные, как полагают многие простые люди, отняли у нас бессмертную душу; люди спрашивают, что они нам дали взамен? Мы знаем теперь, что нет никакого греха, но нам уже скучно грешить. Это и есть “Прекрасный Новый Мир”. Хаксли написал об этом пророческий роман, но ему не верили: для человека это был слишком уж простой конец.

Мы живём в чудовищной утопии, где люди крайне упрощены. XIX век уже не верил в бога, но ещё верил в человека. Упрощённые люди, придуманные Хаксли, не нуждаются ни в какой вере: им достаточно просто жить.

Хаксли думал, что для такой утопии понадобится химическое подавление человека. Одно время казалось, что это сделают психолептические лекарства. Но Оруэлл понял, что станут использовать телевидение, и изобразил это в своём романе “Прекрасный Новый Мир”. Самое главное в телевидении – это разобщение людей: человек перестаёт быть “общественным животным”. Он больше не общается с друзьями, врагами и соседями. Людей заменяет ему ящик, начинённый непонятной ему техникой: отныне он общается с тенями на экране. У него нет даже времени и желания общаться с женой и детьми: они сидят перед ящиком вместе с ним. Подсчитали, что отец общается с сыном или дочерью несколько минут в день, мать – чуточку больше. Связь поколений, наконец, разорвана: поистине, распалась связь времён.

Телевидение парадоксальным образом приняло на себя функцию руководства человеческим поведением, и в этом смысле действительно заменило религию – не случайно, потому что недостаточно развитые люди испытывают в этом потребность. Если бы не было телевидения – было бы что-нибудь другое, в том же роде. Человек, не знающий нашей культуры, несомненно решил бы, что этот ящик со стеклянным экраном – предмет религиозного культа. И если подумать над этим сравнением, оно не покажется смешным. Мы его заслужили.

Хаксли думал, что миром будут управлять хитрые манипуляторы, особая каста господ, умеющих читать книги и понимать прочитанное. Оруэлл думал, что будущие господа, управляющие телевизорами, сами будут иметь привилегию их не смотреть, а будут сознательно планировать передачи. Действительность оказалась ещё хуже. Те, кто умеет читать книги, не имеют никакого влияния в этом мире, а телевизором управляют коммерческие расчёты: это значит, что нынешним миром не управляет никто. Люди, считающие себя лидерами современного мира, всего лишь пытаются удержать его в равновесии, присматривая за несколькими численными параметрами. Они подобны шофёру, который следит за несколькими циферблатами, но не знает, куда едет. Фирмы рассчитывают свои планы на семь лет, а политики – на завтрашний день. Вместе с человеком упростилась человеческая жизнь.

* * *

Лоренц дал биологическое объяснение этого процесса упрощения: моделью его является доместикация, то есть приручение животных. Одна из целей доместикации – упрощение поведения животных: сохраняются лишь те их свойства, которые полезны скотоводу, а более сложные и утонченные подавляются. Подавляется ориентировочный инстинкт, ненужный в коровнике или хлеву: ему соответствует человеческая любознательность. Подавляется агрессивность, лежащая в основе всех высших эмоций человека. Но прежде всего подавляется естественное половое поведение животных: скотоводу не нужны его сложные формы, он сам выбирает партнёров и устраивает случку.

Конечно, никакие скотоводы не занимались упрощением людей. Но здесь важны только условия жизни вида, а для людей их создаёт культура. Одной из опасностей нашей культуры является её безопасность. Человек создаёт для своих домашних животных искусственную природу, где им ничто не угрожает – кроме неизвестного им конца. Это превращает бизона в корову, а вепря в свинью. У современного человека вся мускулатура ослаблена и почти атрофирована: увидеть её можно только на греческих статуях или у воинственных африканских племён. Человеку больше незачем быть быстрым и сильным. Но поскольку наше эстетическое чувство сохранилось с тех времён, когда оно имело биологический смысл, одомашненный человек нам не нравится, и его физическое уродство служит мерой его удаления от природы. Безопасность делает человека слабым и некрасивым.

Здесь мы сталкиваемся с серьёзной проблемой. Как мы видели, война сыграла важную роль в самом возникновении нашего вида, и Гераклит понимал её значение для первобытных людей, каким во многом был и он сам. Теперь мы, наконец, отказываемся от войны, как наши предки некогда отказались от каннибализма. Мы полагаем – основательно или нет – что создали себе безопасную жизнь. Более того, мы создали себе жизнь, почти не требующую серьёзных физических усилий. С помощью машин, во всяком случае, в “развитых” странах, мы устранили изнурительный физический труд, отнимавший у человека возможность развития. Но мы не создали условий культурного развития для “среднего” человека. Более того, за освобождение от физических усилий, доставленное машинами, приходится расплачиваться, как и за все блага цивилизации. Если нынешняя тенденция будет продолжаться, это неизбежно приведёт к физическому и нравственному вырождению нашего вида: как знали старые историки, роскошь и изнеженность погубили высокие культуры прошлого.

Более трудный вопрос – чем заменить недостающую в нашей жизни опасность. В будущем человеческое мужество понадобится для освоения других планет. Уже теперь у нас есть своя, вовсе не освоенная планета, и на ней – чудовищная масса человеческого несчастья и неумения, требующая помощи мужественных людей. Те, кто готов подвергнуть опасности свою жизнь и здоровье, не ищут от этого доходов, а готовы к бескорыстному труду. Так поступали путешественники и учёные, сменившие конквистадоров и работорговцев. Такие люди найдутся и в наши дни. К несчастью, такое освоение Земли требует расходов, не приносящих немедленной прибыли! К таким расходам современное общество не готово, и не имеет для этого механизмов.

Но самое страшное упрощение человека – это упрощение его полового поведения. По беспощадному сравнению Лоренца, половое поведение современного “западного” человека нельзя даже назвать “животным” – его надо сопоставить с поведением домашнего скота. Такую доместикацию человека изобразил в свой утопии Хаксли: правители этой системы упростили сексуальное поведение своих человекообразных животных, сведя его к выполнению действий, не вызывающих особых эмоций и даже не связанных с деторождением. Но для человека значение его социального поведения зависит вовсе не от физических действий, а от их культурной оценки.

Об этом невольно свидетельствуют нынешние американские фильмы. Сюжеты их всё ещё изображают “любовь”, но имитирующие её красивые животные очевидным образом не знают, что это такое. Зрителей такие фильмы устраивают. Я видел старые, черно-белые фильмы, и там все было в порядке, то есть актёры знали, о чём идёт речь. Упрощение полового поведения человека в самом деле кастрирует его психическую жизнь – настолько, что человеку любой традиционной культуры поведение современного западного человека уже не кажется человеческим. Это надо знать, чтобы оценить реакции на нашу нынешнюю культуру “отсталых” людей, например, мусульман, или даже американских “фундаменталистов”. Я далеко не во всём с ними солидарен, но в данном случае речь идёт, несомненно, о реакции человека на нечеловеческое поведение.

Банализация полового поведения начинается с воспитания. В Соединённых Штатах дети начинают теперь “половую жизнь”, как правило, с 13–14 лет, а то и раньше. Отсутствие запрета лишает половой акт всякого психического интереса. В истории нашего вида только трудность, часто недостижимость этой цели полового поведения породили всю последовательность эмоций, известную под названием любви. Если всё дозволено, то ничего и нет. Элан Блум, в своей знаменитой книге “Угасание американского духа”[4]4
  Allan Bloom, The Closing of the American Mind. Simon and Schuster, 1987.


[Закрыть], изображает банализацию любви сравнением: лев превратился в котёнка.

Книга Блума – тем более ценное свидетельство этого явления, что сам он только описывает его, не умея истолковать. Он и сам был продуктом того упрощения, о котором идёт речь. Он был филолог, заинтересованный только в тонкостях языка. Я видел его комментарии к “Государству”, он попросту не понимает, чего хотел Платон, и толкует его с почтительностью школяра. В книге Блума интересна только первая часть – около ста страниц – где описываются наблюдения автора над студентами лучших американских университетов в течение тридцати лет. Но автор и сам не понимает, что написал современный апокалипсис. В конце книги он рекомендует как лекарство от всех зол изучать того же Платона. Я читал рецензии на эту книгу (которая была даже бестселлером) и некрологи после смерти Блума. Единственное, что поняли рецензенты, это что Блум лоббировал ассигнования на гуманитарные отделения!

Между тем, за тридцать лет американские студенты совершенно изменились. Теперь им просто недоступна мировая литература. Блум описывает студентку, не понимавшую трагедии Анны Карениной: ведь надо было просто получить решение суда о статусе ребёнка! Сам автор, всё-таки, ещё удивляется такому непониманию, но рецензенты уже не догадываются, что́ его тревожит.

Как знают этнографы и историки, любая человеческая культура держится на системе запретов. Два главных запрета, неизменно присутствовавших во всех культурах и, в частности, в европейской, – это запрет убийства и запрет прелюбодеяния. Это значит, что убийство человека и половой акт разрешались лишь в определённых условиях, строго установленных культурой. Нет сомнения, что эти два великих запрета необходимы для самого существования нашего вида. Их изменение и ослабление глубоко симптоматичны: эти явления указывают на распад культуры.

Культ насилия и убийства, развившийся на Западе, свидетельствует об ослаблении первого великого запрета. В конце “викторианской эпохи”, то есть на рубеже XX века, европейцы и американцы стали болезненно любопытны к убийству. Возник особый вид литературы – детективная повесть – где в сущности объясняется, как можно безнаказанно убить человека. Правда, полагается, чтобы убийство было раскрыто, но суть дела всегда в изображении “запретного плода”. Начало этому жанру положил ещё раньше первый поэт-декадент, Эдгар По. Как всякий вид спроса, потребность в убийстве породила предложение. Теперь можно даже наблюдать “перепроизводство убийства”: в американском телевидении каждые несколько минут кого-нибудь убивают, и все с удовольствием смотрят, как по белой рубашке убитого расплывается красное пятно. Банализация убийства приводит к тому, что ему начинают подражать подростки, а глупые взрослые политики предлагают меры, относящиеся к оружию.

Второй великий запрет, в сущности, уже рухнул. “Прелюбодеяние” больше не воспринимается как “грех”, оно стало развлечением. Но тем самым половое поведение человека потеряло своё психическое значение: исчезли сопровождавшие его переживания, известные под названием “любви”. Вначале это вызывало удивление и негодование. Герой романа Хаксли, случайно оставшийся человеком, любит девушку, но эта девушка уже не понимает, что такое любовь. Тогда (в 1931 году) это казалось достаточно серьёзным переживанием: герой романа повесился, а сам Хаксли стал знаменитым писателем. Эпиграф его романа, взятый из Бердяева, объясняет, что мы уже входим в утопию, что вся трудность в том, как её избежать. Наши предки очень заботились об освобождении от второго великого запрета. Теперь очередь за первым запретом: можно ли сделать убийство доступным для людей со скромными средствами? В Америке это по-прежнему обходится дорого, а у нас в России – куда дешевле.

Биология и история свидетельствуют, что мы присутствуем при распаде культуры.

* * *

Историки связывают с культурой её стиль. Очень трудно определить, что́ это такое, потому что этот важный вопрос мало изучен. Когда мы думаем о египетской культуре, мы представляем себе пирамиды, папирусы, культ мёртвых, сакральную неизменность жизни. Когда мы думаем о греческой культуре, мы видим Акрополь, афинских граждан в народном собрании, слышим Гомера и Перикла. Средние века вызывают у нас мысль о соборах, всё ещё стоящих в наших городах, о рыцарях в сияющей броне, о бессмертии души. Как же можно описать стиль нашей культуры, западной культуры 2000-го года? Я вижу автомобильную дорогу под жарким солнцем, машины у заправочной станции, супермаркет с фасованными продуктами, рекламу с упитанными детьми. Я слышу назойливый слащавый голос, убеждающий купить какое-то мыло и какой-то соус.

Эту культуру можно определить как инфантильный гедонизм. Её тайный идеал – мечта о бессмертии тела. Мэри Бейкер Эдди, основавшая секту “Христианской науки”, утверждала, что болезнь и смерть никогда не коснутся тех, кто в них не верит. В сущности, это и есть Прекрасный Новый Мир, но вопрос в том, как долго люди смогут его перенести, потому что они всё ещё люди.

Мы оцениваем тип человека с точки зрения гуманистической философии. Но представление об упрощении современного человека можно также объективно доказать, связав его с определением сложности культуры. Сложность человека некоторой культуры можно в значительной степени измерить его способностью воспринимать и развивать традицию этой культуры. В каждую эпоху эта способность принимает свои формы. Если сравнивать человека нашего времени с человеком прошлого, как правило, неграмотным, то надо принять во внимание всю совокупность его психической жизни: его религиозную и этическую традицию, его социальные связи и его народную культуру в целом. Но при сравнении более близких эпох можно пользоваться одним и тем же критерием, например, уровнем образования. В современном обществе предпосылкой образования является грамотность, и исходя из повседневного опыта можно предположить, что сложность психической жизни индивида измеряется его грамотностью. В странах Западной культуры – и особенно в Соединённых Штатах – быстрее всего прогрессирует безграмотность. По официальным данным, 30 или 40 процентов людей, окончивших среднюю школу, не умеют грамотно читать и писать. Действительность много хуже: обычные американцы, как правило, едва умеют читать вывески и заполнять простые анкеты. Способность излагать свои мысли почти исчезла: нынешние учёные зачастую не умеют грамотно писать и спасаются с помощью чекеров. Есть основания думать, что политические деятели не умеют сами составлять свои речи. Фирмы не могут найти грамотных людей для сложных видов производства. Они знают, что аттестат средней школы ничего не значит, и надеются на университетские дипломы; поэтому в Америке так много университетов. Но я не верю и в эти дипломы. В библиотеке одного американского университета – не худшего из всех – я видел таблички, советовавшие не оставлять вещи на столах, потому что их крадут.

Мы живём в утопии, непохожей на мечты старых утопистов. Старые утопии были статичны. Утописты вряд ли считали свои мечты достижимыми: они изображали некое идеальное, предельное состояние, к которому стремились. Если представить себе такое состояние достигнутым, то оно уже не нуждается в дальнейшем улучшении, его незачем менять. И в самом деле, прежние культуры – предшествовавшие нашей – были в принципе статичны, не знали никакой идеи прогресса. Они медленно развивались, но без обратной связи оценивающего человеческого разума. В нашей культуре есть элементы сознания, но в общем она всё ещё продукт исторических случайностей.

Старые утописты не предлагали своим современникам приступить к осуществлению утопии. Они представляли себе, что их идеальное общество возникло по воле богов, или под руководством вдохновенного свыше мифического героя. Утописты не спрашивали, не скучно ли людям в их воображаемом мире. Ведь граждане утопии были не более реальны, чем праведники в раю, и утопистам не приходило в голову спросить, не скучно ли праведникам райское блаженство.

Граждане современной утопии смертельно скучают, даже если они этого не сознают. Конечно, они не согласились бы всегда носить одну и ту же одежду из серого сукна, как полагалось в утопии Мора. Хотя в их жизни мало что меняется, они пытаются скрасить своё существование какой-нибудь видимостью перемен: меняют одежду, автомобили или сексуальных партнёров. Они жадно ловят сенсации, поставляемые бездарными сочинителями. Им нравятся безопасные отклонения от средних значений. В общем, это статическое общество, обезумевшее от скуки. Но эти люди не призна́ют, что им скучно, да они этого и не понимают. В самом деле, пока человек находится в неизменном “основном” состоянии, он не реагирует на это состояние – во всяком случае, сознательно – поскольку его сознание не получает сигналов об “отклонении от нормы”. Сознание реагирует лишь на заметные отклонения от основного состояния. Можно предположить, что основное состояние современного “западного” человека – это скука, причиняемая ему биологически неестественной безопасностью и обеспеченностью жизни. Как уже было сказано, эти условия угрожают исказить самый физический облик человека. Но они угрожают и его нравственному здоровью.

Существование первобытного племени было опасно и ненадёжно; в то время и возникли инстинкты человека, приспособленные к этой жизни. У нас всё те же инстинкты, но совсем другая жизнь. Я не хочу сказать, что человек нуждается в таких же опасностях и лишениях, но он безусловно нуждается в переменах. До недавнего времени общественный прогресс – одобряемый или порицаемый, вызывающий энтузиазм или сопротивление – доставлял людям необходимые им ситуации и эмоции. Даже опасности фашистской оккупации доставили участникам Сопротивления переживания, которых они не могли забыть, и “мирная” жизнь казалась им удручающе неинтересной. Но теперь так называемые развитые страны уже почти не меняются – во всяком случае, не сознают, что им нужны перемены. Некоторые модные философы думают даже, что современное общество почти достигло идеального статического состояния, и ближайшим образцом такого состояния считают нынешние Соединённые Штаты. Один из этих философов даже ссылается на Гегеля, тоже видевшего перед собой конечную цель истории – прусскую монархию. Но гегелевская концепция завершения истории противоречит биологической природе человека. Человек не выносит неподвижности, вырывается из любого статического идеала. Давно уже нет Пруссии, позорно завершившей свою историю, и никакое общество не должно любоваться собственным великолепием.