Текст книги "Игры без чести"

19

Дни Валерии были совсем не бесцветными и монотонными, как принято считать теми, на самом деле несчастными, людьми, у кого нет собственных детей. Ей очень нравилась эта уютная рутина, нравилось просыпаться, когда муж уходил на работу (она не могла раньше, ведь нужно было ночью вставать по нескольку раз), нравилась их спальня – в бирюзовых тонах. Закрытые гардины давали уютный интимный полумрак. Спальный гарнитур «Виктория» в стиле Людовика XIV, кремового цвета, им подарили родители в честь возвращения в отчий дом. Кровать с ортопедическим матрасом, большой шкаф, комод и зеркало в раме в тон. На комоде, как показывают в зарубежных фильмах, стояли две любимые фотографии, вставленные в стеклянные рамочки, – их свадьба и выписка из роддома.

Валерии нравилось чувство легкой необжитости, вернее, процесс обживания новых цветов, запахов, поскрипываний пола и дверей, новое освещение в ванной комнате и новый звук текущей воды. Муж уходил, благоухающий одеколоном (мужская серия из каталога «Эйвон»), в белоснежной рубашке, черных брюках и форменном галстуке, наклонялся к ней, целовал в слегка опухшую от сна щеку и говорил: «Пока, зая».

В четверть девятого на работу уходили родители мужа. До шести вечера дом принадлежал ей безраздельно. Кроватка сына стояла пока в их комнате, хотя рядом была прекрасная детская. Просто вставать несколько раз за ночь было тяжело. Пока добегала до Антошки, уже все успевали проснуться, поэтому кроватку перенесли в спальню. По режиму сын должен был просыпаться на утреннее кормление в шесть утра, но график сместился, и он, наевшись во внеурочные четыре, потом спал, как правило, до восьми. В восемь приходилось его будить, потому что пора было кушать.

Валерия была прекрасной хозяйкой. И хорошей матерью. Ей, как человеку аккуратному, прилежному в учебе и работе, нравилась гармония преодоления трудностей. Нравилась новая противоестественность всего, что происходило вокруг, потому что все было как надо. Можно, конечно, кормить младенца по требованию, можно пренебрегать режимом, но это не жизнь, а разболтанное следование течению жизни. Как надо – это чтобы было тяжело, да, но и порядок чтоб был, только тогда жизнь можно назвать правильной и полноценной.

После завтрака и гимнастики (во время которой Антоша орал, так как хотел спать) они шли на улицу. Валерии нравилось, как неожиданно легко и мягко открывалась обитая темным лакированным деревом бронированная дверь, нравился опрятный коридор с искусственными цветами на тумбочке и современный лифт с плоскими хромированными кнопочками. Не нравился только пандус, который был слишком узким для коляски, и съезжать приходилось на двух колесах. Из-за пандуса было много проблем, и сперва они с Антошей просыпались раньше, чтобы выйти на утреннюю прогулку вместе со свекром, который помогал спустить коляску. Но в восемь утра еще было прохладно, и торговцы на рынке только начинали распаковывать товар, к тому же приходилось спешить, чтобы не заставлять никого ждать, а из-за этого часто не успевали сделать гимнастику.

В конце сентября 2005 года, как раз когда наступило неожиданное резкое похолодание и Валерия впервые надела серую удобную куртку свекрови, спустить коляску с пандуса ей помогли сразу два приветливых молодых человека. Один был небольшого роста, с лицом, сплошь испещренным желто-малиновой рябью от перенесенной угревой сыпи, зато в щегольской розовой атласной рубашке с золотыми запонками, из-за расстегнутого ворота которой отталкивающе чернела буйная растительность на груди, опутывая массивную золотую цепь с несколькими кулонами, он был каким-то неоднозначным – одновременно неприятным до крайности и в то же время с добрейшими, наивными карими глазами с телячьими мягкими ресницами. Второй показался однозначно интереснее – высокий широкоплечий блондин, слегка горбящийся, длинные волосы собраны в хвост, благородное лицо, тонкий нос, приятная линия губ, мужественный подбородок, высокий лоб. Немногословен, взгляд быстрый и пронзительный.

Спустив коляску, черноглазый, обежав вокруг, глянул через противомоскитную сетку и сказал: «Пусть растет здоровеньким! Тяжело вам, наверное?» Валерия ответила, что не очень. Блондин ничего не сказал, просто коротко кивнул, даже не глянув ей в лицо, и пошел к красному спортивному автомобилю, по-хамски припаркованному одним колесом на детской площадке.

Гуляла Валерия много, иногда доходила до супермаркета «Билла» и торгового центра «Аладдин», где всегда было многолюдно. Чувства она испытывала разные: было и удовлетворение от яркого света точечных светильников, от блеска и глянца отделочных материалов и роскоши товаров за витринами, ей нравилось, как запах кофе, расползаясь из кафешки на верхнем этаже, опускается аж ко входу, словно укутывая вошедших чем-то мягким и пушистым, нравился запах из отдела, где продавали дорогую косметику и духи, – приторно-холодноватая смесь стойких, насыщенных ароматов. И не нравилось, что она, в своей удобной и крайне невыразительной одежде, соответствующей статусу материнства, чувствовала себя при этом как-то не к месту. Странно, что на Западе со всем этим проще. Валерии нравилось обсуждать американок (которых она не видела, но очень понимала), которые, говорят, одеваются кое-как, едят что хотят и когда хотят, но при этом чувствуют себя совершенно свободными и раскомплексованными. Пусть на просторах СНГ самые красивые девушки, но ради кого идти на такие жертвы, уродуя спину и ноги на проститутского вида шпильках, подвергая почки и гинекологию огромному риску, напяливая в холод штанишки на бедрах и короткие курточки, из-под которых видно голое тело? Проблема в том, что наш социум, в силу слабо развитой женской эмансипации, более требователен, и, чтобы уверенно себя чувствовать, даже состоявшейся замужней женщине, матери, нужно еще все время что-то доказывать, влезая в узкие брюки и замазывая поры на лице тональным кремом. Валерия на поводу у социума не шла, хотя особой внутренней свободы тоже не ощущала.

Дома она готовила обед каждый день, всегда что-нибудь разное. Супы чередовались в строгом порядке – куриный бульон с зеленью и лапшой, борщ украинский без мяса (свекру она отдельно отваривала подчеревок и клала прямо в тарелку), уха из головы семги, гороховый с копченой куриной спинкой или свиными ребрышками, солянка с маслинами и охотничьими сосисками, легкий овощной супчик и по выходным – сырный крем-суп с руколой или что-то из экзотической, например японской, кухни. Ей нравилось быть хозяйкой, нравилось получать одобрение свекрови – женщины в общем-то простой, сильно устающей и без особых возражений уступившей ей место на кухне. С появлением Валерии они со свекром тут же отказались от пельменей, замороженных готовых котлет и блинчиков.

Конечно, кухня занимала много времени, которое можно было бы посвятить развитию Антошки. Но после прогулки малыш так хорошо спал, что Валерия успевала приготовить почти все. Во второй половине дня они иногда выходили гулять, а иногда оставались дома и отдыхали. Сын лежал на специальном коврике в гостиной, а она смотрела телевизор. Ее дни были на самом деле строго подчинены программе телепередач, еще с самого утра, когда собирались на улицу, в душе поднималось уютное предвкушение того, что будут показывать вечером. Вечер – это то, к чему стремишься целый день. Прихода мужа с работы ждешь сразу после его утреннего прощального поцелуя. Финишная прямая, приводящая к вечеру, начиналась в 17:40 показом первого сериала, тогда же приходила с работы свекровь и даже иногда развлекала Антошку, а Валерия, поглядывая в маленький телевизор, могла приготовить к приходу мужчин какой-нибудь свежий салат. Ей нравилось спешить, но при этом резать все мелко-мелко, вдохновенно метаться между кухонными шкафчиками, смело экспериментировать с приправами, а зачастую и загружать что-нибудь, обильно посыпанное сыром, в разогретую духовку. Иногда к приходу мужа, если настроение было хорошим, Валерия даже подкрашивала глаза и губы. Он приходил как раз к купанию Антошки, был черный от усталости. За столом на кухне ел только первое, причем глядя либо в газету, либо в телевизор. Пару раз погремев погремушкой возле засыпающего малыша, брал второе, газету и шел в гостиную смотреть новости. Иногда Валерия, переживая, что сын мало видит отца, просила его присутствовать при укладывании спать. Гена присутствовал, пока она тихонько кормила грудью, слишком часто поглаживая ребенка, глядя на него во все глаза с утроенным вниманием, вся при этом напрягаясь – словно желая своим примером либо привлечь мужа к тому же восхищенному созерцанию, либо как-то компенсировать то, что он сам не в состоянии сделать.

20

Как это часто бывает, с рождением ребенка Валерия почти прекратила общение со своими старыми, еще не семейными подругами, зато обрела массу новых, с которыми выходила гулять с коляской. Они были совсем еще незнакомы ей, не было всего того, что приходит с годами тесного общения – как то: выработка набора жестов и слов, непонятных окружающим, но позволяющих тем, кто в курсе, передать за одно мгновение длинную басню со всеми смыслами и колоритом, не было с новыми подругами и нежелательных тем, одним намеком на которые можно поворошить какие-то аспекты забытого старого – жгучего и темного. Зато эти новые молодые женщины были ей близки и понятны, так как жили одинаковыми с ней интересами, дети их были почти одного возраста, и разговоры вращались вокруг постоянного пересказа собственного родильного опыта, а также свадьбы, знакомства с мужем и, конечно, каждодневных эволюционных подвигов их маленьких сокровищ. Женщины – существа, стремящиеся быть в стаде, и то, что их компашка слепилась и сроднилась так быстро именно в данном составе, не было счастливой случайностью – место любой из мамочек могла бы занять одна из тех, кто уже сдал ребенка в сад и вышел с облегчением на полный рабочий день, или кто еще мотается где-то по городу, наивно списывая повышенное слюноотделение и тяжелое чувство внизу живота на метеочувствительность.

Несколько выпадала из компании Марина, у нее был уже второй ребенок, да и сама она была старше, хотя выглядела примерно на их возраст – двадцать четыре – двадцать семь лет. Сколько у Марины денег, толком не знал никто. Одевалась она, как говорят, скромно, но со вкусом, коляска, правда, была «Жанэ», дорогая. Натренированный взгляд праздношатающихся мамаш ловко выхватывает название фирмы-производителя, идентифицирует модель и ее примерную стоимость, затем с удовольствием жадно ощупывает, во что одета мама, что такого особенного в ее лице, в его выражении, за что зацепился богатый муж-колясопукупщик. Если выражение уверенное, нагловатое и полуприщуренные глаза смотрят куда-то за горизонт, это тоже нормально – богатые плохие, о богатых думать как-то легко. Когда, как не в декрете, наиболее глубоко и остро прощупываются нюансы социального неравенства и собственной финансовой ограниченности, в эти щемящие моменты, когда хочется отдать новорожденному существу самое лучшее и заодно ощутить на себе всю заботу, как на производительнице новой жизни, самой значительной в мире! В моменты своего наивысшего воплощения хочется быть на высоте, но в результате тех самых величественных перемен в жизни финансовые возможности не позволяют набрать эту высоту.

Валерия, вообще, считалась в своем кругу вполне обеспеченной. Мерила обеспеченности среднеклассовой семьи были следующие: наличие евроремонта со стеклопакетами, новая мебель, обязательно ламинат на полу, плазменная панель или большой плоский телевизор, а также возможность отовариваться не на базаре, а в «Метро» и торговых центрах вроде «Каравана», где средняя стоимость, например, брюк составляет не менее четырехсот гривен. Ну и автомобиль, ясное дело, причем желательно не «Ланос», а хотя бы «Сеат» или «Рено» (пусть даже в кредит). С «Метро» вообще отдельная история – когда появилось это чудо, представители нижней прослойки среднего класса вздохнули с облегчением, ведь туда пускали не всех, а только по карточкам, которые получали юридические лица. Следовательно, поток простых смертных ограничивался, а юридические лица – это кто? Это хозяева фирм или приближенные к ним, потому факт покупок в «Метро» уже сам по себе был признаком определенной состоятельности. Конечно, на следующей ступеньке среднего и высшего среднего класса (обладатели «Афиши кард», например) одежду из «Метро» не любили, как ширпотреб, а покупать заезжали туда, чтобы компактно отовариваться едой, выпивкой и бытовой химией.

Марина, например, ездила с семьей на отдых три раза в год, причем не только в истоптанную всеми Турцию, а в места вроде Майорки и Доминиканской Республики, вызывая потом жаркие споры среди подруг по колясочным прогулкам о том, насколько вредны авиаперелеты и акклиматизация для маленьких детей. И хотя этого никто не говорил, но после споров повисало в воздухе разреженное, нейтрализующее «у богатых свои причуды».

Несмотря на легкомысленное поведение и шастанье по курортам, Маринка среди подружек имела особенный статус, к ее советам прислушивались, и внутренне все, конечно, стремились к тому, чтобы «было как у нее». Собственно, именно поэтому своими новыми странными ощущениями Валерия решила поделиться именно с Маринкой.

Еще бы! Ведь наконец-то в жизни вдруг появился новый виток, напрочь выпадающий из рутинных рамок их одомашненной жизни. Какое-то особенное переживание, как раз в формате Маринки с ее заокеанскими вояжами и загородными ресторанными посиделками (с двумя-то детьми!).

– Понимаешь, он был похож на принца! Да и дело-то не в нем, в общем, а во мне, на меня со свадьбы так никто не смотрел!

– Слушай, пойдем в «Макдоналдс»!

– Ну, ты скажешь… хотя ладно, идем!

Благополучно преодолев многолюдный подземный переход, две молодые женщины с колясками оказались на открытой площадке, огороженной низким деревянным заборчиком, со множеством столиков под красными зонтами. Дул легкий ветерок, трепыхались неубранные кое-где бумажки и салфетки. Коляски между столиками не проезжали, пришлось попросить несколько человек подвинуться.

– Пойду принесу нам чего-нибудь, ты пирожки ихние ешь? – спросила Маринка, устанавливая коляску таким образом, чтобы в лицо ребенка не светило солнце.

– Нет, что ты… я же кормлю, возьми мне салатик и минералку без газа, на, если не хватит, я потом добавлю, – Валерия протянула двадцать гривен.

За спиной шумела дорога, пахло шаурмой с рынка, за заборчиком сновали люди, асфальт был грязным и заплеванным. За пешеходной дорожкой и жалкеньким газоном поднимался мост транспортной развязки, «третий мост», как его тут все называют, за ним дорога упирается в площадь, где совсем недавно разбилась известная телеведущая Ольга Бурая, а дальше лес, и где-то далеко-далеко международный аэропорт Борисполь. Странно в жизни устроено, проезжая через эту площадь, вряд ли кто-то из погибших испытывал неприятные чувства, а ведь отсчет времени шел в обратном порядке, с каждым днем, с каждой секундой неумолимо приближая их к этому месту, потом отдаляя ненадолго, потом снова приближая, уже в последний раз. Иногда думаешь, что жизнь полностью подчиняется тебе, все под контролем, а на деле-то не так…

Тема жизненной несправедливости была горячо подхвачена Маринкой. Она вообще-то считала себя журналистом и очень любила писать на различных интернет-сайтах сокрушительные умозаключения, а потом жарко ругаться, отстаивая свое мнение. Маринкины тезисы вызывали бурную реакцию в основном из-за своего высокомерно-нравоучительного тона, к тому же нацеленного поддеть или унизить какую-нибудь уязвимую группу читательниц. От подлой непредсказуемости судьбы облегченно перешли к женскому становлению Валерии.

Ее всего-навсего попросили помочь подобрать подарок на день рождения: племяннице нового знакомого исполнялся годик. Слава снова помог спустить коляску возле дома. И дело было не в нем, о нет… просто то, как он смотрел на нее! Мелочь, в общем-то, но за спиной будто вырастают крылья, ты будто поднимаешься над землей, от какого-то, задержавшегося дольше, чем надо, мужского взгляда словно меняется состав крови, иначе ощущаешь руки и ноги, сильнее, красивее…

– Женственнее, это природа, мать, – сказала Маринка, внимательно кивая и посасывая колу через трубочку.

Выслушав признания Валерии, как она благодарна мужу за семью и сына, она резюмировала, что у подруги занижена самооценка. Ведь если говорить совсем коротко, основным достоинством Вячеслава Вячеславовича было то, что он «шикарный», а ошеломительный парадокс заключался в том, что он, спустившись на землю, проявил массу мужских (а не доброжелательных) знаков внимания.

Отчасти Маринка была права, хотя ей и судить-то проще. В отличие от уютной, всегда одинаково похожей на рябую курочку Валерии, она представляла собой сложное смешение образов тетки-сорванца и девочки-девочки. Тетка-сорванец худощава, угловата, смешлива, красит волосы в «пергидрольный блондин» и носит их довольно коротко, причем с помощью пенки старается придать им всклокоченный вид, любит джинсы, стеб и объемные металлические украшения. Девочка-девочка более длинноволосый вариант той же худой пергидрольной блондинки, которая любит розовые и сиреневые штучки, похожие на сосательные конфеты браслеты и сережки, зимой уважает нежно-голубые пушистые свитера под горло, на прогулки с коляской часто надевает светлую бейсболку и красит губы перламутрово-розовым блеском. Так или иначе, но любая худощавая блондинка обращает на себя не один мужской взгляд, и потому оценить по достоинству женское становление Валерии ей не удалось. К тому же она все-таки не сказала Маринке самого главного – полный благодарности Вячеслав Вячеславович оставил ей свою визитку, сообщив, что, если вдруг нужны будут детские книжки или журналы, пусть звонит.

Конечно, звонить Валерия не собиралась (да что за бред!), но сам факт знакомства спустя столько лет после… после студенческой молодости – это было странно и чертовски приятно!

21

А дело было так: Вадик со Славкой поспорили, что все женщины продажны. Славка жестко отстаивал чистоту и нравственную высоту многих замужних женщин, приводя, в частности, незыблемые примеры некоторых знакомых с детства семейных пар. Вадик же исступленно твердил, что трахнуть можно любую, любую вообще, что любви нет и что, если он, остолоп хренов, собирается страдать дальше, сжигаемый совестью из-за удовлетворенных половых инстинктов без возникающего впоследствии желания жить с этим человеком всю жизнь, то он просто мудак.

– Ты просто мудень, Славка, ты управляешь такими машинами… но при этом занимаешься каким-то идиотским мозгосношением!

В итоге Славка даже был готов согласиться с Вадиком, который при своей чертятской внешности умудрился-таки склонить к интиму невообразимое количество красивых, обеспеченных, известных и умных женщин. Глядя, как они иногда обмениваются взглядами при встречах, Славка только диву давался – что можно было в нем найти? Возможно, ему был доступен какой-то нетрадиционно-китайский способ сексуальной гипнотизации. Потому допускалась мысль, что он-то и впрямь сможет соблазнить любую.

Когда они впоследствии мысленно возвращались к этому разговору, детали вспоминались плохо, путались, потому что все созрело настолько спонтанно, разложилось по полочкам в сознании как-то само, без участия мозгового переваривания.

– Ты построил себе какой-то мифический образ, ты прости меня, брат, но у тебя семьи-то не было, ты придумал себе сказку и веришь в нее, и хочешь, чтобы жили долго и счастливо и умерли в один день, но при этом х… стоит, и ты дерешь их, а потом не хочешь умирать с ними в один день, а потому нюхаешь всякую дрянь и винишь себя, ведь ты такой хороший, веришь в институт семьи и брака, веришь, что не будешь своей жене никогда изменять…

– Я не буду никогда изменять своей жене. Потому что это тогда не брак, я буду любить ее как самого близкого, самого… ай, это не обсуждается даже, но проблема в том, Вадичек, что, когда все те замечательные девушки, которые вполне могли бы стать моими женами, оказывались в моей квартире, я понимал, что им я изменять буду… а я не хочу так… просто лучше тех, что были, нет, не существует… мне надоело… проблема во мне, понимаешь?

В парадном, несмотря на наличие консьержки, дверь была тяжелая, металлическая, сваренная довольно грубо, с плохо отлаженным самозакрывающимся механизмом. Перемещение всех жильцов и их гостей не могло пройти незамеченным для Славки из-за страшного лязга, возникавшего, если дверь не придерживали.

– Интересно, она счастлива? – спросил Славка, отодвинув пальцем тюль и глядя, как Валерия, вынырнув из-за угла, остановилась, поправляя что-то в коляске.

– Кто – она? – Вадик, превратившийся в хищника, неслышно подплыл к окну, с деланой серьезностью разглядывая объект.

– Интересно, что держит людей вместе? Вот такие, как она, как яйцеклетка, прикинь, когда один из миллионов сперматозоидов пробивает ее, забирается внутрь, структура ее стенки тут же меняется, и никакой другой сперматозоид уже не может в нее внедриться, так и замужние женщины вроде нее – напрочь закрыты для кобелей вроде тебя.

Вадик, волчара, пристально наблюдал, как Валерия закончила копаться в сетке для продуктов снизу коляски, потом тяжеловато (видать, спина побаливает) разогнулась, на ходу каким-то рассеянным движением подтягивая сзади штаны, стала поправлять что-то в люльке с ребенком. Округлая, вся какая-то мягкая, бесформенная, бесконечно домашняя, живущая совсем иными, неведомыми ему интересами, она словно вспыхнула вдруг, распространяя вокруг себя магнетическую привлекательность.

У Вадика не было веры в Бога или в какую-то идею. У него были женщины. Непонятно, голос какого предка говорил в нем так громогласно, но предметом всех его священных чувств и восхищений была она – «скудельный сосуд божественного волшебства», она, Женщина – самое восхитительное из созданий природы. Он был готов бесконечно преклоняться перед ее душевной и физиологической сложностью, перед красотой, мудростью, лишенными логики обидами и не знающей границ жаждой самопожертвования. Он искренне любил, да что там, обожал, всепрощал и поклонялся всем женщинам мира – молодым и не очень, полным и худым, агрессивно-спесивым и тихоньким печальным скромницам. Он был готов искренне рыдать над торчащими, как куриные косточки, шершавыми локотками и мягкими, беззащитно колышущимися белыми бедрами с трепетной рыхлостью то тут, то там, над удивительным обманом одежды, когда ножки в плотно обтягивающих джинсах кажутся такими тоненькими и твердыми, образуя длинный перевернутый треугольник, как у куклы Барби, но, сняв их, вдруг обнаруживаешь неожиданную дрябловатость плоского, но совершенно неспортивного живота, с разошедшимися от родов мышцами пресса, эту замшевую мягкость между вертикальными полосками на худом, но очаровательно несовершенном теле, ах эти животики… когда модные штаны «на бедрах» сидят так низко, так низко, что из-за ремня рвется вверх к пупку полосочка черных волос, еще мягких, но по структуре уже отличающихся от пушка по всему телу, и, когда раздеваешь ее, оказывается, что треугольник настолько велик, хотя и подстрижен, что похож на взмахнувшую крыльями птицу… ох уж эти волоски, эта красноватая аллергически-воспаленная россыпь вокруг лобка, ах вы милые, милые женщины!.. Он не помнил и половины тех, кого довелось одарить одинаково искренними ласками воплотившегося обожания, но это неважно – они все были женщинами, в равной степени лучшими, и он всех их любил. А вот эта, молодая, сильная, без косметики была полна священного волшебства в большей мере, чем остальные, – она была как сочный плод, обогреваемый божественными лучами солнца на самой верхней ветке, и в победе над ней Вадик был уже не так уверен, как это бывало с остальными. Так вышло, что до сих пор, все двадцать девять лет веселой, полной успехов жизни, случай сводил его только с особами, ищущими близости, пусть ломающимися и скромничающими сперва, но вполне подготовленными к актам его женопоклонничества (в сексе он был необычайно щедр и никогда не пользовался, а лишь темпераментно отдавал), а такие создания, рябые одуловатые тени с одинаково блеклыми лицами, лицами-невидимками (вы знаете, как похожи друг на друга представители одной профессии), никогда не попадали в поле его зрения. А ведь она тоже… да… совершеннейший сосуд.

Это было как с лягушками, только сильнее. Интерес перехватывал дыхание. План знакомства, красивые слова: ведь все такие женщины верят в сказки, потому и читают книжонки в голубых и розовых обложках с цветами… но нет, это слишком просто. Интересно то, почему она пойдет на это и как поступит потом. В перспективе грехопадения Вадик не сомневался уже ни капли. У неспешно отдаляющейся Валерии было все то же, что и у других женщин – под коричневыми брюками угадывалась округлая теплая попа, под бежевой кофтой – изгиб спины с мягко очерченным позвоночником и лопатками, наверняка с парой-тройкой редких крупных родинок, волосы, если отмахнуть, оголят нежную белую шею и мочки ушей, аккуратные, девичьи еще, с пушком, наверное, и запах, конечно, сильный запах реализовавшейся, выполнившей свою миссию женщины – запах дома, молока, хлебной корочки и полевых цветов с травами.

– Ну что, спорим, что ты трахнешь ее.

– Кто, я?

– Ты, чтобы не сомневался, да ты же прынц! Тебя бабы любят за волосы в первую очередь, думая, что ты романтик. А романтика – это самое главное в подобных вопросах.

Валерия уже почти скрылась из виду, затерявшись в толпе. Кривенькая, выложенная бетонными плитами дорожка диагонально пересекала засеянное вытоптанной травой пространство между многоэтажками, упираясь в неказистое здание какой-то бойлерной, обнесенное серым забором.

– Зачем?

– Чтобы ты понял, что женщины все одинаковые… Да какая разница зачем, ты какие-то глупые вопросы задаешь…

– Я не могу так, как ты, трахать… какое мерзкое слово вообще…

– Ты ее хочешь?

– Да, наверное…

Да, конечно да, потому что безумно захотелось заглянуть за окно крошечной гостинки – четыре метра кухня, даже стол не поставишь, комната такая маленькая, что есть место только для раскладного диванчика и письменного стола у окна… и они же бывают так пронзительно счастливы, эти семьи, живущие на двести долларов в месяц, имеющие какие-то свои традиции, праздники, маленькие мирки, белые эмалированные судочки, оливье по праздникам, с сидячей ванной без кафеля и с такой штукой, на которой сохнет белье, которую можно регулировать по высоте, чтобы поднимать под потолок…