Текст книги "Прощай и будь любима"

Нищий действительно был удивительный (чего не отнимешь у Виктора, так это любознательности и верного глаза): огромная голова, глазищи навыкате, белая кудрявая борода. Увидев русских туристов, он стал выкрикивать голосом короля Лира:

– Скоро коммунизм будет… скоро! Все там будем!.. Война за мир… до последнего человека… все в коммунизме, на том свете будем!

Тут в толпу возле храма врезался молодой грузин и напустился на старика:

– Зачэм нацию позоришь?.. Нищий? Какой ты нищий! У тебя есть сын, он был богатый парикмахер… У грузин не бывает нищих!

Всех поразила эта сцена.

Возвращались на турбазу втроем, Виктор держал обеих девушек под руки. Все в нем казалось теперь Вале наигранным, неестественным. Оксана прижималась к нему, хохотала. Неужели то, чего опасалась мама, случилось с Оксаной?.. Вот тебе и «порядочный молодой человек»! Впрочем, удрученная своим видом, она не стала ни во что вдумываться.

Пришло время прощаться. Оксана уезжала ленинградским поездом, и слезы, неподдельные слезы катились из ее глаз. Вот так так – да она ведь влюбилась по-настоящему! Адрес свой дала Тине, а Виктору сказала:

– Я запомнила, где ты живешь, мне не надо записывать. Я тебя теперь из-под земли достану – я ведь археолог! Поедем мы вместе, на ленинградском поезде.

– До свидания, легкомысленный товарищ, – сказала Тина, пожимая ему руку.

– Я не легкомысленный! Просто во мне бурлят страсти, а ты… холодная льдинка.

– Да люби кого хочешь, меня это не волнует.

– Вот в том-то и дело! – и он забросил рюкзак за спину.

Она осталась на турбазе.

Нежданная встреча. Ладо

Настроение было – «швах». Виктор ее ничуть не волновал, но как же скоро он переметнулся к Оксане. Валя взглянула в зеркальце: после харчо и палящего солнца на верхней губе лихорадка – жуть! «Отворотясь не насмотришься», как говорил отец. Она решила остаться на несколько дней на турбазе. Скрывалась на веранде, лишь изредка выглядывала из-за виноградных лоз на улицу, на дорогу…

Если бы в ту минуту на узкой кривой брусчатке появилось существо из доисторических времен или, напротив, из космической дали, то это бы не так ее поразило, как человек, движущийся по дороге.

На голове – белая войлочная шляпа с полями, закрывавшими лицо. На плечах – что-то вроде клетчатого мексиканского пончо, а за спиной сплетенный кузов, напоминающий рюкзак. Маскарад? Но ступал человек прыгающей походкой, и Тине это напомнило что-то знакомое. Высоко подскочил и ухватился за виноградную лозу, похожую на «тарзанку»! Да это же сцена с их подмосковной дачи! Филипп, Саша… Саша?

Странное существо приблизилось к тяжелым дверям их турбазы, спросило что-то у встречного и уже собиралось повернуть обратно, но… Но в ту же секунду турист сдвинул на затылок шляпу – и глаза его встретились с ошалевшими глазами Валентины.

Саша! Тина бросилась по лестнице вниз, и оба схватились, слились в объятии.

Все было забыто! – нелепое столкновение с Сашей и его спутницей Аллой, то, что Тина не раз давала повод ревновать ее к Райнеру. Оказалось, что Саша после военных сборов выгадал несколько дней отпуска и прилетел в Тбилиси, рассчитав день, когда их группа прибудет на турбазу.

И теперь они шли по брусчатке, держась за руки, а прошлое и даже лихорадка на губе были забыты. Но Саша заметил ее следы и, состроив умилительную гримасу, ахал: «Ох ты моя славная, ох ты, моя хорошая! Откуда это, уж не целовалась ли с кем?».

Она обиженно фыркнула. «Прости, прости!» – и он провел загорелыми пальцами по ее голове, стал осторожно гладить ее, как маленькую. Руки были горячие, сам загорелый, смуглый, а взгляд карих глаз горячий и ласковый.

Куда они шли – сами не знали, а между тем солнце уже клонилось за гору, оранжево-малиновые лучи пронзали их, возбуждали. Ни на секунду не выпуская ее, стискивал пальцы, целовал, гладил и опять стискивал, а голову прижимал к своему плечу. Легкая дрожь сотрясала обоих, словно они несколько лет ждали этого часа. И брели, не разнимая рук. Он целовал ее, осторожно водил по лицу пальцем, бормотал что-то…

Руки плотно, заботливо и нежно обнимали… Поднялись на взгорок, окруженный кипарисами… Трава не была жесткая, напротив, мягкая и можно было присесть, а потом и лечь, спрятавшись от малинового горного солнца.

Они не заметили, как обняла их черная ночь…

…Долго бывает человек сыт любовью, но – когда солнечные лучи вновь залили город, а от бледной луны остался только белый абрис, шатаясь, вышли влюбленные на дорогу и сели в первую попавшуюся машину.

– Покажи нам, дорогой генацвале, красоту твоего города, – сказал Саша, – и останови возле… чтоб можно было поесть.

– Хинкальня, лаваш – будет так!

И машина принялась делать виражи по городу, а Тбилиси показывал свои красоты – то в старых переулках, то над рекой Курой, то боком, то в полный рост, на горе Мтацминда, и отовсюду была видна Мать-Грузия, величественная скульптура… Водитель не признавал медленной езды и накручивал круги, кружочки, виражи, с ревом взбираясь наверх и с тормозным свистом ныряя из переулка в переулок.

Наконец, остановился на проспекте Руставели, где продавали горячие лепешки, ткнул пальцем куда-то в сторону, сказав: «Воды Лагидзе! – ц-ц-ц! – скус!».

Подкрепившись, Валя и Саша зашагали по проспекту Руставели, все так же не разжимая рук. В переулке увидели церковь. Зашли. Там опять стоял тот библейский нищий – огромные, полные слез глаза, белая борода и речи о райском коммунизме, о борьбе за мир до самого смертного часа и о красоте Грузии…

В церкви было пусто, росписи не походили на российские фрески… Полногрудая Богоматерь, Христос – сытенький крепыш…

Высокий человек, нарисованный на стене, одной рукой упирался в холмик и был в ярко-голубом хитоне. Иисус? Да нет…

– Кто это? – тихо спросила Тина.

– Святой Георгий! – громогласно ответил сторож. – Знаешь Сталин, Суворов? Смотрел кино про Чапая? Он знал, куда идти надо. Так и наш Георгий… Вместо ружья – палка, посох, и посохом он пронзил змею – Зло земное. Понял? Художник есть Ладо, иди к нему, – и показал на дом в переулке.

Тина кивнула, они двинулись дальше. О Ладо Гудиашвили, друге великого Пиросмани, ей приходилось читать, и, не выпуская Сашиных пальцев, повела его вниз. Саша остановился, обернулся, любовным, ласковым взглядом оглядел ее, словно хотел проникнуть в глубину ее существа… Пригладил широкие темные брови и ахнул:

– А где же твоя лихорадка? Отлетела – из-за высокого градуса? – и крепко ее обхватил.

Постучали медной висячей ручкой по двери. Худощавая старая женщина в роскошной шали гостеприимно распахнула дверь – и через минуту непрошеные гости почувствовали себя желанными. А еще через несколько минут они оказались на втором этаже, и это было царство настоящей Шахерезады. Стены снизу доверху были увешаны картинами, длинный стол с яствами – и разноцветные яркие краски окружили счастливчиков. Их приняли за других или так встречают всех?

Хотелось рассматривать эти картины. Художник Ладо Гудиашвили с трудом говорил по-русски, зато его жена не умолкала, перетолковывая загадочные сюжеты и осовременивая сказки. Узнав, что перед ними москвичи, она удвоила свои усилия, и они услышали об американском империализме, о Вьетнаме, о фашизме…

На гравюре обезьяноподобные фигуры, злобно выглядывающие из-за кустов, они обсуждают мраморную женскую фигуру.

– Красота – и критики, – пояснила супруга. – Женщины – его любимая натура, правда?

– А это? – спросила Валентина. – Что тут изображено? Тоже женщина, но она какая-то неживая.

Жена художника путано объяснила, что высоко в горах есть обычай: если не могут излечить человека сами, привязывают его к плотику и пускают вниз по течению – может, горные силы спасут…

Ладо кивал седоватой головой. Извлек картину, где двое влюбленных сидели у зеркала, и он поправлял ей косы, серьги, а она лукаво косилась в его сторону. Пальцы у обоих были гибкие-гибкие, рядом – маленькая лань… Синее, золотое, черное, оранжевое… Чудо как хорошо!

Художник высказал свое кредо: мол, всегда любил монументальность, фрески, и женщины там суровые. Но – захотелось улыбки, таинственности… – и вот девушка, уже современная, интимная, милая… – нежная незнакомка.

Уже прощались, когда Валентина скосила глаза и заметила небольшую акварель: несколько фигур в хитонах нежнейших цветов. В центре шел (летел?) Иисус Христос, рядом – его ученики. И, глядя на дивную акварель, она вспомнила «Афинскую школу» Рафаэля, – ах, какая красота, глаз не отвести!

Покидая «сказку Шахерезады», гости придирчиво оглядели дом, балкон. Тина слышала, что в тридцатые годы, когда они вернулись из Франции, кто-то стрелял в Ладо, и на балконе остался след… Разумеется, там ничего не сказала. Однако когда устроились в самолете, поведала своему любимому:

– А ты помнишь, как у нас на вечеринке ты чуть не разодрался из-за Сталина?

– Да он же как псих, ненормальный! – возмутился Саша. – Кстати, ты с ним вместе укатила – где же он?

– Забу-у-удь! Виктора не было и нет, – и Тина прижалась к его плечу.

Расставаясь уже в Москве, она сунула ему листок со стихами кавказского поэта:

 
Пред тобою я, мой желанный,
Скатерть белую расстелю,
Куропатку с кожей румяной
Соком сливовым оболью
И надену наряд тонкотканный,
Чтобы ты за дымкой туманной
Видел белую грудь мою…
 

Триллер в Калинине

Охладев к Тине и влюбившись в Оксану, Виктор и о ней нечасто вспоминал. Мысли его носились в те дни вокруг «избушки на курьих ножках», домика на окраине города, вокруг Трофимовны – Бабы-Яги, Волкова – Кощея Бессмертного и их дочери-Некрасавицы.

Что-то было в Волкове тайное, мощное, а главное – изобретательский ум. Колдовал он над своим эликсиром, который якобы дает силу, а может, и бессмертие. Целыми днями торчал в сарае, что-то кипятил, сливал, соединял – квартиранту не показывал.

– Ценю я тебя, Витька, за то, что не довлеет над тобой образование. Я тебя и на самого министра не променяю – у того голова забита учением. А у тебя – свежая, как родник. Ты соображаешь, не боишься переосмыслить то, чему учили… – хозяин взглядывал на постояльца одним черным глазом и опять склонялся над колбами.

Часто квартирант видел, как из-под навеса сарая торчали голые ноги Волкова. У него была теория: солнце входит в человека, проникает в его мозг через обнаженные ноги. Вот и в тот день, когда Виктор вернулся из своего кавказского путешествия, первое, что бросилось в глаза, – белые ноги хозяина, торчавшие из-под навеса сарая.

Однако вскоре после возвращения Райнер заметил: что-то неладное творится с Кощеем. Тот сам пустился в откровения:

– Беда со мной, Витька, не в своей я власти. Механизмы все знаю, а своего органона не хозяин… Цыганка та, помнишь? – госпожой моей стала. Как увижу ее – сердце ноет, душа трепещет, а внизу, в животе колотье делается и в голову ударяет – похоть поганая, старческая…

Тяжело вздохнул, задумался, закрыл глаза. Только веко одно так и не опустилось, вставной черный глаз не закрылся. Не по себе было наблюдать такое. Виктор думал: «Старик и правда – комок страстей, кипучая брага, квас ядреный, самогонка… Да еще это золото, которое он неизвестно где хранит и которое не дает покоя ни жене его, ни дочери, ни цыганке». Трофимовна глупа, как говорится, до святости, однако въедлива, как комариха. Недалеким своим умом разведала, что ходит в дом черномазая, и как-то сказанула: «Увижу еще – убью». Волков в ответ: «Сама рядом ляжешь, учти».

Раз Трофимовна с дочерью отправились по грибы, к свекрови в деревню, а цыганка – шасть сюда. Витька скрылся в своей комнатушке, а хозяин три дня и три ночи не выходил: целовал-миловал свою бестию, золотом ублажал.

Однажды Виктор открыл почтовый ящик и обнаружил письмо. От кого? От Оксаны! Писала, что нынче в Москве, по делам, но завтра же едет назад, в Ленинград и непременно сойдет с поезда в Калинине, так что пусть встречает… Что за девушка! Учится на археолога, мечтает о Средней Азии, о раскопках! А какая горячая!

Вернулся в дом, улегся на кровать и всю ночь лелеял мечту о встрече с Оксаной. На другой день Волков позвал его пить чай. Черный вставной глаз налился чем-то тяжелым. О цыганке старик молчал, философствовал:

– Жизнь у нас в России недоделанная. Все живут то задним днем, то завтрашним, а ты – живи сегодня, ничего не жалей для сего дня! И в удовольствие чтоб! Удовольствие и есть смысл жизни…

Он прикрыл глаза. Вроде спит хозяин? Виктор встал, но тут же раздался окрик:

– Ты куда? Сиди. А куда я хожу, что и где прячу – не подсматривай… – помолчал. – Человек – он как электростанция, вырабатывает энергию – и зло, и добро.

– Куда же она девается?

– Куда? А вот я надумал: добро людям останется, а зло в небеса, в космос уходит, да-да!.. Немного и к человеку тоже заползает. Вот скажи: почему я ненавижу свою супружницу? Ненавижу по-страшному! И ничего поделать с собой не могу. Значит, Витек, я тоже сволочь? Да и дочь свою не терплю!

Что-то в словах Волкова напоминало Виктору спутника из Вышнего Волочка с его «Человек Богу не удался». Он заикнулся про то, и Кощей сразу подхватил:

– Именно! Человек не удался Богу! И ничего с этим поделать нельзя.

– Не согласен! Я думаю, что Бог дает свободу выбора, да человек по слабости своей не умеет ею пользоваться.

– Свобода! А если старость – какая может быть свобода?

У калитки появилась почтальонша:

– Телеграмма!

От Оксаны! Взглянув на часы, Виктор понял, что пора идти на станцию, встречать ее. Волков проводил его мрачным взглядом.

Удаляясь, Райнер заметил, как в конце улицы показалась Трофимовна с дочерью. Почему-то подумал, что сейчас начнется скандал, – следов посещения цыганки довольно.

…Чем ближе к станции, тем более усиливался ветер.

Виктору показалось, что кто-то идет следом. Тук, тук, тук… Он прибавил шагу – тот тоже пошел быстрее.

Шаги были громкие, гулким эхом отдавались в ночи, будто ударяя по голове.

Оглянулся – увидел странную кособокую фигуру.

Свернул за угол – тот за ним.

Виктор презирал себя и в то же время ничего не мог поделать: страх прилип к спине. Он представлялся богатому воображению Виктора в виде азиатского варана.

Вон уж площадь, там вокзал. Он прибавил шаг, почти побежал, скорее, в дверь! Дернул ее, но она не поддалась, еще! Напрасно.

А кособокий стоял уже за спиной. Превозмогая себя, в отчаянии стукнул в дверь – и услыхал позади спокойный голос: «Дверь в другую сторону открывается».

Долго ждать не пришлось. Со свистом приблизился поезд, затормозил – и как раз напротив Виктора из вагона выпрыгнула Оксана. Голубые арийские глаза его загорелись. Он бросился к ней, а она что-то быстро-быстро говорила.

– Ой, у меня такие события! В Москве были дела-делишки, теперь еду к себе, а потом… потом в Среднюю Азию!

– Как, зачем?

– Я же писала тебе: на практику!

Она болтала без умолку:

– Представляешь, ехала сейчас без билета. Что с бедной студентки взять? Прикинулась дурочкой, маникюрщицей, а сосед попался богатенький, самоуверенный, из ловеласов. «Ты хоть семь классов кончила?» – спрашивает. А я: «Нет». – «Так ты совсем темная? А ты пессимистка или оптимистка?» – «А я, – говорю, – не знаю таких слов». – «Ты, небось, и „Анну Каренину“ не читала?» – «Да, – говорю, – не читала». И давай он рассказывать роман…

– Так вот: я еду в Самарканд, – Оксана с вызовом взглянула на Виктора. – Надеюсь, ты тоже поедешь? Иначе – кто же меня будет спасать? Коли меня, мой рыцарь бедный, ты любишь так, как говоришь… со мной ты туда покатишь, – и захохотала.

Увлеченность Оксаны так зажгла Виктора, что, пока они ждали следующего поезда, он уже все решил и выпалил:

– Оксана, я делаю тебе предложение… так сказать, руки и сердца!

Она бросилась ему на шею.

– Ой! Согласна! Едем прямо в Ленинград?

– Нет, я тут должен кое-какие дела…

– Тогда поездом вместе до Бологого! Вперед!

Она подбежала к кассе, вернулась с билетом, сунула его в карман и схватила «жениха» за руку. Протиснувшись в темный вагон, они остановились у окна. И на целых четыре часа замерли, чередуя объятия, шепоты, поцелуи.

В Бологом он едва успел соскочить с поезда. В кромешной тьме долго дожидался обратного поезда и вернулся в Калинин серым, липким, туманным утром.

Идти в избушку на курьих ножках не хотелось – повернул к реке. Светлая, гладкая по-утреннему Волга тихо несла свои воды. Сидели рыбаки. Поглядев на них, Виктор зашагал вдоль берега. Под ногами хрустели кленовые листья.

В голове еще кипело, и он забрел в кинотеатр. На утреннем сеансе – ни души. Долго и бессмысленно смотрел на экран, не понимая, о чем речь.

И только в полдень появился возле домика с желтыми ставнями.

Не знал Виктор, что без него кончилась сказка про Кощея Бессмертного, вернее, смертного, и начался, как теперь говорят, триллер.

…Страшные дела развернулись. Трофимовна застала муженька с полюбовницей! И задумали они с дочкой-Некрасавицей его погубить. Сделали настой из ядовитых грибов и напоили старика. Выбежал он во двор, закачался, зашатался да и пал посреди двора. А злодейки сами вызвали милицию и заявили: мол, дома их не было, вернулись – хозяин во дворе лежит неживой! Не иначе как или цыганка, или квартирант сделали то черное дело.

Виктор явился, ни о чем не ведая. Вошел и посреди двора увидел неподвижное тело Кощея. Белые ноги. Милиционер его уже поджидал.

– Где вы были этой ночью? Когда ушли?

– Да я еще вечером ушел, говорили мы с ним, живой был… – отвечал он, не спуская глаз с неподвижного тела. Одно веко Волкова так и осталось открытым. – Как же так? Кто это мог?

– Пойдемте, – милиционер показал на подъезжавшую милицейскую машину.

– Да я-то тут при чем? У меня алиби, я в поезде был.

– Алиби? Может, и билет имеется на поезд?

Виктор стал лихорадочно шарить в карманах. Нет! Вспомнил, что билет остался у Оксаны.

Брови сошлись у переносицы, глаза потухли, он понял: не зря боялся и ненавидел Волков этих баб. Трофимовна и дочь ее стояли с сокрушенными лицами, но без слез. Засадят, непременно засадят они его в каталажку. Эх! Не зря вчера преследовали его страхи…

– Пойдемте, гражданин Райнер, там разберемся, есть у вас алиби или нет.

– Я еще в кино ходил! – уцепился он за спасительную мысль.

– С кем ходили?

– Один.

– Билет имеется?

Опять пошарил в карманах, но билета не нашел.

И тут что было силы ударил себя кулаком по лбу, да не один раз, словно пытался выбить оттуда что-то. Милиционер и Трофимовна давно имели на него зуб, да и Некрасавица тоже… Убийство, месть! Неужели впереди черная решетка и лоскут блеклого неба?

Сопротивление было бессмысленно, у Виктора перехватило дыхание – и он полез в милицейскую машину.

«И случайно искра пробежала…»

1

Снова у Саши сборы. Снова была разлука, и долгая. Как сказывали старые люди, разлуки бывают плодотворными. А еще сказывали, что можно жить в одной Москве, но почти не видеться, если увлечен чем-то, занят с утра до ночи. Оба учились, оба читали запоем («запойные» были времена – все хотели знать обо всем). Читали уже Хемингуэя, Ремарка, бывали в консерватории, на выставках и – на галерках Большого театра: опера, опера, опера!

Славное наступило время. Сталина – этого блистающего «дамоклова меча» – не стало, и оказалось, что можно жить и без него. Конечно, там, в Кремле, за стеной шли битвы, кто займет трон. Но людям, особенно молодым, до этого было мало дела, у них шла своя жизнь. Оживились коммунальные квартиры – на кухнях играли в лото, в карты, в коридорах танцевали танго «Брызги шампанского», фокстрот «Рио-Рита».

А еще спорт, вернее, физкультура и игры во дворах…

Девушки из РИО осенью работали в колхозе. И, кажется, больше всех старалась Галка, технический редактор и бригадир на картошке. Вернувшись в академию, в свой отдел, Галка дольше всех засиживалась на работе, словно кого-то поджидала. Кого? Конечно, Милана, а он как уехал на похороны Готвальда, так его и не было.

И вдруг… Что за крик?

– Галу-у-ушка, здра-авствуй! – и грозный рык: – Такайя моя встрэча, да?

Один прыжок, и Милан обхватил ее, стиснул в объятиях, заглянул в лицо.

– Что так, милушка? Зачем слезы?

Но мокрые ее глаза мгновенно высохли, жалкое выражение сменилось ликующим, один жест – и волосы взлетели каштановой волной, а полные губы расплылись в счастливейшей из улыбок. Звенит серебристый смех, она колотит его кулачками, приговаривая:

– Ой какой противный, какой ужасный! Ни слова, ни письма… Сейчас оторву ушки!

– Не можно, милушка моя, не можно никак, – говорил он, ласково обнимая ее.

Через несколько минут они шагали по площади Маяковского.

– Выпьем пивко?.. Ах, ты не любишь пивко? Я научу тебя любить его в Праге!

Пузатая продавщица в некогда белом халате открыла кран, вспенился густой рыжий поток.

– Бардзо ладно пивко! – Он пил и смеялся, а она тыкала его пальчиками в грудь, приговаривала:

– У-у-у, тили-тили кошка, серая картошка… – Знала: Милан таял от этих ее штучек.

Продавщица не удержалась:

– Какая хорошая парочка!

– А что сказали твои родственники в Чехии о нас? Ты говорил им обо мне?

– О, мой тата обожает русских с тех пор, как увидал их в сорок пятом годе в Ческе-Будеёвице!.. А мою Галушку они будут любить хорошо!

Надо было не показать вида, что все в ней затрепетало от этих слов, но как? И тут Галя подпрыгнула, топнула ножкой – и такую оторвала чечетку, что и он, и прохожие остановились, любуясь ладной ее фигуркой в пышной юбке, ее взлетающими кудряшками, всем ликующим видом. Отплясала и бросилась на шею Милану…

…В июне у нее день рождения – чем не повод собраться? Надо познакомить тетю Тоню с Миланом, подготовить ее – она ж такая трусиха с тех, довоенных лет! Галка вынашивала план и, наконец, дождалась первых летних дней. Хотела пригласить, конечно, Сашу с Тиной (пора, пора заговорить им открыто о любви!), Лялю с Йозефом, но – увы! – Йозеф так и не вернулся из Венгрии.

2

Буйное лето. И вот уже Саша стучит в дверь к Левашовым, дает знак Тине, и они бегут по Басманной. Электричкой доехали до станции Гражданская, а там и Галкин дом. Жила она в Соломенной сторожке, на Старом шоссе – раньше состоятельные люди снимали там дачи.

Сверкало солнце, в воздухе была разлита июньская благодать, легкие зеленые дымы окутывали Тимирязевский парк. Домик Каленовых – сказочный в цветущем царстве. Галя стала показывала цветники – дело рук ее тетушки:

– Тетя Тоня не терпит симметрии! Смотрите, как свободно сажает она цветы… Рядом с кустом сирени – желтый лилейник… а это – стая граммофончиков… Тут аквилегия… – Присев, она касалась лепестков, приговаривала: – Ах вы мои сабельки, а вы – желтенькие цыплятки… А там, глядите, – тащила дальше, – видите островок из цветов? Это белые колокольчики, карпатские… А здесь, смотрите, анютины глазки! Тетя Тоня рядками посадила: желтые и фиолетовые, синенькие и белые… А в Чехии такие есть? – обернула улыбающееся личико к Милану.

– Нэ знам.

– Все «нэ знам» да «нэ знам», так, да? – и опять «поклевала» его кончиками пальцев. – Ты моя мышка, серая мормышка!

– Что есть «мормышка»? – рассмеялся Милан.

Но Галя была уже возле клумбы с пионами:

– Вы гляньте, что это за пионы! Гигантский сорт! И все белые! И эти тоже. А тут – целых шесть маленьких лебедей. Тра-та-та-та… – Она проделала несколько па из «Лебединого озера». – Кстати, моя тетя Тоня когда-то была балериной, да-да… Потанцуем сегодня, у нас есть хорошие пластинки.

– Яволь! – откликнулась Ляля. Между Тиной и Сашей сохранялась какая-то прохлада, неторопливость, ни он, ни она не касались друг друга, словно боялись чего-то.

Закипел самовар, зазвенели чашки…

Раздался голос Изабеллы Юрьевой – «Сашка сорванец, голубоглазый удалец…» Запела и Тина.

– Я не подозревал, что ты так хорошо поешь… – заметил он и поцеловал ее в плечо.

Знал бы он, как она научилась петь! Всего три года занималась в музыкальной школе, потом услыхала, как сожалел Саша, что у него нет слуха, что очень любит музыку, и – стала брать уроки пения! Оказалось, голос, как маленький коралл, можно «нарастить», – и вот…

Они отделились от гостей, от цветов, оказались в парке – и танцевали среди берез, обнимая друг друга. Тина остановилась, взглянула сквозь березовую листву на синее небо и закачалась.

– Птицы, смотри, сколько птиц! И мы с тобой вполне понимаем друг друга, правда?

– Братья по разуму?.. И не только!

Саша вспомнил чьи-то стихи:

 
Ты вошла в мое сердце,
Словно в сказочный терем,
И захлопнулась дверца,
А ключик потерян.
 

Карие его глаза приблизились к ее фиалковым, ресницы коснулись смуглой щеки, она хотела что-то сказать, но полные его губы закрыли ее маленький рот. Поцелуи были еще неумелые, но объятия плотные и нежные.

Когда закатное солнце раскрасило небо лилово-розовыми акварелями, вспомнили о Галке и побежали назад. А там их уже разыскивали. Юная хозяйка ликовала: план ее удался, лица влюбленных говорили, кричали об этом! Снова все уселись на веранде, вокруг стола, и пошли веселые разговоры, музыка, чай…

Теперь Гале недоставало только одного: чтобы Миланчик объявил обо всем тетушке. И он это сделал! Опустился на колено перед тетей Тоней:

– Тетья Тонья! У Гала нет мама, нет папа – потому прошу вас: дайте мне жениться на Галушке… Нынче у нас помолвка, да?

Галя запрыгала, все зашумели, и снова полилось вино.

…Однако пожениться им разрешили только спустя полтора года.