Текст книги "Двое"

– Приятно видеть Тауэр каждый день, – отмечаю я. Он кивает. Дружелюбный, но ошарашенный, как бывает с мужчинами после акробатического секса, кончающегося редкими взаимными оргазмами. – Напоминает нам о смертности. Мы здесь, чувствуем себя важными, но на деле мы очень маленькие. – Подо мной туда-сюда ползут поезда; стремительно, неустанно. Все это – похожие на пчел туристы, древний замок, Южная железная дорога, разрешает мне рискнуть всем. Поставить ставки на этого мужчину. Осмелиться узнать, к чему это приведет. Потому что эти вещи продолжают существовать вне зависимости от моих решений. Я маленькая и хочу быть больше.

Он вылезает из кровати, делает мне кофе, не потрудившись одеться. Я не могу отвести глаз от его гладких ягодиц, расслабленного члена. Он протягивает мне двойной эспрессо без сахара.

– Я догадываюсь, тебе нравится крепкий черный кофе.

Обычно я пью подслащенные капучино. Я пила крепкий черный кофе в студенческие годы. Его навыки баристы каким-то образом превратили меня в ту полную надежд, готовую экспериментировать, многообещающую девушку, которой я когда-то была. Я выпиваю кофе; говорю, что мне пора. Ухожу прежде, чем об этом попросит он.

Я возвращаюсь в офис на метро. Он остается у меня между ног, влажный и набухший. Я еще долго чувствую его, сидя за своим столом.

Я не думаю, что это продлится долго. Эта наша интрижка. Что бы это ни было. Его молодость, внешность, богатство это гарантируют. Каждый раз, будучи с ним, я думаю, что он последний, и еще больше его за это ценю. Однако я обнаруживаю, что мы вместе даже на расстоянии, он всегда присутствует в моей голове, на бедрах и груди, в промежности. Пульсирует, как жизнь. До следующего раза.

Я дала ему свой номер телефона и теперь мы часто разговариваем и постоянно переписываемся. Я трачу часы на кокетливые сообщения в WhatsApp. Я практически получаю оргазм, видя на экране: «печатает…» и зная, что он по другую сторону канала, но все же рядом со мной. Мы видимся лишь раз в месяц, потому что он все еще живет и работает в Амстердаме. Он занятой, недоступный, важный, впечатляющий. Я совершенно уверена, что я для него просто лондонский перепихон. Ничего более. Я думаю, у него есть женщины в других городах. Может, только одна. Иногда я даже задумываюсь, не женат ли он. Это возможно. Я не спрашиваю. Я говорю себе, что мне нельзя ревновать. Это такая деструктивная, безнадежная, бессмысленная эмоция.

И все же я ревную. Меня пожирает ревность.

Я начинаю искать его в Интернете поздно ночью. Копаться в его аккаунтах. Потом – когда у меня болят глаза от того, что я таращилась на каждый пиксель, читала каждый комментарий, вчитывалась в каждый восклицательный знак – я просматриваю страницы его друзей и родственников в надежде увидеть его знакомое, учтивое, светлое лицо на их фото. Я не добавляю его в друзья, я не лайкаю его публикации. Я остаюсь невидимой, неуловимой. У него есть фото с другими женщинами. Его рука небрежно обхватывает загорелые плечи, худые талии. Невозможно определить, являются эти женщины любовницами или друзьями. Он осторожен, сдержан. Доверять ему – безумие.

Это начинает меня изнашивать. Я не могу нормально спать по ночам. У меня смещены приоритеты, я пренебрегаю своими обязанностями. Я устала, постоянно на грани слез. Нелогична.

И поэтому спустя шесть месяцев я пытаюсь с этим покончить. Уйти.

Я провоцирую ссору, веду себя жестоко, выплевываю болезненные факты, известные друг другу в каждой паре, но которые они подавляют, чтобы пресечь конфликты ради гармонии. Я сдираю корку с раны. Пускаю кровь. Я разрываю все. Или это делает он. Это сложно. Непонятно, кто в конце концов все заканчивает, потому что это случается так быстро. В считанные минуты я раздираю нас, а это означает, что наши отношения тонкие, как бумага. Я ставлю перед ним ультиматум, рожденный злостью и недовольством, и он, вероятно, знает, что я не имею этого в виду, но я выбираю время, когда он под давлением на работе, спешит со встречи на встречу. У него нет времени дискутировать или думать.

– Встречаться раз в месяц бессмысленно. Как я могу быть с тобой в отношениях, если ты живешь в другой стране? – Он растерян, потому что не я ли всегда давала понять, что меня устраивает непринужденность нашей связи? – Ты просто не даешь мне завести значимые отношения с другим человеком. Ты совсем не думаешь обо мне. Ты избалованный эгоист. – Я тяну за нить, соединяющую нас. Пространство, его отсутствие, делает наши отношения возможными. Мои слова ранят, и я уверена, что он захочет истечь кровью в одиночестве.

– Мы не можем обсуждать это по телефону, – сдавленно говорит он.

– Но я хочу.

– А я нет.

– Мне надоело делать все по-твоему.

– Я бы хотел, чтобы ты сохраняла спокойствие, здравый смысл, Кэй.

– Ты такой холодный. Ты не способен на настоящие чувства, – обвиняюще огрызаюсь я. Представляю, как дрожит его верхняя губа. Не потому, что он на грани слез – не тот типаж – он злится на меня за то, что обнажила его. Обнажила нас обоих. Заканчивать отношения по телефону жестоко. Он молчит. – Тебе что, нечего сказать? – требую я.

– Давай поговорим об этом при следующей встрече.

– Я хочу поговорить об этом сейчас. – Потому что я не могу допустить следующего раза. Каждый раз ведет к еще одному.

– Лучше сделать это лицом к лицу. Лучше подождать, – твердо настаивает он.

– Сейчас! – Я чуть ли не топаю ногами. – Сейчас или расходимся.

Он вздыхает. Я слышу его дыхание. Представляю его на своей коже.

– Тогда расходимся.

– Ладно. – Я вешаю трубку и меня охватывает облегчение, почти сносит с ног. Я пошатываюсь.

Следом за облегчением приходит мука. Я так сильно по нему скучаю. Этого я не ожидала. Не понимала, как быстро он влился в мою рутину, мое сознание. Слова, хоть я их правильно подобрала, заставляют меня бесцельно бродить, словно кто-то меня избил. Мне больно. Такое чувство, что меня раздирает на части. Пополам. Если бы. Я звоню на работу и говорю, что у меня грипп. Ложусь в кровать, накрываюсь одеялом с головой. Я словно болею. Сердце, спина, голова – все болит. Я не плачу. Мне слишком грустно, чтобы плакать. Меня удивляет, как много он для меня значит.

Мир тускнеет, словно кто-то задернул шторы. Отрезал свет и тепло. Я не нахожу радости в вещах, которые раньше приносили удовольствие, отчего мне стыдно. Встречи с друзьями на кофе нагоняют тоску, а не подбадривают, собрания книжного клуба скучные, а не стимулирующие. Я будто окутана непроглядным туманом. Я не могу сконцентрироваться на работе, многократно, одержимо проверяя свою личную почту каждые пятнадцать, десять минут. Каждые три. Я вспоминаю свои слова. Резкие, их невозможно взять обратно. Я сказала ему не связываться со мной: никаких звонков, писем, сообщений.

У него уходит неделя на то, чтобы решить проигнорировать мое указание. А ощущается как месяц, год.

Я плачу, получив сообщение. Вновь охваченная облегчением. Полностью изменив свое мнение. Что не имеет смысла. Я удалила его номер, но не заблокировала. Написано просто: Приди ко мне.

Я не могу этого не сделать. Я отвечаю в считанные секунды.

Куда? Когда?

Когда я вхожу в «Сушисамба», японо-южноамериканский фьюжн ресторан с заоблачными видами и мечтательным интерьером (потому что Даан никогда не жертвует стилем, даже во времена эмоционального кризиса), он кажется другим, изменившимся. Окутанным болью и самоосознанием. Скучал ли он по мне? Должно быть. Зачем еще связываться со мной?

– Извини, – вырывается у нас одновременно.

– Тебе не нужно быть более вовлеченным, я тороплю события, – добавляю я, потому что у меня было время подумать, с чем я могу справиться, смириться. Что он может мне подбросить. Если это лишь раз в месяц и больше никакого контакта, может, я не буду сходить с ума от ревности. Может, этого будет достаточно. Я не хочу быть такой женщиной, но не думаю, что у меня остался выбор. Я могла бы быть ею.

Мы разговариваем. Мы все сглаживаем, как только можем. Я пытаюсь объяснить, в чем я не уверена, но не могу прояснить всего. Наверное, стоило. Этот момент ясности и честности был бы подходящим временем рассказать ему о себе все, пролить свет на то, что на самом деле происходит. Но я этого не делаю. Я сдерживаю эту часть себя, это привычка, а теперь – необходимость. Что, если он уйдет, узнав обо мне все? Я не знаю, могу ли его потерять. Ранний обед перетекает в послеобеденное время. Но я должна быть на работе. Хотя в последнее время я брала столько отгулов, что плохого в еще одном? Я выдумаю какое-то оправдание, что мне нужно сдать анализ крови, или намекну, что доктора подозревают у меня серьезную болезнь, тогда люди не будут излишне интересоваться. Может, у меня не попросят справку от доктора. Меня шокирует, как бесстрашно я вру ради времени с Дааном. Я думала, мы встретимся для секса. Я представляла, что он упадет на колени, отодвинет трусики в сторону и отлижет мне. Может, не в ресторане, а в своей квартире. Или же я упаду на колени. Возьму его в рот. Языки и пальцы. Посасывание, потирание, совокупление.

Он все же опускается на колени. В ресторане.

– Выходи за меня.

– Что? – Предложение содрогает мое тело, но не добираетсся до головы.

– Ты права, встречи раз в месяц это не отношения. Я запросил перевод. Все одобрено. Я переезжаю в Лондон. В тебе есть что-то, Кэй, отличное от всех женщин, которых я встречал. Ты источаешь независимость, самодостаточность. Я обожаю это. Я люблю тебя. Ты выйдешь за меня?

Я пытаюсь понять, что он говорит. Он хочет меня, так как считает, что я не так сильно хочу его, как другие женщины. Всего шесть месяцев, шесть или семь встреч, его жест поспешный, тщеславный, привлекательный.

Он протягивает мне коробочку с кольцом, неловко открывая ее трясущимися руками и в тот момент я чувствую что-то настолько мощное, нежное, что это должна быть любовь. Я хочу, чтобы его рука перестала дрожать. Хочу осчастливить его. Не могу перед ним устоять. Пауза между нами, ожидание, болезненно насыщенные.

– Мне тридцать девять лет, Даан.

– Я знаю.

– Дети. Могут быть… Ну, это, скорее всего, будет сложно, если вообще возможно.

– Я не хочу детей. Они никогда не были частью моего плана.

– Ты говоришь это сейчас, но ты достаточно молод, чтобы передумать.

– Я хочу тебя. – Его зеленые глаза, обрамленные густыми длинными ресницами, сверлят меня. Настойчиво, почти нетерпеливо. – Ты выйдешь за меня, Кэй, моя чудесная красавица?

– Да.

– Да?

– Да. – Я киваю и слышу оханье и аханье окружающих. Доносится легкая волна апплодисментов – люди слишком британцы, чтобы хлопать на полную – когда он надевает кольцо мне на палец. Тяжелое кольцо с тремя огромными брильянтами на платиновом ободке.

Я от него в восторге.

12

Кэй

Было бы рационально побыть обрученными минимум год, потому что, очевидно, нам нужно узнать друг друга, понять привычки, потребности, расписания и стиль жизни. Найти способ уживаться вместе. Или чтобы я могла уйти. По всем стандартам мы поступаем импульсивно. Безрассудно. Принять его предложение было глупо. Часть меня это знает. Другая же считает, что я выиграла в лотерею. Когда мы проводим вместе ночь и я чувствую его дыхание на своей спине, я иногда думаю, что это все, чего мне хотелось. Этого достаточно. Это все. Но, конечно же, нет.

Не так легко совместить наши жизни, как представлял себе Даан. Живя в Лондоне, он ожидает, что я сразу перееду к нему. Он счастлив, когда я говорю, что снимаю квартиру и мне не придется ничего продавать. Он хочет видеть меня каждый день. Это большая перемена после встреч раз в месяц. На меня наваливаются ожидания. Реальность. Мне нужно объяснять, что моя работа занимает много времени, а моя мать больна. У меня есть обязанности. Даан, надо отдать ему должное, принимает это, любит мою независимость. Я обнаруживаю, что он очень расслабленный. Не властный и не склонен контролировать, как некоторые мужчины. Он прямолинейный. Уважает установленные мной границы, признавая, что моя жизнь сложнее, чем у его бывших любовниц. Насколько я поняла, у тех женщин не было карьер, только трастовые фонды. Они не имели семейных обязательств, только легкомысленных друзей. Они проводили дни в парикмахерских и спа, готовя себя для него. Они всегда были доступны. Я не знаю, понимает ли он, что я сложнее его. Я сложнее большинства людей. Он слишком ленив, чтобы пытаться докопаться до моей сути, понять меня. Он просто хочет спокойной жизни. Мне нужно попытаться не принимать это на свой счет и напоминать себе, что это хорошо; я не хочу, чтобы он подобрался слишком близко.

– Я люблю тебя, – повторяет он снова и снова.

Я говорю это меньше, но я больше имею это в виду, потому что больше рискую. Больше, чем он знает, чем может себе представить. Больше, чем кто-либо может представить.

Мы быстро преодолеваем путь познания друг друга. Каждый раз с ним похож на особо удачное первое свидание. Каждое открытие доставляет удовольствие.

– Если бы ты мог запрыгнуть в самолет прямо сейчас, куда бы ты полетел?

– В Новый Орлеан. Гостеприимство, музыка, еда. Я тебя когда-нибудь туда отвезу. А ты?

– Бора-Бора, Французская Полинезия. Никогда там не была. Только видела фотографии. Похоже на рай.

– Туда я тебя тоже отвезу, – радостно говорит он. Я обдумываю свое наследство. Неприличную кучу денег, доставшуюся мне от отца. По крайней мере, неприличную с моей точки зрения. Мне приходит в голову, что я могу повезти нас с Дааном в Новый Орлеан или Французскую Полинезию. Мы можем полететь первым классом. И останется еще предостаточно. Я могу купить недвижимость, инвестировать, открыть бизнес. Есть ряд вещей, которые я могу сделать с деньгами. В этом их суть – позволять возможности. Я еще никому о них не говорила. Даже Даану. Они стали доступны только сейчас и лежат – пока что нетронутыми – на банковском счету, открытом мной специально для них. Я не понимаю наследства. Деньги, оставленные мне отцом, подразумевают, что впервые в жизни мне не нужно работать. Если только мне самой этого не захочется. Для меня это анафема. Когда мой отец ушел, маме было тяжело финансово. Мы едва держались на плаву, а потом он оставил мне достаточно денег, чтобы уплыть в закат. Что это – подарок, мольба о прощении, возмещение за все провалы? Или же это последний подрывающий поступок? Специально рассчитанный на сеяние разрухи и ярости? Эта мысль каждый раз доставляет мне боль, меня словно ударяют ножом в живот. Я тренируюсь так не думать. Выбросить это из головы. Иногда не думать о чем-то это единственный способ двигаться дальше. Выжить. Но наследство стало причиной раскола. Гарантировало, что мои братья не хотят поддерживать со мной никаких отношений, они обижены и взбешены. Они считают, что я добыла такую большую долю хитростью. Это не так. Из-за этого я задумываюсь, а действительно ли они так уж нравились моему отцу? Нравился ли ему кто-либо из нас?

– Что самого вкусного в жизни ты ела? – спрашивает Даан.

– В Португалии, на отдыхе. Мы ели невозможно вкусного, чудесно нежного, свежевыловленного из океана осьминога. Он был обжарен и подан в огромной чугунной сковородке, бурляшей оливковым маслом, чесноком и острым нарезанным красным луком.

– Мы?

– С отцом, мачехой и братьями. А ты?

– Тающий во рту стейк, ел под открытым небом, а жарили его на костре перед нашим домиком после охоты, когда ездили на сафари в Южную Африку.

– Нашим?

– На то время с моей девушкой. – Ни одна не удостоилась имени в его историях. Они притягивает меня к себе, обнимает и целует. Останавливая меня, чтобы я не могла спросить еще о его «на то время девушке». Я на сто процентов понимаю этот прием, но позволяю ему это сделать. Я фокусируюсь на нажиме его губ, наслаждаюсь нарастанием силы и настойчивости. Наши разговоры часто прерываются сексом. Наши тела тоже узнают друг друга. Мы гибкие, синхронизированные и ненасытные. Когда мы рассоединяемся, потные и временно удовлетворенные, я спрашиваю:

– У тебя в детстве было прозвище?

Так и продолжается.

Расскажи мне что-нибудь, о чем я бы не догадался.

С кем ты больше всего общаешься?

Чего больше всего боишься?

Что ты считаешь своей самой привлекательной чертой?

А наименее привлекательной?

Я отвечаю настолько честно, насколько могу, как, наверное, и он. Мы восхищены и восхитительны. Мы очаровываем и удивляем друг друга. Я красивее всего рядом с ним. Частично потому, что прилагаю усилия, частично благодаря влюбленности и мне даже не нужно стараться. Даан слегка старомоден, будто из другого мира. Он чрезвычайно вежлив. Он открывает двери и настаивает: «После тебя» – и не только в зданиях, но и в машинах. Он пользуется фразами вроде «Ты просто улетная» или «Не переборщи». А потом улыбается мне и ждет, чтобы я признала его экспертное знание анлийского языка. Ему нравится говорить о погоде – «Там туман горохового супа[7]7
  Название густого смога, имеющего желто-черный цвет.


[Закрыть]» – и он всегда называет зонт «зонтиком». Несмотря на его молодость и иностранное происхождение, ему, похоже, нравится казаться каким-то английским джентльменом из неопределенного времени, но, вероятно, из прошлого. Являюсь ли я частью этого? Видит ли он во мне даму в беде? Находит ли утонченность и необыкновенность в обычной осторожности?

Мой отказ сразу же переехать к нему только подстегивает Даана. Он говорит, что не видит нужды оттягивать. Он не хочет долго быть обрученным. Его родители вручают ему в честь обручения дарственную на роскошную квартиру.

– Мы можем по-своему ее обставить, сделать ее своей, – радостно говорит он. Даан терпеть не может неопределенность, которой считает и обручение.

Я не могу придумать приличный и достаточный контраргумент для его убежденности, что обручение это «подвешенность», поэтому три месяца спустя я выхожу за него в ЗАГСе Челси. Однако, несмотря на эффективность наших сессий познания друг друга, я не уверена, насколько хорошо его знаю. Иногда мне кажется, что я понимаю его чувства, а иногда – нет. Но опять же, насколько хорошо Даан знает меня?

13

Кэй

За двадцать восемь лет до встречи с Дааном

Мне нравится зал ожидания на станции. Когда я в нем, я вспоминаю ту телепередачу, которую смотрела в детстве, о мистере Бенне. Он был таким везучим. Он мог просто войти в примерочную – ладно, надо признаться, в волшебную – и выйти совсем другим человеком, готовым к приключениям просто потому, что сменил одежду. Это, должно быть, очень хорошо, хоть и невозможно, а папа говорит, что надеяться на невозможные вещи бессмысленно и глупо.

– Ты же не хочешь быть бессмысленной и глупой? – спрашивает он. Я качаю головой. Он задает подобные вопросы особым тоном. Я много думала об этом голосе. Что-то вроде наигранно веселого. Смесь голоса, которым девочки в школе бросают тебе вызов что-нибудь сделать, и укоризненным тоном отчитывающего тебя учителя. Он неприятный.

И все же я это делаю. Надеюсь на невозможное.

Мне все еще очень хотелось бы, чтобы этот зал ожидания был для меня примерочной мистера Бенна. Хоть желания, даже те, что загадываешь на день рождения, никогда не сбываются. Мне нужно стать другим человеком по окончании поездки на поезде. У зала ожидания две двери, и я всегда вхожу через одни, а выхожу через другие. Мне не обязательно это делать, это никак не соотносится с платформой, куда прибывает поезд, или чем-либо логичным, я просто это делаю. Чтобы проверить, изменится ли что-то. Изменилась ли я. Изменились ли окружающие. Я никому не рассказывала о моей привычке, папу бы она очень разозлила. Ему хочется, чтобы я мыслила рационально.

– Как мальчик, а не управляемая гормонами и суевериями женщина. Ты же не хочешь быть управляемой гормонами и суевериями женщиной? – Я знала, что нужно говорить нет, даже до того, как посмотрела в словаре значение этих слов. Ничто из этого не было комплиментом. Слова вроде «красивая, рассудительная, умная» – вот это комплименты. Он не уточнял, каких женщин считает «управляемыми гормонами и суевериями». Не думаю, что он имел в виду свою новую жену, Элли. Скорее всего, он говорил о моей маме, хотя он никогда не говорил со мной о ней напрямую. Совсем никогда.

Однажды он сказал мне, что Элли «не суетится», и мне было очевидно, что для него это положительная вещь, так как он сказал это своим добрым, довольным тоном. Наверное, это правда, потому что она родила моего брата, Фредди, еще до свадьбы с отцом и сделала это так тихо, что об этом никто не знал, не считая, пожалуй, папы. Он, полагаю, знал. Просто не рассказал мне.

Фредди очень милый, хотя иногда слегка раздражает, когда не знает, что мне наскучила какая-то игра и просто хочет играть, «опять, пять, пять» звучит, как боевой клич. Его игры, конечно, не настоящие, ведь ему всего два. Ему нравится, чтобы его кружили на руках, отчего мои руки невыносимо болят через какое-то время. Ему нравится пинать мяч, хотя он совершенно не умеет целиться. И когда он в ванной, он любит, чтобы я выливала кружку воды ему на голову. Он считает это до смерти смешным. Но однажды он так сильно смеялся и дрыгал своими пухлыми ножками, что поскользнулся и ударился головой о раковину, и папа просто обезумел. Он так сильно злился. Он тогда навел суету, хотя я думаю, с мужчинами все по-другому. Если они суетятся, это не из-за гормонов, а потому, что они недовольны своими тупыми женами или дочерьми. Правда, Элли не суетилась, но она потом нормально со мной не разговаривала несколько дней, то и дело бросая на меня злые взгляды. Как делают иногда девочки в школе, когда приходишь не в тех джинсах.

У Элли, наверное, бушуют гормоны, потому что она опять беременна (скольких детей они планируют?!). Миссис Робертс, моя преподавательница естественных наук, сказала, что у беременных женщин много «гормональных изменений». Эта информация прозвучала на уроках полового воспитания. Я бы хотела, чтобы мы не проходили его в этом году. Мне очень стыдно, что у папы с Элли все время появляются дети, потому что все в моем классе знают, что они занимаются сексом, когда другие родители очевидно этого не делают. Мне бы хотелось иметь родителей, делающих те же вещи, что и родители других. Например, отчитывать меня за беспорядок в комнате, заказывать по воскресеньям китайскую еду и жаловаться на стоимость школьных поездок. Справедливости ради, мой отец все это делает, но также занимается сексом со своей новой женой. У него есть новая жена.

Живот Элли такой странный. Я не могу отвести от него глаз. Она очень худая во всех местах, но теперь носит эту гору перед собой. Но ей не нравится, когда я таращусь. Она говорит, что я ее «нервирую». Я это тоже проверила в словаре. Опять же, не комплимент. Она говорит, я странная. Я-то?! Это не у меня под свитером гимнастический мяч. Но я все же пытаюсь не попадаться, когда таращусь, потому что отец недоволен, если я расстраиваю Элли.

– Она очень хорошо к тебе относится, – говорит он все время. Словно его слова смогут сделать это правдой.

В зале ожидания есть киоск, продающий чай, кофе и завтраки спешащим в город на работу людям. Но столов нет, это место слишком маленькое. Людям приходится завтракать стоя или брать еду с собой в поезд и надеяться урвать место. Мой любимый завтрак – это бутерброд с беконом. Я обожаю запах теплого потрескивающего жира и жарящегося белого хлеба, он напоминает мне о завтраках, которые готовил мне дедушка в детстве. Обычно за стойкой женщина, но иногда – мужчина. Они из Тайваня. Я знаю, потому что слышала, как мужчина однажды сказал об этом клиенту. Я не знала, где Тайвань, и у меня заняло кучу времени найти его на папином глобусе. Большую часть одного воскресенья, но я не была против, потому что это какое-то занятие.

Пара тайваньцев ставит по радио станцию классической музыки, что, похоже, удивляет пассажиров, всегда выглядящих опешившими, когда вбирают звуки пианино и виолончели вместе с ароматами кофе и жареного хлеба. Это уж точно разнообразие, потому что большинство кафе и магазинов включают только поп-музыку. Мне нравится классическая музыка, потому что она тоже напоминает мне о дедушке, хранившем старые пластинки давно умерших композиторов. Я помню, что он называл их имена – Бетховен, Бах и Шопен – но я не очень различаю, где кто. Мой дедушка умер, когда мне было восемь, что очень грустно. Если бы он был еще жив, думаю, я знала бы, какие произведения писал каждый композитор, и, может, я бы даже не сидела в этой комнате ожидания. Я бы была с ним, вероятнее всего. В его чудесной, теплой гостиной, где было слишком много мебели для ее скромного размера, но зато там всегда пахло солнечным светом и лаком. Приятно.

Очевидно, его смерть расстроила маму больше, чем меня, потому что хоть он был моим дедушкой, он был ее папой, а папы важнее дедушек. Мой отец сказал, что мама чересчур горевала, и это неуважение к памяти дедушки, потому что ему нравилось видеть людей счастливыми и он не хотел бы, чтобы мы плакали. Я не знаю, но я пыталась не плакать перед родителями, потому что каждого это по-разному огорчало. Из-за того, что моя мама так много плакала, он подружился с Элли. Он объяснял, что это не его вина.

Думаю, я пошла в дедушку, потому что мне тоже нравится видеть людей счастливыми. Я считаю себя человеком, который счастлив, когда остальные счастливы. Не вижу в этом ничего плохого.

Залы ожидания – неспокойные места; люди в них всегда какие-то дерганые. Полагаю, они беспокоятся, что пропустят свой поезд. Я знаю, что я беспокоюсь, но не о том, что поезд опоздает, а что, если его отменят? Что мне тогда делать? Куда идти? Но мне все равно нравится это место. Здесь я чувствую себя в безопасности, не в одном и не в другом месте, просто там, где я могу быть собой. Сегодня дождливо, поэтому плиточный пол усеивают лужицы воды, что всегда сложно для дам на высоких каблуках, и вокруг неловко отряхиваются зонтики, разбрызгивая на меня дождь. Даже при этом, я думаю, что тут я счастливее всего, потому что здесь не нужно никого радовать, кроме себя.

Поездка начинается хорошо. Поезд прибывает вовремя. Мне достается место без соседа, и никто не разговаривает со мной, даже не улыбается в моем направлении. Лучше, когда они этого не делают, потому что мне запрещено разговаривать с незнакомцами, но некоторые из них это женщины, похожие на бабушек; думаю, они не знают правила, что с детьми нельзя разговаривать. И тогда мне стыдно, потому что мой выбор а) показаться грубой, игнорируя их или б) заговорить с ними, нарушив правила. Все идет наперекосяк, когда никто не встречает меня с поезда. Меня забирают не всегда. Иногда мне приходится ехать на автобусе, но я думала, что сегодня папа меня встретит. Он так сказал. Поэтому теперь мне нужно подумать а) поехать на автобусе, но что, если он в пути и прибудет, а меня уже нет. Это его разозлит. Или б) подождать его на станции, но уже темнеет и скоро отбывает последний автобус, если он не придет и я пропущу последний автобус, у меня будут серьезные проблемы.

Я сажусь на автобус.

От автобусной остановки до папиного дома идти десять минут. «Пустяк», говорит он, хотя я никогда не видела, чтобы он ездил на автобусе. Он ездит на BMW. Теперь идет сильный дождь, поэтому я иду как можно быстрее, иногда пускаюсь бегом, хотя сложно бежать с чемоданом. Я добираюсь за семь с половиной минут. Я засекла время.

Я тихо вхожу, отперев дверь своим ключом. Я видела в новостях репортаж о детях-беспризорниках. Мне от него было немного грустно. До того, мне казалось, что наличие собственного ключа делает меня взрослой, но теперь я вру насчет него своим друзьям, чтобы они не посчитали меня странной. Я притворяюсь, что меня тоже кто-то ждет с молоком и печеньем.

Я снимаю обувь и пальто у двери, потому что я уж точно не хочу накапать на блестящий плиточный пол. Я отношу их и свой чемодан наверх, не желая ничего оставлять под ногами, ведь это просто эгоистично и предвещает неприятности. На втором этаже из спальни папы и Элли доносятся звуки. Я знаю, что мне нужно прокрасться мимо их комнаты незамеченной, потому что я не глупая и опознаю эти звуки. Звуки секса это еще хуже, чем звуки ссоры. Дверь их спальни открыта. Это плохо по двум причинам а) есть большой шанс попасться и б) я могу увидеть их, а это мерзко!! Я пытаюсь смотреть в пол. Правда пытаюсь. С чего бы мне хотеть это видеть? Но почему-то мои глаза не слушаются мозга и я невольно поглядываю в ту сторону. Я даже не знаю, почему не смогла сдержаться. Это абсолютно ужасно. Хуже, чем я представляла. Я вижу волосатый зад моего отца, движущийся поступательными движениями возле женщины, которая не лежит на спине, как на картинках в школьном учебнике – Элли стоит на четвереньках. Они все неправильно делают. И звуки, издаваемые ими – пыхтение, крик, учащенное дыхание, словно они уже вечность бегут – доказывают это! Он делает ей больно.

Но что-то другое еще более неправильно. Женщина с моим отцом – не Элли. У нее совсем другая фигура. Для начала, она не беременна, у нее огромные сиськи и мой отец хватает их с таким же энтузиазмом, как карамелизированный арахис, когда Элли высыпает его в миску в качестве угощения.

– Ох, – говорю я невольно. Должно быть, получилось довольно громко. Может, я закричала. Я должна была, чтобы меня услышали сквозь их стоны. Женщина поворачивается, видит меня у входа и начинает отползать от отца, хватая простынь и прикрываясь. Папа сначала меня не замечает, бросаясь к ней со смехом и словами: «Иди сюда, маленькая шалунья!».

Я забегаю в свою спальню, захлопнув за собой дверь.

Когда отец приходит ко мне немного позже, я не сижу на кровати. Теперь кровати вызывают у меня странные чувства. Я сижу на полу, опираясь о батарею. Тепло меня успокаивает.

– Как в школе? – спрашивает он.

– Нормально, – говорю я как обычно.

– Хорошо, хорошо. – Я жду, что он скажет мне пойти помыть руки, спуститься вниз накрывать на стол.

– Кто она? – быстро спрашиваю я, прежде чем могу передумать. Думаю, я заслуживаю знать. Не то чтобы я была лучшей подругой Элли, но если у меня будет новая мачеха, я хочу, чтобы меня предупредили заранее.

– Никто. Ничто, – говорит папа. Он не смотрит на меня. Глядит на стену у меня над головой.

– Ничто? – неуверенно повторяю я, растерявшись.

– Есть женщины, на которых женятся, а есть те, с которыми делают это.

– Ты имеешь в виду, делают секс? – Я хочу дать ему знать, что я не ребенок. Я понимаю.

– Занимаются сексом, да, – поправляет он, и мне стыдно, что я выдала свою необознанность во всем этом. – Женщины, на которых женятся, это что-то. А другие – ничто. Запомни это. Я хочу, чтобы моя дочь это понимала.

Я поеживаюсь. Мне кажется, будто я сделала что-то не так, но не знаю, что именно. Конечно, на самом деле это он поступил неправильно.