Текст книги "Двое"

Но мне они нравятся.

Я этого не ожидала. Я намного более обычная во всех смыслах, чем все, кого до меня знал Даан. Имеется в виду, мои образование и происхождение очень обычные. Но мне повезло, что гены моих родителей столкнулись удачно и – нельзя сказать это скромно – я всегда считалась красивой. Некоторые сказали бы, что исключительно красивой. Хотя не мой отец, и раз он никогда этого не говорил, я никогда в это не верила и не ценила. Ну, до встречи с Дааном. Тогда я поняла, что красота – это мое достоинство. Сначала, когда он говорил со мной о своих друзьях из элитной частной школы или Гарварда, или о холеных, впечатляющих коллегах и клиентах, с которыми хотел меня познакомить, мне было страшновато, я была уверена, что они мне не понравятся – или, того хуже, я не понравлюсь им. Но я была приятно удивлена. Да, некоторые из них заносчивые и скучные, другие – поверхностные и тщеславные, но многие – интересные, мотивированные, амбициозные. Оказалось, меня захватывают истории о их разнообразных ролях в различных сферах. Я не глупая, я могу с легкостью постоять за себя, и мои достаточные знания о мире и очевидный к ним интерес в сочетании с моей стройной фигурой и высокими скулами означают, что в большинстве случаев я отлично вписываюсь в компанию.

Нельзя сказать, что я могу устать от друзей Даана, соперничать или завидовать кому-то из них, потому что хоть мы и устраиваем дружеские встречи раз в неделю, наши гости постоянно меняются. От меня не ждут, что я стану лучшими подругами с любой из точеных и подтянутых бизнесвумен или красивых трофейных жен, которые наведываются к нам. Мужчины помнят мою очаровательность, но обычно осведомляются у Даана о его «милой жене», не потрудившись запомнить мое имя. Занятые люди не ожидают близости, просто стимуляции.

Хоть я обычно вижусь с большинством этих людей примерно раз в полгода, иногда реже, я веду записи, кто когда нас навещает, что я подавала (или что подавали официанты), кто сидел рядом с кем, чтобы избежать катастрофы, дважды подав одно и то же блюдо. Вот какой уровень организации стоит за обыденным «о, вы должны заглянуть на ужин».

Во вторник мы ожидаем шестерых гостей. Женщину-депутата и ее любезного, улыбчивого, лысеющего мужа, и двоих клиентов Даана, которые все еще имеют жен, что очень удобно. Это составит приятную компанию, но это результат хорошей организации, а не удачи. Даан думает о таких вещах. Никаких очевидных faux pas не предвидится. Я могу угадать, как каждый из них голосовал на последних выборах. Жены клиентов несомненно обнаружат, что у них есть общие знакомые, скорее всего, в связи с подготовительными школами их детей. Я осознаю, что жду этого с нетерпением. Вероятно, будет неловкий момент, когда одна из женщин неизбежно поинтересуется возрастом наших детей. И я объясню, что у нас их нет. Иногда я добавляю «пока», чтобы облегчить груз стыда, иногда появляющийся, когда люди слышат об отсутствии у нас детей. Что мы чайлдфри. В зависимости о точки зрения. Некоторые идут дальше и спрашивают, почему нет. Решив, что мы имеем желание и возможность. Другие вежливо бормочут: «Ну, вы еще молоды, время есть». Опять же, решив, что у нас есть желание и возможность.

Более вежливые гости просто меняют ход разговора; они спрашивают, как мы познакомились, потому что у всех есть милая история знакомства, даже если нет детей. Это безопасная территория. Было ли это благодаря технологиям или внезапно возникшей химии? Свайп вправо или встреча взглядов в людной комнате? Мы все еще такое большое значение придаем этому разделению. Как будто один из этих методов менее случаен.

Нас часто называют милой парой. Мы хорошо смотримся вместе. Мы часто смеемся. Много занимаемся спортом. Мы привычно просим друг друга закончить историю.

– Ты ее лучше рассказываешь!

– Нет, расскажи ты!

Но история нашего знакомства всегда достается мне без споров. Начало всегда кажется самым сладким кусочком. Вечное, неизменное. Это история, постоянно рассказываемая друзьям и родственникам, блестящая и сияющая несмотря на постоянные повторы. Возможно, она сверкает даже больше, словно каждый раз ее полируют – что, я полагаю, в каком-то смысле правда.

Даже в нашем случае. Несмотря на все.

– Я тоже по нам скучаю, – говорю я Даану.

10

Кэй

Четыре года назад

Солнце сияет. Я имею в виду, действительно беззаботно сияет, а сейчас всего лишь март, поэтому у нас не было права ожидать этого. Обычно яркое солнце доставляет мне непревзойденное удовольствие, но сегодня оно кажется издевкой. Разве не должен идти дождь? Не должно быть серо и тоскливо? Я не могу оставаться в офисе, есть сэндвич, как обычно сгорбившись над своим столом. Лучше уж по полной воспользоваться хорошей погодой, позволить солнцу успокоить меня – мне нужно утешение. Работа – это какое-то наказание. Все кажется наказанием.

Я только что узнала о смерти отца. Буквально только что, сегодня утром. Я не могу осознать. Я не могу представить, что его больше нет на планете. Нет больше нигде. Фредди, старший из моих троих сводных братьев, позвонил мне на рабочий телефон. Я не знаю, откуда он взял этот номер. Не помню, чтобы давала его ему. Я помню, что записывала его для папы вместе с моими мобильными и домашними номерами много лет назад. Возможности связаться со мной, нацарапанные на блокноте у телефона, ютящегося в коридоре. Строгом, сдержанном. Как все в моем отце. Возможно ли, что блокнот оставался на том же месте все эти годы и Фредди его нашел? Или же папа переписал номера в свою адресную книжку? Я не знаю, но обнаруживаю, что думаю об этой тонкой паутинке тоски, надежды, чего-либо, протянувшейся между нами.

Он умер неожиданно. По крайней мере, для меня. Я не знала, что он болел, потому что мы переживаем один из тех периодов отчуждения друг от друга, которые иногда у нас случаются. Переживали один из периодов. Случались. Прошедшее время. Смешное формальное слово, отчуждение. Мы вдаемся в формальности, не так ли? Когда нам стыдно, грустно, или мы просто подавлены. Я не знаю, когда еще используется это слово, если не в отношении семейных раздоров между мужьями и женами, родителями и детьми. Люди, которые должны быть ближе всего друг другу, становятся чужими. Мы с отцом не виделись больше года. Мы разговаривали на его день рождения, все закончилось плохо, что бывало часто из-за многих лет напряжения и презрения, бурлящих под поверхностью наших отношений, всегда угрожающих взорваться. Полагаю, до этого момента. Теперь уж ничего не взорвется. И мы не помиримся. Ничего не сделаем.

Моему отцу всегда нравилось делать вид, что он пытается идти навстречу, а я упрямлюсь, капризничаю. Подразумевалось, что разочаровывающим моментом наших отношений было то, что мы не нашли общий язык, когда на деле разочарование – отсутствие отношений. Было отсутствие отношений. И теперь мы не сможем их построить. Моему отцу нравилось создавать иллюзию, что он был мне хорошим отцом, справедливым, что я была наравне с его тремя сыновьями. Что он так же усердно пытался осчастливить меня, как их, и даже больше. Это тоже доставляло боль. Потому что на деле ему никогда не нужно было стараться с ними, это было легко.

После того звонка на день рождения, мы обменялись лишь несколькими сообщениями. Этим утром, когда Фредди неловко преподнес новости, моей первой мыслью, естественно, было: «мне стоило звонить чаще», потому что именно об этом люди думают в такие моменты. Сожаление – это рефлекс. Оказывается, ему диагностировали рак восемь месяцев назад. Почему Фредди не связался со мной до этого? Теперь уже слишком поздно. Но я не виню моего светловолосого, голубоглазого брата. Я никогда не винила ни одного из них за то, что родились после меня, вторглись в мое пространство и невольно вытолкали меня из него. Для того, чтобы кого-то обвинять, нужны определенная уверенность в себе и своих правах. У меня никогда такого не было в отношении моего отца.

Да и что бы я сказала? Эти так и не случившиеся звонки были бы испещрены долгим молчанием, неловкими паузами, недопониманиями. Обвинениями. Нам всегда было сложно разговаривать друг с другом, даже в лучшие времена. Когда бы это ни было.

Я не особо люблю делиться чувствами. Я не хочу рассказывать коллегам свои новости. Я знаю, они засуетятся. Доброта заставит их отправить меня домой, но я не хочу этого. И не хочу их сочувствия, когда я не уверена, что его заслуживаю. Я часто говорила, что ненавижу своего отца – ему в лицо, моей матери, своим парням, лежа в постели с простынями, запятнанными сексом. Я не ненавидела отца, и я никогда острее не осознавала этого факта, чем в момент, когда я поняла, что не смогу больше ему об этом сказать.

Все утро я продолжаю работать, будто ничего не изменилось. Я всегда отлично скрывала эмоции, а также развила способность отодвигать проблемы на задний план. Я провожу совещание, отправляю письма, делаю звонки. Потом кто-то отменяет мою первую послеобеденную встречу, освобождая в моем расписании редкое трехчасовое окно. Этот промежуток пугает меня. Я хочу быть занятой, не думать. У меня гора непрочитанных писем и стратегический полугодичный проект, над которым надо поразмыслить, но я сомневаюсь в своей способности сконцентрироваться на этих делах, поэтому я говорю своей ассистентке, что поработаю вне офиса. Я планирую найти кафе с Интернетом, окружить себя отвлекающими незнакомцами, за которыми могу наблюдать и, может, обменяться с ними ни к чему не обязывающим словечком.

Я бреду по Пикадилли, пытаясь оставаться в моменте, не поддаваться горю, которое раздувается в моей груди, не давая мне ровно дышать. Я пролила много слез по моему отцу задолго до его смерти. Достаточно слез. Слишком много. Я не хочу попусту лить еще. Я благодарна за солнечный свет – он выманил людей из офисов и квартир, так что улицы набиты битком. Я концентрируюсь на маневрировании между спешащими пешеходами. Окружающие кажутся нацеленными, собранными. На контрасте мне кажется, что я бесцельно дрейфую. Я заглядываю в окна кофеен, но мой изначальный план разбить лагерь в одной из них потерял свою привлекательность. Я плетусь дальше, но мне немного жмут мои туфли, высоковатые для ходьбы по лондонским улицам. Внезапно жара кажется неуютной; на тротуарах прилив людей, а я рыбка, плывущая не в том направлении. Мне тошно, немного кружится голова. Поэтому я ныряю в прохладный и более спокойный двор Королевской академии.

Я усаживаюсь на лестнице галереи и копаюсь в сумке, ища бутылку воды. Я попиваю из нее, а затем теряю несколько минут. Я одета в темно-синие брюки, поэтому мне вскоре становится жарко в голенях. Я снимаю пиджак, и кожа на руках начинает покалывать под палящим солнцем. Пот стекает по спине. Шок от известия о смерти моего отца расползается по мне, парализуя. Если бы шел деждь, я бы, наверное, все еще была бы прикована к лестнице, мокрая насквозь, поэтому солнце – это подарок.

Во дворе много людей и это меня радует. Я хочу, чтобы меня окружало движение людей. Живых, настоящих. Чтобы оно блокировало то, о чем мне очевидно нужно подумать, осознать. Все в заметно более приподнятом настроении из-за неоправданно солнечной погоды. Я пытаюсь решить, насколько я готова в это втянуться. Разговор с незнакомцем по крайней мере поможет скоротать время.

Убить время.

От этой мысли меня еще сильнее тошнит. Я не хочу думать, сколько времени я уже убила. Времени, которое я не верну. Нам дается только одна жизнь. У моего отца она кончилась. Его смерть повлияла на нас обоих.

Королевская академия привлекает эклектичную толпу. В основном она состоит из порядочных стариков. Можно быть человеком и похуже. Некоторые люди – изменщики, лжецы. Некоторые уклоняются от своих обязательств. Некоторые застряли в прошлом и попусту тратят настоящее. Тут также есть женщины в ярких юбках и шарфах, сплетничающие со своими друзьями о внуках и невестках. Я замечаю пожилого джентльмена с желтым галстуком и шляпой из другого столетия, девушку в юбке с леопардовым принтом, юношу с фиолетовым ирокезом. Каждая деталь этого калейдоскопа человечества отпечатывается в моем мозгу.

Среди них есть школьницы, разбившие пикник на лестнице – болтающие, хихикающие, запыхавшиеся. Я изучаю их, улавливаю отрывки разговоров о начинках сэндвичей, мальчиках и домашних заданиях. Им оглашают, что через две минуты нужно уходить. Шум усиливается, когда они начинают вставать, искать мусорные баки. Им нужно найти туалеты, зайти в сувенирную лавку, в последний раз взглянуть на… Они проходят мимо меня – неровными группками, некоторые еще жадно жуют, другие похлопывают по плоским животам, но все равно беспокоятся, что съели слишком много – меня поражает длина их ног и их запах. Они выглядят как подростки, но пахнут как дети: потом, мелками, бумагой, шоколадом, восторгом и всем таким. Что-то нарастает в моем сердце, колет, а затем отпускает. Группки детей всегда оставляют меня с ощущением найденного и утраченного сокровища. Их юбки поддернуты на поясе, по-видимому, этот прием не устаревает.

Школьницы исчезают под прохладными арками, оставляя убежище галереи и высыпаясь обрано на лондонские улицы; забитое метро, хаотичные очереди – типичный Лондон.

Я закрываю глаза и откидываюсь, опираясь на низкий парапет лестницы. Думаю, я задремала. Мое тело и мозг замедляются, отключаются. У меня это всегда хорошо получалось. Отключаться это техника выживания. Я не знаю, прошли ли мгновения, минуты, часы, когда я просыпаюсь в растерянности. Я ощущаю запах марихуаны. Землистый, травянистый, сладковатый аромат всегда заставляет меня почувствовать себя слегка неловко, потому что я никогда не пробовала наркотики. Я знаю, невероятно – и поэтому запах травы для меня является сигналом, что кто-то бесконечно смелее меня находится поблизости. И все же я также знаю, что трава считается начальным наркотиком – подростки иногда вообще не считают ее наркотиком – поэтому я считаю курильщиков марихуаны слегка лузерами. Я открываю глаза, ожидая увидеть неухоженного, отекшего парня в шапочке и с пухлым косяком, нескромно свисающим с губ. Вместо этого я обнаруживаю воплощение изысканности, красоты, уверенности.

Первый отпечаток любви точен. Это тот момент. То время. Я никогда не пойму причину.

Он одет в выглаженную белую рубашку, темно-синий костюм, сшитый на заказ, он стройный, загорелый. Его светлые волосы ровно той длины, что вызывает ассоциации с необузданным бунтарем, но не слишком длинные, чтобы отпугнуть богатых клиентов или влиятельных сверстников. Я думаю, у этого мужчины есть и те, и другие, по моим догадкам он юрист или банкир. Мне интересно, что он делает так далеко от города в – я сверяюсь с часами – пятнадцать минут пятого. Позднее время меня удивляет. Я должна быть в офисе. Как я позволила времени ускользнуть от меня? Но я не встаю. Что-то в солнечном свете, сладком запахе, сексуальной улыбке меня останавливает.

У него очень сексуальная улыбка. Он – затаившийся мужчина, готовый к броску.

Он протягивает мне косяк, словно мы давние друзья. Он вопросительно, вызывающе поднимает брови. Я пожимаю плечами, изображая безразличие, и беру его, затягиваюсь. Впервые в жизни. Дым проникает в горло, оставляя меня восторженной и напуганной. И я знаю, просто знаю, что это наша модель поведения, вырезанная прямо в этот момент. Все происходящее после этого момента будет повторением этого простого действия. Это то, кем я являюсь рядом с ним. Такой он меня делает. Кем позволяет мне быть. Женщиной, пробующей вещи, принимающей вызовы. Женщиной, курящей травку, принимающей таблетки, разговаривающей с незнакомцами, опускающейся на колени для минета в общественном туалете.

Я не понимаю, откуда мне известно, что все правила отброшены, но так и есть.

Дым минует горло, окутывает легкие. Я словно впервые в жизни вдохнула. Выдыхая, я чувствую, как из меня выливается напряжение. Я смотрю на землю, ожидая увидеть дымящуюся кучу страха и сожаления. Но с удивлением вижу лишь плитку, ползущее насекомое, показывающееся из одной трещины и исчезающее в другой. Я затягиваюсь еще раз. Воздух теплый. Как большой кокон. После нескольких часов на солнце кожа на моем лице натянутая, немного сгоревшая.

– Хочешь выпить? – спрашивает он. Я киваю. – Меня зовут Даан.

– У тебя акцент, – неловко говорю я. Могло быть и хуже. Я могла бы ляпнуть, что мне нравятся акценты.

– Я датчанин. – Он кивает на косяк, словно его национальность все объясняет. Он не считает, что нарушает правила, куря это в общественном месте, хотя, конечно, это потому, что у них другие законы. Он пожимает плечами, показывая, что он выше правил, что они провинциальные.

– Я Кэй.

– Крутое имя.

Он встает и я замечаю его мощную фигуру, он намного выше среднего. Шесть футов четыре дюйма, может, пять. Он протягивает мне руку, помогая встать. Он не отпускает меня, а переплетает свои пальцы с моими, и я позволяю ему. Это должно быть странным, но это не так, это самая естественная вещь в мире. Он ведет нас. Я мысленно принимаю, что это вторая неизменная модель поведения. Он ведет, я иду следом.

Он знает место. Мне это нравится. Приятно для разнообразия встретить мужчину, который знает, что нам нужно делать и куда идти. Я оказываюсь в баре на крыше, откуда открывается вид на кусочки зданий в муках реновации и облагораживания. У меня кружится голова от мыслей, насколько восхитительно быть наверху. Смотреть вниз. Деньги позволяют это делать, я полагаю. К полвине шестого мы уже выпили каждый по несколько джин-тоников. Вокруг меня грохочет музыка. Я чувствую ее в голове, груди, коленях, в промежности. Или же это его я ощущаю внутри меня? Не буквально, конечно же. Еще нет. Но я думаю, что к этому все идет. К этому мы идем. Между нами мгновенное и сильное сексуальное влечение, редкое и вожделенное. Такое чувство, будто он забрался внутрь меня. Что я приняла его.

Все на этой крыше моложе меня, им по двадцать с чем-то или немного за тридцать. Даан говорит, что ему тридцать пять, а я отбрасываю осторожность и выдаю свой возраст, похоже, ему это нравится.

– Ах, женщина постарше, – хищно улыбается он и покупает мне еще один коктейль. Мы переходим на шоты текилы. Мы слизываем соль друг у друга с рук. Кто я? Я не знаю. Сама не своя. Никто.

Крыша быстро заполняется, в основном парочками. Гламурными женщинами с нарощенными ногтями и волосами, ярким макияжем и в коротких платьицах; мужчинами с ухоженными бородами, очевидными намерениями, счетами, покрывающими деловые расходы. Люди теснятся.

– Я обожаю знакомиться с новыми людьми, – говорю я ему, восторженная, пьяная, накуренная.

– Я уважаю таких людей, – отвечает он. Придвигается ближе ко мне, сокращает пространство между нами, чтобы я отчетливо его слышала. Я чувствую его дыхание на своей щеке и оно сносит мой здравый смысл. Вокруг нас нет ничего, кроме секса. Нового и идеального. Старого и устоявшегося. Выгоревшего, ярко сияющего, злого, из жалости, благодарного, неопределимого.

– Тут так много людей. Мне больно, что я лишь одна из них, а я хочу быть чем-то бóльшим, – признаюсь я Даану. Это драматично. Что-то связанное со смертью моего отца, а, может, с травой. И с тем, и с другим. Комбинация. Курица и яйцо.

– Что ты имеешь в виду? – Он выглядит заинтересованным. Я интересная впервые за долгое время. Может, за всю жизнь.

– Ну, проблема быть одним человеком в том, что ты можешь исчезнуть. Ты можешь угаснуть.

– Это грустная мысль. – Я пожимаю плечами, но решаю не говорить о моем отце. И что я имею право на грустные мысли, особено в такой день. Я думаю о смертности, о значении всего этого. Зачем мы здесь? – Хочешь выпить еще? – спрашивает он.

Хочу, и я считаю, что имею право на еще один напиток. Несколько. Слишком много. Мы разговариваем, у него много интересных историй. Он из состоятельной семьи, разбогатевшей на оптоволокне и нефти. Он преподносит эту информацию не грубо, просто мимолетными упоминаниями, отклоняющимися от основной истории, но все же я знаю, что он пытается меня впечатлить. Мне льстят его старания.

– Нам пришлось полететь на вертолете, иначе я бы пропустил вечеринку в честь дня рождения матери. Она бы никогда меня не простила, но я так спешил, что забыл подарок на посадочной площадке, поэтому я все равно плохой сын!

– Хайнекены старые друзья семьи. Они на самом деле очень приземленные, как и все остальные, но на их вечеринках никогда не кончается выпивка.

Он блистает. Мы смеемся. В какой-то момент он обхватывает мою шею, поднимая мне голову, наклоняется. Я целую его. Мужчину, с которым только что познакомилась. О котором ничего не знаю. Обычно я не люблю проявлений чувств на публике. Я ожидаю, что это покажется странным, неправильным. Но нет. Это кажется абсолютно безопасным. Правильным.

Мы занимаемся сексом в туалете для инвалидов в подвале бара. Это звучит грязно. Ужасно. Наверное, так и есть, но это не ощущается ужасным. Это по-правильному плохо. Его руки неуклюжие, неповоротливые, неподходящие. Мне нравится их непривычность. Мне нравится, что он не знает, как меня удовлетворить, и нам придется научиться, или я уйду неудовлетворенной и, может, это к лучшему. Я бы солгала, если бы сказала, что это был отличный секс с самого начала. Для начала, это был хороший секс, его делало интересным то, что он такой неправильный, опасный. Оргазм, которого он от меня добивается, подогревает мой живот, а затем прокатывается по конечностям, преследуя алкоголь, уже просочившийся во все части моего тела. Желание в конце концов достигает моего мозга, самого опасного места из всех. После него я чувствую себя легко, а не отягощенно, что хорошо. Но я также чувствую себя слабой, незначительной. Если это тревожный сигнал, я его игнорирую.

После этого, я натягиваю трусы, вытираюсь. Я никогда ничего подобного не делала и я жду стыда (своего), небрежности (его). Мои мысли несутся галопом, планируя. Готовясь. Современные отношения – это минное поле. Тебя могут начать игнорировать, преследовать, отправить во френдзону, подкармливать крохами внимания и водить за нос. Бесконечное количество способов, которыми люди могут причинить друг другу боль. Это новые способы, или, по крайней мере, новые названия, а старые способы все еще существуют. Ложь, обман, отказ, сожаление. Я не хочу впутываться во все это. Прошли годы с тех пор, как я начинала какие-то отношения. Мужчина вроде Даана: красивый, молодой, высокий, уверенный в себе, состоятельный, имеет широкий выбор женщин. Я не могу рисковать своим спокойствием. От него будут проблемы. Мне стоит уйти прямо сейчас. Правда стоит.

Он предлагает мне выпить еще. Я наблюдаю, как он направляется к бару. Он легко пробирается сквозь толпу, люди расступаются перед ним. Мужчины нервно поднимают глаза, замечая его рост, женщины оценивающе смотрят, замечая его красоту. Мне это нравится, но и пугает. Я могла бы просто сейчас ускользнуть. Я не могу льстить себе мыслью, что он будет сильно переживать. Скорее всего, он просто передаст напиток следующей красивой, желающей его женщине. Почему он вообще проводит со мной время? Из-за новизны? Вокруг столько красивых, умных девушек моложе меня. Да, я пьяна, но все же какой-то глубоко зарытый резерв самосохранения включился, и я знаю, что дать ему возможность пробраться в мою жизнь, голову, сердце, это разрушительно. Мне сделают больно.

Он возвращается, протягивает мне бокал шампанского.

– Как я могу с тобой связаться?

Это лестно. Мужчину, желающего встретиться с тобой еще раз после секса, нельзя принимать как должное. Мне хочется довериться ему, но это невозможно.

– Ты можешь дать мне свой адрес электронной почты, я тебе напишу, – говорю я.

– Электронную почту? – Он выглядит изумленным. – Не номер телефона или инстаграм?

– Электронную почту. – Мне нравится мысль, что мяч на моей половине поля. Я могу связаться с ним, если захочу, в любой момент, хотя я не планирую. Я должна оставить все здесь. Одна запретная ночь, последовавшая за невероятным шоком. Угощение. Отдых от работы, матери, всех моих обязанностей. Я провернула это. Мне стоит считать себя везучей. Мне нужно забыть об этом.

11

Кэй

Но я не забываю. Не могу. Я возвращаюсь домой и думаю, что смогу отбросить этот инцидент, предать его глубокой темнице моего разума. Оставленным в покое, нетронутым, не беспокоящим меня. Я говорю себе, что это был просто флирт. Восхитительный, электризующий. Изолированный, отгороженный. Ему некуда двигаться. Будущего нет. Такой мужчина просто будет играть со мной. Подведет меня. Ради неизбежно разбитого сердца не стоит рисковать. Но моя настоящая жизнь будто специально такая тяжелая и скучная, что он блестит и сверкает все более ярко. Мне нужно пойти на похороны, после известий о смерти отца здоровье моей матери еще сильнее ухудшается. Она становится надоедливой, злой, печальной. Дни тратятся на отмывание кошачьей блевотины с кровати, сортировку темной и светлой стирки, пропахивание башен глажки, соединение носков в пары, вывоз вещей из химчистки, оплату по счетам, закупки, готовку, отчеты перед начальником, управление моей командой, и каждый затянут собственной паутиной требований и желаний. Домашние и профессиональные обязанности грозятся поглотить меня и приносят мало удовольствия. А он приносил. Мяч на моей половине поля и я поднимаю его, делаю подачу прямо через сетку, создав новый, не рабочий почтовый адрес и написав ему.

Есть ли подобное чувство? Когда на твоем экране появляется маленький значок конверта и внезапно его пальцы будто снова на тебе, в тебе? Мы обмениваемся все более кокетливыми письмами, их дюжины каждый день. Я гадаю, отправляет ли он дюжины писем другим женщинам. Возможно, но я не планирую встречаться с ним, подпускать его к себе, поэтому это не имеет значения. Это просто игра, способ отвлечься. Мне льстит быть открытой заново – даже заново обретенной. Мы не разговариваем. Наше общение ограничено почтой. Он пишет, что работает в основном из офиса в Амстердаме, что он лишь примерно раз в месяц бывает в Лондоне. Я получаю эти новости с облегчением. Видите, этот мужчина не мог бы иметь со мной настоящих отношений. Он, как и все мужчины в моем прошлом, отстраненный, недоступный, далекий. Он сообщает, когда в следующий раз будет в Великобритании. Пишет, что хочет увидеться снова.

Скольким еще женщинам ты отправлял такое же письмо?

Он присылает удивленный, румяный эмодзи.

Только тебе!!

Он использует много эмодзи и восклицательных знаков. Я пытаюсь избегать и того, и другого. Я пытаюсь не упрощать и не драматизировать. Я хожу по натянутому канату. Он ждет мгновение. Я тоже жду. В моих входящих появляется его следующее письмо. С часто бьющимся сердцем, я открываю его. Он четко говорит мне, что хочет со мной сделать. Хорошо, что я сделала отдельный аккаунт от рабочего, потому что фильтр ругательств никогда бы не пропустил этот текст. Мое сердце начинает колотиться еще сильнее, и я также ощущаю пульсацию между ног. Я отвечаю и говорю, что не могу с ним встретиться.

Не можешь встретиться или не хочешь? ☹

Не могу, честно отвечаю я. Я хочу, и не собираюсь об этом врать.

Нет такой вещи как «не могу». Чего ты боишься?

Он не утруждается подождать моего ответа, не то чтобы я смогла предоставить его. Он просто добавляет:

Увидимся в девять утра среды. Завтрак в «The Wolseley».

Он не пишет мне снова, и я не подверждаю, приду я или нет.

Я все же иду, хотя для этого приходится отпрашиваться с работы. Я говорю им, что иду к стоматологу. Завтрак, какой вред может быть от завтрака? Мы съедаем каждый по английскому завтраку, или, по крайней мере, заказываем их, но потом беспомощно гоняем еду по тарелкам.

– Ты отвлекаешь меня от еды, – признает он. – Я никогда не отвлекаюсь от еды.

Он звучит удивленным и немного раздраженным на себя. Я уже две недели нормально не ела, после знакомства с ним. Я не могу отрицать, я наслаждаюсь пустотой, которую ощущаю в животе. У меня блестят глаза, хоть я и не сплю. Я выгляжу подозрительно похожей на влюбляющуюся женщину.

Мы берем такси до квартиры, принадлежащей его семье. Он выражается неопределенно, как делают богачи, немного стыдящиеся своих излишеств. Я звоню своей ассистентке и говорю ей, что у меня слишком онемело лицо и я не могу сразу вернуться в офис. Что я поработаю из дома, но попытаюсь подойти попозже.

От его квартиры захватывает дух. Не в моем стиле, потому что она минималистичная, суперстильная и функциональная. Мой дом набит вещами, уже давно утратившими пользу, но хранящими воспоминания. И все же я восхищаюсь этим. Другим. Пентхаус на шестнадцатом этаже. Нас окружают стеклянные стены, открывающие потрясающие виды. Я на вершине мира. Панорама Лондона усеяна намного более высокими зданиями: бесчисленные офисы, отели, над нами очевидно возвышается Шард[4]4
  Известный небоскреб в Лондоне.


[Закрыть]. Но мне все равно кажется, что я щекочу пятки богов, в милях от смертного бытия.

– Должно быть, отсюда восхитительный вид на новогодние фейерверки, – замечаю я. Он пожимает плечами, привыкший к привилегиям, лучшим видам, местам, обслуживанию, вину. Он, наверное, даже не замечает этого. Я чувствую себя глупой, неловкой. Он продолжает вращать бутылку шампанского в руках, объясняя, что так правильно его открывать, а не толкать пробку большим пальцем. Он улыбается при тихом «пуф», оглашающем его успех, никаких резких взрывов, не нужно вытирать пролитое. Хотя втайне крохотная часть меня скучает по вульгарному, праздничному хлопку.

Он охлаждал шампанское. Он знал, что я приду сюда. Все это кажется подозрительным, но я пытаюсь не думать о женщинах, прошедших по этой дороге до меня. Или о тех, что будут после. Он передает мне бокал шампанского, шале, а не флют[5]5
  Разновидности бокалов для шампанского: флют – высокий и узкий, шале – плоский, иногда его называют бокал-блюдце.


[Закрыть]. Волны желания сбивают меня с ног, вымывают здравый смысл из головы. Я едва успеваю сделать глоток, как он отставляет бокал, и я падаю на его кровать. Он быстро целует меня в губы, но вскоре перемещается к губам между моих ног. Он делает это с невероятной энергией и энтузиазмом, что мне всегда нравилось, и он очевидно обожает это делать, поэтому и я наслаждаюсь. Я пододвигаю бедра к нему. Выгибаю спину. Предлагаю себя. Я горю для него.

После всего я стою обнаженной, глядя в окно. Слишком высоко, чтобы беспокоиться, что меня увидят, больше интересуясь видом. Лондон подернут дымкой. Голубое небо и солнечные лучи отражаются в Темзе, превращая зеленую жижу в серебристую извивающуюся змею. Свет отблескивает от каждого окна зданий. Город блестит. Кажется глазированным или позолоченным. Я вижу Тауэр, Лондонский мост и «Белфаст»[6]6
  Британский легкий крейсер, переоборудованный в музей, перманентно пришвартованный на Темзе возле Тауэрского моста.


[Закрыть], величественно расположившиеся на берегу реки. Тауэр размером с игрушечный замок. Он похож на улей, с его бесконечным потоком снующих туристов. Я смотрю, как лодки пробираются от Вестминстерского до Гринвичского причала. Я машу пассажирам, но они меня не видят, я слишком высоко. Я привыкла быть невидимой, и в этот раз это полезно.