Текст книги "Все еще будет"

Афанасия Уфимцева
Все еще будет

Больше всего хранимого храни сердце твое,

потому что из него источники жизни.

Прит. 4:23

Глава первая, в которой события разворачиваются в дождливом Лондоне

 
Вьюн над водой, вьюн над водой,
вьюн над водой увивается.
Жених у ворот, жених у ворот,
жених у ворот дожидается[1]1
  Все эпиграфы к главам – из вятского фольклора.


[Закрыть].
 

В тот день, когда жители Туманного Альбиона переживали свежую новость о создании правительственной коалиции (явление, посещающее берега Темзы исключительно редко), выпускница Оксфордского университета Маргарита Северова получила следующую эсэмэску из Москвы: «Согласен. Жду». Не сказать, чтобы сильно обрадовалась. Скорее, вздохнула с облегчением. И все же лучезаринка скользнула по ясным карим глазам, а губы тронула легкая улыбка.

Значит, все решено.

Планы на день были тут же переиграны. Она, конечно же, помнила, что договорилась о встрече с Гарри, но, как говорится, форс-мажор. В маршруте появилась незапланированная загогулина: пришлось делать крюк через Грин-парк на Кинг-стрит. Там, увы, провела чуть больше времени, чем ожидала. Ведь нужно было расстаться по-хорошему, объяснить причину неожиданного отъезда и упросить, чтобы взяли-таки через год. Если все сложится. Как-никак хорошая работа на дороге не валяется.

Похоже, убедила.

Из графика пока выбивалась не сильно. Но, если какая-нибудь неприятность может случиться, она непременно случается. Пока бегала по городу, потеряла каблучок. Каблук невысок, потому и невелика, незаметна потеря. Но все же. Вернулась поискать – не нашла. На это тоже драгоценное времечко ушло. Представив, как потешно, должно быть, выглядит ее походка со стороны, тихонечко рассмеялась. Левая нога предательски прихрамывала (результат еще не полностью вылеченного перелома), а правая – как будто в знак солидарности – забавно приволакивала из-за потерянного каблука.

На пару минут надо было заскочить в «Хэрродз» – купить подарки московским родственникам. Нырнула в метро. От Грин-парка до Найтсбриджа ветка прямая, но опять-таки долго получилось: поезд отчего-то полз медленнее обычного. Закупившись, добиралась до дома уже своим ходом, полурысцой – насколько нога позволяла.

На Квинсгейт Мьюз, у входа в симпатичное зданьице из трех этажей, перестроенное из викторианской конюшни, ее ждал, нервно вышагивая из стороны в сторону, молодой человек приятной наружности (в меру высок, статен, скорее блондин, породистое узкое лицо украшали бакенбарды, слегка небрит по последней моде). Шагал он пружинисто и легко. Такое ощущение, что заядлый теннисист.

– Ты что так долго? – начал он, не скрывая досады и раздражения. Было очевидно, что вот так ожидал он ее не впервые. Как говорится, накопилось, а потому простительно.

Маргарита, видно, и сама поняла, что оплошала, и виновато развела руками:

– Прости меня, Гарри.

– И мобильник опять забыла зарядить? – он укоризненно покачал головой.

Впрочем, вопрос этот был излишним. Он знал на него ответ. Маргарита заметила, что последние слова были произнесены уже несколько мягче, в связи с чем позволила своим губам медленно раздвинуться в улыбку.

Он поспешил улыбнуться в ответ. Следуя за Маргаритой по узким лестничным пролетам до третьего этажа, Гарри не проронил ни слова, но продолжал все так же трогательно улыбаться, будто бы мечтая о чем-то своем, личном.

То, что ему предстояло услышать, в один момент скинуло эту поспешную, нелепую улыбку.

– Поздравь меня. Я уезжаю с папой в Североречинск. Если быть точной, не в сам Североречинск, а в Вольногоры – небольшой городок километрах в двадцати от него. Мне нашлась работа: буду преподавать в местной школе. Нагрузка небольшая – хватит времени, чтобы заняться другими делами, все обдумать и решить, что я хочу делать со своей жизнью дальше.

Гарри с минуту помолчал, безуспешно пытаясь осмыслить сказанное.

– Другими делами? Что ты имеешь в виду? Я ничего не понимаю. Сколько сил вложено: изучение китайского языка, стажировка в Китае, предложение поработать в крупнейшем аукционном доме Европы… Еще вчера ты бредила этими вазами династии Цин. И ты готова обо всем забыть и все бросить? Или ты, быть может, надеешься обнаружить очаг цинской культуры в этом Североречинске? Максимум, на что ты сможешь там рассчитывать, – это должность товароведа на местном китайском рынке.

Последние слова прозвучали несколько вызывающе и обидно. Но Маргарита сдержалась, не поддалась на провокацию, на что, если честно, была израсходована немалая часть резерва душевных сил.

– По-моему, ты не слышишь меня, – голос ее звучал спокойно, уверенно и как будто бы безразлично. – Мне нужно остановиться и осмотреться, понять, чем я хочу заниматься дальше. Точнее, что мне делать со своей жизнью дальше. В последнее время мне все чаще начинает казаться, что я живу не своей жизнью, не той жизнью, ради которой была рождена. Это так мучительно. Сейчас я просто должна забиться в захолустье, в самую глубокую дыру, чтобы никто меня не трогал, чтобы я все-таки поняла, чего хочу.

– К моему глубокому сожалению, во всей этой истории я не вижу места своей скромной особе. Я очень надеюсь, что ты не пытаешься таким образом отомстить мне…

Выразительно вскинув пушистые ресницы, она не дала Гарри договорить:

– Перестань. Мстить мне тебе незачем. Мне казалось, мы условились не вспоминать об этом. Я тебя давно и искренне простила.

Маргарита открыла окно. В комнату ворвался сладкий запах жасмина. Что за чудо! Она не замечала поблизости жасминовых кустов. Этот запах для нее был скорее домашним, русским. В начале июня все дачи в подмосковных Снегирях покрываются белой пеленой жасминовых цветов, празднуя переход от весны к лету. Аромат кружит голову, гонит дурные мысли. Но лучше всего в жасминовые вечера мечтается. Одним таким вечером она намечтала себе учебу в Англии. Так оно и получилось. Все, как привиделось тогда, как примечталось. А сейчас этот внезапно ворвавшийся запах еще больше утвердил ее в правильности принятого решения: она должна уехать домой.

К реальности Маргариту вернул густой, твердый голос Гарри:

– Я не планировал это делать при таких обстоятельствах. Но в любом случае я намеревался сказать это в ближайшее время. Мои чувства тебе хорошо известны. Впрочем, они и для окружающих не секрет – мои родители с моим выбором полностью согласны. У нас с тобой уже был разговор на эту тему два года назад, но тогда я не был готов. Я должен был вернуться домой в Бостон. Отец собирался передать мне наше семейное дело. Теперь же мои финансовые позиции прочны, как никогда. Я готов к созданию семьи, к рождению детей. Я готов взять на себя ответственность… Выходи за меня замуж.

Маргарита молчала, опустив глаза. Когда продолжать играть в молчанку стало просто неприлично, сказала тихо, но уверенно:

– Я должна уехать.

– Мне воспринимать это как отказ? – его голос дрогнул, мощное плечо нервно дернулось.

– Воспринимай как хочешь. Разве ты не понимаешь, что я должна это сделать и ради папы? Ему нужна моя поддержка. Он уже полгода один, без мамы. Я должна, я обязана поддержать его. Другой такой возможности у меня не будет. Что касается нас с тобой… Если нам действительно суждено быть вместе, за год ничего не изменится. А сейчас извини меня – я должна успеть попрощаться с тетушкой и Алисой. Мой самолет завтра утром. – Взглянула на часы и глубоко вздохнула. – У меня на все про все не больше десяти часов.

Выйдя из подъезда, Гарри постоял немного, посмотрел на не по-лондонски ясное голубое небо, грустно улыбнулся и понурой походкой зашагал в сторону Гайд-парка. И прошел-то всего метров сто, а небо уже затянулось тучами, готовыми разорваться, разойтись водяными потоками по весеннему городу.

Сам не заметил, как очутился в парке. Пройдя мимо закусочной Honest Sausage[2]2
  Честная колбаса (англ.)


[Закрыть], двинулся вдоль цветочной аллеи, пестревшей уже совсем радостно, по-летнему. Под ноги бросались оголодавшие белки и потерявшие всякую совесть голуби. На выходе из аллеи дождь все-таки припустил, загнав бедного Гарри под спасительное дерево и норовя своими косыми струями достать до нежной коричневой замши дорогих ботинок. Морщась от холодных капель, иногда достигавших его лица, он одеревенело взирал на золотого принца Альберта[3]3
  Имеется в виду памятник принцу Альберту, мужу королевы Виктории, установленный в Кенсингтонских садах.


[Закрыть], восседавшего на троне и заботливо упрятанного любящей Викторией в ажурную беседку. «Сидит себе в сухости и свысока посматривает на концертный зал своего же имени[4]4
  Королевский Альберт-холл.


[Закрыть], – говорил Гарри себе. – Вот она, женская любовь – сполна выплескивается тогда, когда милого уже нет рядом. А может, эта неудачливость в любви – идиотская семейная традиция?» Последнее предположение относилось уже не к принцу Альберту, а к себе. Его прапрадед, тоже Гарри, тоже адвокат, имел неосторожность неудачно влюбиться, в результате чего вынужден был навсегда уехать из Лондона и обосноваться за океаном, в Бостоне.

М-да… Гарри не нравилось, что его мысли поплыли в столь пессимистичном направлении. Дождь, слава Богу, быстро истощился, давая надежду, что и упертости Маргариты скоро придет конец. И все же, для полного успокоения нервов, решил что-то съесть. Зашагал в сторону Гайд-парка – там, на берегу озера Серпентайн, лет десять назад была закусочная. Можно было не сомневаться – она будет там же, на том же месте и сейчас, и через сто, и через двести лет. Это так по-британски – блюсти традиции. И так по-русски – не хранить то, что имеешь (это его мысли опять понеслись, сломя голову, к Маргарите).

Узрев ровную гладь озера, самодовольно улыбнулся: закусочная «Лидо» была на месте, никуда не съехала и не удалилась. Правда, добавился фонтан неподалеку: по мраморным желобам, выложенным в форме сердца, неслись водяные струи.

Примостившись у столика, стоявшего прямо у кромки воды, полностью подавил дурные мысли плотным обедом.

«Она ко мне еще вернется, обязательно вернется, – пронеслось в его голове. – Покукует среди свирепых медведей и вернется».

* * *

– Алиса, – тихо произнесла Маргарита. – Алиса!

Никакого ответа. Алиса сладко спала, уютно устроившись на диване в гостиной лондонского дома на Понт-стрит. Только сейчас Маргарита почувствовала горечь предстоящей разлуки с сестрой, которая была ее самым преданным другом последние девять лет – с момента переезда из Москвы в Лондон, в дом тетушки. Взглянув на Алису, с удивлением констатировала положительные перемены. Выходит, ожидание свадьбы женщину украшает. Алиса и раньше притягивала мужские взгляды, как магнит металлическую стружку. Мягкие черты ее русской матери исключительно удачно нарисовались на чуть вытянутом англо-саксонском лице, как у покойного отца – коренного британца.

Спать в такой исключительный момент, когда каждая минута на счету, было непростительно. Забыв на время про свою воспитанность и врожденную деликатность, Маргарита изобразила несколько громких вздохов. Результат ноль. Прошлась по комнате, нарочито притоптывая. Разок даже фыркнула. Опять попусту. Ее всю распирало от невозможности выплеснуть горячую новость. И с кем поделиться, как не с Алисой – душой русской. Пускай только наполовину. Разверстывать сердце перед тетушкой было делом бесперспективным. Хоть и были они с мамой родными сестрами, а жизнь их покатилась по таким разным дорожкам-тропинкам, что бедная тетушка совсем заплутала и полностью позабыла о своих корнях. Одним словом, ей удалось избавиться от всего русского, кроме акцента.

Другое дело – Алиса. Хоть и говорила она по-русски с акцентом, но все русское привечала. Особенно дорогую Маргариту. Через нее-то и впитала пикантность русской души. А вот к Маргарите осознание своей русскости пришло самым неожиданным образом – в библиотеке Оксфордского университета, где в ее руки попали «Заметки о русском» Дмитрия Лихачева. Частная английская школа, три года в Оксфорде развили ее ум и воспитали характер на британский лад, но оставили нетронутой ее душу. Некоторые строки из заметок она знала почти наизусть и, вспоминая их, неизменно ощущала тоску по «воле» – большим пространствам, по которым можно идти и идти, брести, плыть по течению больших рек и на большие расстояния, дышать вольным воздухом, широко вдыхая грудью ветер и чувствуя над головой небо.

Маргарита как раз собиралась рассказать Алисе о своих планах уехать на год в Россию. Попутешествовать, если повезет. Нет, не между двумя парадными столицами, а именно по настоящей России, неспешно передвигаясь на поезде от Москвы до Владивостока, оставаясь на ночлег на самых неприметных станциях, преодолевая расстояния пешком и на попутках, полной грудью вдыхая воздух далекой родины.

Конечно же, если повезет и все сложится.

Маргарита вышла из гостиной и поднялась в детскую – комнату, в которой она поселилась девять лет назад, где в первые месяцы, накрывшись с головой одеялом, она оплакивала расставание с родителями и с тихой, милой жизнью московского дома. «Не может быть, чтобы я когда-нибудь забыла это», – подумала она.

Ее воспоминания прервали голоса в гостиной. Спустившись, она увидела тетушку, Алису, смущенно поправляющую растрепанные волосы, и счастливо улыбающегося американского жениха Ника, который, ко всему прочему, приходился Гарри двоюродным братом. Маргарита нисколько не сомневалась, что о ее непростительном поведении Ник уже проинформирован. Точно, так оно и есть – пусть его приветственный кивок был максимально добродушным, а улыбка искренней и открытой, но глаза поблескивали плохо скрываемой укоризной.

Не обратив внимания на появление Маргариты, тетушка продолжала делиться с Ником последними новостями о приготовлениях к свадьбе, задавала вопросы и, не дожидаясь ответа, вновь и вновь сетовала на медлительность некоего Джеймса и полное непонимание ее требований со стороны Барбары, имя которой Нику ни о чем не говорило. Когда тетушка начинала антимонии разводить, был только один выход – почтительно слушать.

Маргарита невольно заулыбалась. Поймав ее взгляд, Алиса улыбнулась в ответ. Оставив Ника на попечение мамы, подошла к Маргарите.

– Не знаю, что может быть глупее приготовлений к пышной свадьбе, – промолвила Маргарита. – Извини, но повеселиться на твоей свадьбе, скорее всего, не смогу. Завтра утром уезжаю домой, к папе.

Маргарите показалось, что Алиса не была удивлена.

– Значит, все получилось. Ты даже не представляешь, как я рада за тебя. Но все-таки постарайся приехать на свадьбу. Я не знаю, как смогу пережить весь этот кошмар. Тебе меня не понять…

– Еще бы. Но мне почему-то кажется, что, даже если я и решусь когда-нибудь выйти замуж, моя свадьба будет тихой и скромной. Откроюсь тебе, по секрету: я несколько раз видела свою свадьбу во сне. Претендента на мою руку, правда, так и не рассмотрела. Несколько раз давала себе установку получше разглядеть его. Ан нет! Сон снится регулярно, а избранник показываться не желает категорически. Может, он кривой или косой – не знаю. Но место исключительно красивое.

– Представляю. Не сомневаюсь, что это тихое и скромное местечко затерялось где-то на Мальдивах. Или Гавайях.

– Нет, конечно. Это маленькая белая церковь. Православная. Похоже, что сельская. Я запомнила это место так четко, до мельчайших подробностей, что обязательно узнаю его, если увижу. Я даже рассмотрела, что на ступеньке у входа есть скол с правой стороны, деревянная дверь выкрашена синей краской, с левой стороны от входа свечной ящик. Пол в храме устлан свежим сеном, похожим на пестрый ковер из-за засохших васильков. И солнечные блики на этом ковре светятся, как лепестки желто-розовых некрупных роз. С правой стороны от иконостаса – прямо у окна – образ Святой Екатерины, маминой святой. Я никогда не видела этой иконы, но почему-то четко знаю, что это именно она, святая Екатерина. Мамы нет в храме, и все же я чувствую, что святая Екатерина благословляет меня, как моя мама. Голоса на клиросе задушевные, ладные. Но главное – в другом. Всякий раз, когда пробуждаюсь после этого сна, на душе хорошо-хорошо.

– Это удивительно, – задумчиво произнесла Алиса. – Даже странно.

Маргарита помолчала немного, как будто размышляя, стоит ли об этом говорить, но все же решилась:

– Странно другое. Месяца два назад я опять видела этот сон. Всё как обычно. До мельчайших подробностей. И день солнечный, и голоса певчих чистые, светлые. И на душе, как всегда, хорошо. Но в самом конце сна зазвонил вдруг колокол. Совсем не радостно. Сердце так защемило – хоть плачь…

Глава вторая, в которой начинает дуть вольный ветер

 
Не хочу я чаю пить,
Не хочу заваривать.
Не хочу с тобой гулять,
Даже разговаривать.
 

Из Москвы поезд отправился точно по расписанию. Густой дым лесных пожаров, охвативших подмосковные леса, окутал прощавшиеся с поездом городские дома, создавая ощущение, что поезд не едет, а плывет среди спустившихся на землю облаков.

Было душно и невыносимо жарко, но в вагоне царили воодушевление и веселье. Всего лишь одна ночь в пути, и счастливых пассажиров встретят долгожданная прохлада и спокойное, неторопливое очарование северных русских провинций. Уже скоро скованные жарой и дымом их души и сердца откроются для созерцания красоты и покоя. Их обоняние, истерзанное запахом раскаленного асфальта, вспомнит счастье вдыхать ароматы неброских северных полевых цветов и согретого ласковым солнцем дерева старого русского дома.

Но все это произойдет с ними только завтра. Пока же в поезде торжествовал запах жареной курицы: путешественники начинали ужинать.

Вскоре оживленные голоса начали стихать, и на утомленных пассажиров сошла сладостная дрема, прерываемая только скрежетом колес тормозившего на частых остановках неторопливого поезда.

Среди бежавших от московской жары и дыма пассажиров, искавших на севере лишь временного прибежища, двое уезжали из города всерьез и надолго. Верхние полки их купе были заставлены чемоданами и связками книг. Профессор математики Николай Петрович Северов и его дочь Маргарита уезжали в северный курортный город Вольногоры, где Николаю Петровичу было предложено возглавить математическую школу-интернат.

Профессор Северов покидал Москву без свойственных ему интеллигентских колебаний. В молодые годы, бросая с Ленинских гор взгляд на раскинувшуюся внизу столицу, он мог расчувствоваться до слез и прошептать – так, чтобы никто, кроме него, не слышал: «Москва, Москва!.. люблю тебя как сын, Как русский, – сильно, пламенно и нежно!» Но в последние годы на него снизошло горестное осознание, что пульс порушенного и перестроенного города уже бьется не в унисон с его сердцем. Москвичи по рождению куда-то съехали, удалились. Будто их смело, смыло какой-то страшной волной. Ничего, кроме боли и горечи, этот город у него уже ни вызывал. Внутренняя гармония была потеряна, а результат – бессонница, артериальная гипертензия и – прости, Господи – дисбактериоз. Как говорится, укатали сивку крутые московские горки. И теперь, когда каверзная Москва оказалась окутанной едким дымом, вызывая злобу и раздражение измученных жителей, он категорично утверждал, даже настаивал, что таким образом истерзанный город мстит за свое разрушение.

«Подальше от Москвы, в провинцию, в провинцию!» – повторял он вновь и вновь под мерный стук колес бегущего поезда.

Поезд прибыл на станцию Живые Ручьи около десяти часов утра и через три минуты продолжил свой путь дальше на север, оставив Маргариту и ее отца с их чемоданами и свертками на оживленном перроне.

До Вольногор добирались на новеньком такси, курсировавшем между станцией и курортом. На подъезде к городу начался звонкий дождь. Он начался внезапно, лил стеной – навзрыд, яростно и беспощадно. Машина медленно шла в гору, потом повернула направо и остановилась во дворе двухэтажного бревенчатого дома. Во двор выходили четыре окна, украшенные резными желто-зелеными наличниками. Прибитые дождем георгины и флоксы устилали дорогу к дому.

Дверь отворилась, и на крыльцо вышла розовощекая, взращенная на свежем воздухе и натуральной еде, девушка Дуся. Предусмотрительный Николай Петрович заранее озаботился и нанял помощницу по дому. В конце концов, не Маргарите с ее образованием пироги печь да сор из углов выметать. Нет уж, друзья мои, извольте.

К приезду московских постояльцев Дуся приготовилась по-серьезному, с настоящим русским размахом, уже давно позабытым в скаредной Москве. Внушительный овальный стол в гостиной, покрытый белой кружевной скатертью, был заставлен блюдами с беляшами, шанежками, плюшками, пирожками, ватрушками и бисквитными грибочками (поблескивавшие шляпки которых были глазированы шоколадом), а также вазочками с вареньем из лесной земляники, малины и абрикосов с косточками. Из большого чайника по комнате разносился горьковатый аромат свежего чабреца. Впрочем, если в Северном Заречье завести речь о чабреце, никто не поймет, о чем, собственно, речь, поскольку эта исключительная по своей целебности трава зовется здесь богородской. А все потому, что ей принято украшать праздничную икону на Успение Пресвятой Богородицы. Ну это так, к слову. Что же касается нового дома профессора Северова, то здесь благоухание богородской травы соединялось в замысловатый букет с запахами березовых дров, печеной картошки и каких-то неведомых сушеных цветов.

Как бы то ни было, но Маргарите было не до ароматов нового дома. Попив чаю, продегустировав местное вареньице и съев пару плюшек (чтобы не обижать чувствительную Дусю), она побежала к вольной, могучей реке, звонко стуча каблучками по мокрому асфальту. Правда, весьма скоро пожалела, что нацепила туфли с этими самыми каблучками: асфальт сменился вековой брусчаткой. Сразу заковыляла как-то некрасиво, а главное – пришлось упереться взглядом в эту самую брусчатку, чтобы не ввинтиться каблуком между камнями. Заставил поднять светлы очи нарочитый басок:

– Может вас, девушка, до набережной на руках донести?

На глупую шутку качкообразного повесы не отреагировала. Но все же взгляд от злосчастных камней оторвала и пошла уверенным и легким шагом – насколько позволяла еще не совсем оправившаяся нога. Черт с ними, с каблуками.

И с местным повесой тоже.

Если отвлечься от этого глупого эпизода, то первое впечатление от Вольногор получалось весьма благоприятным. Прямо-таки каким-то сахарным. И впечатление это было обязано трем вещам. Перво-наперво, здесь все дышало нетронутой, первозданной тишиной и покоем, и Маргарита вдруг почувствовала, что вновь обретает время, украденное телефонными звонками, общением в социальных сетях и за их пределами. Во-вторых, изрядно порадовал местный воздух: он был каким-то звонким и эффект имел немножко дурманящий, пьянящий. Ну а третий аргумент в пользу города заключался в том, что был он на удивление обласканным, с привкусом старины. И неким богемным флером – на каждом шагу попадались колоритные художники. Скользнув опытным взглядом по некоторым сочным полотнам, Маргарита пришла к умозаключению, что занятие живописью, видимо, было очередной оздоровляющей процедурой-приманкой вольногорского курорта.

Пусть так, но все равно неплохо.

Ближе к реке заиграл шустрый, приветливый ветерок, задувший уже со всей силы на городской набережной. Дома там – большей частью старые, но вид у них не затхлый, а скорее свежевымытый, опрятный. Кругом кованые фонари. Вывески на всех заведениях – возрожденные, сродни тем, что были еще в старых Вольногорах, дореволюционных. А заведения самые что ни на есть занятные. Рядом с конторой под названием «Складъ местных древностей» (видимо, антикварные товары, решила Маргарита) – небольшая, но примечательная лавка «Вънчальные цветы и свъчи» (подумала: вряд ли рентабельная). Повсюду всевозможные чайные и молочные, кофейня Вольногорского общества трезвости, а также «складъ» северного меда и подвал колониальных товаров, благоухавший свежемолотым кофе. У пристани вместо такси – конные экипажи. Лошадки все годные и ладные, окрасом серые, в яблоках. Возничие одеты по форме – синий кафтан и низенький цилиндр с пряжкой спереди. Из-за скопления лошадок витала в воздухе некая душистость – хоть и не расстроившая Маргариту, но заставившая ускорить шаг.

Как раз там-то, недалеко от пристани, и поджидало ее первое приключение. Не сказать чтобы приятное. Скорее наоборот.

Метрах в десяти от берега мчалась на раздутых парусах спортивная лодка. Лодочка совсем небольшая, новенькая. Вся команда – два пацана лет восемнадцати. Впрочем, в этом ничего необычного не было. Привлекало внимание другое. Лодочка металась, как муха в паутине, а за ней гналась, не давая покоя – прижимая и тесня, моторная яхта «Скводрон». Пассажиры моторки, перегнувшись через перила и полувися над водой, извергали из глоток, к тому моменту уже на совесть промоченных, нечеловечные слова в адрес парусника. Наиболее горлопанистый орал благим матом:

– Уступи дорогу, поганец! В сторону, тебе говорят!

Река-то широкая, раздольная – противоположный берег только при ясной погоде можно рассмотреть. Места для всех вдоволь. Только вот моторка так и пинала несчастный парусник к берегу, на мель. Разогнавшись, прошла так близко, что наиболее удачливым пассажирам даже посчастливилось до парусника доплюнуть. Лодочку крепко крутануло, еще бы чуть-чуть – и перекувырнулась. Но, слава Богу, удержалась, устояла. И все ж на мель вылетела, больно скрежетнув днищем по камням, что тут же нашло отклик у наиболее чувствительных свидетелей происшествия в виде внезапно нахлынувшей зубной боли.

Невозможно со всей уверенностью сказать, как завершилось бы это злоключение, если бы один из случайных прохожих – высокий широкоплечий мужчина лет тридцати пяти – не кинулся на выручку, погрузившись в студеную воду (от чего у некоторых наблюдавших за этой сценой дам даже мурашки пошли), и не вытолкнул горемыку на воду.

Однако спасением лодки его намерения не ограничились. С завидной быстротой и ловкостью выскочил из воды, в три стремительных шага добрался до стоявшего неподалеку гимсовского[5]5
  ГИМС – государственная инспекция маломерных судов.


[Закрыть] катера и, включив сирену, кинулся в погоню за «Скводроном». Скоро и яхта, и преследовавший ее катер скрылись за крутым изгибом реки. Собравшаяся на набережной толпа, немного погудев, начала расходиться, чтобы вновь предаться сладкому праздношатательству.

Маргарите в силу ее природного любопытства не терпелось узнать, чем все это закончится. Почему-то переживала за отчаянного безумца: раздавит его «Скводрон» почем зря. Присела на лавочку.

Рядом с ней примостился сочувствующий, из местных, – лет сорока, с победно торчащими черными бровями и лохматой бородой.

– Федор Разин, – представился он, протягивая лопатообразную ладонь. Руку сжал подчеркнуто энергично, почти что до хруста. Свободной рукой похлопал Маргариту по плечу. – Можете не представляться, я знаю, кто вы.

Не отрывая взгляда от суровой реки, Маргарита сочувственно вздохнула. Разин ее печальные мысли уловил:

– Что скукошились? Не бойтесь, он выпутается.

– Вы его знаете? Кто он?

– А то как же! – Разин закивал взъерошенной головой. – Нишь не знаешь? Иван Григорьич Иноземцев – хозяин всего нашего курорта, а на летошних выборах стал городским головой, значит мэром. Пытается какой-то порядок навести. У нас ведь здесь война настоящая: моторки за парусниками охотятся. Указывают, кто на воде хозяин. Все мы для них – люд мелкотравчатый. И прихлопнуть не жалко – как надоедливого комара. Владельца такой моторки разве по закону привлечешь? Всегда откупится. Поэтому и взвился Иноземцев, достали его. Он ведь у нас человек новый, к местному беспределу не привыкший. Лет десять как приехал. Да вы и сами заметите – нет у него нашего северного выговора. А пока он не появился, один я и дрался за город. Сейчас, правда, большей частью осторожничаю, стерегусь. Мне за прошлого мэра пришлось отдуваться – условный срок дали.

Маргарита на минуту оторвала взгляд от реки и вопросительно посмотрела на Разина.

– Почему это вас так поражает? – продолжил он, ничуть не смутившись. – Прежний мэр был у нас ворюга шибко выгольный. Я не сдержался и пригладил его метлой по спине пару раз. Ну, может, и не пару, – Разин подмигнул Маргарите и хмыкнул. – Увечий кубыть не нанес, но оскорбил, видишь ли. Мне срок дали, условный. А на него даже дело не завели – куда я только писем про его безобразия не слал. Сейчас с почетом восседает в Североречинске вице-мэром. В наши края нос не сует. Думаю, что из-за меня хвост поджал. Метлу эту я на всякий случай приберег – ждет своего часа у меня в сарае. Я даже на ней ножичком вырезал Nimbus 2000, для истории. Придет время – в городской музей ее передам. Безвозмездно.

Разин зашелся самодовольным хохотом. Маргарита, все еще пребывая в переживаниях за отчаянного безумца, собеседника не поддержала, но все же слегка улыбнулась – приличия ради.

В этот момент из-за поворота реки показался «Скводрон» и шедший вровень с ним катер.

– Эх, забубенная головушка. Как я и говорил: жив наш курилка, – одобряюще пробасил Разин.

– Он много курит? – спросила Маргарита. Ей почему-то хотелось, чтобы этот безумец был хоть в чем-то благоразумен.

– Чтоб Иноземцев смолил? Окстись! На кой мне неправду болтать. Он тут дошкуляет всем своими запретами. Скоро токма дома под одеялом и можно будет цигарку засмолить. Дюже правильный он. И отчаянный, яростный. Прям удалец-молодец. За что и любим заезжими бабешками. Вон, глянь-ка: сидят, переживают истошницы.

Разин кивком головы указал на соседнюю лавочку. Маргарита поворачиваться не стала, но глаз чуть скосила. Действительно, две ухоженные, молодящиеся дачницы исключительно приятной наружности. Горячим взглядом прямо-таки всверлились в приближающийся катер. Когда объект был метрах в пяти от берега, дамы привстали и приветливо, одобрительно загалдели. Радостно заерзал пристроившийся с ними на лавочке худосочный гимсовский инспектор, терпеливо ожидавший возвращения казенного катера. Иноземцев же сочувствующую публику и вежливым взглядом не почтил. Лицо его от ярости было белее белого и ходило волнами – подобно реке, взбудораженной причалившими судами.

– Все на берег, живо. Все до одного, – заорал он голосом, не предвещавшим ничего хорошего. Наконец-то узрев переминавшегося с ноги на ногу инспектора, завопил еще громче. – Что стоишь? Протокол составляй. Свидетелей опроси.

Увидев, что на берег спустился дрожащий от страха рулевой – белесый верзила лет пятидесяти, Иноземцев ринулся к нему и рубанул рукой по киселеобразной губе, которую тот как раз нервно покусывал:

– Наука тебе будет, чтобы в следующий раз своей головой думал…

На белой рубашке бедолаги тут же появились гранатовые капельки. Взбешенный Иноземцев вознес было руку, чтобы преподать еще один урок, но в ту же секунду со скамейки сорвалась Маргарита, ввинтилась между рулевым и Иноземцевым и завопила что есть мочи: