Текст книги "Дневник Евы Хейман"

17 февраля 1944 года

Сегодня после обеда я была у Анико. Больше никого не было, только я. На полдник дали кофе и хлеб с маслом. Сначала мы стали было играть, но вдвоем играть скучно. Так что мы просто сидели и разговаривали. Родители Анико тоже были дома, и Анни все время убегала, чтобы их поцеловать. Не стану врать, милый мой Дневничок, я ей немножко завидовала, мне-то чаще всего нужно долго ехать на поезде, чтобы поцеловать Аги, да и к папе надо пройти по Главной улице целых два квартала, да и то если застану его дома. Я знаю, завидовать – это очень нехорошо, но тебе, Дневничок, я признаюсь: я много раз чувствовала, что завидую – иногда даже Аги завидую. Аги не раз это замечала, она говорит, когда я вырасту, то перестану завидовать. Аги мне объясняет, что не надо смотреть на тех, с кем вместе мы ходим в лицей, вот пошла бы, говорит, ты со мной на улицу Сачваи, где находится бедный еврейский квартал и где живут бедные дети. Там, говорит, ты увидела бы, в какой нужде они живут, им даже еды не хватает, и обувь рваная, а дома у них даже зимой не топят, потому что нет денег на дрова. Подумай, говорит, о сиротах, о больных детях, тогда забудешь, что такое зависть, и будешь благодарна, что у тебя есть все, что нужно, и нет никаких обязанностей, кроме учебы. Правда, я ребенок разведенных родителей, но все-таки живу дома, у дедушки с бабушкой, и папу могу видеть хоть через день, и еще бабушку Луйзу, а Аги каждую пятую неделю приезжает сюда, в Надьварад, или, если в лицее каникулы, я еду к ней. А когда для журналистов уже не будет еврейского закона, я буду жить у дяди Белы в Пеште. Вот почему Аги говорит, что я живу у дедушки с бабушкой временно, а настоящий дом у меня будет в Пеште. Я тебе уже писала, милый мой Дневничок, иногда я и Аги завидую, но только когда бабушка заказывает ей одежду у портнихи. Аги это знает и всегда говорит, что у меня есть все, что нужно тринадцатилетней девочке, и что вот и она получает только то, без чего ей никак нельзя, потому что она все время на людях и ей нужно одеваться прилично. Это, конечно, правда, но все-таки она тоже любит красивые платья, только не любит про это говорить. Когда приходят друзья, она с ними говорит только о политике и о книгах. А с бабушкой или с какой-нибудь подругой они, если одни в комнате, вполне могут, вполголоса, разговаривать и о платьях. С тех пор как Аги заметила, что я ей немного завидую, она всегда старается устроить так, что если она что-то получает в подарок от бабушки Рац, то чтобы и мне что-нибудь дарили. Однако если я что-нибудь получаю, а она нет, это верно, она мне не завидует. И вообще Аги как-то сказала бабушке Рац: если Ева кому-нибудь завидует, то лучше этого не замечать. У всякого ребенка есть свои недостатки, Аги знает таких детей, которые все время врут и даже воруют. Я вот в самом деле вру редко, только, может быть, в школе или учительнице французского, если плохо выучила урок: я тогда говорю, что у меня голова болела или зуб. А украсть я вообще бы ничего не смогла, что бы это ни было! Когда Анико в десятый раз оставила меня одну в детской, чтобы пойти поцеловать родителей, я ей крикнула, что я лучше домой пойду, раз она все время меня бросает. Не завидуй, Ева, сказала Анико, скоро твоя мама приедет, тогда и тебе будет кого целовать. Ну и неправда, сказала я сердито, я вовсе не завидую, просто мне скучно, когда ты убегаешь. Отсюда видно, что Анни тоже знает, что я – завистливая, и наверняка думает: я, наверно, ей потому завидую, что у нее родители не разведенные, как у меня. У нас в школе есть и другие «разведенные дети», например, Клоди, которая живет у своего папы, а мама у нее – не только француженка, но еще и арийка. Клоди, значит, полукровка, то есть наполовину еврейка, как ее папа, а наполовину арийка, как мама. Клоди – самая красивая девочка у нас в классе, французский знает на отлично, но учится очень плохо. Свою мачеху Клоди ненавидит, но все равно не жалеет, что она – разведенный ребенок, потому что она, когда закончит четвертый класс, то все равно уедет к своей французской бабушке и там станет арийкой. У Эрики родители тоже развелись, Эрика тоже живет у бабушки. Но Эрика не жалеет, что ее родители развелись, потому что это было так давно, что она своего папу не помнит, да и живет он не в Европе, а где-то в Америке или в Африке, я не знаю точно, где. Среди мальчиков тоже есть такие, у кого родители развелись, но с ними я никогда об этом не говорю, потому что они хулиганы, и вообще я не люблю маленьких мальчиков, только больших, потому что они со мной разговаривают вежливо. Все-таки это был хороший день, и Анни была и будет моей самой лучшей подругой. Теперь мне нужно еще много чего выучить, милый Дневничок, потому что скоро – зимние экзамены. Храни тебя Господь.

21 февраля 1944 года

Пару дней я о тебе почти не вспоминала, милый мой Дневничок, времени не было ни минуты. Нам выдали табель за полгода, Анни Пайор и я – круглые отличницы. Юсти сегодня была у нас, она очень обрадовалась, что у меня такой табель, и подарила мне «Упрямицу», четвертый и пятый выпуски[13]13
  «Упрямица» – очень популярный в XIX в. детский бестселлер немецкой писательницы Эмми фон Роден.


[Закрыть]. Юсти я люблю больше всего на свете, немножко даже больше, чем Аги, но Аги идет сразу после нее, потом папа, сразу после папы – дядя Бела и дедушка с бабушкой, которые Рац, потом бабушка Луйза. Правда, бабушке Рац этого нельзя говорить, потому что она сразу обижается. Говорит, она мне дает больше всех, потому и я должна ее любить больше всех. Но не могу же я себя заставить! Это правда, бабушка Рац тратит на меня много денег, но что делать, если я не могу любить ее больше, чем всех других! С бабушкой Рац надо уметь ладить, но ладить с ней никто не может, только дедушка, потому что он во всем с ней соглашается. Я уже пробовала говорить об этом с Аги, но она всегда меня останавливает. Правда, Аги никогда мне не говорит, мол, ты этого не понимаешь, она просто переходит на «детский язык»; но если я начинаю с ней говорить про бабушку Рац, она мне отвечает: очень жаль, Ева, доченька моя, но до этого ты еще не доросла. Однажды она все-таки стала говорить о ней, но я не совсем поняла, что она хочет сказать. Она говорила… ну, как в книгах пишут. Дескать, люди – не ангелы и не демоны, они и такие, и этакие, то есть и хорошие, и плохие. Но бабушка – совсем не плохая. Более того, она очень даже добрая ко всем. Она и Аги одевает, потому что Аги вообще-то – несобранная, да и денег у нее всегда мало. Бабушка и Юсти дарит прекрасные подарки, и Маришке. А если она начинает ругаться, то ей всегда потом стыдно, и она тут же что-нибудь человеку покупает. Аги говорит, бабушка очень вспыльчивая, и от этого ей самой плохо, потому что она потом сильно переживает. Аги мне объясняла, что все несчастья у бабушки – оттого, что она очень ревнивая. Когда дедушка был молодой, она ревновала его, так же было и когда Аги была маленькой: как она говорит, с ней всегда было что-нибудь не так. Тогда дедушка еще не отвечал бабушке «да» на все, о чем бы ни шла речь, и Аги прямо дрожала от страха, боялась, что они вот-вот опять поругаются. Думаю, Аги в таких случаях всегда была на стороне дедушки, но в этом она мне не признается. Бабушка по-настоящему счастлива, когда все вокруг сердятся друг на друга, а она со всеми договаривается. Аги считает, это тоже ревность, а причина тут в том, что прабабушка моя когда-то была очень-очень красивой, я даже ее помню немного, но мне она не нравилась, потому, наверно, что была уже очень старая. Бабушка Рац тоже была красивая, хотя и не такая, как прабабушка. Люди, когда видели ее, говорили: да, красивая девушка, но где ей до матери. Дедушка тоже был очень красивый, наверняка красивей, чем бабушка Рац, и наверняка это ей тоже говорили. Но я это только про себя думаю! Аги же это вот как объясняет: она, то есть бабушка, «так никогда и не избавилась от комплекса неполноценности, которым страдала в молодые годы, отсюда и ее ревность, которую она не может в себе преодолеть и переносит на все окружение». Эту фразу, милый мой Дневничок, я позаимствовала у Аги, которая в прошлом году написала мне письмо, но адресовала его Юсти, чтобы оно бабушке на глаза не попалось. Я не знаю, что такое комплекс неполноценности. Аги говорит, что я смогу это понять, может, в седьмом классе, а пока, говорит, не думай об этом, главное, всегда помни, что бабушка добрая, только нервы у нее слабые. Если дядя Бела приедет, он мне все это объяснит, потому что объяснять он здорово умеет, и вообще знает куда больше, чем все другие. Ах, милый мой Дневничок, лишь бы они уже приехали! Операция прошла очень хорошо, Аги сама звонит каждый вечер, телефон у нее рядом с постелью, и настроение очень хорошее, только место операции еще болит. Я уже не сержусь на Аги за день рождения. Мне сказали – кажется, больше никому, только мне, – что операция была небольшая, хотя опухоль была серьезная, и лежать Аги придется дольше, чем думали. Собственно говоря, по Аги я скучаю так сильно только с тех пор, как у нас нет Юсти, то есть с весны прошлого года. У нас никто не хотел, чтобы она уходила, дедушка все время хлопотал, чтобы она получила венгерское гражданство, но так ничего из этого и не вышло. А Аги считала, что ей надо выйти замуж за кого-нибудь, у кого уже есть венгерское гражданство, и тогда она тоже станет гражданкой. Дедушка даже говорил об этом с одним официантом из кафе «Рояль», но тот хотел сначала получить 1 000 пенгё, прежде чем он женится на Юсти, так что из этого тоже не вышло ничего. Если бы у Юсти было гражданство, то Донат, здешний Volksbund Ortsleiter, не мог бы указывать, где ей служить. А так – смог; правда, Юсти – австриячка, но Гитлер ведь захватил Австрию, поэтому Юсти сразу стала немецкой гражданкой. Хочет ли она ей стать, никто ее не спрашивал, просто сообщили, и все. Бедняжка Юсти просто ненавидит этого Доната и Winterhilfe[14]14
  Winterhilfe (буквально: «зимняя помощь»; нем.) – ежегодная кампания в нацистской Германии по сбору средств на топливо для бедных.


[Закрыть], на которую все время нужно сдавать деньги. Аги говорит, Гитлер – это дьявол, а все, кто с ним, приспешники дьявола. Аги вправду все время говорит о политике, я даже не понимаю: она так болеет за англичан, а сама говорит, что англичане и за Гитлера в ответе, потому что Гитлер – это бешеная собака, а англичане – живодеры, и все же они позволили бешеной собаке гулять на свободе, вот она и покусала всех. А сама прямо рвется слушать английское радио, да и меня собирается выдать замуж за англичанина-арийца, причем наверняка за такого, который не в ответе за Гитлера. Сейчас я сообразила, что об этом тоже надо спросит дядю Белу, потому что я все-таки не совсем понимаю Аги. В общем, милый мой Дневничок, ты тогда уже был у меня, а значит, ты тоже знаешь, что ничего нельзя было поделать, и Юсти ушла от нас к семье Порослаи. Я тогда два дня и две ночи ревела. Даже в школу не пошла. Аги приехала и тоже плакала, и бабушка плакала, и даже дедушка. В конце концов Аги стала меня утешать, сказала: главное, чтобы мы остались живы, она все время это повторяла, и еще говорила, что тогда Юсти сразу к нам вернется, а пока нужно потерпеть. Она вот, Аги, терпит же без дяди Белы, хотя там, на Украине, куда страшнее, там офицеры мучают дядю Белу, а Юсти у Порослаи никто мучить не станет. Аги тогда все время к нам приезжала, оставалась с пятницы до воскресенья, уезжала ночью, потому что, пока дяди Белы нет, она служила в Пеште, в какой-то конторе. С тех пор я сильно скучаю по Аги. Когда война кончится, мы с Юсти поедем в Пешт, к Аги, у них тогда будет жилье, и деньги будут, потому что для газетчиков уже не будет еврейских законов. Мама Анико, тетя Бора, говорит, что после войны дядя Бела даже министром может стать, и тогда у нас вправду будет красивая квартира в Пеште, и машина будет. Правда, Аги, мне кажется, не хочет, чтобы дядя Бела стал министром, она хочет, чтобы он опять писал всякие передовые статьи и книги, Аги считает, в том, чтобы быть министром, ничего хорошего нет, потому что человеку нужна не власть, а спокойная жизнь. Но спокойная жизнь наступит, только когда умрет Гитлер, но в киножурнале я видела, он очень даже хорошо выглядит, вряд ли он умрет так скоро! Бабушка Луйза считает, что его убьют, но когда, этого она тоже не знает.

26 февраля 1944 года

Милый мой Дневничок, Аги все еще в санатории, она, наверно, все-таки очень больна, только мне этого не говорят. Правда, теперь она даже письма мне пишет! А со мной, Дневничок, случилось что-то необычное. Я едва смею тебе в этом признаться – кажется, я влюбилась. Я даже имя тебе напишу: зовут его Пишта Вадаш. Он об этом не знает, потому что он взрослый, уже два с лишним года как получил аттестат зрелости, но в университет поступить не получилось, потому что он еврей, так что он работает в текстильном заведении у своего дяди, Енё Вадаш и Ко. Бабушка обычно покупает у них ткани, потому я его и знаю. По дороге в школу я часто вижу, как он открывает лавку. Я с ним еще не разговаривала, но, например, сегодня утром он очень приветливо на меня посмотрел. И сказал: привет, Ева. А я ответила: привет, Пишта. Бабушка меня за это отругала бы, она считает, что к парням я должна обращаться на «вы», а на «ты» – только к девушкам. А для Аги – все равно, в Пеште и парни, и девушки друг к другу все на «ты» обращаются, а я после войны стану девушкой и буду жить в Пеште. До сих пор я, когда думала об этом, очень радовалась, потому что мне нравится в Пеште. Я туда часто ездила, и с Аги мы там много гуляли. Никогда не забуду, как мы с ней были в английском парке и Аги всего боялась, особенно американских горок, но все-таки тоже со мной прокатилась, потому что хотела мне угодить. А на качелях ей чуть плохо не стало, она вся побледнела; зато в зоопарке радовалась так же, как я. Ходили мы и в оперу, в детский театр, гуляли по удивительному острову Маргит. А самым огромным счастьем для меня было, когда мы бродили по Пешту втроем: я, Аги и Юсти. Аги теперь с таким восхищением говорит о Юсти: ведь та была у нее гувернанткой, когда я еще не родилась. В Пеште мы любили играть, будто Аги – моя старшая сестра, а Юсти – наша гувернантка. В то время Аги была очень веселая, а после того, как дядю Белу отправили на Украину, совсем изменилась. Иногда – правда, редко, – когда от дяди Белы приходит письмо, с оказией или пускай по полевой почте, она становится такой же, какой была раньше. Но если она сама мне пишет, то кажется, что ей очень весело, а по телефону голос у нее совсем другой. Она говорит, теперь уже и бомбардировок можно ждать, я их ужасно боюсь, а папа считает, Варад вряд ли будут бомбить: чего ради его бомбить-то! Пешт, к сожалению, будут; так что главное, чтобы Аги и дядя Бела к тому времени были уже здесь, в Вараде. Да, Дневничок, я так давно уже не видела дядю Белу. Летом будет два года. В последний раз они приезжали летом, и тогда все так хорошо начиналось. В первый же день мы с Аги пошли на пляж; правда, я очень злилась на ее подруг, потому что они все время вертелись рядом, спрашивали, как там, в Пеште, верно ли, что Каллаи[15]15
  Миклош Каллаи (1887–1967) был премьер-министром в правительстве Хорти с марта 1942 г. по март 1944 г. Когда поражение гитлеровской Германии становилось все более очевидным, Каллаи (с согласия Хорти) предпринял осторожные попытки пойти на переговоры с участниками антигитлеровской коалиции, чтобы вывести Венгрию из войны и тем самым помочь ей сберечь территориальные приобретения. Третий рейх пресек эти попытки: 19 марта 1944 г. Германия оккупировала Венгрию. Каллаи вынужден был бежать, но вскоре был схвачен и отправлен в концлагерь; уцелеть ему удалось лишь чудом.


[Закрыть] готовится заключить сепаратный мир. Я и теперь не знаю, что это такое, сепаратный мир, но помню, как Аги сказала: этот Каллаи такой же негодяй, как и прочие, – она все время боялась, что дяде Беле придет повестка. В Вараде еще никто не знал, что тех, кого призывают отбывать трудовую повинность, направляют на Украину; подруги даже говорили, что Аги слишком пессимистично смотрит на мир, всегда ждет чего-нибудь самого плохого. Хотя людей забирали уже и в Вараде, но тогда еще не известно было, куда их увезут. Одна Аги знала это, но ни с кем не делилась; говорила: потом сами узнают, бедненькие. Так, к сожалению, и вышло! Однажды – мы как раз вернулись домой и вошли в дверь – раздался прерывистый звонок. Междугородний телефон…

Звонили из Пешта: пришла повестка. Это – конец, сказала Аги. С той минуты она ничего не ела, даже не разговаривала, хотя она вообще-то много говорит. Только плакала на улице, когда покупала для дяди Белы рюкзак, башмаки и всякое снаряжение, как для какой-нибудь дальней экскурсии. А я в это время думала о том, что все это достанется мне, потому что дядя Бела уже пожилой, старше других, которых тоже забирают, так что его наверняка отпустят. А дядя Бела шел рядом и все успокаивал Аги: не плачь, милая, не могут меня забрать, ты же знаешь, я – инвалид. Дядя Бела еще на прошлой войне воевал, но там он был солдатом, потому что это только на нынешней войне получается так, что евреи идут на фронт, но без оружия. Однако Аги плакала и на все его слова отвечала: все равно заберут, потому что хотят от нас избавиться! Дедушку я даже спросила, почему они хотят убить дядю Белу больше, чем других? Потому что дядя Бела – левый, да к тому же беспокойный, а у власти теперь правые, ответил тогда дедушка. Я, конечно, этого не поняла, но Аги мне потом все объяснила, и теперь я в общем понимаю. То есть понимаю, что я должна сочувствовать левым, потому что тогда всем, кто честный, будет хорошо, а негодяев убьют. И, что еще для меня еще важнее, тогда никого не увезут на Украину, а Пишта Вадаш сможет поступить в университет, потому что тогда не будут смотреть, еврей ты или нет. В тот же вечер Аги и дядя Бела уехали, и можешь поверить, милый мой Дневничок, их отъезд я никогда не забуду. Аги выглядела так, словно умом тронулась. Даже не поцеловала дедушку, садясь в поезд, хотя для нее дедушка – это то же, что для меня Юсти. В тот вечер бабушка со мной была очень ласкова. Села ко мне на постель и сказала: дядя Бела наверняка скоро вернется, Аги это как-нибудь устроит, потому что, если речь идет о дяде Беле, то Аги даже Гитлер не сможет остановить. В это я, конечно, не очень-то поверила, но Аги и вправду умеет добиваться, чего захочет. Бабушка говорит, это потому, что она нравится мужчинам, а от мужчин очень многое зависит. Дедушка же сказал: к сожалению, вряд ли она чего-нибудь добьется, потому что все зависит не столько от мужчин, сколько от политики. Я тоже не очень-то понимаю, что такое политика, но речь все время идет о ней, я в самом деле не знаю, кто ее делает, но делают ее плохо. Я буду всего лишь фотокорреспондентом, больше никем, но даю тебе слово, милый мой Дневничок, что ни одного правого не стану фотографировать, потому что всех правых ненавижу и буду ненавидеть, пока живу! Дядя Бела потом еще два дня пробыл в Ваце, и Аги так ничего и не смогла сделать. Десять дней она нам даже не писала, а потом приехала и рассказала, как все ужасно: дядю Белу в Ваце остригли наголо, пришили ему на одежду желтую ленту, на голову надели солдатскую шапку, с собой разрешили взять только пару рубашек, а из теплой одежды – ничего… Аги рассказывала: тот, кто не видел в Ваце ту школу, в которую заперли евреев, и солдат со штыками, и жандармов с петушиными перьями, как они отталкивают женщин, толпившихся у ограды, тот не знает, что такое фашизм. Дядя Бела за два дня состарился на несколько лет, исхудал, но все время утешал Аги, говорил, что вернется обязательно. Бабушка и дедушка не хотели, чтобы Аги уезжала в Пешт, пускай живет здесь, пока дядя Бела не вернется. Но Аги и слышать ничего не хотела. Только твердила: если я могу что-то сделать, то только в Пеште, а сидеть сложа руки я не имею права! На это дедушка с бабушкой ничего не могли ей возразить, и Аги уехала. Выходит все-таки, Аги была права: ведь дядя Бела и вправду вернулся. Ну да, ей много пришлось потратить сил и времени: целых пятнадцать месяцев прошло, пока он оказался дома. Дедушка часто говорил, что Аги там – будто в логове диких зверей: в любой момент могут сожрать, – это он военных имел в виду. А бабушка все время боялась, как бы Аги тоже не посадили, потому что она стучится даже в такие двери, на которых написано: «Евреям вход воспрещен». Кажется, это какое-то министерство в Пеште; я думаю, в Крепости. Я, правда, была уверена, что Аги не посадят, этого только бабушка постоянно боялась. Не хватало ей слушать радио да рассуждать о политике, причитала бабушка, теперь она еще и по всяким военным кабинетам ходит. Но с Аги ничего плохого не случилось, и с тех пор, как пришла телеграмма, что дядя Бела вернулся с Украины домой, у здешних ее подруг прямо рот не закрывался, так они ей восхищались. По крайней мере человек пятьдесят к нам приходили, поздравляли дедушку с тем, какая у нас Аги. А дедушка был такой счастливый, и все время смеялся, чего раньше с ним не бывало. Я тоже чувствовала гордость, хотя и не понимала, как Аги этого добилась. Но если они теперь приедут, она наверняка мне все объяснит. Только бы они уже приехали! Милый мой Дневничок, теперь я долго не смогу ничего писать, потому что у меня дел выше головы: не могу же я допустить, чтобы закончить год не круглой отличницей, а тут вот по географии у меня дела неважные, не то что у Анни. Храни тебя Бог, милый мой Дневничок.