Текст книги "Нечестивицы"

В часовню Вознесения Господня медленно, опустив голову, в испачканной тунике вошла Мариэль. У неё было два круглых пятна на уровне груди. Мы знали, что это кровь, ведь Лурдес вонзала иглу в её соски. Когда мне это сказали, я так сильно сжала кулаки, что поранила ладони ногтями. Самой мне никогда такое не пришло бы в голову. Мариэль держала чёрную бумажную розу, что означало: кто-то умер. Некоторые скрытно пустили слезу, но не с горя, а от счастья, ибо похороны подразумевают дни приготовлений и поглощение очень вкусных пирогов.

Увидев Мариэль, Сестра-Настоятельница встала, и мы потеряли её из виду на несколько минут, которые показались бесконечными. Затем зазвонили колокола, возвещая о смерти, и мы тоже молча встали. Должно быть, почившая была из Младших Святых. Как я хотела, чтобы так и случилось, я молилась за это. Умоляла всем моим ещё одержимым, пока недостойным сердцем.

Возвращаясь в свою келью, я прошла мимо кельи Марии де лас Соледадес, дверь кельи была открыта. И я увидела, как она прижимает ногой голову Э́лиды, лежащей на полу и умоляющей её тихим голосом и короткими фразами, ведь Элида не говорит на языке Священного Братства, на нашем языке, который некоторым приходится учить, когда они сюда прибывают. Элида учила его и сейчас выкрикивала слова типа «отпусти меня», «ну пожалуйста», «умоляю тебя», «отблагодарю, ладно?», «я заботиться о ты». Забавно было слышать её жалкие попытки говорить на нашем языке. Мне показалось, что Мария де лас Соледадес улыбается, хотя и не может даже пошевелить губами. Её лицо выражало блаженство, когда она ещё немного прижала башмаком голову плачущей Элиды. Мария де лас Соледадес нашла себе прислужницу и захотела увидеть, как та страдает. Она бросила взгляд на меня, и я выдержала его, молча осуждая, пока она не опустила глаза.

Когда я нахожусь в своей келье, то вынуждена видеть пустую койку без простыней. Елены тут больше нет, но я не скучаю по ней. Нельзя скучать по той, от кого исходили непристойность, необузданность. Она, заблудшая, поклонялась ложному Богу. Я не тоскую и по её красоте, подобной когтю, который медленно тебя поглаживает. Иногда я ложусь на её кровать и засыпаю, размышляя о том, что было бы, если бы она нашла листки бумаги, на которых я пишу. И прочла бы каждую нечестивую фразу, каждое запретное слово о её голосе, о её порочном магнетизме. Мне пришлось бы избавиться от улики.

Каждое утро, вставая, я пытаюсь уловить её запах, напоминающий музыку, похожий на пламя, в котором хочется сгореть. Пытаюсь, но теперь уже не чувствую этого.

Её имя никто больше не произносит. Мне трудно вспомнить, где находится могила без надписи и цветов. Безымянная могила заблудшей. Не удаётся мне услышать плач, мольбу, которые стихали по мере того, как в могилу падала земля. Не знаю, ходила ли я в ту ночь на кладбище хитрых, упрямых, кладбище еретиков, где могилы прячутся среди деревьев. В страну непокорных. Не знаю, было ли это всего лишь сном.

Я шла босиком, скрываясь в укромных уголках, чтобы не натолкнуться на Сестру-Настоятельницу. Холодные твёрдые плитки впивались в подошвы ног, но вскоре я ощутила мягкость мокрой травы, у меня появились капли воды на волосах. Непонятно, как я обошла сад, как не споткнулась о вёдра, в которые мы собираем дождевую воду, не понимаю, как я добралась до парка и покинула его, двинулась дальше к границе из стен, где газон переходит в сорняки, а деревья напоминают лес одичавший сад. Не знаю, приснилось ли мне, что я заблудилась под дождём, и считаю в темноте деревья, пытаюсь вспомнить, где я нахожусь, и ищу дерево с дуплом, наше дерево. Тайник наш скрывается в чаще. Вот где она похоронена: рядом с тем деревом, нашим деревом, у самых его корней. Я не знаю, принялась ли я раскапывать землю, просить прощения, плакать. Когда наткнулась на неё, увидела открытый рот, полный земли. Я прилегла рядом и закричала. И тогда мне показалось, что я чувствую её запах, смешанный с запахом влажной земли. Не помню, действительно ли я, прежде чем поцеловать её глаза, очистить и закрыть рот, перед тем как прикрыть её тело, надела ей на шею цепочку с золотым крестиком, которую мы нашли в матрасе и которую она захотела понадёжнее спрятать. Не знаю, спала ли я в той чаще. Я вернулась в свою келью незамеченной и даже не ведаю, как мне это удалось.

Зазвонили в траурный колокол. Нам придется надеть вуали и выйти в сад. Но сначала я воздену руки и попрошу, чтобы умершая оказалась Младшей Святой. Я буду умол…

* * *

С колокольни молча наблюдал за нами Он, или так, по крайней мере, мы думали. Мы увидели чёрный силуэт в обрамлении палящего неба. Купол преломлял свет и казался окружённым призрачной радугой, но мы не могли убедиться в том, что это Он. Вуали позволяли угадывать фигуры и цвета. Сестра-Настоятельница приказала нам встать на колени. Холод земли пробрался сквозь туники и поднялся по ногам. Мы склонили головы, молча и терпеливо. И сначала услышали радостный шум зелёного прозрачного моря. Звук издавали листья деревьев, шевелящиеся на ветру. И потом Он изрёк: «Вы – волчицы, плодящие яд, сборище, оплодотворенное погибелью и злодеянием, мешок смердящей гнили, рассадник гнусностей. Нечестивицы. Убийцы». Его голос эхом отдавался в наших телах, как будто он шёл не с высоты, а охватывал весь сад. Словно был повсюду. «Одна из Младших Святых убита, а Священный Кристалл у неё украден». Среди нас воцарилась плотная, нереальная тишина, и, будто наше изумление могло остановить естественное движение мира, листья на деревьях перестали шевелиться. Драматичный, но расчётливый вопль Лурдес вывел нас из транса. Последовали стоны, рыдания, возгласы. И обмороки. Некоторые били себя в грудь, другие скребли землю, умоляя о прощении. Дёргали себя за волосы, царапали лицо, оставляя глубокие следы. А я улыбнулась под вуалью.

Порыв ледяного ветра заставил нас дрожать. Потянуло холодком (остатки тумана), хотя стояла жара. Сестра-Настоятельница вскочила и уставилась на нас, внимательно наблюдая за зрелищем притворной боли. Когда она взглянула на меня, я изобразила обморок. Она почти неслышно произнесла «хватит», но это слово, как дротик, ранило нас, одну за другой. Мы застыли в неподвижности, а затем, придя в себя, встали с колен, поправили туники и приготовились её выслушать. Она сдёрнула вуаль, и некоторые из нас в изумлении прикрыли рот руками, ведь снимать вуаль запрещено, за это нас карают, заставляя ходить по битому стеклу. Сестра-Настоятельница приблизилась к Каталине и велела ей поднять вуаль. Мы догадались, что должны поступить так же. Сестра-Настоятельница дождалась, пока все мы откроем лица, затем позвонила в колокольчик, который всегда носила в кармане брюк. Мы переглянулись, не понимая, в чём дело: колокольчик был новым.

Служанка принесла Сестре-Настоятельнице хлыст – гибкую хворостину, удары которой особенно болезненны. Служанка скрывала улыбку, предвкушая, что кто-то сейчас завопит. Сестра-Настоятельница всегда выбирает хлысты покрепче и понадёжнее. Она сама углубляется на их поиски в лес в место, которое начинается за садом, слева от Обители Священного Братства, напротив Монастыря Очищения, Башни Безмолвия и Сверчковой Фермы. Сестра-Настоятельница часами выбирает хворостины для нашей порки, проверяет их на прочность, стегая стволы деревьев, на коре которых остаются трещины и раны, сочащиеся прозрачной «кровью» – красной, зелёной, янтарной. Для особых наказаний она использует один из кожаных кнутов, какими монахи бичевали себя. Это старинный кнут с девятью «хвостами».

Служанки привели Мариэль со связанными руками, босую. Я услышала шёпот и приглушенные стоны, но Сестра-Настоятельница едва качнула головой, и мы затихли. На Мариэль была белая ночная рубашка, запятнанная кровью. Видимо, в качестве наказания ей воткнули в соски ещё несколько иголок, ведь она отвечала за заботу о Младших Святых во время церемоний, поэтому теперь ей придется искупить свою вину собственной кровью. Белая ночная рубашка (постепенно красневшая всё заметнее) обнажала её формы, и хотя ей заткнули рот, отчётливо слышался крик. Она что-то кричала на одном из языков, запрещённых в Обители Священного Братства. Я различала только отдельные слова и фразы, которые осмеливаюсь здесь записать так, как слышала: «Спаси меня, Мария, исполненная благодати, ты самая добрая из женщин». Ноги Мариэль были в грязи. Ей натянули на голову белый капор и сбрили непокрытые короткие волосы, чтобы усилить унижение. Мариэль дрожала. Любопытно, чем пахнет страх? Я подумала, что это невозможно ощутить, так как он коченеет где-то внутри.

Под ночной рубашкой на ней ничего не было.

Сестра-Настоятельница подошла к ней и ударила по губам, поскольку запретная молитва на запрещённом языке слышалась всё отчетливее. Мариэль на секунду умолкла, но очень тихо продолжила умолять неправедную мать, фальшивого сына, ложного Бога. Это взбесило Сестру-Настоятельницу, которая в ярости повернула её, сорвала ночную рубашку и бросила на землю. А мы все прикрыли рты ладонями, делая вид, что в ужасе от хорошо знакомого нам зрелища. Мариэль дрожала. Мы увидели воткнутые иголки и красные, почти чёрные струйки на теле. Некоторые из нас тайком прикрыли грудь руками, чтобы защититься (как будто могли это сделать).

Сестра-Настоятельница любит неопределённость, поэтому мы обычно не знаем, когда первый удар обрушится на твою шкуру, когда придётся искупить вину своей кровью. Она хочет приучить нас жить на грани смерти, в агонии.

И вот первый удар: звук кнута был лёгким, почти неслышным, но оставил на спине Мариэль живой след, с которого упали первые капли крови.

Третий: разверзнутые, раскалённые докрасна раны.

Шестой: крики Мариэль оглушали нас, но на их фоне мы смогли различить едва уловимое изменение в дыхании Сестры-Настоятельницы, его учащённый ритм, переходящий во что-то иное. В стон.

Восьмой.

Десятый. Искупление.

Десять ударов рвали кожу, вызывали лихорадку, инфекции и, возможно, смерть. Мы прикрыли глаза руками, не желая видеть падение Мариэль; она не устояла на ногах и рухнула на колени на пол. Мы решили, что это конец. Должно быть, Мариэль тоже догадывалась об этом. Она, вероятно, почувствовала некоторое облегчение, однако Сестра-Настоятельница приказала поднять её. Служанки привязали Мариэль к шесту, вокруг которого были сложены хворост и дрова, а потом подожгли их. И она сгорела.

Мариэль выглядела очень красивой. Была похожа на жар-птицу.

* * *

Мариэль никого не убивала, но её сожгли. Это мантра, которую шепчут безымянные служанки. Они мерзко перешёптываются, ибо несут на своих телах следы, признаки былого осквернения, и, хотя теперь не могут нас заразить, обязаны трудиться на очистке нашей и той скверны, что течёт у них в венах. Они ненавидят нас за это, ведь им приходится нас обслуживать. Они носят следы гнойников, язв, инфекций. Сыпь – это грязь зла, грязь краха, грязь неудач. Скверна, которую они впитали из больной земли, оставила на них вечное позорное клеймо, чтобы мы не забывали: порча не дремлет, а умиротворить её могут только Просветлённые. Грязь, гнездящаяся на коже служанок, в их клетках, – это ярость моря, злость воздуха, жестокость гор, негодование деревьев, печаль мира.

Они носят старые, рваные туники. Выцветшие, неопределённого цвета. Спят в помещении, которое когда-то было библиотекой монахов. Но книг там больше нет. У них нет кроватей, только одеяла, разбросанные по полу. Однажды я заглянула туда из любопытства – и отпрянула, почувствовав отвращение. Почувствовала запах бешенства, как будто воздух ощетинился, но убежала я не поэтому. А потому, что, когда увидела полки без книг, у меня перехватило дыхание и меня пронзила острая боль в груди, однако я не могу объяснить причину этого.

Наказывают их недостаточно.

* * *

Лурдес объединилась со своими фаворитками (прислужницами, которые следуют за ней по пятам), чтобы они помогли ей организовать похороны Младшей Святой. Несмотря на изнурительную жару, я терпеливо, усердно весь день выслеживала тараканов на кухне, делая вид, что подметаю. (Я вызвалась принести эту жертву, выполняя обязанность служанок.) А сама раздавлю тараканов и разложу их на простынях, чтобы спать на вязкой белой крови.

С тех пор как Сестра-Настоятельница засекла меня с Полной Аурой, она требует от меня всё больше жертв и подношений, и я делаю то, что мне не подобает, что должны делать только служанки. Никто не может сказать «нет» Сестре-Настоятельнице, ведь каждой хочется остаться в живых. Кроме той, кто…

* * *

Иногда мне приходится прерывать писанину: когда я слышу шум, или заканчиваются чернила, или меня одолевает сон, или я чувствую приближение Сестры-Настоятельницы. Но я постоянно ищу возможности продолжить мой тайный текст, который выкристаллизовывается на этих мятых листках бумаги песочного цвета, со следами, оставленными временем. Я прятала листки под половицами в Монастыре Очищения (далеко, в трёх тысячах шагов от Обители Священного Братства, но в пределах его стен). Я ласково поглаживаю их, вдыхаю их запах, ведь они мои, они – часть этой ночной книги, которую я не могу прекратить писать.

В этих словах мой пульс.

И моё дыхание.

* * *

Повеяло чем-то болезненным, горячей терпкостью ядов и насекомых. Это было проклятие, исходящее из опустошённых земель. Мы почувствовали трепет чего-то назревающего, разрушительного. Не тумана, а чего-то другого. Возможно, мора, зародившегося в чёрных, выжженных, опустошённых районах. Мы заметили это в трапезной, когда делили хлеб из сверчковой муки. Что-то витало в воздухе, безмолвное и звериное. Мы ощутили озноб.

Ни избранные, ни даже Просветлённые не предупредили нас об этой мерзости – безграничном ветре, который подкрался неслышно, незаметно. «Это испытание», – воскликнула Сестра-Настоятельница, вставая со своего кресла на возвышении, откуда она следила за тем, как мы едим. Она спустилась по ступенькам, волоча за собой хлыст, который всегда находится рядом с креслом, и приказала заделать щели в дверях. Она зажала ноздри носовым платком. А мы все – салфетками. Некоторые пытались сдержать рыдания и кашель, глаза у них слезились. Сестра-Настоятельница крикнула: «Мы должны пройти это испытание, Просветлённые проверяют нашу веру». И при этом хлестала пол. Она внезапно умолкла, ибо дверь трапезной распахнулась и возникла тень. Мы не могли разглядеть, кто там снаружи, хотя и узнали голос.

Почти шёпотом Он заговорил с нами из темноты голосом, напоминающим бурление подземной реки: «Разве вам стóит надеяться, что Просветлённые заступятся за вас, за это сборище равнодушных, недостойных? Зачем им спасать каких-то наивных, неуверенных, ленивых сук, ползающих по земле грязных, слюнявых, неверующих богохульниц? Без веры нет заступничества». На слове «суки» он сделал паузу, будто смакуя его, пробуя на вкус.

Когда Он удалился, служанки принялись за работу медленно, неуклюже. Ветер одурманил их. Некоторые упирались лбом в стены, чтобы унять тошноту, другие упали в обморок, и никто не помогал им подняться.

Я внимательно посмотрела на Лурдес с её сияющей, нежной кожей, похожей на чешую бабочки, на Лурдес с её лёгкими и совершенными, но острыми руками. Её руки походили на лапки насекомого, причиняющего боль. Та самая Лурдес, что появилась у нас без следов скверны, с уцелевшей шевелюрой и без пятен на лице. С полным набором зубов. Вероятно, она гнила изнутри, иначе была бы Просветлённой или одной из избранных: Младшей Святой, Полной Аурой, Ясновидицей. Однако она всего лишь одна из нас, одна из нечестивиц, из тех, кто надеется на лучшее. Лурдес пыталась скрыть свою бледность, как у раненой птицы, медленно отпивая из чашки, словно это могло утаить её отчаяние. Похороны могли пройти неудачно, и она это знала. Мы все это знали. Несмотря на нездоровый воздух, рвоту и головную боль, мы испытывали огромную радость от возможности увидеть её провал.

Когда я добралась до своей кельи, меня вырвало кровью, но я улыбнулась.

* * *

Ветер вдруг прекратился, как и моя рвота. Воцарилось ощутимое спокойствие, хрупкое облегчение. Мы выдержали испытание, шептались вокруг. Просветлённые будут и впредь заступаться за нас. Слышались возгласы: без веры нет заступничества. Лурдес возобновила подготовку к похоронам, и Сестра-Настоятельница послала меня за грибами для особых пирогов. Она заявила мне: «Хочу лесных грибов». Я опустила голову и, не используя слова «лесных», ответила, что моим подношением станет поиск самых хороших грибов. В действительности ей нужны грибы, а то, что она называет лесом, – это пространство внутри стен (где расположены Обитель Священного Братства, Башня Безмолвия, Монастырь Очищения, Сверчковая Ферма). Там тесно растут деревья, заслоняя солнечный свет своей мантией из вечнозелёных листьев, там влажный холод постепенно окутывает тебя, как пронзительный шёпот, как молва, способная вызвать крах, и природа расширяется до тех пор, пока стены не останавливают её. Это то место, где сейчас находится дерзкая ослушница Елена.

Когда я хожу в лес в рощу, всегда сначала пересекаю огород, который расположен слева от Обители Священного Братства, поскольку хочу взглянуть, нет ли какой-нибудь Ясновидицы. Одна из них там была. Она сидела наклонившись и прислушиваясь к негромкому многоголосому общению насекомых на земле. Сбоку у неё свисал Священный Кристалл. Туники, которые носят Ясновидицы, всегда сияют белизной, они чистейшие. Мне неведомо, как служанкам удаётся выводить пятна грязи. Она услышала мои шаги или шуршание моей туники, а может, почувствовала нечистую кровь, текущую в моих жилах. Я застыла на месте, взглянула на неё, и тогда она встала. Они видят нас насквозь, их не интересует наша внешность, они пытаются нас услышать. И всегда так поступают, если на них посмотреть, поэтому никто не смеет даже взглянуть. Они способны воспринимать резкий, кислый отзвук болезней, медленное поглощение костной ткани и эхо тьмы, в которой живут наши органы. По ритму биения сердца они узнают, когда оно хочет лишь обладать чем-то или искупить свою вину, стремится ранить или желает раствориться в биении другого сердца; они различают влажное движение населяющих нас бактерий, того микрокосма, который мы несём в себе, не ощущая. Иногда Ясновидицы проводят долгие часы в парке, пытаясь понять, есть ли в ветре человеческие слова, есть ли послания от нашего Бога. Вполне естественно видеть, как они кружат вокруг своей оси, указывая ладонью правой руки на небо, а левой – на землю. Но никто не знает, зачем они это делают.

Она открыла рот, и я разглядела чёрную дыру и зубы, а не язык. Когда их отбирают в избранные, им отсекают языки, чтобы они могли сообщать свои знания Сестре-Настоятельнице только в письменном виде. Я не хочу быть избранной, иначе тоже стану калекой. Им нравится вызывать у нас отвращение, нравится заставлять нас бежать прочь, но меня это не волнует. Я наблюдаю за ними, чтобы кое-чему у них научиться, ведь, по словам некоторых, Ясновидицы умеют слышать мысли.

Прежде чем войти в пространство, которое так мечтает стать лесом, я сняла башмаки и прилегла на траве в саду, чтобы ощутить лучи солнца на коже. А какой звук издает солнце? Горячий грохот, успокоительный шёпот? Облака отсутствовали. Возникло желание прикоснуться к голубизне неба, подержать его в руках, ощутить бархатистую красоту кончиками пальцев. Я увидела бабочку, которая кружила слишком близко от меня. Она была небесного цвета, и казалось, её крылья излучают белый свет, но эта красота обжигала. Своими горящими лапками такие бабочки оставляют следы на коже, на которую садятся: они ядовиты.

До меня донеслось какое-то движение в траве. Я привстала, чтобы лучше рассмотреть, как два муравья тащат таракана. Они поймали его и волокли тело (в тридцать или даже девяносто раз больше, чем у них) за усы. Таракан шевелил лапками, предчувствуя свою участь – быть сожранным тысячами муравьёв.

А способны ли испытывать страх эти кукарачи?

Было жарко, но не душно. Я вздохнула. Иногда по ночам, когда мне снились кошмары, Елена обнимала меня. Наверное, мне снилась прежняя жизнь (мне нравится думать, что я вспоминала её во сне), жизнь до того, как я оказалась за стеной, моё существование на больной земле, в голоде, когда у меня не было ни ручья с водой, ни лепёшек, ни Бога, когда я была странницей. Та жизнь, которую я не могу осознанно вспомнить, как ни стараюсь. Я кричала во сне из-за сбивающих с толку образов, из-за вещей, которых я не понимала, но которые причиняли мне боль. И, даже открыв глаза, я была как будто парализована и мне становилось трудно дышать. Словно автоматический механизм вдоха и выдоха давал сбой, будто мой разум не знал, что надо сделать, дабы совершить такое простое действие, и смирился в ожидании удушья. Но Елена касалась своими ладонями моего лица, заглядывала в глаза. Когда мне удавалось успокоиться, она ложилась рядом и обнимала, дожидаясь, пока я снова засну. Однако с тех пор, как мы похоронили её заживо, с того дня, как земля укрыла её и никто, кроме меня, не может найти её безымянную могилу, я уже не вижу во сне мою прежнюю жизнь.

Внезапно мне показалось, что вдалеке появилась какая-то тень среди деревьев. Я спросила себя, может ли это быть странница, скрывающаяся в лесу зарослях, или дух, кто-то из монахов, которые преследуют нас.

* * *

Мне известна разница между съедобными грибами и поганками, поэтому меня и посылают искать грибы. Я научилась их различать, но не помню как. Иногда сохраняю красные грибы с белыми крапинками – мухоморы. За несколько дней до известия о смерти Младшей Святой я попробовала дать Мариэль его крошечный кусочек, подмешала ей в ужин. Она провела всю ночь, облизывая стену коридора, ведущего к нашим кельям. Сестра-Настоятельница била Мариэль, трясла, но та не реагировала. Мариэль глядела на неё пустыми глазами. Некоторые шептались, что в воздухе витают зловредные духи и что Мариэль легко впускает их, потому что психически слаба. Дух монахов, почти неслышно произнёс кто-то. Сестра-Настоятельница устала бить Мариэль и удалилась. Некоторые из нас попытались привести Мариэль в чувство. Видимо, все боялись, что она умрёт или того хуже – заразит тёмными ду́хами, потому что всем (кроме меня) стало ясно, что в её глазах вызревает что-то зловещее. Каталина вскрикнула и сказала, что почувствовала ядовитое дыхание Мариэль и что, когда она ту встряхнула, нечто постыдное пыталось проникнуть в чрево Каталины. Нечестивицы в ужасе отшатнулись. А я смотрела на Мариэль, заворожённая воздействием на неё мухомора. Мне было любопытно узнать, что случится, если я дам кому-нибудь этого гриба гораздо больше. До какого безумия дойдёт человек? Между тем всем наскучило наблюдать происходящее, и Мариэль оставили одну, а она продолжала лизать стену до тех пор, пока её язык не начал кровоточить. Я оттащила Мариэль от стены и отвела в келью. И поступила так не из жалости, а из любопытства, ибо хотела узнать силу воздействия мухомора. Я помогла ей переодеться, уложила в кровать и стала ждать, пока она уснёт. Перед тем как заснуть, она пыталась что-то мне сказать, но её язык распух. Я поняла только отдельные слова: Просветлённых нет, лес – есть. Она бредила.

Мариэль не убивала.

Мариэль сгорела.

Собирая грибы, я проверила капканы, которые мы расставляем в стратегических местах, и продолжала идти, пока не услышала радостный и звонкий шум воды в ручье безумия. Как молвит нам Он, Бог одарил нас этим отдалённым прибежищем, этим маленьким первозданным Эдемом с чистой водой, поднимающейся из центра земли или ниспадающей из небесных, невидимых рук нашего творца. Мы не ведаем, не понимаем логически, как свершается чудо, мы просто принимаем это. Без веры нет заступничества.

В воде ручья безумия встречаются рыбы со впадинами вместо глаз. Мы как-то раз сварили их и дали служанке, у которой пятна на теле, почти нет зубов, отдельные пряди вместо волосяного покрова и отвратительный голос. Она не захотела пробовать рыбу, но мы заставили её есть эту «мерзость – для мерзкой», как напевала Лурдес, когда мы открывали служанке рот и запихивали куски с чёрными дырами. Служанка выжила и призналась нам, что её грудь была охвачена пламенем. Кровь превратилась в лаву, в горящий океан, который сжигал её. Вены стали огненными нитями. Вот почему мы слышали её крики значительную часть ночи, пока она не умолкла и мы не решили, что она умерла. Потом она поведала нам, что провела всю ночь с ощущением, будто находится в ручье безумия, погружённая в воду (которая в бреду казалась ей чёрной), наблюдая за молниями, которые корчились, как угри, а её руки и ноги были спутаны водорослями, и она не могла пошевелиться, тонула, окружённая невидящими глазами, глазами, которые плавали отдельно и глядели на неё не моргая. Никто не захочет есть такую рыбу.

Я почувствовала влажный холод и продолжала брести. Мухоморов не нашла, а ведь хотела собрать немного для Лурдес, чтобы посмотреть, как она лишится самоконтроля и выставит себя дурой. Растелешится в трапезной или в часовне Вознесения Господня, начнёт бегать по саду. Укусит Сестру-Настоятельницу или выдернет у себя прядь мягких рыжих волос. Начнёт безудержно плясать, как невменяемая. Но я нашла лисички, а не смертельные трубочки. Они были бы так уместны, так хороши для поминальных пирогов.

А ещё я обнаружила ягоды плюща, несъедобные, ядовитые, но годные для приготовления чернил, поэтому написанные здесь слова – разного цвета. Кроваво-красного, угольно-чёрного, индиго, охристого.

Излагаю это так, будто я там и сейчас, словно могу пережить всё заново. Я пытаюсь уловить каждую секунду того момента в надежде, что сумею нанизать их на буквы – эти хрупкие символы, – ибо мои ощущения настолько отчётливы, что я не сомневаюсь в реальности своих воспоминаний и вымысла. И стараюсь запечатлеть то настоящее, то самое «сейчас», которое размывается с каждым обозначенным словом речи, явно недостаточной для точного выражения. Хотя я нахожусь в этом настоящем, которое неизбежно станет прошлым, всего лишь словами в пустыне на запятнанной бумаге. Сейчас я на кухне, босая, в полутьме, одна. Пишу за столом, при тусклом свете углей, прислушиваясь к ночным звукам. Я постоянно начеку, чтобы никто не смог заметить мои листки бумаги.

Вчера был обыск в наших кельях. Я узнала о его проведении за несколько дней и предвидела это, поскольку ощущаю вибрацию в воздухе, понимаю шёпот и кривые улыбки служанок, которые начинают появляться на их лицах, когда они предвкушают, что скоро можно будет позволить себе роскошь унизить нас. Однако моя келья всегда безупречна, и им быстро становится скучно. И всё-таки одна из служанок уставилась на щель, которую я проделываю в стене, но не придала ей значения. Сегодня, когда закончу писать, я спрячу эти страницы и нож за кухонным шкафом, предварительно завернув их в пояс, который обычно ношу на своем теле, под туникой, где храню эти листки и нож (которым углубляю щель), когда мне нужно куда-нибудь отлучиться или когда я чувствую, что их могут обнаружить. А завтра, когда я приведу страницы в порядок и пронумерую, снова спрячу их в моей келье. Возможно, когда-нибудь, в каком-то будущем «сейчас», кто-то прочтёт этот текст и узнает о нашем существовании. Узнает, что мы были частью Священного Братства, населявшего клочок земли, который оставался чистым и сияющим благодаря благочестию Просветлённых. Или, быть может, эти бумажки превратятся в пепел и вернутся в землю, оплодотворяя её, питая корни дерева, и нашу историю поймут листья, которые насыщают рухнувший мир кислородом.

А пока я вдыхаю холодный воздух пустой кухни; он ледяной и колючий, как кончик иглы. Тем временем таракан, оказавшись в стеклянной банке, шевелит лапками и усами. Он тёмно-красного цвета и кажется мне красивым, ведь это идеальное существо, хотя и вызывает у меня отвращение. Это маленькое живое произведение искусства. Как долго кукарача сможет прожить без кислорода?

Не упустить мимолётное, насладиться им.

Я взглянула на вены на моём левом запястье.

Совершить очищение.

Теперь я перехожу к другому «сейчас», к моему чёткому воспоминанию. Излагаю в настоящем времени, чтобы снова пережить всё это, оказаться там, как если бы тот момент застрял в круге вечности. Я медленно передвигаюсь и попадаю в другой климат, где плотный воздух, где я будто вдыхаю его внутри взбесившегося сердца леса чащи, словно ощущаю сумасшедшую вибрацию этого места, которому не удается расшириться. Которое не может. Я замечаю несколько грибов-лисичек и наклоняюсь, чтобы собрать их, но поблизости замечаю необычное движение. Рядом – мёртвая, разлагающаяся птица. Их осталось так мало, что я подошла воздать ей должное и посмотреть, как действует смерть. Трава вокруг тельца сухая из-за влаги животного происхождения, впитавшейся в землю. Кажется, что трупик окружён аурой, которая защищает его от дальнейшего воздействия смерти, словно природа выделила особое место для его жертвоприношения и личного убежища. Плоть разлагается, и летучие вещества распространяются в воздухе, оповещая о начале ритуала. Мухи, жуки подкрепились мёртвой птицей и отложили свои личинки в открытый клюв и в ранки. Личинки в неистовом танце пожирают плоть, глаза и разные органы. Они молча группируются в кучки. Издаваемый ими аромат резок и тяжёл. И ещё я чувствую запах мёртвых цветов. (Любопытно, есть ли Бог внутри личинок? Наш Бог, имени которого мы не ведаем. Интересно, является ли Бог голодом, стоящим за голодом, и таится ли за Богом голод другого Бога.) Хочется узнать, на какой стадии смерти находится птица под землёй и чувствует ли она, как её тело постепенно исчезает во тьме, которая её укрывает. Беспомощна ли она? Птица умерла, уставившись в небо между листьями деревьев. Или, возможно, глядя на звёзды. Скончалась в окружении красоты. А Елена умерла во тьме, погибнув в катастрофе. Это она объяснила мне, что катастрофа означает жизнь без звёзд, без небесных тел, комет, без ночного света, в абсолютной темноте. (В устах Божьих, да?) Она написала это грязным пальцем на моих ладонях. Мы тогда были в дупле нашего тайного дерева, сидели на сухих листьях обнявшись, потому что еле-еле там вмещались в нашем труднодоступном, надёжном убежище. Вокруг обычно хоронят отщепенок. Сначала Елена написала слева «ката-», а потом справа «строфа». Приблизив свои губы к моим, она прошептала это слово, которое на латыни (desastrum) означает «без звёзд». А у птицы уже почти не осталось перьев: её сородичи растащили их для своих гнёзд, а также прихватили часть личинок, которыми они кормят своих птенцов. Когда не останется ни плоти, ни личинок, ни мух, ни жуков, муравьи усердно и терпеливо очистят её кости и не спеша съедят слабых личинок, которые не смогут превратиться ни в кого другого.