Текст книги "ХОХО. Целую. Обнимаю"

Глава шестая

Фотобудка выдала серию из четырех мини-фотографий, распечатанных вертикально в том порядке, в каком они были сделаны. На самой верхней я хмурюсь, тогда как у Джеву, прижавшегося спиной к стенке кабинки, закрыты глаза – похоже, он моргнул. На второй он успел их открыть и слегка улыбнуться, а вот я все еще хмурюсь.

Третья получилась хорошо: мы оба довольные и смотрим в камеру. Я вспоминаю, как старалась сохранять это выражение лица, твердо решив улыбаться и держать глаза открытыми. Какое облегчение, что мне удалось и то, и другое! Я выгляжу нормально, даже симпатично.

Что до Джеву, то он больше не прислоняется к стене, а чуть подается вперед, наклонив голову, и смотрит вовсе не в камеру. Он не то улыбается, не то смеется, глядя на меня.

Мое сердце начинает трепетать в груди.

Достав телефон, я делаю снимок наших фото. На фоне кухонного стола получается слишком бледно, поэтому я пытаюсь снова.

Когда результат меня наконец устраивает, я открываю номер Джеву в своем мобильном.

«Вот наши фотографии,» – печатаю я. – «Кстати, это Дженни».

И нажимаю «отправить».

Ну вот. Вышло прямолинейно и непринужденно.

Мои сообщения мгновенно читают, а под ними появляются три точки. Он печатает ответ! Неужели ждал? И, кстати, почему у него включены уведомления о прочтении?

«Сажусь в самолет, отвечу, когда приземлимся».

Джеву вылетает сегодня? Конечно, я помню, что он живет в Сеуле, но не ожидала, что вернется туда так скоро.

«Хорошо. Приятного тебе полета!»

На моем сообщении загорается «галочка», а потом…

«Спасибо ☺».

О боже, он прислал смайлик. Как мило!

Снаружи ко входу приближаются шаги, следом за которыми слышится звон ключей. Пока мама открывает дверь и заходит в квартиру, я прячу фотографии в карман и остаюсь сидеть за кухонным столом.

Снимая обувь, мама бросает на меня взгляд и спрашивает:

– Ты еще не спишь?

Она вешает пальто в шкаф и надевает домашние тапочки, которые, вообще-то, принадлежат мне. Но тут нетрудно ошибиться: у нас один размер обуви, рост, одинаково овальные лица… Окружающие часто говорят, что мы очень похожи.

– Я думала, сегодня ты останешься на работе, – отвечаю я.

Мама часто берет дополнительные дела по выходным и ночует в офисе: у юристов иммиграционной службы в Лос-Анджелесе всегда хватает работы.

– Планы поменялись. – Она заходит в кухню, но вдруг останавливается, присмотревшись ко мне. Я осознаю, что на мне до сих пор та же одежда, что и утром. – Ты что, только что вернулась?

На мгновение в голове воцаряется пустота: я не могу понять, стоит ли поделиться с мамой тем, как я провела этот вечер.

– Боми надо было срочно поработать над заданием по учебе, – определяюсь я наконец, – поэтому я задержалась допоздна, чтобы помочь дяде Джею, а потом он подвез меня домой.

По крайней мере, вторая часть – действительно правда.

На меня накатывает чувство вины: я редко лгу маме, обычно мне просто незачем это делать. У нас буквально одна и та же цель: чтобы я поступила в музыкальную школу в Нью-Йорке. И последние лет пять у нас были только мы сами да дядя Джей.

Но если я все ей расскажу, она будет беспокоиться, что я не смогу как следует сосредоточиться на занятиях музыкой. Мы еще не говорили про «отношения с мальчиками», но она явно считает, что я должна подождать с этим до колледжа.

Мама подходит к рисоварке, открывает ее и вздыхает, ничего не найдя внутри.

– Ты не поела в офисе? – спрашиваю я.

– Было некогда.

Я указываю на кухонную стойку, где оставила пакет с едой.

– Миссис Ким передала нам немного панчхана, можешь поесть его. Там есть чанджорим, как ты любишь.

Мама цокает языком.

– Лучше бы миссис Ким не совала свой нос в чужие дела. Иногда она слишком любопытна.

– А по-моему, это было мило с ее стороны.

– Только не пытайся меня убедить, что она не отпускала ехидные комментарии о том, как я тебя воспитываю.

Я честно пытаюсь вспомнить все, что говорила миссис Ким, но на ум так ничего и не приходит.

– Там и чапчхэ[21]21
  Корейский салат на основе крахмальной лапши и овощей, но иногда добавляют и мясо.


[Закрыть] есть.

– Ладно, можешь приготовить рис? Я пока схожу в душ. И, раз уж ты еще не спишь, нам надо кое о чем поговорить.

Когда мне заявляют, что «нам нужно поговорить», я всегда начинаю нервничать. Почему бы просто сразу все не выложить? Я сразу напрягаюсь: вдруг разговор пойдет о чем-то плохом. Хотя серьезные новости мама не станет так на меня обрушивать – только не после случившегося с папой.

– Конечно, – отвечаю я.

Мама уходит в свою комнату – они у нас в противоположных концах квартиры, хотя это все равно, что прямо по соседству.

Я высыпаю в чашку два стакана риса и промываю его под водой, после чего закидываю в рисоварку.

Наконец, я достаю из морозилки дынное мороженое и сажусь за стол, пытаясь нагуглить, сколько занимает перелет из Лос-Анджелеса в Сеул.

Четырнадцать часов.

Затем я проверяю разницу во времени между Кореей и Калифорнией.

Шестнадцать часов.

Минут через двадцать мама возвращается на кухню в халате, тщательно обернув волосы полотенцем.

Когда рисоварка пищит, возвещая о готовности, мама накладывает рис в чашку и садится за стол напротив меня.

Она никак не реагирует на количество панчхана, оставшееся в контейнерах, поэтому я тоже ничего об этом не говорю.

– Утром мне позвонили из Сеула, – начинает она. – Насчет… моей матери.

Я выпрямляюсь на стуле.

– Она же в порядке?

Стоило только упомянуть о ней в разговоре с Джеву! Может, мы никогда и не виделись, но она – часть моей семьи, и я бы не хотела, чтобы с ней случилось что-то плохое.

– С ней все хорошо, – успокаивает мама. – Настолько хорошо, как может быть у человека с раком кишечника. Мне звонил ее врач – мама достаточно здорова, чтобы выдержать операцию через несколько месяцев, но она отказывается. Это будет еще нескоро, пока ей требуется тщательное наблюдение, но я подумала, что могла бы слетать в Сеул на пару месяцев, провести с ней какое-то время и убедить согласиться на операцию.

В моей голове проносятся сотни мыслей: у бабушки рак, не такой, как у папы, но она все равно больна. И мама полетит в Сеул, чтобы позаботиться о ней. Без меня.

– Я уже позвонила Джею, – продолжает мама, – и он сказал, что ты можешь пожить у него до конца учебного года. А к июлю я должна вернуться.

– Ты собираешься уехать до самого июля? – я едва не срываюсь на крик. – Но сейчас же ноябрь!

– Нет, – отвечает она спокойно. – Я улечу только после Нового года. Скорее всего, в конце февраля. Мне еще нужно закончить кое-что по работе.

Я все еще пытаюсь осмыслить происходящее. Мама собирается оставить меня одну посреди последнего учебного года?

– Но у меня же будет выпускное выступление в мае.

– Это не последнее твое выступление. Дженни, пойми, я нужна маме.

«Ты нужна мне». Я едва не говорю это вслух, но мне удается сдержаться. В противном случае она спросила бы почему, а у меня не получилось бы назвать ни одной причины, кроме той, что я просто буду скучать.

– Я не приняла бы такого решения, если бы не была уверена, что с тобой все будет в порядке.

– Но мама…

– Если с ней что-то случится и меня не будет рядом, я никогда себе этого не прощу.

Шах и мат. С этим я спорить не могу – сама чувствовала бы то же самое. Да я и чувствовала.

– Значит, ты будешь в Корее, – подытоживаю я и сама слышу, как устало звучит мой голос. – У нас с ней шестнадцать часов разницы.

– Я… Подожди-ка, а ты откуда знаешь?

– Не важно.

Я встаю. Хотелось бы мне сказать маме еще пару «ласковых», но я смотрю на нее – и гнев внутри утихает. Она выглядит такой же вымотанной, как я себя чувствую, под глазами появились темные круги, и даже аппетит пропал – яркий признак того, что она сама не своя.

Я решаю пойти на мировую.

– Ну, хотя бы в праздники ты будешь дома. А потом в Сеул, значит? Последний раз ты там была сколько, лет шесть назад?

Это был единственный раз после того, как она приехала в США по студенческой визе и осталась здесь, выйдя замуж за отца.

– Семь, – вздыхает мама. Похоже, ей полегчало, потому что она тянется за блинчиком из маша. – Я и так долго откладывала эту поездку. Пора вернуться домой.

* * *

На следующий день я едва не опаздываю на урок по игре на виолончели, потому что легла спать не раньше двух ночи. Когда мы начинаем занятие, я фальшивлю, и Юнби, моя учительница, останавливает меня прямо посреди партии, которую я разучиваю для выступления в школе.

– Я вижу, что тебя что-то беспокоит, – замечает она. – Дело в результатах конкурса?

С ума сойти, а ведь еще сутки назад я бы ответила «да». Оценка судей меня все еще огорчает, но они все-таки не мама и не собираются оставить меня одну на целых несколько месяцев.

– Давай я заварю чай, и мы поговорим.

Я встаю с банкетки перед пианино и усаживаюсь в кресло с высокой спинкой в гостиной. Мы нечасто так делаем, но иногда можем пропустить урок и вместо этого поговорить о чем-нибудь помимо виолончели. Когда это случилось впервые, Юнби указала на мою голову, сердце и руки и сказала, что они связаны между собой. По-моему, тогда я не поняла ее (мне было всего одиннадцать), но, кажется, понимаю сейчас. Никакие практика с талантом не помогут, если на душе неспокойно, а голова занята другим.

Вернувшись, Юнби вручает мне чашку ячменного чая и садится в кресло напротив:

– Я вся внимание.

И я выкладываю ей все, начиная со звонка врача и заканчивая маминым решением уехать без меня.

Мой рассказ Юнби слушает так же сосредоточенно и чутко, как игру на виолончели. Возможно, именно поэтому я просто вываливаю на нее все, что чувствую.

– Мама взяла и известила меня о своих планах, даже не спросив, что я о них думаю. Она буквально бросает меня одну посреди выпускного класса!

Юнби делает глоток из чашки.

– А ты спросила, можешь ли поехать с ней?

Я моргаю от неожиданности.

– Я даже не подумала об этом. У меня же школа… а она уедет на пять месяцев.

– В Сеуле тоже есть школы исполнительского искусства, – замечает Юнби, и я вспоминаю, что она сама в такую ходила, перед тем как окончить женский университет Ихва по игре на виолончели. – Тебе просто надо направить документы туда, где принимают иностранных учеников.

Я пытаюсь обдумать эту возможность. Мне и в голову не приходило, что я могла бы поехать вместе с мамой и доучиваться в другой стране.

Я же даже за пределами Калифорнии никогда не бывала, что и говорить о Южной Корее. И я никого там не знаю, кроме бабушки.

Хотя это не совсем так.

Одного человека все же знаю.

– Моя подруга работает директрисой музыкальной школы в Сеуле, – продолжает Юнби. – Если ты пришлешь мне материалы для прослушивания, я отправлю ей мои рекомендации по электронной почте. Учебный год в Корее начинается в марте, так что ты приедешь как раз вовремя.

– Мне надо спросить маму, да?

Она уже наверняка ушла на работу.

– Может, стоит упомянуть об этом в разговоре с ней, когда разузнаешь побольше? Пока достаточно начать с малого: тебе понадобится паспорт, если его еще нет.

Вообще-то есть. В прошлом году я должна была полететь в Париж с классом по французскому, но пришлось все отменить, потому что я заболела гриппом.

– Похоже, на тебя свалилось слишком много нового. – Юнби забирает у меня чашку с чаем, к которому я едва притронулась. – Давай ты сыграешь с листа что-нибудь из Моцарта, и на этом закончим? Тебе о многом надо подумать.

Это мягко сказано. С другой стороны, мне точно надо об этом думать?

Сердце бешено колотится в груди, ладони вспотели.

Если бы меня сейчас спросили: «Хочешь поехать с мамой в Корею? Встретиться с бабушкой, которую никогда раньше не видела? Провести несколько месяцев в Сеуле, в котором еще ни разу не бывала, – в городе, откуда прибыли твои родители, со всеми его бесчисленными возможностями, новыми приключениями и ощущениями?» – ответом было бы звонкое «да».

Все утро я ищу информацию о Корее в целом и о Сеуле в частности. Похоже, там живет почти десять миллионов человек – это больше, чем в Нью-Йорке.

Когда я вбиваю в поиск бабушкин адрес, оказывается, что она живет в районе Чонногу, где так много исторических достопримечательностей – например, Кенбоккун (дворец Кенбок) и традиционная деревня Букчон Ханок, – а почти за углом есть популярная пекарня. Я исследую окрестности по карте в режиме панорамы, когда Юнби присылает мне ссылку, кликнув по которой, я попадаю на сайт Сеульской академии искусств.

Университетский городок выглядит потрясающе: учебные помещения оборудованы по последнему слову техники, есть комнаты для репетиций, двухэтажная библиотека, общежитие напротив студенческого культурного центра и всемирно известный концертный зал.

Потратив еще почти час на изучение информации, я начинаю забываться сном, пока тот не прерывает сигнал будильника. Я поставила его утром, подсчитав, что четырнадцатичасовой перелет завершится примерно в три часа дня по моему времени. В Сеуле сейчас должно быть около восьми утра.

Я открываю переписку с Джеву и пишу: «Ты нормально долетел?» Сообщение остается непрочитанным, поэтому я решаю, что либо я неправильно рассчитала время, либо телефон Джеву почему-то не ловит сигнал.

– Дженни? – Входная дверь хлопает в коридоре, закрываясь. – Я дома.

Я оставляю телефон на кровати и иду к маме на кухню.

К моему удивлению, она не против моей идеи полететь в Сеул вместе с ней.

– В академии есть общежития, я могу жить там всю неделю, а выходные проводить с тобой и хальмони.

– А что насчет платы за обучение? – задает мама разумный вопрос. Это хороший знак!

– Она не потребуется, если я буду получать стипендию. Юнби говорит, у меня как у классической виолончелистки есть очень высокие шансы на это.

Мама вздыхает.

– Ты уже все продумала, да?

– Я не вижу причин оставаться, если там могу получить такое же хорошее образование, как здесь, а то и лучше. Это же Азия.

Я смеюсь, а мама качает головой. «К тому же, я буду вместе с тобой», – думаю я, но не говорю вслух: она всегда была далека от таких «телячьих нежностей».

Вместо этого я продолжаю:

– Я хочу встретиться с хальмони.

Мама молчит целую минуту, но после кивает.

– Она тоже захочет тебя увидеть.

Мне сложно поверить в то, как круто изменилась моя жизнь за последние двадцать четыре часа. Я буду жить в Сеуле целых пять месяцев!

Вернувшись в свою комнату, я первым делом проверяю телефон. Сообщение Джеву прочитал, но так и не ответил.

Вот поэтому я терпеть не могу эти оповещения: они все равно что психологическое оружие. Джеву знает, что я знаю, что он прочитал сообщение, и сознательно решил не отвечать на него.

Конечно, я могу и зря себя накручивать. Может, он отвечает кому-нибудь поважнее меня, например, своей маме.

«Только не говори, что тебя не пропустила таможня из-за твоей связи с бандитами», – набираю я и сразу отправляю, только чтобы тут же об этом пожалеть. Ведь правильно говорят: думай, прежде чем сделать! Это же даже хорошей шуткой не назвать!

Метка на сообщении меняется с «отправлено» на «прочитано».

Я не свожу глаз с экрана телефона. Проходит минута, за ней другая. Внутри что-то словно обрывается.

Я прокручиваю в голове варианты, по которым он может не отвечать. Во-первых, дело может быть в плохом качестве связи (очень маловероятно, так как в Южной Корее самый быстрый интернет на планете, если верить Google). Во-вторых, он проходит таможню прямо сейчас (но тогда почему нельзя так и написать? Это же дело пары секунд). Или возникла другая проблема, о которой я не догадываюсь, но что это может быть?

Я спрашиваю поисковик, почему парень может прочитать сообщение и не ответить. Все статьи твердят: «Он просто в тебе не заинтересован».

Ну спасибо, интернет.

Даже если и так, все равно одно сообщение ни к чему не обязывает. Я кидаю телефон на кровать и ухожу репетировать: пусть с парнем не вышло, но ответа от академии я все-таки добьюсь.

В понедельник я советуюсь со своим школьным консультантом по поводу перевода в другое учебное заведение на эти полгода, и он вручает мне список необходимых для выпуска дисциплин, большая часть из которых есть и в Сеульской академии искусств. Уроки, которых там нет, можно получить онлайн в Средней школе искусств округа Лос-Анджелес. Выходит, я буду учиться как бы в двух местах сразу: в первом, например, проходят практические занятия по исполнительскому искусству, а во втором – углубленное изучение литературы и истории.

Конечно, впереди еще поступление, но в кои-то веки знакомство с нужным человеком должно сработать мне на пользу. К тому же, у меня достаточно хорошие оценки и хватает наград, чтобы считаться сильной претенденткой.

К счастью, мои ожидания оправдываются: в декабре меня не только принимают в Сеульскую академию искусств, но еще и предоставляют проживание с питанием, и даже предлагают стипендию, которая покрывает половину стоимости обучения.

Единственным разочарованием за все это время стало то, что Джеву так и не ответил ни на одно из сообщений. По-моему, на раздумья о том, почему он так поступил, я трачу больше времени, чем на планирование поездки в Сеул.

Мне всего лишь нужно смириться с объяснением, которое любезно поведал интернет: Джеву просто не захотел продолжать общение.

Конечно, это я первой подошла к нему в караоке-баре и втянула нас в потасовку, из-за которой пришлось выпрыгивать из автобуса.

Но все же было бы здорово подружиться.

Я ведь даже не знаю, где именно он учится.

Я решаюсь отправить ему последнее сообщение до того, как уеду: «Привет! Я приезжаю в Корею на несколько месяцев, чтобы повидаться с бабушкой. Было бы здорово встретиться, если ты тоже там». Вот так, сразу к делу. Честно говоря, не люблю я все эти игры. Жизнь слишком коротка, поэтому лучше говорить прямо, чтобы не пожалеть потом.

Он не отвечает, да я уже и не жду.

Дядя Джей увозит нас с мамой в аэропорт. В наше отсутствие он будет присматривать за квартирой.

Пока мы не прошли досмотр на входе в аэропорт, дядя обнимает маму и взъерошивает волосы мне.

– Повеселись там, малышка.

– Спасибо, дядя Джей.

Всего пару месяцев назад он сказал, что мне стоит попробовать что-нибудь новое и пожить в свое удовольствие.

Что ж, дядя Джей, вот я и следую твоему совету. Я собираюсь жить на всю катушку.

Глава седьмая

Мы с мамой прибываем в международный аэропорт Инчхон в 4:55 утра. Пройдя таможню, мы забираем чемоданы в зоне выдачи багажа и идем к пункту обмена валют. Перед тем, как покинуть аэропорт, мы решаем, что нам необходим кофеин, и встаем в очередь в «Данкин Донатс» – одно из немногих мест, открытых в такую рань. В Корее оно отличается от того, что в США: помимо надписей на корейском, сама витрина выглядит ярче, а меню разнообразнее. Да и пончики как-то… милее смотрятся.

– А вот, похоже, и наш водитель, – говорит мама.

Я оглядываюсь и замечаю пожилого джентльмена в хорошем костюме и белых перчатках, который держит табличку с именами «Сюзи» и «Дженни», написанными на английском.

Получив свой кофе (мама берет еще один для водителя), мы выходим наружу, где наши четыре сумки профессионально укладывают в багажное отделение такси. Я радуюсь, что решила надеть пуховик, который застегиваю под самое горло: пусть уже почти март, здесь все еще градусов на тридцать холоднее, чем в Лос-Анджелесе.

Пока мама заводит светскую беседу с водителем, я смотрю из окна на дорогу, над которой клубится утренний туман.

Если верить GPS-навигатору таксиста, дорога из аэропорта Инчхона, который находится прямо по соседству с Сеулом, до бабушкиного дома должна занять полтора часа. В какой-то момент мы проезжаем длинный мост, и водитель рассказывает, что под нами раскинулось Желтое море.

На полпути я начинаю засыпать, но вскоре вздрагиваю, разбуженная автомобильным гудком: водитель сигналит скутеру, который выскочил прямо перед машиной.

Я не замечаю, когда именно мы оказываемся в Сеуле, но на дорогах становится больше автомобилей, а вдоль улиц возвышаются здания с вывесками на корейском (хотя я вижу и парочку на английском). Мы проезжаем мимо входа в метро, где люди в деловой одежде снуют туда-сюда, стоят на эскалаторах или передвигаются по лестницам. Несмотря на быстрый поток пассажиров, все соблюдают определенный порядок. Когда мы вылетели, в Лос-Анджелесе была среда, но в Сеуле – уже утро пятницы. На перекрестке мне удается насчитать минимум шесть кафе, четыре салона красоты и три магазина мобильных телефонов.

Через пятьсот метров навигатор советует повернуть направо, и мы съезжаем с главной дороги, углубляясь в паутину узких улочек с небольшими многоквартирными домами. Машина останавливается перед старым зданием с бакалейным магазинчиком на первом этаже, прямо напротив цветочной лавки и крошечного кафе. Мама расплачивается, и мы оставляем большую часть багажа на улице, взяв с собой только мою виолончель и пару сумок.

Мама молчит, что довольно странно, учитывая, как оживленно она болтала с водителем. Позвонив в дверь, она складывает руки на груди и нервно стискивает локти ладонями. Мама не видела бабушку с тех пор, как приезжала в Сеул на свадьбу почти семь лет назад вместе с отцом.

Дверь открывается.

Не знаю, чего я ожидала от встречи с бабушкой на самом деле. Бабушка и дедушка по папиной линии очень похожи на него – они милые и веселые, к тому же не прочь выпить чего покрепче.

У мамы были напряженные отношения с ее матерью, но я считала, будто дело в большом расстоянии и в маминой, э-э-э, личности: она проявляет эмоции только в случаях, когда что-то идет нам на пользу. Лишь рядом с отцом она вела себя иначе.

Если бы меня спросили, какой я представляла бабушку, я бы описала кого-то, похожего на маму, – властную, внушительную и исключительно рациональную женщину.

– Суджон-а! – восклицает бабушка, обращаясь к маме по ее корейскому имени, и заключает в объятия, заставляя напряженно застыть. Она такая маленькая, что ей приходится стоять на носочках прямо в домашних тапочках.

Бабушка выглядит милейшим человеком на свете.

– Заходите-заходите! – подгоняет она нас, отпихивая ногой обувь, которая стройными рядами стоит у порога.

– А ты, должно быть, Дженни. – Бабушка хватает меня за руки. Ладони у нее теплые и мягкие. – Ты такая красавица!

Меня захлестывает волной тепла, потому что еще никто мне такого не говорил, а ее слова звучат искренне.

– Сколько тебе лет?

– Мне семнадцать.

– Омма[22]22
  (кор.) Мамочка.


[Закрыть], – обращается к ней мама, – наши вещи все еще снаружи.

– Я позвоню хозяину дома, он живет этажом ниже. Он все принесет, – заверяет бабушка и добавляет, обращаясь ко мне: – Он всегда помогает мне с продуктами.

Для бабушки она выглядит молодо, но это логично: когда я родилась, мама тоже была совсем юной. У бабушки короткие волосы с перманентной завивкой, в которых пробиваются седые пряди, и доброе, жизнерадостное выражение лица. А когда она улыбается, в уголках глаз собираются очаровательные морщинки.

Все это время мы разговариваем по-корейски, поэтому во мне просыпается благодарность маме за то, что не позволила мне бросить занятия родным языком во втором классе.

– Не стоит, омма, – возражает мама, – Дженни сильная.

Она кивает мне, и я выбегаю на улицу, чтобы забрать чемоданы, пока она распаковывает сумку в единственной гостевой спальне. Мне приходится возвращаться четыре раза, но наконец вещи оказываются наверху. К этому времени хальмони накрывает завтрак на маленьком столике в кухне: тосты, намазанные маслом, глазунья и запеченные на гриле ломтики тушенки. Хлеб для тостов, наверно, принесли из пекарни, потому что он толстый и мягкий, яйца пожарены просто идеально, а тушенка соленая и сладковатая. Последний раз я ела еще в самолете, поэтому теперь просто умираю от голода. Я начинаю уплетать завтрак, пока бабушка чистит яблоко и одобрительно кивает, сидя рядом.

Закончив с распаковкой, мама подходит к столику, и я встаю, чтобы она могла сесть, – здесь всего два стула.

– Можно я прогуляюсь и осмотрю окрестности? – спрашиваю я у нее на английском.

Хальмони смотрит на нас, оторвавшись от чистки второго яблока.

– Она разве не собирается разбирать вещи?

– Дженни будет жить не здесь, – объясняет мама. – Академия, в которой она будет учиться, предоставляет общежитие. Дженни переселится туда послезавтра.

– А, – понимающе кивает хальмони, – челлисте.

«Виолончелистка».

Не выпуская из рук нож с яблоком, она поднимает большие пальцы вверх:

– Мосиссо.

«Очень круто».

Она протягивает руку назад, берет листок бумаги и пишет «1103» (код квартиры), а затем вручает мне вместе с несколькими ман-вонами[23]23
  10 000 корейских вон.


[Закрыть] – это примерно то же, что банкноты по десять долларов в США.

Пока я копаюсь в чемодане в поисках своих ботильонов, бабушка обеспокоенно спрашивает маму, разумно ли отпускать меня в город одну.

– Она никогда не была в Сеуле и не знает здесь ничего. А вдруг она потеряется?

– Не волнуйся, омма, – обнадеживает ее мама. – Дженни очень сообразительная и умеет читать и говорить на корейском. К тому же, у нее есть мобильный.

– Ты уверена? – в бабушкином голосе слышится облегчение. – Наверно, она очень самостоятельная, прямо как ты.

Пару секунд мама не отвечает.

– Да, омони[24]24
  (кор.) Мать.


[Закрыть], – говорит она наконец, – Дженни пришлось рано повзрослеть, как и мне.

Они обмениваются взглядами. Я тихонько пробираюсь к двери: что бы им ни хотелось обсудить, мне этого лучше не слышать.

* * *

Первым делом я захожу в кафе через дорогу, чтобы подзарядиться кофеином. Когда я открываю дверь, звенит колокольчик. Никто не выходит мне навстречу, поэтому я начинаю лениво бродить по маленькому залу – в фойе «Караоке Джея» места раза в два больше. Через окно, выходящее на запад, льется солнечный свет, бросая золотые отблески на огромный букет свежих цветов на подоконнике – наверняка из цветочной лавки по соседству. Такие маленькие детали придают кафе домашнюю и уютную атмосферу. Из колонок в углу льется джаз.

– Прошу прощения, я не знал, что кто-то пришел. – Молодой парень спортивного телосложения выходит из-за занавески.

Я обращаю внимание на его одежду.

– Ты случайно не учишься в Манхэттэнской музыкальной школе? – спрашиваю я на английском.

Он бросает взгляд на свой свитер, потом на меня и отвечает (тоже по-английски):

– Ну да. Я на втором курсе, учусь играть на саксофоне. А что?

– Из всех вариантов я хочу поступить именно туда! – Еще есть музыкальный колледж Беркли в Бостоне, конечно, но мама предпочитает, чтобы я жила в Нью-Йорке, поближе к папиной родне.

Парень оценивающе смеривает меня взглядом, непроизвольно заставляя выпрямиться.

– Вот как? Для… танцев?

– Виолончели, – краснею я.

– Ага. Так что ты делаешь в Сеуле?

– Навещаю бабушку, пробуду здесь пару месяцев. Честно говоря, я прилетела из Лос-Анджелеса только пару часов назад.

– Да, я понял. По тебе сразу видно, что ты из Лос-Анджелеса.

Если его слова про танцы еще можно было расценивать по-разному, то что-то в этой фразе заставляет меня призадуматься.

По-моему, он со мной флиртует. За столько месяцев это всего второй раз, когда парень пытается со мной заигрывать.

До невероятной красоты Джеву он, может, и не дотягивает, но все-таки он довольно милый. Да и старше.

Дверь за моей спиной открывается, впуская человека в форме службы доставки.

– Сегодня у меня большой заказ, Иан-сси!

– Иан – это я, – поясняет мне парень из кафе.

– А я Дженни.

– Подожди минутку.

Вернувшись, он вручает мне бумажный стаканчик с кофе:

– Сбоку написан мой номер. Я взял академический отпуск на весь семестр, чтобы оплатить некоторые счета, поэтому пока буду в Сеуле. Если появятся какие-либо вопросы о школе или просто захочешь пообщаться, позвони мне.

– Я… Я позвоню, спасибо.

– До встречи, Дженни.

Он начинает собирать заказ для курьера, так что я направляюсь к двери, на ходу изучая стаканчик. Сбоку находится аккуратная надпись маркером: «Иан Нам, ваш гид по любым вопросам про ММШ», – и номер телефона.

Я тщательно слежу за своим выражением лица, пока не оказываюсь снаружи, и начинаю быстро шагать по улице. Сердце колотится как сумасшедшее. Всего за пару коротких часов после прилета в Сеул симпатичный корейский парень, который работает в кафе и учится в школе моей мечты, успел дать мне свой номер и, возможно, даже пригласить на свидание.

Может, это знак, что мне так и стоит провести следующие несколько месяцев – ходить на свидания, а не проводить время только за репетициями и уроками?

Я запинаюсь, когда в памяти всплывает тот вечер во время фестиваля: как Джеву сидел за столиком в маленькой палатке, внимательно слушая историю о моем отце. Грудь сдавливает от мыслей о том, какой счастливой и полной надежд я себя ощущала. Из-за них горечь от того, что он так и не написал, становится только хуже. Но я сама виновата, что дала слабину. Тот вечер должен был стать всего лишь возможностью развеяться, и мне следовало так к нему и относиться. Тогда я не чувствовала бы настолько сильного разочарования.

Впереди у меня пять месяцев в Сеуле – пять месяцев, чтобы получить массу новых впечатлений и жить на полную катушку, не упуская ни минуты. После этого я вернусь домой и, надеюсь, буду пылать решимостью достичь того будущего, о котором всегда мечтала.

Взбодрившись от этой мысли, я провожу следующие несколько часов, гуляя по округе: всего через пару кварталов от бабушкиного дома обнаруживается вход в метро, а в тихом уголке – ресторанчик, в котором подают джук, корейскую кашу, – после чего возвращаюсь в квартиру.

Остаток дня я общаюсь с хальмони. Они с мамой, похоже, как минимум заключили перемирие, потому что мама ведет себя довольно дружелюбно, а сама хальмони выглядит бодрее некуда. Мы берем такси и едем в клинику, где она будет проводить большую часть выходных после завершения лечения. В целом, только там мы и сможем видеться, потому что остальную часть недели она будет жить дома, а я – в общежитии.

Затем мы берем еду и гуляем по округе. Мама не хочет, чтобы наш суточный ритм сбился из-за перелета, поэтому мы пытаемся пройтись по достопримечательностям, но к шести часам я уже засыпаю на ходу. У меня все-таки получается продержаться еще два часа, пусть в такси на обратном пути и одолевает дремота. Я прихожу в себя, только чтобы кое-как подняться в квартиру по лестнице, упасть на подушку и крепко проспать двенадцать часов подряд.