Текст книги "Эпоха потрясений. Проблемы и перспективы мировой финансовой системы"

Вскоре администрация Буша начала обвинять во всех бедах ФРС – мы якобы задушили экономику, слишком рьяно сдерживая рост денежной массы. С этой позицией я впервые столкнулся в августе 1989 года, когда мы с Андреа были в гостях у сенатора Джона Хайнца и его жены Терезы в их летнем доме на острове Нантакет. По телевизору шли воскресные утренние ток-шоу, и вот в передаче Meet the Press на экране появился Дик Дармен. Я слушал его вполуха, но внезапно мое внимание привлекла следующая фраза: «Важно, чтобы не только председатель Гринспен, но и другие члены совета управляющих ФРС и Комитета по операциям на открытом рынке… глубже осознали опасность сталкивания экономики в кризис. Я не уверен, что они в полной мере осознают ее». «Что?!» – воскликнул я, едва не пролив кофе. Аргументы Дармена были совершенно бессмысленными с экономической точки зрения, но он и не нуждался в смысле: это была политическая риторика.

Министр финансов Брейди также не испытывал к ФРС теплых чувств. Он был другом президента и имел с ним много общего – оба выходцы из богатых семейств, оба закончили Йельский университет и состояли в тайном обществе «Череп и кости». Ник более трех десятков лет провел на Уолл-стрит, дослужившись до кресла руководителя крупной инвестиционной компании. Перебравшись в Вашингтон, он принес с собой опыт практической биржевой деятельности и привычку командовать.

В период правления Буша мы с Ником взаимодействовали по многим ключевым аспектам. Мы вместе летали в Москву в 1991 году, в тесном сотрудничестве эффективно решали сложные вопросы банковского регулирования и валютной политики. Наше общение не ограничивалось исключительно работой – иногда Ник приглашал меня в клуб Augusta National на партию в гольф, а иногда мы с Андреа встречались в семейном кругу с ним и его женой Китти.

Однако Брейди поддерживал президента Буша в его утилитарных взглядах на денежно-кредитную политику. С точки зрения Ника, снижение краткосрочных процентных ставок было беспроигрышным мероприятием: если ФРС наводнит экономику деньгами, то экономический рост ускорится. Конечно, не следует забывать и о возможном всплеске инфляции, но если он вдруг случится, то ФРС сможет с ним справиться. Сделай я так, как они хотели, согласись я на более существенное и быстрое снижение ставок – и рынок, несомненно, преподнес бы мне мою собственную голову на блюде. И поделом.

Так или иначе, но министр финансов не был расположен к дискуссиям. Подобно многим трейдерам, он добился больших успехов благодаря своему чутью. Нужно признать, что в таких вопросах, как обменные курсы, Ник действительно тонко чувствовал конъюнктуру рынка. Но мыслить концептуально, на перспективу он не умел и не хотел. Раз в неделю мы встречались с Ником за деловым завтраком, и как только разговор заходил о денежно-кредитной политике, мы неизменно начинали перемалывать одно и то же.

Эта тупиковая ситуация вдвойне осложняла решение проблемы бюджетного дефицита и выхода из кризиса, поскольку президентская администрация все время стремилась добиться от ФРС «услуги за услугу». Когда проект бюджета на 1990 год уже был готов (и президент Буш все же столкнулся с необходимостью нарушить свое обещание не повышать налоги), Ник попросил меня поручиться в том, что, если этот бюджет пройдет, ФРС снизит процентные ставки.

В общем-то, проект бюджета произвел на меня впечатление. Он содержал несколько предложенных Дарменом нововведений, которые показались мне весьма перспективными. В частности, в его основе лежал принцип «по доходу и расход», т. е. любой новой статье государственных расходов должен был соответствовать источник финансирования – дополнительный налог либо сокращение других статей расхода. Хотя предложенный проект не позволял кардинально решить проблему бюджетного дефицита, руководители ФРС (в том числе и я) пришли к выводу, что он является шагом в правильном направлении. На октябрьских слушаниях в конгрессе, когда бюджет уже передали на утверждение, я назвал его «реалистичным». Это была довольно сдержанная похвала, но ее оказалось достаточно, чтобы фондовый рынок подскочил, так как трейдеры ожидали немедленного понижения процентных ставок. У нас, однако, не было такого намерения: прежде чем делать это, необходимо убедиться, что предложенное сокращение бюджета действительно будет принято законодателями и, самое главное, что оно даст реальный экономический эффект.

Поэтому я всегда был очень осторожен в высказываниях, общаясь с Ником в частном порядке. Я сказал ему: «Эффективный бюджет позволит снизить долгосрочные ставки, поскольку упадут инфляционные ожидания. Ответная монетарная политика должна заключаться в снижении краткосрочных ставок». Это была обычная практика ФРС, однако Ника разочаровали мои слова, совсем не походившие на твердое обещание, которого он от меня добивался.

Когда той же осенью начался спад, трения между нами лишь усилились. «ФРС чересчур пессимистично смотрит на вещи, – заявил в 1991 году президент Буш в своем послании о положении в стране. – Хорошие банки должны иметь возможность получать хорошие кредиты, и потому процентные ставки должны быть ниже». Следует заметить, что мы в течение года регулярно снижали ставки, но Белый дом хотел, чтобы ФРС делала это решительнее.

У меня до сих пор хранится письмо, которое я получил в те дни от Ника. Он предпринял беспрецедентный шаг: пригласил восемь известных экономистов – практиков и теоретиков – в Белый дом на ужин с президентом. За ужином каждого экономиста спросили, следует ли ФРС и дальше понижать краткосрочные ставки. Оказавшись лицом к лицу с президентом, писал Ник, «каждый из них ответил, что вреда от этого не будет», и практически все высказали мнение, что это может оказаться полезным. «Алан, насколько я вижу, никто не разделяет вашу позицию», – говорилось дальше в письме, а в заключение напрямую указывалось на «отсутствие активной руководящей роли ФРС».

В конечном итоге все вышло как в той пословице: не всяка собака кусает, что лает. Когда летом 1991 года мой срок пребывания в должности председателя ФРС подходил к концу, со мной провели неофициальную беседу, в которой министр финансов пытался добиться от меня обещания еще более смягчить денежно-кредитную политику в обмен на второй должностной срок. Позднее Ник утверждал, что я пошел на эту сделку. В действительности же я физически не мог сделать этого, даже если бы захотел (и даже с учетом того, что лично я считал весьма вероятным дальнейшее снижение ставок). Так или иначе, президент Буш вновь назначил меня главой ФРС. Видимо, он счел меня наименьшим из всех зол: наше ведомство работало эффективно, других кандидатур, предпочтительных с точки зрения Уолл-стрит, не было, а смена руководителя могла взбаламутить рынки.

Отсутствие взаимопонимания в вопросах денежно-кредитной политики разрушило наши дружеские отношения с Ником. Мы продолжали контактировать по работе, но наши еженедельные завтраки и неформальное общение прекратилось. С приближением очередных выборов администрация решила сменить тактику в отношении ФРС и ее упрямого председателя. «Счет Гринспена», как называли это в Белом доме, перешел в ведение руководителя Экономического совета Майка Боскина и самого президента.

В экономике к началу избирательной кампании действительно наметился подъем. В июле я мог достаточно уверенно заявить, что встречный ветер несколько ослабел. Проведенный впоследствии анализ показал, что к весне показатель ВВП, заменивший собой в 1990 году ВНП в качестве стандартного индикатора совокупного объема производства, демонстрировал неплохие темпы роста – на уровне 4 % в год. Но непосредственно заметить это тогда было довольно сложно, и президенту по понятным причинам хотелось, чтобы экономический рост был максимально высоким и очевидным.

В тот год я встречался с Бушем лишь несколько раз, и всегда он держался со мной в высшей степени дружелюбно. «Я вовсе не хочу ссориться с ФРС», – говорил он. Президент задавал действительно значимые вопросы, исходя из информации, которую он получал в процессе работы. «Некоторые утверждают, что проблема в определенной мере связана с ограничением объема банковских резервов. Какой, по-вашему, должна быть моя позиция?» Рейган никогда не интересовался подобными вещами – у него не хватало терпения обсуждать вопросы экономической политики, – и проявляемый Бушем интерес меня радовал. Мне было намного проще общаться с президентом, чем с Брейди, потому что наши беседы всегда носили конструктивный характер. И все же, когда речь заходила о процентных ставках, мне никак не удавалось убедить его в том, что их активное снижение гарантии ускорения экономического роста не дает, а вот риск инфляции повышает.

В целом можно сказать, что оздоровление экономики происходило недостаточно своевременно, чтобы обеспечить победу Буша на новых выборах. Пожалуй, больше всего неприятностей доставил ему бюджетный дефицит. Запоздалое урезание бюджета и повышение налогов в 1990 году несколько улучшило финансовое положение страны, однако экономический спад настолько снизил федеральные доходы, что в течение некоторого времени дефицит рос как на дрожжах и в последний год пребывания Буша у власти превысил $290 млрд. Именно на это обстоятельство сделал упор в ходе предвыборной кампании Росс Перо, которому удалось отобрать у Буша достаточно голосов республиканцев, чтобы лишить его победы.

Спустя годы я с огорчением узнал, что в своей неудаче президент винил меня. «Я его назначил на второй срок, а он меня подвел», – сказал Буш в одном из телеинтервью в 1998 году. Подозрительность не в моем характере. Лишь намного позже я понял роль Брейди и Дармена в формировании у президента уверенности в том, что ФРС саботирует его начинания. Враждебность Буша удивила меня, во всяком случае я не испытывал к нему подобных чувств. Его поражение на выборах напомнило мне о том, как британские избиратели «свергли» Уинстона Черчилля сразу после Второй мировой войны. Насколько я могу судить, Буш превосходно проявил себя в решении серьезнейших проблем, стоявших перед США, – конфронтации с Советским Союзом и кризиса на Ближнем Востоке. Он вполне заслуживал переизбрания. Как, впрочем, и Уинстон Черчилль.

6. Падение стены

Десятого октября 1989 года Джек Мэтлок, посол США в Советском Союзе, представил меня группе советских экономистов и руководителей банков в Спасо-Хаус, резиденции посла в Москве. Я должен был выступить с докладом о том, как функционирует капиталистическая финансовая система.

Конечно, в тот момент я и не подозревал, что буквально через месяц рухнет Берлинская стена, а через пару лет прекратит существование и Советский Союз. Не знал я и того, что мне доведется стать свидетелем редчайшего события – становления свободной рыночной экономики на обломках системы централизованного планирования после распада Восточного блока. Кончина плановой экономики обнажила тот немыслимый упадок, к которому она привела за несколько десятилетий.

Самым большим подарком для меня стала возможность наблюдать реальный процесс зарождения рыночного капитализма. Разумеется, с этой экономической системой я был знаком очень хорошо, но мое понимание ее основ было сугубо абстрактным. Я вырос в условиях развитой рыночной экономики с ее правовыми нормами, институтами и обычаями, которые возникли и обрели форму давно. Процесс, увиденный мною в России, завершился в западных странах за десятки лет до моего рождения. Глядя на восстанавливающуюся после краха советских институтов Россию, я ощущал себя невропатологом, следящим за реакциями пациента с травмированным мозгом. Наблюдать за поведением рынков в отсутствие защиты права собственности и традиции доверия мне еще не приходилось.

Но все это было впереди. В тот момент я смотрел на сотню слушателей, сидящих передо мной в зале резиденции «Спасо-Хаус», и мучился вопросами. Каковы их представления? Как достучаться до них? Я исходил из того, что они – продукт советской идеологии и марксистское учение крепко сидит в их головах. Что известно им о капитализме и рыночной конкуренции? Выступая перед западной аудиторией, я так или иначе оценивал ее интересы и уровень знаний и преподносил свои идеи соответствующим образом. В Спасо-Хаусе мне оставалось лишь строить догадки.

Я предложил им сухой экскурс в работу банков в условиях рыночной экономики. В нем освещались такие вопросы, как сущность финансового посредничества, факторы риска, с которыми сталкиваются коммерческие банки, плюсы и минусы регулирования и задачи центральных банков. Я продвигался очень медленно, поскольку после каждой фразы приходилось делать паузу и ждать, пока переводчик произнесет мои слова на русском.

Однако слушали меня внимательно – на протяжении всего выступления люди не теряли интереса, а некоторые, похоже, конспектировали. Когда я наконец закончил и посол Мэтлок сказал, что можно задавать вопросы, вверх взметнулся лес рук. К моему удивлению, некоторые действительно ухватили суть сказанного. В вопросах явно виделось глубокое понимание принципов капитализма{16}16
  Откуда эти люди знают так много? В 1991 году я наконец спросил об этом у Григория Явлинского, одного из основных реформаторов команды Горбачева. Он рассмеялся и пояснил: «У нас была возможность брать книги по эконометрике в университетских библиотеках. Партия считала, что математический аппарат имеет чисто технический характер и в нем не может быть идеологии». Однако многие уравнения несли в себе капиталистическую идеологию, ведь эконометрические модели оперируют факторами потребительского спроса и рыночной конкуренции. Поэтому, сказал Явлинский, советские экономисты и знают, как работают рынки.


[Закрыть].

На той же неделе меня пригласил на встречу Леонид Абалкин, заместитель председателя Совета министров, курировавший экономические реформы. Я предполагал, что наша беседа будет носить протокольный характер, но все оказалось иначе. Ученый-экономист в возрасте под шестьдесят, один из членов горбачевского «кухонного кабинета» реформаторов, Абалкин славился своей политической гибкостью и умением лавировать. На его продолговатом лице отражалось внутреннее напряжение, и причин для этого было предостаточно. Приближалась зима, поступали сообщения о надвигающейся нехватке электроэнергии и продовольствия, Горбачев публично заявлял об угрозе анархии, а премьер-министр только что обратился к парламенту с просьбой ввести чрезвычайные меры, запрещающие забастовки. Идущая четыре года перестройка – программа кардинального реформирования экономической системы, начатая Горбачевым, – оказалась на грани катастрофы. Я чувствовал, что забот у Абалкина хватает, учитывая, насколько слабо его босс разбирается в механике рынков.

Абалкин спросил мое мнение относительно предложения, усиленно проталкиваемого советским Госпланом. Речь шла о программе борьбы с инфляцией, которая предусматривала индексацию зарплат (привязывание их к ценам) и, таким образом, позволяла убедить население в том, что покупательная способность заработков не пострадает. Я вкратце рассказал Абалкину о постоянной головной боли американского правительства, связанной с поиском средств для индексации социальных пособий, и рискнул подчеркнуть свою уверенность в том, что индексация является лишь полумерой и в конечном итоге может породить еще больше проблем. Абалкин не удивился. По его словам, он не сомневался, что переход от бюрократической системы централизованного планирования к рынку на основе частной собственности, т. е. к «самой демократичной форме регулирования экономической деятельности», займет не один год.

Руководители ФРС и раньше заглядывали за «железный занавес» – и Артур Бернс, и Уильям Миллер приезжали в Москву в период разрядки в 1970-е годы. Но я знал, что подобных разговоров у них не было. В те годы обсуждать было, в общем-то, нечего: плановую экономику стран советского блока и рыночные экономические системы Запада разделяла глубокая идеологическая и политическая пропасть. Однако конец 1980-х принес существенные перемены, заметные не только в Восточной Германии и других сателлитах, но и в самом Советском Союзе. Минувшей весной в Польше состоялись первые свободные выборы, и последовавшие за ними события поразили весь мир. Когда профсоюз «Солидарность» одержал решительную победу над Коммунистической партией, Горбачев вместо того, чтобы направить в Польшу войска для восстановления контроля, заявил о признании Советским Союзом итогов свободных выборов. Вскоре начался распад государственного режима в Восточной Германии – десятки тысяч ее граждан воспользовались этим, чтобы нелегально эмигрировать на Запад. А буквально за несколько дней до моего приезда в Москву компартия Венгрии отказалась от доктрины марксизма в пользу демократического социализма.

Да и Советский Союз находился в очевидном кризисе. Обвал цен на нефть, произошедший несколькими годами ранее, лишил страну единственного реального источника роста, а вместе с ним и единственного противовеса стагнации и коррупции, которые приобрели характер эпидемии в эпоху Брежнева. Ситуацию усугубляла холодная война, давление которой значительно возросло с усилением гонки вооружений при президенте Рейгане. Советский Союз не только утрачивал контроль над своими сателлитами, но и испытывал трудности в снабжении собственного населения – хлеб на полках магазинов удавалось сохранять исключительно за счет импорта миллионов тонн зерна с Запада. Инфляция, предмет непосредственной заботы Абалкина, действительно стала необузданной; я своими глазами видел длинные очереди у ювелирных магазинов, где покупателям, стремившимся вложить рубли в необесценивающиеся товары, разрешалось совершать не более одной покупки за раз.

Горбачев, разумеется, делал все возможное для либерализации экономики и предотвращения окончательного развала. Генеральный секретарь ЦК КПСС произвел на меня впечатление необычайно умного, открытого, но нерешительного человека. Ум и открытость как раз и были его проблемой. Именно в силу этих качеств Горбачев не мог игнорировать те противоречия и фальшь, которые пронизывали окружавшую его систему. Воспитанный в эпоху Сталина и Хрущева, он тем не менее видел, что страна находится в застое. Понимал Горбачев и причины стагнации, и это понимание расшатывало незыблемость внушенных ему принципов.

Для меня так и осталось загадкой, почему Юрий Андропов, «несгибаемый» предшественник Горбачева, выдвинул его в первые ряды. Горбачев не ставил целью развалить Советский Союз, но и не прилагал усилий, чтобы помешать его распаду. В отличие от своих предшественников, он не направил войска в Восточную Германию и Польшу, когда те повернулись лицом к демократии. Более того, Горбачев выступал за то, чтобы его собственная страна стала полноценным участником мировой торговли. Безусловно, он понимал, что такая политика по сути своей является прокапиталистической, даже если и не разбирался в механизмах функционирования фондовых рынков и других экономических институтов западных стран.

Мой визит проходил в контексте нарастающих усилий Вашингтона по поддержке Советов, осуществляющих реформы в рамках горбачевской политики открытости, так называемой «гласности». Как только КГБ разрешил гражданам свободно собираться, американское посольство организовало серию семинаров, на которых историки, экономисты и ученые могли прослушать лекции западных коллег по ранее запретным темам, таким как черный рынок, экологические проблемы южных республик и история сталинской эпохи.

Значительная часть моей программы пребывания была посвящена встречам с высокопоставленными чиновниками, каждый из которых по-своему меня удивил. Я всю жизнь занимался изучением свободной рыночной экономики, и непосредственное соприкосновение с ее антиподом, находившимся в глубоком кризисе, заставило меня еще глубже осмыслить основы капитализма и его отличие от системы централизованного планирования. Первое поверхностное представление об этом отличии я получил сразу же после прилета, по пути в Москву из аэропорта. В поле рядом с дорогой я заметил паровой трактор 1920-х годов – громыхающую, неуклюжую машину с огромными металлическими колесами. «Почему здесь до сих пор используют такую технику?» – спросил я у охранника, находившегося со мной в машине. «Не знаю, – ответил тот. – Может, потому, что она все еще работает?» Подобно Chevrolet 1957 года выпуска на улицах Гаваны, этот трактор наглядно воплощал коренное различие между плановой и капиталистической экономикой: в системе централизованного планирования отсутствовало созидательное разрушение, отсутствовали стимулы для производства более совершенных машин.

Неудивительно, что странам с плановой экономикой было очень трудно повышать уровень жизни и создавать богатство. В данной системе производство и распределение регулируются прямыми указаниями, которые органы планирования направляют на фабрики и заводы. Эти указания определяют, от кого и в каком количестве предприятия должны получать сырье и услуги, какую продукцию они должны выпускать и кому поставлять. При этом предусматривается полная занятость трудоспособного населения, а уровень зарплат строго регламентируется. Не учитываются лишь интересы конечного потребителя, роль которого в плановой экономике сводится к пассивному приобретению товаров, выпускаемых по указке органов планирования. Но даже в СССР потребители вели себя иначе. В отсутствие эффективных рыночных механизмов, поддерживающих баланс спроса и предложения, обычным был избыток никому не нужных товаров и острый дефицит востребованной, но выпускаемой в недостаточном количестве продукции. Дефицит приводил к нормированному распределению или же, как в Москве, к бесконечным очередям в магазинах. Впоследствии советский реформатор Егор Гайдар, говоря о могуществе работников системы распределения дефицитной продукции, отметил: «В Советском Союзе продавец универмага воспринимался так же, как в Америке миллионер из Кремниевой долины. У него был и статус, и влияние, и уважение».

Советское общество внушило нации, что путь к достижению всеобщего благосостояния это не открытая конкуренция и свободный рынок, а централизованное планирование. Мне было интересно встретиться со Степаном Ситаряном, правой рукой председателя Госплана (Государственного планового комитета). В Советском Союзе бюрократический аппарат главенствовал во всех сферах экономики, и названия ключевых административных структур начинались с приставки «гос», т. е. «государственный». Госснаб распределял сырье и материалы в промышленности, Гоструд устанавливал размеры зарплат и регулировал трудовые отношения, Госкомцен определял цены. На вершине находился Госплан, который, как выразился один аналитик, устанавливал «вид, количество и стоимость товаров, выпускаемых на каждой фабрике и заводе в пределах 11 часовых поясов». Необъятная империя Госплана включала в себя и оборонные производства, которые обеспечивались самыми лучшими кадрами и материалами и считались, по общему мнению, наиболее современными предприятиями СССР{17}17
  В действительности считавшиеся пассивными советские потребители стремились при любой возможности приобретать бытовые товары высокого качества, которые выпускала оборонная промышленность. Иными словами, они были настолько же требовательными, как и жители западных стран.


[Закрыть]. В совокупности, по оценкам западных аналитиков, это ведомство контролировало 60–80 % ВВП страны. А у рычагов этой машины стояли Ситарян и его непосредственный руководитель Юрий Маслюков.

Ситарян, прекрасно говоривший по-английски тщедушный человек с высоко зачесанными седыми волосами, перенаправил меня к старшему референту Госплана, который показал мне расчеты, связанные с составлением межотраслевых балансов «затраты-выпуск». Эти математические выкладки впечатлили бы даже Василия Леонтьева, гарвардского экономиста русского происхождения, который предложил данный метод. Идея Леонтьева заключалась в том, что любую экономическую систему можно описать путем отображения потоков материальных и трудовых ресурсов. При достаточно глубокой проработке полученная модель становится идеальным средством контроля за развитием ситуации. Теоретически она позволяет спрогнозировать влияние изменения объема выпуска той или иной продукции (например, тракторов или, что более характерно для эпохи Рейгана, резкого увеличения военного производства в ответ на американскую программу «Звездные войны») на отдельные сегменты экономики. Однако западные экономисты считали, что в целом межотраслевые балансы «затраты-выпуск» имеют ограниченное применение, поскольку они не отражают динамики экономики – в реальном мире межотраслевые взаимозависимости всегда меняются быстрее, чем это можно отследить.

Госплановские балансы были доведены до совершенства. Однако по комментариям референта я понял, что проблема ограниченности этой модели так и не решена. Поэтому я спросил, каким образом учитывается динамика. Он только пожал плечами и переменил тему разговора. Ему нужно было создать впечатление, что система централизованного планирования более эффективна, чем свободный рынок. Подозреваю, он сам не верил в такое, но сказать, что это было – цинизм или сомнение, я не мог.

Казалось бы, эффективному органу планирования следовало заняться устранением недостатков моделей. Умные головы вроде Ситаряна там действительно были. Они пытались сделать это, но ноша оказалась непосильной. Капиталистические рынки функционируют, опираясь на мгновенно поступающую информацию об изменении цен. Можно ли без нее делать выводы о том, сколько и какой продукции нужно производить? В отсутствие механизмов рыночного ценообразования советская система экономического планирования была лишена эффективной обратной связи. Не менее важно и то, что специалисты по планированию не получали сигналов от финансовой системы, позволяющих соотнести распределение сбережений с реальными инвестициями в производство с учетом меняющихся запросов и вкусов населения.

Мне пришлось соприкоснуться с централизованным планированием задолго до моего назначения председателем ФРС. С 1983 по 1985 год я входил в состав Консультативного совета по внешней разведке при президенте Рейгане, где мне однажды поручили проанализировать наши оценки способности Советского Союза выдерживать гонку вооружений. Ставки были чрезвычайно высоки. Стратегическая оборонная инициатива «Звездные войны» основывалась на предположении, что советская экономика несопоставима с американской. Стоит усилить гонку вооружений, думали многие, и Советы рухнут в безуспешной попытке не отстать от нас или же пойдут на переговоры. При любом исходе мы сможем протянуть им руку дружбы, и холодная война закончится.

Поставленная передо мной задача была слишком важной, чтобы от нее отказаться, но ее масштабность пугала меня. Требовались поистине титанические усилия, чтобы разобраться в тонкостях системы производства и распределения, так непохожей на нашу. Однако, углубившись в проект, я буквально через неделю осознал его нереальность: надежных способов оценки состояния советской экономики попросту не существовало. Сведения Госплана не соответствовали действительности, поскольку советские руководители всех уровней завышали показатели производства и раздували фонды заработной платы. Более того, данные Госплана изобиловали внутренними противоречиями, которые я не мог разрешить (подозреваю, что даже Госплан был не в силах сделать это). В итоге я доложил консультативному совету и президенту, что не готов сказать однозначно, выдержит ли советская экономика противостояние «Звездным войнам». Уверен, что и сами Советы не могли с уверенностью ответить на этот вопрос. Как оказалось впоследствии, СССР и не пытался создать аналог «Звездных войн» – вместо этого пришедший к власти Горбачев начал проводить реформы.

В разговорах с сотрудниками Госплана я, конечно, не упоминал об этом и лишь радовался тому, что нахожусь не на месте Ситаряна, – работать в ФРС было непросто, но работа в Госплане напоминала театр абсурда.

Более непринужденно прошла моя встреча с главой советского центрального банка Виктором Геращенко. Он был моим коллегой, но в условиях плановой экономики, где государство решает, кому выдавать средства, а кому нет, банки играют существенно меньшую роль, чем на Западе. По сути дела Госбанк выполнял функции кассира и счетовода. Если заемщик задерживал выплаты по кредиту или вообще прекращал их, что из того? Фактически кредитование сводилось к переводу денег из одной государственной структуры в другую. Банкирам не нужно было заботиться о кредитоспособности, о процентных рисках, о колебаниях рыночной стоимости – о тех финансовых сигнализаторах, которые в рыночной экономике указывают, кому можно и кому нельзя предоставлять кредиты и, соответственно, какую продукцию выпускать и кому ее продавать. Таким образом, вопросы, о которых я говорил предыдущим вечером, попросту не входили в компетенцию Госбанка.

Геращенко держался приветливо и дружелюбно, он настоял на том, чтобы мы обращались друг к другу по имени – Виктор и Алан. Имея за плечами опыт работы руководителем советского банка в Лондоне, он прекрасно говорил по-английски и понимал принципы функционирования банковской системы на Западе. Общение с Геращенко, как и со многими другими, убеждало в том, что Советский Союз не так уж сильно отстал от США, как принято было считать. Виктор сознательно искал встреч со мной и другими западными банкирами, стремясь войти в престижное сообщество руководителей центральных банков. Мне он показался весьма приятным человеком, и мы с ним славно побеседовали.

Буквально через четыре недели, 9 ноября 1989 года, пала Берлинская стена. Я находился по делам в Техасе, и в тот вечер, как и все остальные, не отходил от телевизора. Произошедшее само по себе было неординарным, однако меня больше всего заинтересовали масштабы экономического упадка, которые обнажились после падения стены. Одна из ключевых проблем XX века заключалась в определении той меры, в которой государство должно вмешиваться в экономику в интересах обеспечения общественного блага. После Второй мировой войны все страны европейской демократии повернулись лицом к социализму, и даже Америка склонилась к государственному регулированию – успех перевода американской промышленности на военные рельсы обеспечило именно централизованное планирование.

Таким был экономический фон холодной войны. В сущности, она представляла собой состязание не только двух идеологий, но и двух систем экономического устройства: свободный рынок против централизованного планирования. На протяжении минувших четырех десятилетий обе системы, казалось, шли вровень друг с другом. По общепринятому убеждению, СССР и его союзники, даже с учетом их экономической отсталости, постепенно догоняли расточительную рыночную экономику западных стран.

Управляемый эксперимент в экономической науке почти невозможен. Но даже лабораторные условия вряд ли позволили поставить нечто более наглядное, чем опыт с Восточной и Западной Германией. Обе страны исходно имели одинаковую культуру, историю, язык и систему ценностей. В течение 40 лет они находились по разные стороны баррикад, практически не поддерживая друг с другом коммерческих отношений. Основным объектом испытания стали их политико-экономические системы – рыночный капитализм и централизованное планирование.