Текст книги "Поближе к машинисту"

Аласдер Грей

Поближе к машинисту

Эта образованная, благожелательная пожилая дама была в прошлом школьной учительницей, что проявляется в ее решительных манерах и неусыпном интересе к окружающему. На вокзальном табло она читает, что поезд «Водолей» из Дон-лона в Глагоз отправляется в 11.15 от платформы G, и это вызывает у нее беспокойство. Она знает, что память у нее сдает, и все же уверена, что раньше платформы обозначались цифрами, а не буквами, – отчего же перемена? Идя по платформе, она видит, что окна у вагонов очень маленькие, с закругленными углами. Когда она последний раз ехала в поезде, окна шли вдоль всего вагона широкой, почти непрерывной полосой. Она помнит еще и вагоны, разделенные на купе с сиденьями лицом друг к другу, как в дилижансе, и дверьми справа и слева; в каждой двери имелось окно, которое можно было опустить или поднять и закрепить в нужном положении, продевая блестящие латунные штифты в отверстия широкого кожаного ремня. У этих старых дверей были блестящие латунные поворачивающиеся ручки. Она останавливается и смотрит на дверь головного вагона современного поезда. Тут нет ни окна, ни ручки – только посередине квадратная пластмассовая кнопка с надписью НАЖАТЬ. Она нажимает. Дверь едет вверх, как штора. Она проходит в вагон, и дверь за ней захлопывается.

Она видит перед собой проход между рядами обращенных к ней сидений с высокими спинками, по три в каждом ряду. За спинками шести передних сидений не видно, что делается дальше. С одной стороны у окна сидит крепкий старик и читает газету Британской ортодоксальной коммунистической партии. Учительница одобрительно кивает: не будучи сама коммунисткой, она уважает радикальные политические взгляды. Около старика – женщина с выражением заботы на лице, похожая на домохозяйку, подле нее – непоседливый ребенок в голубом хлопчатобумажном костюмчике. Учительница, гордая своей способностью распознавать людей с одного взгляда, заключает, что перед ней три поколения семьи, принадлежащей к слою квалифицированных рабочих. У противоположного окна, выпрямив спины и глядя прямо перед собой, сидит чета среднего возраста и из среднего класса. Поначалу кажется, что им нет друг до друга никакого дела, но с еще одним одобрительным кивком учительница замечает, что левая рука мужчины накрыла правую руку женщины, лежащую на подлокотнике. Заняв свободное место рядом с четой, учительница произносит, не обращаясь ни к кому в отдельности:

– Нынешние поезда потому, наверно, выглядят как самолеты, что они двигаются почти так же быстро! Жаль – я, надо сказать, терпеть не могу самолетов, – но, по крайней мере, наше купе находится недалеко от того, что в эпоху пара мы называли двигателем. Мне спокойнее, когда я сижу поближе к машинисту.

– Моему отцу так тоже спокойнее, хоть он ни за что не признается. Правда, папа? – отзывается домохозяйка, на что старик ворчит:

– Помолчи, Мириам.

– И мне тоже, мой друг, – шепчет своему мужу дама с прямой спиной, и он шепчет в ответ:

– Я знаю, мой друг. Помолчи, будь добра.

Учительница мгновенно обозначает супругов как мистера и миссис Друг. Довольная тем, что ей удалось завязать разговор еще до отправления, она говорит:

– В большинстве аварий поезд получает удар сзади – правда ведь? Поэтому в статистическом смысле безопасней располагаться ближе к двигателю.

– Глупости! – пищит ребенок.

– Не смей грубить, Патси! – прикрикивает мать, но учительница произносит с энтузиазмом:

– Вы знаете, ведь я педагог! Сейчас на пенсии. Но я умею обращаться со своенравными детьми. Патси, почему ты думаешь, что я говорю глупости?

– Потому что, когда случается авария, перед одного поезда наталкивается на перед или зад другого, значит, безопасней всего сидеть в середине.

Старик негромко хмыкает, другие взрослые улыбаются. После короткой паузы учительница открывает кошелек, достает оттуда монету и говорит:

– Патси, вот тебе новенькая блестящая серебристая пятифунтовая монета. Возьми, потому что я действительно сказала глупость и очень мило было с твоей стороны меня поправить.

Ребенок хватает монету. Взрослые смотрят на учительницу, и разговор готов принять новое направление, но его прерывает неожиданный звук.

Из-под обшивки подголовников раздается мелодичный сигнал, после чего тихий, ровный, дружелюбный голос произносит:

– Добрый день, добрые люди! Я – капитан Роджерс, ваш машинист, рад вас приветствовать на поезде «Водолей 1999», который проследует из Донлона в Глагоз с остановками Бирчестер, Шлу, Спиттенфитни и Глайк. Поезд отправится в конце настоящего объявления, прибудет в Бирчестер ровно через сорок одну минуту. Чай, кофе и сандвичи будут предложены вам в двадцать три получаса, и соответственно последним сведениям с фондовой биржи чай будет стоить фунт шестьдесят пенсов, кофе – фунт девяносто девять пенсов. Сандвичи продаются по цене прошлой недели, которая предположительно останется неизменной в продолжение всего пути. Буфет уже открыт. Британская железнодорожная компания желает вам приятной поездки. Благодарю за внимание.

В левое окно учительница видит проплывающую мимо опору вокзального навеса, затем пейзаж из черепичных крыш и светлых домов-башен, который вскоре затуманивается и исчезает совсем.

Другие пассажиры возмущаются ценой чая. Учительница говорит:

– Но, по крайней мере, они нас предупредили. А что такое двадцать три получаса? Явный симптом старческого слабоумия у пенсионерки, но вот никак не могу освоиться с этим новым обозначением времени.

– Одиннадцать тридцать, по-моему, – отвечает домохозяйка неуверенно.

– Утра?

– По-моему, да.

– Не будь дурочкой, Мириам, – резко вмешивается старик. – Двадцать три получаса – это двадцать три с половиной минус двенадцать, то есть одиннадцать с половиной, и получаем одиннадцать тридцать вечера.

– Нет, нет, нет! – возбужденно кричит ребенок. – Наш учитель говорит, что из-за компьютеров теперь нельзя делить сутки пополам. Компьютеры не умеют считать по полсуток, поэтому двадцать три получаса – это двадцать три и еще полчаса.

– Патси! – негромко, но грозно произносит старик. – Если ты скажешь хоть слово в ближайшие десять минут, я тебе вышибу ровно половину зубов. Учительница огорченно вздыхает. Помолчав, она говорит:

– А как бы хорошо, если бы нам оставили наш полдень и по двенадцати часов до и после него. Но даже вокзальные часы теперь другие. Вместо круглого циферблата, где по краю видны все часы и минуты – и прошлое, и будущее, – мы получили квадратное табло, на котором нет ничего, кроме текущей минуты. Ноль восемь часов двадцать минут, потом хлоп – ноль восемь часов двадцать одна минута. Меня словно зажимают в тиски. Зажимают и в то же время пихают вперед. И я уверена, что компьютеры можно научить считать по двенадцати. Некоторые из них, я слышала, очень даже смышленые. Нет, ненавижу этот легонький щелчок, когда минута превращается в следующую.

– И я ненавижу, мой друг, – шепчет миссис Друг.

– Я тоже, мой друг. Помолчи, будь добра, – отзывается муж.

– Время и деньги! – говорит учительница, вновь вздыхая. – Столько всего исчезло разом: маленькие фартинги с птичками, толстые коричневые трехпенсовики, серебряные шестипенсовики, старые полупенсовики. Ты знаешь, Патси, что полупенсовики раньше были диаметром в целый дюйм, как нынешние двухпенсо-вики?

– А что такое дюйм? – спрашивает ребенок.

–Два целых запятая пять три девять восемь сантиметра. А старые пенсы были прелестными увесистыми медяками по двести сорок штук на фунт, мы таких больше не увидим, там была изображена сама Британия в просторе морском, да еще маленький военный корабль и Эддистонский маяк. А знаешь, ведь эта Британия действительно жила на свете. Это мало кому известно. Ее скопировали с… ну, с подружки «веселого монарха», только не Нелл Гвин («Веселый монарх» – прозвище британского короля Карла II; Нелл Гвин – его фаворитка.). Очень много нашей истории умещалось на старых пенсах! Они сами были историей! Даже в шестидесятые еще встречались монеты с молодой королевой Викторией, а уж старая королева попадалась так часто, что на нее и внимания не обращали. Ты только подумай! Каждый раз, расплачиваясь за покупки, мы брали в руки монеты, которые, может быть, бренчали в карманах у Чарльза Диккенса, доктора-отравителя Причарда (Эдвард Уильям Причард– врач из Глазго, осужденный в 1865 г. за убийство жены и тещи) и Изамбарда Кингдома Брюнеля (английский инженер, проектировщик мостов и железных дорог).

– Вам, может быть, интересно будет знать, мадам, – замечает мистер Друг, – что если вычесть из веса пенса, существовавшего до перехода на десятичную систем>, вес нынешнего пенса, то этого количества меди хватит, чтобы изготовить электрические цепи для девятисот семидесяти трех карманных телевизоров.

– Но БЫЛО ЛИ ЭТО СДЕЛАНО? – кричит старик с такой яростью, что все удивленно на него смотрят.

– Простите, не вполне вас понял, – говорит мистер Друг.

– Медь! – гневно отвечает старик. – Медь, которая высвободилась, когда монеты стали меньше, НЕ БЫЛА ИЗРАСХОДОВАНА на дешевые телевизоры для масс! Она пошла на электрические цепи для противоракетной системы, которая обошлась британскому налогоплательщику в сто восемьдесят три МИЛЛИАРДА фунтов и устарела за два года до ввода в действие!

– У меня нет желания вступать с вами в политические споры, сэр, – говорит мистер Друг и вновь поворачивает голову к окну. Старик фыркает и углубляется в свою газету.

Женщины смущены наступившим неловким молчанием. Мать посылает Патси в буфет купить на полученную монетку шоколадный бисквит, и тогда учительница вполголоса спрашивает ее, какого пола ее ребенок. Мать также вполголоса объясняет, что в наши дни слишком много внимания уделяется полу и половой жизни, что ее мать никогда не говорила с ней на эти темы и что Патси сделает свой собственный выбор, когда вырастет. Учительница одобрительно кивает, но замечает, что, по ее опыту, дети бывают благодарны родителям за некоторое руководство. Мать не соглашается; говорит, что родители должны только научить ребенка хорошо себя вести; что, по крайней мере, Патси не станет одной из этих жутких феминисток – или пижонистым парнем.

– Котофеем, – неожиданно произносит старик.

– А что это такое, папа? – спрашивает дочь.

– Пижоны были в сороковые годы, – объясняет он. – Битники – в пятидесятые. Хиппи – в шестидесятые. Рокеры – в семидесятые. Панки – в восьмидесятые. А теперь они называют друг друга котофеями.

– Правда? – удивляется учительница. – Как только молодые люди друг друга не называли. Чуваки, хипари, бритоголовые, братки, сестрички, металлисты, рэйверы – я в какой-то момент махнула рукой и называю их «молодежь». В криминальной хронике они всегда идут как юнцы и подростки.

– Правильно! – вмешивается мистер Друг и хочет что-то добавить, но вновь вслед за мелодичной трелью раздается ровный дружелюбный голос.

– Добрый день, добрые люди. Говорит капитан Роджерс. Мы движемся с очень хорошей скоростью. Слева мелькают засаженные деревьями шлаковые отвалы пригородов Донлона, справа – соевые поля корпорации «Британский джем – Голливог». К сожалению, только что полученная информация с фондовой биржи вынуждает нас повысить стоимость кофе до двух фунтов сорока пенсов за чашку… – в этом месте возмущенные возгласы пассажиров на несколько секунд заглушают голос машиниста. – Цена на печенье, по прогнозам, останется стабильной по крайней мере до Шлу. Пассажиры, интересующиеся транспортом, знают, что сегодня – особый день для Британской железнодорожной компании. Ровно через полторы минуты исполняется сто пятьдесят лет с того момента, как Изам-бард Кингдом Брюнель нанес торжественный удар по последней заклепке Большого королевского Пеннинского подвесного моста имени принца Альберта – первого ширококолейного коробчато-балочного подвесного железнодорожного моста в истории строительства. В честь этого события прозвучит песня «Рельсы старой Англии» в оркестровке и исполнении сэра Ноэла Кауарда (английский актер, композитор и писатель). По всей Британии – катит ли поезд по безлюдному ущелью Килликранки, грохочет ли на Стокпортском виадуке – пассажиры сейчас поднимаются с мест, чтобы стоя послушать «Рельсы старой Англии» в исполнении Ноэла Кауарда.

Раздаются вступительные барабанные раскаты и сумрачно-призывные звуки труб. Мистер Друг, миссис Друг и учительница встают, мать готова сделать то же самое, но старик рявкает:

– Мириам! Патси! Оставайтесь на местах.

– Прошу прощения, сэр, – восклицает мистер Друг, – вы что, не собираетесь вставать?

– Нет, НЕ СОБИРАЮСЬ!

– Прошу тебя, тсс, мой друг! – шепчет миссис Друг, но ее муж не унимается:

– Помолчи, мой друг, никаких тсс! Вы, сэр, я вижу, один из тех воинствующих левых экстремистов, что тоскуют по дискредитировавшей себя большевистской железнодорожной системе. У британской сети железных дорог нет более сурового критика, чем я. Я сожалел о ее национализации, был огорчен, когда обрубили местные линии, был встревожен тем, как долго правительство раздумывало, прежде чем передать ее в надежные частные руки. Но несмотря на мрачное прошлое наши железные дороги, при создании которых соединились ирландская рабочая сила, шотландская инженерная мысль и английская финансовая отвага, сделали нас в свое время ведущей мировой рельсовой державой. Неужели это для вас ничего не значит?

– Вы еще мне будете рассказывать о железных дорогах! – кричит старик, перекрывая звонкий патриотический тенор Ноэла Кауарда. – Я всю жизнь проработал на железной дороге. Я был кочегаром со времен Центральной железнодорожной компании до тех пор, как пар променяли на этот чертов дизель! Вот такие, как вы, и погубили наши железные дороги – сволочные финансисты, юристы и отставные адмиралы из совета директоров…

– Смешно! – вопит мистер Друг.

Мириам умоляет отца помолчать, но гнев старика изливается мощным потоком:

– …когда нас национализировали, правительство сказало: «Вот, теперь британские железные дороги принадлежат народу», – но кто тогда пришел в совет директоров? Путевые обходчики? Машинисты? Начальники станций? Черта с два! Все та же шатия – биржевики, полковники, политиканы со всякими заумными словечками, а они в конце концов продали нас автомобильным магнатам, строительным компаниям и нефтяным корпорациям!

– И слушать вас не хочу!! – кричит мистер Друг.

– Еще бы он стал слушать, – хмыкает старик и опять утыкается в газету. Песня тем временем кончилась. Те, кто стоял, садятся; мистер Друг выглядит так, словно не знает, как поярче выразить свое негодование. Вновь воцаряется неловкое молчание, затем учительница, шмыгнув через проход, садится на место Патси и тихо говорит старику:

– В этом обмене мнениями я во многом была на вашей стороне, хоть я и встала. Я, знаете, люблю эту мелодию – привычка есть привычка. Но название неточное. Надо бы рельсы Британии, а не Англии.

Она возвращается на свое место, потому что с возгласами «Мама! Мама!» появляется Патси.

Вслед за чрезвычайно возбужденным ребенком показывается высокий, худощавый, мягко улыбающийся мужчина; он говорит:

– Добрый день, добрые люди! Не от вас ли отбилось это маленькое существо?

– Патси! – вскрикивает мать. – Ты откуда?

– Подходить так близко к двигателю – это не дело, – говорит незнакомец.

– Как ты гадко себя ведешь, Патси! Поблагодари дядю за то, что тебя привел.

– Мама, ты послушай! – Ребенок крутится волчком, не в силах усидеть на месте. – Поезд едет без машиниста! Кабина пустая! Входишь – и нет никого!

Миссис Друг издает короткий возглас ужаса. Мать произносит строгим голосом:

– Милые шутки, Патси, нечего сказать, – особенно после этой страшной катастрофы в Америке на прошлой неделе. Ну-ка извинись сейчас же.

– Мама, она правда была пустая!

– Как я напугана, мой друг, – признается миссис Друг мужу, но тот отвечает:

– Да не глупи, мой друг, ребенок, конечно же, заблудился и попал в купе проводника.

Учительница говорит, что, по словам незнакомца, он обнаружил Патси именно у двигателя; в ответ мистер Друг заявляет:

– Ребенок совершенно не разбирается в механике! В ней сейчас и взрослому трудно разобраться. Я не удивлюсь, если узнаю, что современный поезд управляется из неприметной кабинки, расположенной посреди состава.

– И я тоже не удивлюсь! – яростно кричит старик. – Не удивлюсь, если узнаю, что железнодорожная компания втихую уволила всех машинистов!

Женщины дружно испускают вздох ужаса, мистер Друг фыркает, незнакомец улыбается и хочет заговорить, но старик не унимается:

– В эпоху пара машинист что-нибудь да значил – машинист, кочегар, ребята не из хлипких! Кремень-люди, машину назубок знали, сами чистили, сами смазывали, за любой рычаг и вентиль брались, как за руку друга! Уклон пути подошвами чувствовали, давление на слух определяли. А теперь-то! Теперь я не удивлюсь, если окажется, что машинист этого так называемого поезда сидит развалясь в лондонском клубе с рюмкой коньяка, разглядывает нас на экране компьютера, а его полупьяные высокоумные университетские мозги витают незнамо где!

– Сейчас я докажу, что вы ошибаетесь, – говорит незнакомец. Все смотрят на него.

На первый взгляд в этом мужчине, скромно улыбающемся как бы в извинение за свой изрядный рост, нет ровно ничего необычного. Большие карманы и аккуратные погончики его ладно сидящего сизо-серого костюма выглядели бы одинаково естественно и в кинотеатре, и в офицерской столовой; однако в его лице, на которое уставились шесть пар глаз, сквозит такая спокойная и надежная уверенность, что две из трех женщин облегченно вздыхают.

– Кто вы такой, скажите на милость? – спрашивает старик; учительница говорит:

– Вы машинист – я узнала вас по голосу.

– Угадали! Так что, сами видите, я не прохлаждаюсь в лондонском клубе, я здесь, среди вас. Я, можно сказать, один из вас. Могу я к вам подсесть на минутку?

Машинист вынимает из кармана крохотную складную табуреточку с матерчатым сиденьем, ставит ее в проход и садится лицом к пассажирам. Хотя его подбородок уперся в угловатые колени, он вовсе не выглядит смешным. Его обаяние подействовало почти на всех.

– Я чувствую себя в полной безопасности, – шепчет миссис Друг.

– Не гляди таким волком, папа, как тебе не стыдно, – упрекает отца Мириам; мистер Друг говорит:

– Прошу извинения, сэр, я в свое время не очень лестно отзывался о Британской железнодорожной компании… («Еще бы», – добродушно вставляет машинист), но я никогда не сомневался в том, что наши поезда самые безопасные в мире и что нашим машинистам нет равных – только бы профсоюзы перестали соблазнять их несбыточными обещаниями.

– Благодарю вас, – говорит машинист.

– Я замечаю, что вождение поездов за последние годы изменилось, – громко и раздельно произносит учительница.

– Извините меня, мадам, – отвечает машинист, – я охотно разъясню вам все, что вызывает вопросы, но сначала разрешите… разрешите… – вдруг он смущается, краснеет, в его облике проступает что-то мальчишеское. – Поймите, ведь не каждый день доводится видеть Джона Галифакса!

– Кхе! – Старик смотрит на него во все глаза.

– Вы действительно Джон Галифакс, последний из паровозных могикан? Который скинул целых три минуты на трассе Донлон – Глайк во время большой гонки между Центральной и Северо-Восточной компаниями в тридцать четвертом году?

– Неужто слыхали? – изумленно бормочет старик.

– Вы – живая легенда в железнодорожных кругах, мистер Галифакс.

– А как вы узнали, что я тут еду?

– А-а! – игриво восклицает машинист. – Есть вещи, которые мне не полагается раскрывать пассажирам, но шут с ними, с правилами. Железнодорожные кассиры – не такие дегенераты, как многие думают. Они держат меня в курсе. Я воспользовался детской шалостью как поводом для знакомства, вот я и здесь!

– Понятно! – шепчет старик, осклабясь и задумчиво кивая.

– Ради бога, не сердитесь, но мне необходимо задать вам очень личный вопрос, – говорит машинист. – Это касается последней большой гонки. Помните, как вы неслись на «Огнедышащем драконе» вверх на «Чертову почку», и вам оставалось всего три минуты, чтоб добраться до вершины, иначе проигрыш?

– Как не помнить!

– Ради чего во время этой героической езды вы выложились до предела, отдали все телесные и душевные силы до последней капли – неужели только ради рекламы пресловутой Центральной железнодорожной компании?

– Нет, не только ради этого.

– Так ради чего же? Я уверен, что не ради денег.

– Я сделал это ради пара, – помолчав, говорит старик. – Ради британского пара.

– Я знал, что получу именно такой ответ! – восторженно восклицает машинист, и тут вступает мистер Друг:

– Простите, могу я вставить слово? Думаю, вам ясно, что мы с мистером Галифаксом шагаем, как говорится, не в ногу. Он выступает левой, я правой; но сейчас я вдруг понял, что мы – неотъемлемые части единого тела. Капитан Роджерс открыл мне на это глаза. Мистер Галифакс, я не подлиза. Предлагая вам руку, я просто хочу выразить вам как человеку свое уважение. Мне не за что извиняться. Тем не менее вот… моя… рука. Вы не против?..

Перегнувшись через проход, он протягивает ладонь.

– Чего ж не поручкаться! – говорит старый кочегар, и они обмениваются сердечным рукопожатием. И вот уже все трое мужчин от души смеются, миссис Друг радостно улыбается, Патси прыгает на сиденье, как мячик. Но вдруг строгим голосом, словно унимая расшалившийся класс, учительница произносит:

– Может быть, капитан Роджерс теперь объяснит нам, почему он покинул свое место у двигателя?

Все пассажиры смотрят на машиниста; тот разводит руками и говорит:

– Боюсь, мадам, что вместе с паром ушла в прошлое и вся романтика вождения поездов. Современный двигатель (мы называем его ходовым устройством) требует моего внимания лишь эпизодически. Наша скорость и местоположение сейчас отслеживаются из центра управления в Сток-он-Тренте. Это абсолютно надежная система. На нее перешла вся Европа. И Америка тоже.

– Но в Америке на прошлой неделе произошла страшная авария…

– Да, мадам, – вследствие сбоя в центральном банке данных в Детройте. Эти крупные континентальные системы страдают излишней централизацией. Но наше британское отделение работает достаточно автономно, чтобы исключить подобные неприятности. Так что действительно, хоть я и не потягиваю коньяк в лондонском клубе (кстати, я вообще не пью – врач не велит!), я больше похож на завсегдатая баров с Пиккадилли, чем на легендарного Джона Галифакса. Мои главные задачи – контролировать цены в буфете и успокаивать ссорящихся пассажиров. А это, знаете, не всегда получается.

– По-моему, у вас получается превосходно! – говорит миссис Друг с воодушевлением.

– Верно, верно! – поддакивает ее муж.

– С пассажирами вы, безусловно, умеете обходиться, – признает учительница.

– Я сперва вас за дурачка принял, но теперь вижу, что ошибся, – говорит старик.

– Спасибо, Джон, – растроганно произносит машинист. – При всем моем почтении к другим пассажирам ваше мнение мне важно прежде всего.

Раздается мелодичный сигнал, после чего звучит ровный дружелюбный голос:

– Добрый день, добрые люди, для беспокойства нет никаких причин. Говорит ваш машинист капитан Роджерс. Имеется сообщение для капитана Роджерса. Ему следует пройти в ходовой отсек. Пройти в ходовой отсек. Благодарю за внимание.

– Заранее записано – понимающе говорит старый кочегар.

– Конечно, – произносит машинист, который уже встал, сложил табуреточку и сунул ее в карман. – Если поступает сообщение из центра, а в ходовом отсеке никого нет, тогда автоматически запускается это объявление. Так что прошу извинить – служба! Увы, мне надо идти в кабину. Скорее всего новая биржевая сводка, черт бы ее драл, и придется опять повышать цену на чай. Может, все же не придется. До свидания, Джон.

– До свидания, мм…

– Феликс. До свидания, добрые люди.

Он уходит, оставляя всех, за малым исключением, в размягченном и общительном настроении.

– Какой милый человек! – восклицает миссис Друг, и Мириам с ней соглашается. Миссис Друг продолжает:

– Сам все знает и с другими охотно делится. Но учительница говорит:

– Картина, которую он нарисовал, спокойствия не внушает. Поезд никем не управляется.

– Глупости! – кричит мистер Друг. – Чем только… чем только наш поезд не управляется – компьютерами, банками данных, кремниевыми чипами, все это мигает у них и тикает там, в центре управления, в Стоктон-он-Тисе.

– В Сток-он-Тренте, – бормочет его жена.

– Помолчи, мой друг, город не имеет значения.

– И все-таки, – настаивает учительница. – Мне неуютно, когда мой поезд управляется машинами, расположенными невесть где. А вам, мистер Галифакс? Помолчав, старый кочегар неуверенно отвечает:

– Тоже было бы неуютно, когда б я не видел машиниста. Он вроде парень знающий. Не будь он за все спокоен, не стал бы, наверно, так разгуливать.

– Мадам, – говорит мистер Друг. – Когда поезд ведет машина в Сток-Ньюингтоне – это намного, намного безопаснее. Никакой вооруженный мерзавец не остановит наш поезд и не направит его в глухой тупик, чтобы, взяв нас в заложники, шантажировать правительство.

На какое-то время воцаряется тишина, потом учительница решительно произносит:

– Вы оба совершенно правы. Я чувствую себя невероятной дурой.

Вновь мелодичный сигнал, и вновь они слышат обволакивающий голос:

– Говорит ваш машинист капитан Роджерс. Мы движемся мимо залива Уош со скоростью двести шестьдесят один километр в час, вентиляционная система «квантум-кортексин» поддерживает температуру воздуха на уровне температуры человеческой кожи. До сих пор поездка проходила совершенно гладко, но теперь я с искренним сожалением должен объявить о предполагаемой задержке с прибытием. Вследствие сбоя в нашем центральном банке данных «Водолей 1999» из Донлона в Глагоз направлен по тому же пути, что и «Водолей 1999» из Глагоза в Донлон. Столкновение должно произойти ровно через восемь минут тринадцать секунд… – короткий вскрик, в котором участвуют все пассажиры, хотя никто не слышит собственного голоса, – в восьми с половиной километрах к югу от Бирчестера. Но нет абсолютно никаких причин для беспокойства. Наши специалисты в Сток-Поджесе делают все для того, чтобы перепрограммировать главный компьютер, и, возможно, им удастся предотвратить столкновение. Между тем у нас имеется достаточный запас времени, чтобы принять меры предосторожности, о которых я сейчас скажу, – прошу внимания. Под ручками сидений вы можете нащупать небольшие металлические выступы. Это концы ваших ремней безопасности. Выдерните ремни и пристегнитесь. Это все, что вам надлежит сделать. Противопожарная система действует безотказно; незадолго до столкновения окна будут закрыты стальными ставнями, чтобы предотвратить порезы осколками. В настоящий момент по всей Англии к месту столкновения спешат тележурналисты и машины «скорой помощи», и Британская железнодорожная компания возьмет на себя расходы на медицинскую помощь малоимущим пассажирам. Нет нужды говорить, как сожалею о возможных неудобствах я лично, но мы с вами в одинаковом положении, и я взываю к духу Дюнкерка… – старый кочегар свирепо рычит, – к той способности сохранять самообладание в тяжелую минуту, что прославила нас по всему земному шару. Пассажиры, находящиеся поблизости от ходового отсека, не должны пытаться перейти в хвост поезда. Звук, который вы слышите, – раздается свистящий шелест и глухой толчок, – произвели двери между вагонами, которые я закрыл, чтобы предотвратить давку. Повторяю, нет никаких причин для беспокойства. Столкновение не может произойти раньше чем через… мм… семь минут три секунды, и у меня хватит времени, чтобы с моим личным ключом пройти по вагонам и удостовериться в соблюдении мер предосторожности. Я говорю вам не «прощайте», а «до свидания». И пристегните ремни! Голос умолкает; после щелчка раздается бодрая музыка в ритме военного марша, но не настолько громкая, чтобы мешать пассажирам переговариваться.

– О господи, папа, что делать? – спрашивает Мириам, но старик только бурчит:

– Смотри за ребенком.

Все берутся за выступы под ручками сидений и вытягивают гибкие металлические ленты с защелками на концах.

– Не хочу привязываться! – капризничает Патси.

– А представь себе, что мы в самолете, – говорит мать, пристегивая ремень. – Смотри, и дедушка это делает! Все делают! Ну вот, и теперь, – ее голос дрожит, она на грани истерики, – теперь нам сам черт не страшен!

– Мой друг, я… я в ужасе, – признается миссис Друг. Ее муж отзывается с нежностью в голосе:

– Да, мой друг, попали в переплет, но ничего, как-нибудь прорвемся. – Он смотрит на учительницу и тихо говорит: – Мадам, я должен перед вами извиниться. Эта железнодорожная система и бессмысленна, и безумна, и… я не думал, что это возможно в такой стране, как наша.

– Дошло до него наконец! – рявкает старый кочегар.

– Я хочу сойти с поезда, – капризно говорит ребенок, после чего некоторое время слышен лишь негромкий, стремительный перестук колес.

Вдруг учительница восклицает:

– Ребенок прав! Нам надо затормозить поезд и спрыгнуть! Она теребит защелку ремня со словами:

– Я понимаю, скорость запрограммирована и передается по радио или как там еще, но мотор-то, мотор, который крутит колеса, – он ведь совсем рядом, в ходовом отсеке, можно попробовать…

– Можно и нужно! – кричит кочегар, хватаясь за свой ремень. – Только бы мне добраться до двигателя! Освободиться сначала… Чертов ремень не отстегивается!

– И у меня тоже, – говорит мистер Друг странным голосом. Ремни не отстегиваются ни у кого. Учительница потерянно произносит:

– Вот, значит, какие у них меры предосторожности.

Но старик не сдается. Упираясь локтями в спинку сиденья, он вновь и вновь рвется вперед всем своим большим телом, бормоча сквозь стиснутые зубы:

– Гады… Сволочи… Не позволю!

Ремень не лопается, но вдруг что-то трещит за обшивкой, и он подается на дюйм, потом еще на дюйм.

Слышится звук открывающейся двери, и перед ними появляется машинист; он мягко спрашивает:

– Какие проблемы?

– Вот и Феликс! – Старый кочегар перестает дергаться. – Пустите меня в кабину. Надо остановить двигатель. Попытаюсь сломать его чем-нибудь тяжелым. Хоть сам в него брошусь и других спасу!

– Прошло время героев, Джон! – заявляет машинист. – Я не позволю вам бессмысленными действиями портить имущество компании.

Его голос ясен и холоден. На нем ремень с кобурой, на которую он положил руку. Он стоит в непринужденной позе, но в каждой линии его фигуры чувствуется военная дисциплина. Все смотрят на него с ужасом.

– Вы… ненормальный! – кричит старик и вновь рвется из объятий ремня; но машинист говорит:

– Нет, Джон Галифакс! Ненормальный вы, и у меня есть средство вас усмирить.