Текст книги "Обреченные на страх"

Глава 7

Прошла весна, вслед за нею незаметно промелькнуло и лето.

Когда в годовщину смерти Жанны и Дашули я пришла к ним на кладбище, то увидела на могилах девочек огромные роскошные венки. На папиной – тоже. Илья побывал. Специально пришел пораньше, чтобы не столкнуться со мной, поняла я, но это меня ничуть не задело.

Я стояла возле дорогих могил и думала о том, как бесконечно, непоправимо поздно мы осознаем, что наши любимые, близкие не вечны. Уже завтра может наступить день, когда их не окажется рядом, и тогда все, что нам останется, – горечь сожалений и неуемная, непрерывная боль. Я глядела на памятник, недавно установленный на могиле Жанны, на фотографию, с которой сестра улыбалась мне, и меня пронзило ощущение, что она стоит возле меня.

Это не было похоже на тот страх, что я испытала, увидев ее ночью сидящей на моей кровати. При свете дня убедить себя в том, что бояться нечего, довольно легко. Кладбище никогда меня не пугало, здесь было тихо и безмятежно. Солнечные лучи скользили по ветвям деревьев, легкий ветерок доносил издалека тягучий, медовый запах луговых трав.

Нет, я не боялась. Было просто ясное, совершенно отчетливое знание: Жанна сейчас подле меня. Я прислушивалась, готовясь услышать ее голос, смотрела в глаза сестры на фотографии, и меня словно затягивало куда-то в глубину. Секунда – и рука ее коснется моей руки…

– Вы ничего покушать не принесли? – раздалось за спиной.

Я ахнула от неожиданности и обернулась так резко и неловко, что ударилась бедром о металлическую ограду. Неподалеку от меня стояла девочка-подросток. Одета чистенько и опрятно, волосы гладко зачесаны, а сверху – ободок с бантиком. По нелепому украшению и тихой, блуждающей по безмятежно-гладкому лицу улыбке я догадалась, что девочка больна. Блаженная, юродивая – так называли подобных ей людей в старину.

– На Пасху яички крашеные на могилы приносят, куличи, – продолжила девочка. Голос у нее был чистый, звонкий, но слегка подрагивающий, вибрирующий, как будто неуверенный.

– Пасха уже прошла, – откашлявшись, проговорила я.

– Может, ты просто так принесла конфетки или яблочко? Я люблю яблочки. Только не зеленые. Они бывают кислые, а мне нравится, когда сладко.

Речь ее лилась свободно, певуче. Прежде я никогда не видела эту девочку в Ягодном. Наверное, приехала с родственниками навестить чью-то могилу. Может, мать или отец выпустили ее из виду и она заблудилась?

– У меня с собой ничего вкусного, – с сожалением сказала я.

Мне вдруг захотелось чем-то угостить девочку, порадовать. Та подошла ближе и вдруг улыбнулась еще шире, глядя на что-то за моей спиной и вытягивая руку в сторону.

– Та малышка тоже любит сладкое. Она сама мне сказала.

Я оглянулась, но в той стороне, куда указывала девочка, были только могилы моих близких.

– Кто сказал? Там никого нет, – прошептала я.

Обычный летний день вдруг перестал быть таковым, приобретая черты ирреальности. Что-то вокруг стало иным, словно весь мир, вся Вселенная сдвинулась с привычного места. Неведомое нечто глянуло на меня из-за обычно непроницаемой завесы, которая отделяет наш мир от сотен тысяч других миров.

Девочка засмеялась, продолжая тянуть руку в ту же сторону.

– Да есть же, есть! Эта девочка меньше меня. Она говорит, что любит персики. Они пушистые. Когда плыла на кораблике, кушала такой персик.

В голове эхом отдались слова Ильи: «Жанна скормила ей большущий персик. "Пушистый", – сказала Дашуля. Она очень любит персики. Любила…».

– Откуда ты знаешь? – не в силах сдержаться, выкрикнула я.

Улыбка на губах девочки погасла. Лицо сморщилось, стало обиженным, недовольным. Она опустила руку и плаксиво сказала:

– Ну вот! Ты ее напугала! Зачем так громко? Мама говорит, воспитанные люди говорят тихо.

– Прости! Прости, пожалуйста, я просто… Не буду кричать… – Я никак не могла прийти в себя, собраться с мыслями.

– Верочка! Вот ты где! – К нам, обходя ограды и могилы, спешила женщина. – Разве так можно? Ушла и ничего не сказала!

Девочка обернулась и пошла ей навстречу, по-видимому позабыв обо мне. Женщина поздоровалась со мной, поглядев с недоверием, будто опасалась, что я могла причинить вред ее ребенку. В том, что передо мной мать девочки, я не сомневалась: они были очень похожи, только в чертах женщины не было блаженной неподвижности.

– Мама! – проговорила девочка, и улыбка вернулась на ее личико.

Мать взяла ребенка за руку, и они пошли прочь. Я смотрела им вслед, все еще слишком потрясенная произошедшим. Но оказалось, что ничего еще не закончилось.

Девочка внезапно вырвалась от матери, остановилась и снова уставилась в мою сторону. На меня и на что-то за моей спиной. Туда, где, по ее словам, совсем недавно стояла Дашуля. Глаза ее стали большими и внимательными. Теперь в них светился ясный ум – то, чего прежде не было.

Мне казалось, я вросла в место, на котором стояла, и больше не сумею с него сдвинуться. Замерла, застыла, язык прилип к гортани. Я покорно ждала, понимая, что сейчас услышу еще что-то, способное перевернуть мир с ног на голову.

– Верочка, ты что? Пойдем!

Но девочка не реагировала, продолжая смотреть и прислушиваться к чему-то. Женщина стояла рядом, беспомощно глядя то на меня, то на дочь.

– Она просит сказать тебе: «Не надо», – на этот раз голос девочки был глухим и безжизненным. – Тебе покажется, что надо ехать, но ты не должна. Ни за что не надо туда ехать.

– Куда? – Я до сих пор не понимаю, как не потеряла рассудок от всего происходящего, как могла стоять, слушать, говорить.

– Да не слушайте вы ее! – громко и надрывно сказала женщина. – Видите же, ребенок болеет. Она у меня…

– Пойдем домой, мама! – Девочка снова взяла мать за руку, словно ничего и не случилось и она не произносила своего предупреждения. Хотя, скорее всего, девочка уже позабыла об этом.

Я смотрела, как они уходят, скрываются из виду – что еще оставалось делать? Жанна снова пыталась связаться со мной, теперь через больного ребенка, который, видимо, более восприимчив к таким вещам. Выходит, «не надо» – это предостережение. Но от чего меня предостерегали? Я не планировала никаких поездок, никаких командировок.

Мне стало не по себе на безмолвном кладбище, где теперь никого, кроме меня, не было. Или, наоборот, они были рядом? Просто я не могла увидеть их, как юродивая девочка. Я-то не могла, но они старались дотянуться до меня, прикоснуться, заговорить.

Волоски на руках встали дыбом. Казалось, чьи-то ледяные пальцы скользнули по коже, погладили меня по затылку. Мне стоило невероятных усилий сдержать крик, я выскочила за оградку и побежала прочь, боясь оглянуться.

Мама про день памяти старшей дочери и внучки не вспомнила. Она вообще не подозревала теперь, что когда-то была счастливой матерью и бабушкой.

Я постаралась примирить свой разум с тем, что произошло на кладбище, – мне было не впервой. Уговорила себя перешагнуть и постараться не думать об этом. Это стоило мне новой дозы успокоительных, бессонных ночей при неизменном свете ночника, иногда – алкоголя, но в итоге сцена у могилы постепенно отошла в прошлое. Тем более что больше ничего не происходило, да и ехать я никуда не собиралась.

Прошло еще полтора года. Третья моя одинокая зима осталась позади. Выпавший снег растекся ручьями и сгинул, и уже в конце марта сложно было поверить, что морозы и метели и вправду бывают на свете. Весна летела вперед и хлопотала над просыпающимся от стужи городом, наводила уют и красоту, как хорошая хозяйка. Жаркие лучи прогревали стылую землю, и первая травка торопилась пробиться на поверхность.

Дворники забросили снеговые лопаты и хрустко шаркали по асфальту растрепанными метлами. Время от времени улицы умывались дождем, который звенел и гремел по дорогам и крышам. Так яростно шуметь умеют только весенние или летние ливни. Это осенний дождь шепчет, шелестит и печалится, а весенний быстро заканчивается, проносится над городом и мчится прочь. Машины после него задорно сверкают влажными разноцветными боками, и даже лица на билбордах кажутся посвежевшими.

Каждый день по пути на работу я жадно вдыхала, вбирала в себя весеннюю суматоху. Она будила надежды, будоражила душу, обещала перемены, и я начинала верить в возможность грядущего счастья.

Раны мои затягивались, и даже маме полегчало, она выглядела лучше, хотя по-прежнему не узнавала меня. Доктор не уставал повторять, что состояние ее стабильно и она окрепла физически.

На Восьмое марта я подарила ей платье-халат из мягкой сиреневой ткани. На подоле цвели фиолетовые ирисы. Сверкали золотистые пуговки, похожие на крошечные солнышки. Мама долго разглядывала подарок, а потом улыбнулась почти забытой улыбкой.

– Цвет красивый, – сказала она. – Ирисы я люблю. Как они пахнут!

– Знаю, мамуль, – пробормотала я, стараясь не расплакаться. В прошлом году мне не разрешили навестить ее на этот праздник: ей тогда стало хуже.

В начале апреля я встретила в торговом центре Илью. Он ехал на эскалаторе вниз, а я поднималась наверх. Илья хорошо выглядел: отпустил волосы чуть длиннее, чем раньше, и это ему шло, придало лицу утонченность.

В последний раз мы виделись давно, еще на похоронах отца. Разговор вышел формальный, мне было не до общения. Но я видела, что папина безвременная смерть потрясла его. Они были близки: Илья считал папу не свекром, а почти отцом. Илья принес огромный траурный венок, и глаза у него были красные и воспаленные. Наверное, чувствовал себя виноватым, потому что избегал отца в последние месяцы, отталкивал и не оказался рядом, когда был так нужен.

Смерть близкого человека – всегда тяжкий удар, но если к горю примешивается чувство вины, то горечь утраты становится еще горше, а тяжесть еще неподъемнее.

В тот день в торговом центре мы с Ильей встретились взглядами, кивнули и улыбнулись друг другу. Оба почти одновременно сделали какое-то неловкое движение, вроде бы рванувшись навстречу один к другому. Я хотела крикнуть, чтобы он подождал меня, что я сейчас спущусь, и, по-моему, он хотел сделать то же самое.

Однако мы оба промолчали.

Движущаяся лента унесла нас в разные стороны, на разные уровни, и Илья затерялся в толпе. Жалела ли я, что мы так и не перебросились ни словом? Пожалуй, нет. Что могли мы сказать? О чем нам было разговаривать? В прошлом нас связывало слишком многое, но ни мне, ни ему не хотелось об этом вспоминать. А в дне сегодняшнем точек соприкосновения не было.

Да и вообще есть что-то нездоровое в том, чтобы говорить о погоде и ценах с человеком, который видел, как твоя сестра прыгнула вниз с высоты почти пятидесяти метров.

С момента, когда я узнала о трагедии с Жанной и Дашей, мне казалось, что в районе солнечного сплетения у меня заложена бомба. Я почти слышала тиканье часового механизма и постоянно ожидала взрыва. Засыпала с трудом, просыпалась по утрам с ощущением противного холодка в желудке и готовилась к худшему. Худшее наступало, подтверждая мои опасения. Отсчет не прекращался.

Но спустя год тиканье стало значительно тише. А спустя почти три года я начала думать, что смогу вернуть свою жизнь в относительно нормальное русло.

Постепенно я смирялась со своим одиночеством, сживалась с ним. Как написал в одном рассказе Михаил Зощенко, человек не блоха – ко всему может привыкнуть. То, что вчера казалось невозможным и мучительным, сегодня составляет часть жизни.

Мои любимые: отец, сестра, племянница – были мертвы; мама лишилась рассудка, оказалась в психиатрической лечебнице. Я же, которая и представить себе не могла, что могу лишиться родных, свыклась с этим фактом и продолжала жить. А временами даже получала от этой жизни удовольствие.

Любимых не было больше со мной, но еда не теряла вкуса, фильмы и книги оставались занимательными, шутки смешили, желание путешествовать манило в дорогу. Деньги зарабатывались. Вещи покупались и хорошо сидели на фигуре. Я общалась с друзьями, ходила на работу, погружалась в новые проекты.

Иногда я ненавидела себя за это врожденное умение предавать, за способность забывать, перешагивать через прошлое. Но потом думала: если не готова умереть, то надо радоваться, что способна на такое предательство.

Призрак сестры больше не напоминал о себе, трагедия становилась достоянием истории.

Тем оглушительнее был грохот взрыва, который прогремел в середине июля.

Глава 8

В знаменитом письме Курта Воннегута, адресованном выпускникам, есть гениальная фраза о том, что не стоит напрасно беспокоиться о чем-то, что может случиться в будущем, просто потому, что плохое обычно наступает без предупреждения, в один из самых обычных вторников, и предугадать его (а тем более предотвратить) невозможно…

Обстановка в редакции с утра была накаленная: разразился скандал с фирмой, разместившей у нас рекламный текст. Гендиректор «Грани», некто Колесов, легко пошел на контакт, рассказывал расстроенный Дамир, а когда текст был готов, похвалил его и разрешил разместить в Журнале. Устно.

– Как я прокололся? – сетовал коммерческий директор, и в глубине души я костерила его почем зря, хотя вслух старалась ободрить. Разумеется, нужно письменно согласовывать с заказчиком каждый чих – это аксиома.

Колесов получил положенное ему количество экземпляров, мы стали ждать оплаты. Которая не поступила. Гендиректор «Грани» заявил, что в материале допущены грубейшие ошибки, текст корявый, поэтому платить он не будет.

– Ясно же, этой скотине халявы захотелось! – Дамир бушевал, но поделать ничего не мог. В договоре было предельно четко написано про необходимость согласования.

Корреспондентка, которая писала текст, горестно рыдала в углу, и Ася отпаивала ее успокоительным. Все боялись реакции учредителя, а обязанность сообщить ему о случившемся лежала на мне.

К обеду буря улеглась. Денег эта окаянная «Грань», чтоб ей прибыли не видать, конечно, не выплатит: мы подарили нечестному заказчику журнальный разворот с хвалебной статьей. Но шеф отнесся с пониманием, так что головы с плеч не полетят.

В обеденный перерыв мы – Саша, Ася, я и Дамир, который в этот раз присоединился к нам, – продолжали обсуждать случившееся и строить планы мести. Изощреннее всех был осознававший свой промах руководитель рекламного отдела.

Зал ресторанчика был небольшой, немного тесный, но уютный. Посетители сидели не на стульях, а на коричневых диванчиках, так что гости были отделены друг от друга высокими спинками. Официант принес наш заказ.

Я сидела спиной к входной двери, лицом к огромному телевизору, подвешенному под потолком. Время от времени я возвращалась к нему взглядом: там крутили музыкальные клипы. Исполняли в основном рэп: на экране красивые девушки вертели попами и выпячивали губки, а парни, покрытые сетью татуировок, разводили в стороны и скрещивали руки, будто аплодируя самим себе, щурили глаза и по-птичьи склоняли набок головы.

Мы уже заканчивали обедать, когда картинка сменилась, пошел блок местных новостей. Сначала, как водится, говорили о политике и экономике, а под конец вспомнили о культуре и криминальных происшествиях. Я вставала из-за стола, когда прозвучали слова, заставившие меня застыть на месте. Так и замерла на полусогнутых, а на экране хаотично мелькали кадры, и захлебывающийся женский голос скороговоркой произносил:

– Ужасная трагедия произошла сегодня в Нижнекамске. Погибли молодая женщина и грудной ребенок. По предварительным данным, мать утопила новорожденного сына в ванной, а после покончила с собой, перерезав вены. Тела обнаружил муж женщины, который, как обычно, пришел с работы на обед около двенадцати дня. По данному эпизоду возбуждено уголовное дело, начались следственные мероприятия. Позже мы вернемся с подробностями.

Новостной блок завершился прогнозом погоды, а я плюхнулась на кожаный диванчик, чувство было такое, будто меня оглушили. Коллеги столпились возле стола, они говорили что-то, я видела, как их рты открываются и закрываются, но не понимала ни слова.

Мать жестоко убивает маленького ребенка, без видимых причин совершает самоубийство. В моей жизни уже была подобная история.

«Она не одна такая. Есть другие кроме нее!» – всплыли в памяти полузабытые слова.

– Марьяна, что случилось? – пробился ко мне откуда-то из другой вселенной голос Аси.

– Все нормально, я просто… Душно здесь, повело как-то, – пробормотала я, снова пытаясь встать и выбраться из-за стола.

– Может, салат несвежий? – озабоченно нахмурился Дамир. – Мне вроде показалось, от него был какой-то душок. Я сейчас позову менеджера и попрошу, чтобы мне…

– Не надо никого звать! Все прошло. Мне просто на воздух нужно.

Саша подхватил мою сумку, и мы направились к выходу. Конечно, они с Асей поняли, что меня выбила из колеи новость про трагическую гибель матери и младенца. Только вот они решили, что дело в тяжелых воспоминаниях о смерти Жанны и Даши.

Друзья и предположить не могли, до какой степени история, рассказанная в новостях, была схожа с обстоятельствами гибели моих родных. Никто, кроме Ильи и меня, не знал правды.

Всю дорогу до редакции я молчала. Ася и Саша тоже притихли, и только Дамир разглагольствовал о чем-то – я и под страхом смерти не смогу вспомнить, о чем. Мысли были заняты лишь одним: что толкнуло ту несчастную убить себя и собственного ребенка?

Все, что казалось похороненным на дне памяти, вылезло наружу. Прошлое вернулось, мертвецы вышли из могил.

Я не могла думать ни о чем другом, хотелось поскорее вернуться домой и сесть за компьютер, чтобы узнать подробности происшествия. Два случая – с Жанной и той женщиной из Нижнекамска – должны быть как-то связаны!

Уйти пораньше не получилось: неотложные дела требовали внимания, люди обращались с вопросами. Я пыталась сосредоточиться, собрать мысли в кучу, но это удавалось плохо, я сердилась и на себя, и на окружающих.

Как назло, еще и Люция, новая корреспондентка, которая работала у нас месяца четыре, притащила свою заметку. Я сразу поняла, что приняли мы эту девушку зря: намучаемся, а отдачи будет ноль. Взять ее попросил друг нашего шефа, отец Люции. Девушка окончила журфак, причем с отличием. Бог знает, как ей это удалось, по всей видимости, снова помог папаша, но журналист из нее – как из меня балерина.

Зачем Люция являлась на работу, никто не понимал. Каждое утро она, нарядная, в новом платьице или кофточке, с густо подведенными влажными глазами, вытянутыми к вискам, с идеальной укладкой роскошных черных волос и тонной грима на симпатичной мордашке, впархивала в редакцию, обдавая нас запахом дорогущего парфюма.

Люция радовалась: ее фамилией подписаны несколько публикаций в Журнале. Она старалась ни с кем не ссориться, хотела угодить мне и Саше, слушалась Асю – наглости и заносчивости в ней не наблюдалось. Беда в том, что писать девушка не умела совершенно. Любая информация в ее голове превращалась в кашу, и она вываливала эту приторную массу на страницы, не в силах увязать один факт с другим. Читать ее материалы было невыносимо.

Я бы охотнее всего вообще ничего ей не поручала, но это было бы несправедливо по отношению к другим журналистам: не может же кто-то сидеть и трещать по телефону с подружками, а кто-то пахать. Поэтому Люция ходила на встречи и брифинги, портила бумагу, а после покорно брала из моих рук исчерканные листы и пыталась вносить изменения. И делала это раз за разом, пока от ее первоначального варианта не оставалось и следа.

Эта девица, при всей ее вежливости и улыбчивости, раздражала меня, как заусеница, которую, как нарочно, постоянно задеваешь. Ей все в жизни удалось на раз-два: ни тебе конкурсов, ни отборов, ни жуткого «вы нам не подходите». Дверь, которую другие штурмуют годами, распахнулась, стоило ее отцу произнести: «Сезам, откройся!»

Например, я, прежде чем сесть в редакторское кресло, изрядно потрудилась в журналистике. Ведь, как говорится, не потопаешь – не полопаешь. Начинала в маленькой ведомственной газетке, без устали бегала на встречи и мероприятия, брала интервью, писала обзоры и репортажи с конференций. Через год стала заместителем главного редактора и поняла, что в данном издании это – потолок. Я упиралась в него головой и не могла прошибить, потому что главредом была сама владелица газеты.

Когда получила предложение перейти в крупную республиканскую многотиражку, согласилась не раздумывая. И ничего, что опять простым корреспондентом: нужно набираться опыта. В этой газете мне нравилось все: бешеный ритм, напряженная, головокружительная, чуть шальная атмосфера, которая царила при сдаче очередного номера, запах типографской краски от свежей газеты. Нравилось бояться: «Ох, не успею сдать статью вовремя!» – но при этом понимать, что обязательно смогу. И радоваться как дитя, когда все получалось.

Мы выходили трижды в неделю, и я выкладывалась на все сто, пахала как проклятая. У меня были две авторские рубрики, собственная колонка плюс я много писала для рекламодателей на заказ. Когда оглядываюсь назад, те годы вспоминаются как один бесконечный день, который я проводила то в разъездах, то в беседах, то за компьютером.

А такие, как Люция, поднимаются по служебной лестнице даже не вспотев, двигаясь с неспешностью и тупой уверенностью откормленного кота, который направляется к своей миске, зная, что она полна до краев, чувствуя, что имеет право есть из нее, потому как хозяева его обожают.

Статья, которую девушка принесла на этот раз, была про юбилейный концерт местной звезды эстрады. Вклад звезды в искусство и без того был сомнителен, а уж в представлении Люции и вовсе вызывал недоумение. Мало того, она снова допускала те же ошибки, что и в предыдущих текстах.

Я почувствовала, как внутри поднимается огненная волна, и поняла, что не сумею сдержаться. Это было сильнее меня: раздражение, неприязнь усилились потрясением, которое я испытала в кафе, и мне хотелось наорать на Люцию, сбить с ее лица это безмятежное выражение.

– Это никуда не годится, – сказала я для начала.

– Вы только скажите, где поправить! – На свете не так уж много людей, которые смогли бы так хладнокровно отреагировать на критику.

– Ты не поняла. Текст нужно не поправить, а полностью переписать. Это просто мешанина. Ни конца, ни начала. – Я понимала, что говорю громче, чем нужно. Ася подняла голову и беспокойно поглядела в нашу сторону.

– Но вы же раньше говорили, где исправить, и я делала.

Она все еще продолжала улыбаться. А этот тон! Люция говорила со мной как любящая мать с ребенком, который ей надерзил.

– Думаешь, я вечно буду за тебя статьи переписывать? Извини, не собираюсь жизнь положить на то, чтобы учить тебя азам профессии.

– Но я только недавно пришла! Я же стараюсь! Как будто у всех все сразу получается!

Она хотела сказать что-то еще в том же духе, но я недослушала.

– Люция, можно я скажу честно? Как журналист ты безнадежна. Тебе нужно сменить работу, пока не поздно. Ты все равно скоро поймешь, что это не твое.

– Хотите сказать, я бездарная? – выкрикнула она и выбежала из кабинета, начав рыдать еще на пороге.

Все, кто были в офисе, как по свистку, уткнулись в свои бумаги. Им было неловко, как будто они застали нас с Люцией голыми. Я уверена, что все без исключения разделяли мое мнение, но эта сцена выглядела так, будто злая редакторша сорвала зло на малолетней девчонке, унизила и довела ее до истерики (в какой-то степени так оно и было). Тем более, несмотря на глупость, Люция, в общем-то, всем нравилась своим добродушием.

Вдобавок я с запозданием сообразила, что могла бы дождаться, пока все уйдут, и сказать то, что сказала, с глазу на глаз. Прежде я никогда в жизни не позволяла себе публичных выволочек!

Я неловко откашлялась, думая, что сказать. Но говорить не пришлось: зазвонил телефон, и Ася соединила меня со звонившим. День покатился дальше, все занялись делами, и неловкая сцена если не забылась, то отодвинулась в прошлое.

Люция вернулась из туалета с красными глазами и распухшим носом. Мы впервые видели ее без косметики, и, если бы кто поинтересовался моим мнением, я бы ответила, что так ей гораздо лучше. Не заплаканной, а ненакрашенной.

Спустя некоторое время Ася сделала мне знак, и мы вышли в коридор.

– Знаю, что ты скажешь. Была не права, прилюдно наговорила девочке гадостей и все такое.

– Я не о том. – Ася взяла сигарету. – Все ты правильно говорила. Но ты же знаешь, кто ее папочка. Шефу не понравится.

Господи, что за день-то такой? Не одно, так другое.

– Мне что, пойти и извиниться? Чтобы она вечно на моей шее сидела?

– Не кипятись, – невозмутимо проговорила подруга. – Ты обидела единственную дочь лучшего друга шефа. Родители в Люции души не чают.

Ася права, абсолютно права. Этот момент я вообще выпустила из виду. Дернул меня черт за язык! Подумаешь, ну, поправила бы ее бредовый текст, даже переписала. От меня бы не убыло. Люция бы все равно наигралась в корреспондентку и уволилась. А теперь что?

Эти слова я проговорила вслух, признавая Асину правоту.

– Надо помириться. Она девчонка отходчивая.

Вечером я подошла к столу Люции. Та глядела настороженно: наверное, ждала, что я опять накинусь на нее и заставлю писать заявление об уходе. На душе стало еще гаже, и я решила не врать и не юлить, а говорить прямо. К тому же меня посетила удачная идея.

– Люция, я хочу извиниться. Перегнула палку, говорила с тобой слишком резко и… В общем, была не права. Прости.

Девушка держала в руках листок бумаги, как будто хотела защититься им от меня. Но после этих слов опустила свой щит и часто-часто заморгала, пытаясь не расплакаться.

– Я подумала вот о чем. Репортажи, очерки – не самая сильная твоя сторона. Но мы можем попробовать кое-что другое: открыть новую рубрику – вроде «Женского клуба»…

Прежде я об этом не думала: мода, косметика, кулинария – в нашем Журнале такого не было. Мы позиционировали себя как серьезное издание, писали о бизнесе, экономике, социальных проблемах. Но если известные, успешные люди поделятся секретами с простыми смертными, расскажут, как готовят любимые блюда или выбирают наряды, какой последний фильм посмотрели и книгу прочли, вдруг это выстрелит? И рекламу под это можно подтянуть. И шеф будет доволен: дочка друга ведет собственную рубрику. А коли у нее не получится, кто же виноват?

Люция воспарила к небесам – простенькое, совсем юное без косметики личико расцвело. У меня на душе вдруг тоже как-то полегчало.

– Вы такая хорошая, Марьяна! – сказала Люция. – Я так хочу для вас что-нибудь сделать! Если вам что-то когда-то будет нужно, вы только скажите!