Текст книги "Еще жива"

…но он умирает в моем сдавленном горле. Мои пальцы вцепляются в то, что охватывает меня петлей, я ощущаю грубые волокна веревки. Извиваюсь, как задыхающаяся рыба.

В следующее мгновение раздается чей-то голос:

– Почему ты не мертва?

Голос столь же мягкий, как мешок, полный гвоздей и битого стекла.

– Отвечай, – скрежещет он.

Веревка затягивается, обжигая кожу.

– Почему ты не мертва?

Глава 5

Тогда

«Не нужно привязываться», – напоминаю я себе. Не нужно давать лабораторным мышам имена. У них есть номера, присвоенные в соответствии с их датой рождения и полом, а большего им и не требуется. Воздушные поцелуи во время моих уборок в лаборатории – тот максимум, который можно себе позволить.

Лаборатории компании «Поуп Фармацевтикалз» все как одна оформлены в белом цвете, оснащены одним и тем же комплектом приборов, стоимостью превосходящим особняк в Калифорнии, пробирками, чашками Петри, заполненными агар-агаром. На полу – горка золотистых опилок. В телепередачах лаборатории всегда стерильно чистые. А в действительности сотрудники здесь едят прямо за компьютерными столами. Но я не ропщу на свою работу. У меня есть вполне определенная цель: я коплю на образование.

Я мою пол шваброй, когда входит Хорхе. Он как сальное пятно в девственно-чистом сейчас рабочем помещении.

– Не забудь пройти медосмотр, слышала?

– Не пойду.

– Хорошо, но тогда…

Он изображает, как кому-то скручивают шею, и эта шея, по всей видимости, моя.

– Хочешь, я пойду с тобой?

Хорхе ведет себя так, будто он мой начальник, а я – будто он равный мне сотрудник, которого едва терпишь. Один из нас прав, и я совершенно уверена, что это я.

Тележка с принадлежностями для уборки упирается колесами в дверной порожек, и я, с силой толкнув, отправляю ее вперед.

– Думаю, сама справлюсь.

Отсюда я прямиком иду в женскую раздевалку, снимаю с себя рабочую одежду и бросаю ее в люк, ведущий, насколько мне известно, в прачечную. Свежевыстиранный комплект будет ждать меня к началу следующей смены. Повесив сумку на плечо, я иду к лифту, чтобы подняться на десятый этаж, где располагаются врачебные кабинеты.

Медосмотр нужно проходить два раза в год. Таков порядок в этой компании. Не пройдешь осмотр – не будет работы, а значит, и зарплаты, так что прощай, учеба в университете.

Доктор Скотт уже ждет. Стандартная последовательность мероприятий, которые я проходила уже трижды: измерение кровяного давления, веса, ЭКГ. Затем, взяв у меня кровь, он уносит пузырек и возвращается с новой иглой. И это не в первый раз.

– Все как всегда, – говорит он, – таков порядок.

Он закатывает мне рукав выше локтя, затем протирает спиртом небольшой участок кожи. Игла входит в мою руку как в масло.

– Не шевелитесь, – произносит дежурную фразу доктор Скотт, хотя я и так неподвижна, как статуя.

Боль словно паук, распространяющий свои невозможно длинные лапки в моем теле.

– Что за черт?

Я употребляю всю свою силу воли, чтобы не отдернуть руку.

– Что это такое? Жидкий огонь?

– Прививка от гриппа. Не шевелитесь. Уже почти все.

Он вытаскивает иглу.

– Готово. Вы знаете, что делать дальше.

Да, знаю. Ничего не делать в течение получаса, наблюдая, нет ли реакции. Пламя еще долго горит в моей руке после того, как доктор выбрасывает иглу в специальный контейнер.

– Правда, что это было?

– Прививка от гриппа, – повторяет он, будто упражняется в произношении этих слов. – Все обязаны ее сделать. Теперь можете идти.

Сейчас

Мое дыхание становится серией судорожных рывков. Веревка сжимает мне горло, давит в трахею. Удары сердца в груди заглушают все окружающие звуки.

– Где Лиза? – пытаюсь сказать я.

Веревка дергается, и мой рот открывается от удушья.

– Вопросы задаю я.

Акцент не американский и не британский, но, возможно, это ветер искажает мягкость гласных и четкость согласных.

Мои пальцы ощупывают веревку в поисках зазора, чтобы воспользоваться потерей бдительности того, кто держит веревку, так же, как он воспользовался моей. Я нахожу то, что мне нужно, сзади, обнаружив, что он накинул мне на шею веревку петлей, не потрудившись ее перекрутить, и это значит, что осталось достаточно места, чтобы просунуть под нее два пальца. Ударить головой ему в лицо – вариант неприемлемый, поскольку его рот как раз напротив моего уха.

Жесткое волокно стирает кожу на моих пальцах, когда я потихоньку просовываю их, прожигая на них борозды в дополнение к существующим узорам. От погоды нет никакой помощи: ветер швыряет мне пыль в глаза, прежде чем унести выступающие на них слезы.

– Почему ты жива?

– Есть еще живые люди на земле.

Он качает головой.

– Но не без достаточной причины. Ты-то что из себя представляешь? Что-то важное? Ты просто женщина.

– Я никто.

– Врешь.

Возможно, у напавшего есть оружие. Раз у него нашлась веревка, то вероятность, что есть и оружие, очень высока. Но оно есть и у меня – всунутый в шов кармана нож для чистки овощей. Один из нас должен быть быстрее, и в моем положении – с петлей на шее – нужно, чтобы это была я.

Я моргаю, пытаясь очистить глаза от песка. Возможно, мне только так кажется, но ветер уже как будто не такой яростный. Он словно выдохся, выбился из сил.

– Говори, – приказывает он.

– Пошел ты! Ублюдок.

Я резко поднимаю левую руку и бью локтем ему в живот. Он успевает отскочить, чтобы почти избежать удара, но это дает мне возможность сделать следующее: пользуясь тем, что незнакомец немного отпустил веревку, я прокручиваюсь вокруг, хватаюсь за нее и вырываю из его рук.

Слишком темно, чтобы видеть, как веревка обжигает ему кожу, но его приглушенный вскрик сообщает мне об этом.

– Сумасшедшая, – говорит он, восстановив равновесие.

Он тащит меня за руку назад, на крыльцо дома, из которого я только что вышла.

– Говори, но не очень громко.

– Где Лиза?

– Мертва.

Мое сердце летит вниз, словно сорвавшийся с тросов лифт. Не могу сдержаться, бью. Мой кулак ударяется во что-то в темноте. Судя по ощущениям, это может быть его лицо. Затем по моей щеке бьет чужая ладонь. В голове звенит, сквозь ставшую комом в горле жалость вырываются всхлипы.

– Ублюдок, она была всего лишь ребенком.

– Безмозглая девка, сама ушла в темноту. Ты бы могла воспитать ее получше.

– Она не моя, просто была со мной.

– Ладно, все равно она безмозглая девка. Теперь уже мертвая, тупая девка.

– Что ты сделал?

Он толкает меня к окну, показывает рукой.

– Видишь свет?

Свет, как и раньше, немигающий, постоянный.

– Вижу.

– Твоя пустоголовая подружка там. То, что от нее осталось.

– Я хочу увидеть ее.

– Не сейчас. Сначала ты ответишь на мои вопросы.

– У меня тоже есть вопросы.

– Нет. У тебя нет выбора.

Я все никак не могу определить, что у него за акцент. Какой-то европейский. Немецкий, австрийский, возможно, швейцарский. Я не различаю их, отчего мне чрезвычайно стыдно. Как плохо я знала мир, от которого теперь мало что осталось.

Лиза мертва. Теперь есть только я. Я и этот парень.

– Я – никто. Уборщица в фармацевтической фирме.

Он зло смеется.

– Уборщица. Хочешь, чтобы я поверил, что уборщица смогла так далеко забраться?

– Почему нет?

– Ты так же тупа, как и твоя подружка. Иди за мной.

Как будто я могу отказаться. Он обмотал веревкой мои руки, и я вынуждена следовать за ним назад по ступеням крыльца. Ветер утих. Дождя нет и в помине. Облачно, в такую ночь смерть подстерегает повсюду.

Рассматриваю его силуэт. Не очень крупный, но выглядит физически крепким, жилистый, хотя и не мускулистый. Одного со мной роста, если я стану на высокие каблуки. Я одолею его. Если я дождусь подходящего момента, я смогу с ним справиться. Я надеюсь. Ради Лизы. Ради себя. Ничто не может остановить меня на пути к кораблю.

– Прости, – шепчу я, надеясь, что Лиза простит.

– Я тебе покажу кое-что. Но если будешь шуметь, я оторву твою дурацкую голову. Кивни, если поняла.

Я киваю, показывая, что поняла. Хотя, по правде сказать, еще никогда в своей жизни я не понимала так мало, как сейчас.

Каменное чудовище притаилось на поле за околицей села, зловеще сияя в темноте своим единственным глазом. И этот одноглазый зверь принадлежал иному миру.

Теперь мой захватчик двигается медленно, с осторожностью ступая по росистой траве. Он тащит меня за собой, и я не вижу веских причин не подчиняться ему. Он владеет информацией во всей полноте, а все, что есть у меня, – это дурные предчувствия, наполняющие мое сердце леденящим ужасом.

Когда мы подходим к окну, он отталкивает меня в тень, прикладывает палец к губам и поднимает лицо к мутному стеклу.

Я тоже хочу посмотреть. Мне нужно посмотреть. Даже если все ужасы земли собраны в этом амбаре, мне нужно заглянуть туда.

Этот светловолосый человек, со скулами такими высокими и острыми, что ими можно резать холодное мясо, почувствовал мое острое желание и удовлетворил его.

С балок, более толстых, чем мое бедро, свисают крючья – испанские вопросительные знаки, ставящие вопрос, ответ на который я хотела бы не знать. Но я знаю, знаю, что здесь происходит, и сильно жалею об этом. Я – городская девушка, там родилась и выросла. Мясо ко мне попадало уже расфасованным, обработанным консервантами и с ценником. Но здесь мясо бродило стадами.

Полдюжины выживших из этой деревни, одетых в отрепья, собрались здесь. Я приглядываюсь, изучаю пространство, охватывая все целиком, потом разбирая на фрагменты логово, которое тут устроили эти существа, когда-то бывшие людьми. Кости и солома цвета ржавчины всюду разбросаны по амбару. Разлагающаяся запекшаяся кровь. Старые кости, обглоданные до блеска, принадлежат курам и другим домашним животным. Их разламывали надвое и высасывали костный мозг. Кучи пустых консервных банок ржавеют по углам. Грязные обертки от продуктов устилают пол ковром, который никогда не сгниет. По стенам развешаны никому теперь не нужные инструменты. Урожаи больше не созревают под яркой осенней луной.

Один из обитателей амбара отделился от остальных, подполз к деревянному ведру колодезной воды; остро выступающие кости образовывают ряд шипов на его спине, и мне больно на него смотреть. Шипы содрогаются, пока он пьет. Удовлетворившись, он усаживается на корточки, вода ручейками сбегает с его лица на испачканную пищей грудь. Его изодранная в клочья рубаха пропитана засохшей кровью животных. Остальные собрались неровным кругом, глядя куда-то вверх: что-то приковало их внимание. Туда же скользит и мой взгляд, минуя перекрещивающиеся балки, пока не натыкается на что-то бело-голубое. Мое сердце останавливается.

Лиза.

Отчаяние и ужас, должно быть, загнали ее так высоко. Я не понимаю, каким образом она туда попала, но не в этом дело: она смогла это сделать, стремясь к относительной безопасности.

Мои плечи вздрагивают от непреодолимого желания броситься к ней. Незнакомец оттягивает меня от окна, разворачивает, пока Лиза не исчезает из моего поля зрения. Он уводит меня от амбара по направлению к деревне.

Я цепляюсь за мокрую полу его куртки. Слишком темно, чтобы рассмотреть, но я помню, что она бледно-зеленого цвета, наподобие военной формы.

– Ты говорил, Лиза мертва.

– Она мертва. Или она будет таковой, когда я сотру это место с лица земли.

Сейчас я замечаю груз за его спиной: рюкзак, полный тайн.

– Это ты был тогда в той церкви, правда?

Он ничего не говорит, только неопределенно мычит.

– Ты не можешь этого сделать, пока она там. Я не позволю.

– У тебя нет выбора.

Тогда

Ваза тяжелее, чем кажется. Как будто внутри нее песок. Или, может быть, благие намерения. Когда я наклоняю ее от себя, наполовину положив на мягкий диван, не происходит ровным счетом ничего.

Внутри что-то шевельнулось. Послышался тихий шорох, словно от трущейся о саму себя сброшенной змеиной шкуры. По моей спине пробегает озноб.

Опускаюсь на колени, погружая их в ворс бежевого ковра, чтобы выполнить предписание доктора Роуза. Возможно, посмотрев на ее дно, я обнаружу подсказку, что там внутри. Но ничего особенного, совершенно ничего. Гладкая, напоминающая покрытую мелом поверхность. На ковре остался едва видимый пыльный след. Не могу удержаться, чтобы не провести кончиками пальцев по дешевому материалу. Своей шелковистой мягкостью пыль напоминает крахмал.

Вздох разочарования вырывается из моих легких. Я хотела, чтобы там было хоть что-нибудь. Хотя бы наклейка с надписью «Сделано в Китае».

На этот раз доктор Роуз не дожидается, когда я заговорю. Мы устроились в своих респектабельных креслах и ролях, или я только так думаю, пока он не отодвигает свой блокнот в сторону. Я непроизвольно закидываю ногу на ногу и кладу руки со сцепленными пальцами на верхнее колено. Образец пристойности и благоразумия. Оборонительная поза.

Он поглощает меня темным взглядом, а затем опрокидывает неожиданным вопросом:

– Вы тоже хотите меня?

– Да. И нет.

Откинувшись, доктор Роуз ослепляет своей улыбкой, которая заставляет меня пожалеть, что мы встретились именно здесь, где мое психическое здоровье находится под вопросом.

– Принимаю этот ответ. Пока.

Я внутренне вздрагиваю, потому что «пока» предполагает, что я, по его мнению, стою того, чтобы этого дождаться. Чтобы добиться. Однако часть меня негодует, так как, невзирая на мой отказ, он прет напролом, как бульдозер, будто мое «нет, спасибо» ничего не значит.

Секунду он пристально смотрит на меня, и я чувствую себя голой. Обычно здесь только моя душа испытывает ощущение наготы, но сейчас и тело тоже. Мои соски твердеют. Я тяжело глотаю.

– Вам снился опять этот сон?

– Что?

Он никогда не начинает первым. Никогда меня не подталкивает. Но сейчас он нарушает все правила. Блокнот снова у него на колене, и он сидит вот так, ожидая, с ручкой в правой руке. Это, по крайней мере, как обычно.

– Ваза.

– Ах да.

Ваза, ваза, ужасная ваза. Словно опухоль в моем сознании. Будто рак, который растет, питаясь моими ошибками, а ваза старательно все подмечает. Было ли это масло? Маргарин? Слишком много говядины? Слишком долгое ожидание сигнала готовности в микроволновке? Что я сделала такого, чтобы кто-то счел необходимым проникнуть в мой дом и оставить там эту доисторическую загадку? Я мысленно перебираю факты своей биографии в поисках отгадки и ничего не нахожу.

– Да, – говорю я.

Он ждет.

– Она цвета карамели.

Мои руки поднимаются и сжимаются на невидимых ручках. И замирают. Потом падают и массируют колени.

– Мы делаем это каждую неделю без всяких изменений.

– Вы посмотрели на ее дно?

– Да.

– И?..

– Она была сделана где угодно, только не в Китае. Теперь я это знаю.

Мы натянуто улыбаемся.

– Как вы думаете, что там внутри? – спрашивает он.

– У меня нет каких-либо предположений. Вероятно, ничего.

– Вам это неинтересно?

– Нет, – лгу я.

– Однако кое-какие изменения произошли: на этой неделе вы взглянули на ее дно. Я бы хотел, чтобы в следующий раз вы посмотрели, что там внутри. Что вы скажете на этот счет?

Мои ладони сжимаются в кулаки.

– Хорошо.

Сейчас

Рассвет явился в том же сером плаще, что и всегда в эти дни. Оттенки голубого ему бы пошли больше, а также розовый и персиковый, поскольку где-то там уже весна, должна быть весна. Мои глаза охотно распахиваются в приятном ощущении отсутствия тошноты и от менее приятного дробного стука внутри моего черепа, похожего на беспорядочные сигналы азбуки Морзе. Прижав руки к животу, я слегка надавливаю, и мои мышцы напрягаются в ответ. Вогнутый, но теперь ближе к плоскому, чем раньше.

– Аминокислоты.

– Что?

Мой захватчик согнулся у пола, прикрепляя провода к куску блестящего пластилина, величиной с сигаретную пачку.

– Ты все еще хочешь спасти свою подругу?

– Да, – хриплю я в ответ.

– Тогда приглашаю тебя с собой, – говорит он, не глядя на меня.

– А что аминокислоты?

– Это строительные кирпичики всего живого. Соединенные в правильном порядке, они образуют протеины. ДНК построена из аминокислот. Скорее всего, они убили ее и съели. В человеческой плоти заключены необходимые им аминокислоты.

– Ты не можешь этого знать.

– У тебя менструация?

– Что?

– Ты зла. Женщины часто злы, когда у них менструация. Дело в гормонах.

Я растираю голову, пока стук внутри не стихает до легкого тиканья.

– Откуда ты?

– Из Швейцарии.

– Хорошим манерам вас там не учат?

Он продолжает манипуляции со своими кусками пластилина.

– Теперь там ничему не учат. Моей страны больше нет. И моего народа тоже.

Суровые края породили этого человека. Он как его родные Альпы в миниатюре: тверд, несгибаем и жесток.

Поднимаюсь сама, затем поднимаю свой рюкзак. И выхожу.

Я собираюсь спасти Лизу. Если я этого не сделаю, то ребенку, который растет внутри меня, не на что надеяться. Я должна быть способна спасать.

Тогда

Сиреневая бумага не прибавляет Стиффи привлекательности, но Бен так хочет.

– Яркий цвет привлечет внимание людей, – говорит он.

Кто я такая, чтобы спорить? Я питаю симпатию к этому комку оранжевой шерсти, который сдержанно отвечает мне взаимностью. Моток скотча ложится сверху на пачку бумажек.

– Расклеивай их повсюду. Клей сверху на другие объявления о потерянных животных, если больше некуда.

Он уходит, чтобы совать свои объявления каждому встречному. Сиреневые бумажки летят на землю, но Бен не замечает, что люди принимают его за очередного надоедливого бездельника, раздающего рекламу.

Я отправляюсь в другую сторону, развешивая объявления с мордой Стиффи на стенах и столбах, как это более принято. Я улыбаюсь каким-то встречным, но они отводят взгляд, сосредоточившись на собственных проблемах. В конце квартала я поворачиваю назад. Именно таков наш уговор. Бен и я встречаемся на середине пути, около нашего дома.

Его верхняя губа дергается под шелушащимся носом. Я спрашиваю, как он, и Бен пожимает плечами.

– Холодно, – говорит он. – И, думаю, я, наверное, беременный, потому что постоянно блюю в туалете. Или думаю об этом.

Его смех похож на гусиное гоготанье.

– Но все равно теперь я рад, потому что кто-нибудь найдет Стиффи. К этому вечеру он будет дома, я это знаю.

Он ошибается. Объявления не дали ничего, кроме того, что несколько человек звонили и грубили, а один с корейским акцентом расспрашивал про работу. Стиффи объявился через неделю, тощий, растрепанный и грязный после каких-то одному ему известных приключений. Он вальяжно вошел через мое окно со своим обычным безразличием ко всему и уселся напротив вазы.

Нечто холодное и скользкое шевельнулось у меня внутри.

– Стиффи.

Обычно кот поднимает на меня глаза, трется о ноги, издает звуки, означающие, что он не прочь поесть. Но на этот раз он меня как будто не слышит. Когда я подхожу к нему, Стиффи шипит, отскакивает в сторону, совсем не как тот кот, которого я знала. Я закрываю окно и звоню Бену. Телефонные звонки раздаются в режиме стерео: сквозь пол и у меня в ухе. Девять гудков. Я набираю снова. Еще три, и он наконец берет трубку.

– Не клади трубку.

Из его горла вырываются такие звуки, будто он пытается откашлять ком шерсти.

– Не могу остановить рвоту.

Но ему все же удается это, когда я сообщаю, что его кот у меня.

Через минуту Бен уже вваливается ко мне в двери, бледный, как воск, со смрадным дыханием.

– Стиффи!

Он кидается обнять своего кота.

Бен уходит пружинящей походкой. Последнее, что я вижу, прежде чем они скрываются, – это немигающие, широко открытые глаза мармеладного кота, который смотрит на вазу через плечо своего хозяина.

Глава 6

Сейчас

Новая физиология повлекла за собой изменения, затронувшие все стороны жизни. Человеческие существа, зараженные «конем белым», мутировали непредсказуемым образом. Девяносто процентов умерли. Из оставшихся десяти половина, вероятно, была невосприимчива к заболеванию. Мутации остальной части оказались совместимы с жизнью. Если только человека не вынуждают карьерные устремления или другие стимулы, такие как жгучее желание выйти на следующий уровень в компьютерной игре, люди по-прежнему ведут дневной образ жизни. Нет, мы, конечно, можем стать ночными существами, но это не идет ни в какое сравнение с удовольствием от ночного сна.

Но в этом остатке мира некоторые представители задыхающегося в предсмертных судорогах человечества теперь охотятся по ночам. А это значит, что днем они спят…

Существо, бывшее когда-то женщиной, подергивается во сне, как спящая собака. Достаточно ли в ней осталось человеческого, чтобы ей снился умопомрачительный шоп-тур в Милан, или же ее сознание откатилось до первичного бульона, где ее одноклеточное тело продвигается с помощью жгутиков к очередной порции пищи?

Все шестеро спят, напоминая уродливых, до отвала накормленных детенышей животных в своем гнезде, устроенном из соломы. Их рты причмокивают во сне, но это только до тех пор, пока швейцарец не поднимет этот амбар на воздух. Эти камни пережили землетрясения, погодные катаклизмы и войны, но они рухнут в противостоянии с пластичной взрывчаткой.

Лиза. Я должна вытащить ее отсюда. Я не могу оставить ее здесь.

Она сидит скрючившись на том же пересечении деревянных балок, прижав колени к груди, словно эта поза – щит, который убережет ее от монстров, как натянутое на голову одеяло спасет от бури.

Я продвигаюсь на несколько дюймов влево, чтобы лучше было видно, что находится внутри амбара, и Лиза поднимает голову, будто замечает меня. Но это обман. Ее глаза пусты и безжизненны. Она оставила надежду. Скорее всего, бедняжка думает, что я мертва или в таком же безвыходном положении, как и она сама.

Пожалуйста, пусть она не шевелится. Пока существа спят, есть хоть какая-то возможность.

Рюкзак сползает у меня со спины. Сделав еще несколько десятков шагов, я бросаю его под дерево. Овощной нож уже у меня в кармане, а через секунду в моей руке появляется мясницкий нож с хорошо сбалансированным весом.

Пожалуйста, пусть у меня не возникнет потребности им воспользоваться. Пусть это мое желание имеет больше чудесной силы, чем молитва.

У амбара только один вход. Раскрытый ржавый замок свисает с такой же щеколды. Это низкое строение с характерной красной крышей, какими пестрит итальянский загородный пейзаж. Три окна, по одному на каждой стене, кроме той, где двери. Все они недостаточно велики, даже если бы и были открыты. Петли настолько старые, что они запоют сопрано от малейшего движения.

Молюсь, чтобы Лиза держалась.

Возвращаюсь к дому. Швейцарец роется в металлическом ящике. Он громко его захлопывает, когда я с молчаливой решительностью прохожу мимо него и направляюсь в крохотную кухню.

– Не повезло?

– Нет.

– Что ты ищешь?

– Ничего.

Вытаскиваю пятилитровую бутыль оливкового масла из-под узкого рабочего стола. Под ним нет дверок, только занавеска скрывает кастрюли, сковороды и прочую кухонную утварь от чужих глаз.

– Оливковое масло?

– В Италии нет кухни, где бы его не оказалось.

– Ты не сможешь ее спасти, – бросает он мне в спину. – Они, наверное, съели все то, что осталось от других жителей деревни. Они не пожалеют и твою глупую подружку.

Не только качество университетского образования снижается по дуге. Человеческая благопристойность тоже имеет колоколообразную форму, и некоторые из нас соскальзывают за края. Святые – с одной стороны, грешники – с другой, если выражаться библейским языком. Нет никакой возможности узнать, насколько пали эти постчеловеческие существа, каково участие личности в управлении их телесной машиной.

Но я не могу играть в эту генетическую лотерею, поскольку речь идет о жизни Лизы. Все мое оружие – мои благие намерения.

Масло течет на дверную петлю, просачиваясь между металлических деталей. Я молюсь Богу, в которого в действительности не верю, просто потому, чтобы не чувствовать себя в одиночестве. Но он не отвечает. Минуты тянутся одна за другой. Я жду до тех пор, пока хватает терпения. Я не знаю, сколько спят послечеловеки. Насколько мне известно, они, подобно собакам, спят, не теряя бдительности, в ожидании пищи, которая упадет на пол в соседней комнате.

Солнце на фоне высоких плотных облаков выглядит чуть более светлым серым пятном. Утро уже в самом разгаре. Света достаточно, чтобы заглянуть в окно и состряпать кое-какой план спасения.

Дверь жалобно, едва слышно скрипит, когда я потихоньку просовываюсь в узкую щель. И вот я среди точно воспроизведенной картины ароматов ада. Церковь была всего лишь разминкой. Эти твари здесь спят, здесь гадят и здесь же едят среди собственных нечистот.

Мои ботинки проваливаются в солому. Я смотрю себе под ноги, так как не хочу вступить в кучу коричневой слякоти, местами толстым слоем устилающей пол. В таком дерганом танце следующих один за другим неуверенных шагов я продвигаюсь к балке, на которой притаилась Лиза.

Одно из существ заерзало.

Задерживаю дыхание и дожидаюсь, когда оно затихнет.

Не дышу.

Давление разрывает грудь. Углекислый газ жжет легкие, но я не осмеливаюсь выдохнуть так скоро.

Не дышу.

Слезы заливают глаза.

Существо на полу амбара снова успокаивается, погружаясь в свои жалкие сновидения.

«Тише», – говорю я Лизе одними губами и сразу же отчитываю себя за забывчивость. Снова произношу это же слово едва слышным выдохом.

Губы Лизы шевельнулись, произнося мое имя.

Спутанные, пропитанные кровью волосы прилипли к ее правому уху. Правый глаз чернеет заплывшей щелью. Они, должно быть, ударами загнали ее туда, хотя я никак не могу понять, почему ее, а не меня. Она, видимо, вышла изучить местность, когда я уснула. Она вылезла, надо полагать, через окно, поскольку дверь была заперта моим спящим телом.

Нет, что-то ее должно было привлечь. Невозможно допустить, чтобы она ушла одна.

Безмозглое дитя.

Слава Богу, она жива.

Красно-коричневая корка запекшейся крови вокруг ее рта осыпается хлопьями. Она кажется еще тоньше, чем была вчера. Ее ноги как сложенный циркуль под тканью джинсов. Хочу плакать, хочу обнять ее, хочу вытрясти из нее всю глупость.

Вдруг заскрипели ржавые детали закрываемых и запираемых дверей.

Я бегу к выходу.

– Нет, – шепчу я настолько громко, насколько хватает смелости. – Не делай этого.

Его голос холоден, как зима на его родине:

– Они отбросы, я предупреждал тебя.

– Ты придурок.

– Если ты смогла здесь выжить, то твоя жизнь, возможно, стоит спасения.

– У тебя больная логика.

– Правда? – удивляется он.

– Я иду в Бриндизи! И черт меня побери, если какой-то сыродел запрет нас в хлеву, чтобы поднять на воздух. Я не для этого проделала весь этот путь.

– Ты когда-нибудь слышала о Чарлзе Дарвине?

– Происхождение видов. Естественный отбор. Эту ерунду я узнала еще до того, как устроилась на работу в «Поуп Фармацевтикалз».

Я намереваюсь придать своим словам саркастическое звучание, но в результате они полны отчаяния.

Он замолкает.

– Эй!

Замки скрипят, этот звук действует на спящих тварей подобно будильнику. Сон постепенно покидает их. В них еще достаточно человеческой сущности: проснувшись, они трут глаза и, несмотря на затуманенное состояние, пытаются сообразить, что явилось причиной их несвоевременного пробуждения. Как знать, может, у них еще не прошла зависимость от кофеина?

– Лиза!

Я оглядываю амбар в поисках возможности залезть наверх.

– Как ты туда забралась?

Тут я замечаю части того, что было лестницей – полусгнившие доски, валяющиеся кучей.

Думай, Зои, думай быстрее.

Тишина теперь нас не спасет, только быстрота.

– Лиза, тебе придется спрыгнуть.

Ее голова и все тело содрогаются от такой мысли.

Между дверей появляется узкая щель. Швейцарец пристально смотрит на меня взглядом, лишенным всякого участия.

– О происхождении видов, если говорить точно. Я из Швейцарии. Люди ценят наши часы за их точность.

Я решаюсь и хрипло выдыхаю:

– Лиза!

Она вскидывает голову. Проходит какое-то время, прежде чем она вникает в смысл моего требования. Я щелкаю пальцами, давая ей звуковой ориентир. Двигайся по направлению ко мне, не к ним. В той стороне находится безумие. Что это такое, она знает достаточно хорошо, хватит на всех оставшихся в живых.

Три пары глаз обращаются ко мне. Еще две – нет. Самый крупный самец, бывший мужчиной около сорока лет до «коня белого», прижал одну из самок к полу лицом вниз и взгромоздился на нее, как четвероногое животное. Она извивается под ним, но только до тех пор, пока он не бьет ее лицом о доски пола, покрытые засохшим дерьмом. Остальные ползут ко мне, спины выгнуты и напряжены. Еще одна из шести с трудом встает на ноги. Она дергается, как кукла, привязанная к нитям, затем ее суставы, кажется, размягчаются и кости больше не в состоянии удерживать тело вертикально.

«Конь белый» убивает своего заложника. То, что когда-то было женщиной, в предсмертных конвульсиях сжимает солому пальцами. Другая женщина подползает к ней, притягивает ее к себе поближе, гладит спутанные волосы своей полуистлевшей рукой, держит в объятиях до тех пор, пока смерть не уносит свою очередную жертву.

– Давай!

На секунду Лиза замирает, балансируя, затем земное притяжение делает свое дело – и она камнем летит вниз.

Я падаю под ее тяжестью, но тут же поднимаюсь. Инстинкт самосохранения удваивает мои силы. Я толкаю ее вперед, пропихиваю сквозь дверную щель к свету дня и сама протискиваюсь вслед за ней.

Рыдания, исходящие от все еще человеческого существа, заставляют меня замереть. Мир полон слез, и эти, вероятно, переполнили чашу. Я обязана быть невосприимчива к ним. Но у меня все еще есть сердце, и оно рвется сострадать.

Я ощущаю их скорбь, сильно прикусив губу. У нее соленый вкус.

Швейцарец хватает меня за футболку и тащит назад.

– Не будь дурой, – говорит он.

Он молча запирает двери. Лиза плачет, потом начинаю плакать я.

– Они все еще люди.

– Они отбросы, – жестко произносит он. – Результат неестественного отбора болезни, которую мы создали.

Я не спрашиваю, что он знает о происхождении болезни и как много. Сейчас не время. Может быть, потом. Прямо сейчас я хочу осмотреть Лизу и отправиться в путь.

Мы идем к дереву, где я оставила свой рюкзак. Розовые реки текут на юг по ее девичьей коже, но дождевой воды больше, чем крови. На подбородке расплылось пятно клубничного цвета. Раны на голове кажутся не очень серьезными, хотя определить, насколько они глубоки, нет никакой возможности. Может, она как часовая мина: секунды тикают, пока давление внутри ее черепа не разорвет нежные розовые полушария и… бах.

– Быстрее, – говорит швейцарец, незаметно подкравшись к нам. – Двери заперты, но они могут найти другой выход.

Он кивает в сторону Лизы.

– Она поправится.

– А ты что, доктор?

– Да, – отвечает он с такой же грубой прямотой.

Он хватает ее за подбородок, поднимает лицо кверху.

– Говорю же, с ней все будет нормально.

– Ты в порядке? – спрашиваю я.

Лиза кивает, вздрагивая всем телом.

– Как они тебя поймали?

Она опять дрожит.

– У нее вытек глаз.

Он поднимает ей веко, открывая кровоточащую пустую глазницу, где раньше был белый шар с симпатичным серо-зеленым кружком.