Текст книги "Еще жива"

– Они, вероятно, съели его как виноградину. Для них это лакомство.

– Лиза, детка, как это случилось?

Она поднимает голову от рук швейцарца. Ее пальцы скручиваются, как умирающие листья. Они мокры от слез.

– Я не знаю, – бормочет она. – Я не знаю. Я не знаю…

Ее плечи дрожат под линялой рубахой.

– Глупая девчонка сама виновата, – грубо произносит швейцарец.

Я встаю, беру рюкзак, помогаю Лизе подняться на ноги. Нужно покормить ее и помыть, потом увести отсюда подальше, пока существа, бывшие когда-то людьми, не нашли возможности выбраться наружу.

– Что, черт возьми, с тобой такое? – спрашиваю я его.

– Она слепа.

– Она всегда была слепа.

– И при этом болталась тут без сопровождения. Она глупа, и от нее одни неприятности. Ты не должна никому верить, – заявляет он, – и ей тоже.

– Заткнись, – говорю я. – Заткнись и все.

Но он уже заронил зерно в мое сознание, и там уже растут его побеги.

Тогда

– Вы уже заглянули внутрь вазы, Зои?

– Нет. Я знаю, что должна.

Голос доктора Роуза придает мне уверенности. От него исходит спокойствие.

– Если вы хотите двигаться дальше, вам необходимо посмотреть внутрь.

– Я знаю.

– Я знаю, что вы знаете.

Наши улыбки встретились и соприкоснулись в середине комнаты – так, как никогда не соприкоснутся наши тела.

К тому времени когда я подхожу к дому, моя смелость улетучивается, оставляя лишь страх.

Сейчас

– Он собирается взорвать амбар, – говорю я Лизе. – Я не могу помешать ему. Он все равно сделает это.

Велосипед опять отяжелел от съестных припасов, эти консервы набраны в деревенских кладовках. Я нашла бинты и антибиотическую мазь, и все это теперь лежит в недоступном для сырости кармане ее куртки-дождевика.

Мы стоим на дороге, с которой сошли вчера, мир вокруг нас тихий и мокрый. А потом раздается взрыв, пламя застилает небо. На этот раз мы не падаем на землю. Мы стоим и смотрим, и я не испытываю радости от того, что амбара больше не существует. Все, что я могу сейчас чувствовать, – это надежда, что эти люди обрели какое-то подобие покоя.

– Я думала, что опять буду блевать, – говорит Лиза слабым, безжизненным голосом, глядя на то, как сгорает часть нашего прошлого. – Я поняла, что дождь прекратился, и вышла подышать свежим воздухом. Я заблудилась, не могла отыскать окно, чтобы влезть обратно. Я услышала, что они ко мне приближаются. Они издавали звуки, похожие на собачьи. Я не знала, что это не собаки. Поначалу не знала. Не знала, пока не проснулась в амбаре. Я пыталась выбраться наружу, потом нашла лестницу и залезла наверх.

– Что случилось с твоим глазом?

– Я не знаю.

– Ладно, ты не обязана мне рассказывать, если не хочешь.

– Ты думаешь, я глупая. Глупая слепая девочка.

– Глупый человек не залез бы по той лестнице.

На мгновение она уходит в себя. Потрясение все еще блуждает в дальних углах ее сознания.

– Это сделали не люди-собаки. Там было что-то острое в досках. Гвоздь, наверное. Толстый длинный гвоздь. Понимаешь? Я такая дура. Теперь никто меня не полюбит. С одним-то глазом.

Невидимая линия на земле между нами не позволяет мне подойти к ней ближе. И я не нахожу нужных слов.

– Мне должны были дать собаку-поводыря, до того, как все это началось. Я всегда хотела иметь собаку. Собака любит тебя, каким бы ты ни был.

– И что же случилось?

– Отец сказал, что нам не нужен лишний рот.

Она отворачивается.

Тогда

Я не знаю, почему продолжаю лгать. Может, это как экспресс: если отправился в путь, то не меняет направления до конечной станции. Или, может быть, я просто дурной человек. Хотя, если честно, я так не думаю.

– Этой ночью мне опять снилась ваза, – начинаю я и тут же останавливаюсь, раскрываю ладонь и массирую сразу оба виска большим и средним пальцами. – По правде говоря, нет. Нет, мне вообще не снилась ваза.

На нем сейчас надето его служебное лицо: спокойное, не осуждающее, глаза горят вниманием. В этом человеке невозможно уловить даже намека на желание узнать больше о том, кем я являюсь на самом деле, когда не разыгрываю ненормальную на этой кушетке. Он опускает глаза в блокнот, что-то там черкает, затем снова встречается со мной взглядом.

– Вы воспринимаете это как прогресс?

– А что вы только что записали?

Доктор Роуз откидывается на спинку кресла и, потягиваясь, самоуверенным движением самца потирает живот. Сквозь рубаху можно рассмотреть, насколько его живот твердый, плоский и слегка рельефный.

– Это имеет значение? – спрашивает он.

– Пожалуй, нет, просто любопытно.

Он натянуто смеется.

– В чем дело? – спрашиваю я, не поняв причины его смеха.

– Я не могу уговорить вас посмотреть внутрь вазы, однако же вы хотите взглянуть на то, что я пишу.

– Возможно, мне хочется узнать, что вы в действительности думаете обо мне.

Я закидываю ногу на ногу и наклоняюсь вперед. Бросаю на него взгляд, про который Сэм когда-то сказал, что в нем поровну тревоги и искушения. Чувство вины молнией вспыхивает в моем сознании и тут же гаснет. Мы – доктор и пациент. Нет, клиент. Так он сказал. Но я больше не могу воспринимать его подобным образом, как и он не в силах сдерживаться и не сидеть вот так, с разведенными в стороны коленями и ладонью на животе – все указывает на его член. Наши тела иногда делают то, что делают, не дожидаясь разрешения.

– Так скажите мне, я сумасшедшая?

Он делает глубокий вдох и смеется.

– Держите!

Блокнот совершает короткий полет. Во мне все трепещет от возбуждения.

Молоко.

Туалетная бумага.

Позвонить маме после семи.

Начать снова ходить в спортивный зал.

Апельсины.

Смысл этих слов постепенно просачивается в мое сознание.

– Это список покупок.

– Моя тайна раскрыта. Мне необходим список покупок. Иначе я прихожу в магазин и забываю, что мне было нужно. Никому не говорите об этой моей слабости. Моя репутация висит на волоске.

– Вы составляете список во время наших сеансов?

– Не только во время ваших и не только список покупок. Иногда рисую бессмысленную чепуху. Или делаю заметки по научно-исследовательской работе, идея которой бродит в моей голове со времени окончания университета.

– То есть вы не слушаете.

– Я слушаю.

Его улыбка расцветает постепенно, но я не купаюсь в ее лучах, ибо, как и солнечный свет в зимний день, она не способна растопить усиливающийся холод у меня внутри.

– Я просто не делаю заметок. Как и многие психотерапевты. Но клиентам спокойнее, если мы делаем какие-то записи.

– Ваза существует в реальности, – выпаливаю я. – Она так же реальна, как кресло, в котором вы сидите.

Я тру лицо обеими ладонями.

– Она не сон. И никогда не была сном. Она просто однажды возникла из ниоткуда.

Мои слова пробивают брешь в наших наладившихся отношениях. Словно ставни захлопываются, его улыбка, его теплота, его желание улетучиваются, оставляя на этом месте беспристрастного врача.

– Это никогда не было сном?

Тук, тук, тук – стучит по бумаге ручка. На этот раз не список.

– Расскажите мне подробнее.

Мы словно повисли в зябком коконе молчания. Я не могу понять, одна ли я ощущаю этот мороз. «Ты тоже его чувствуешь? – хочу я спросить. – Ты хоть что-нибудь чувствуешь?» Но если уж честно, то он пока не знает природы и масштаба моей лжи.

Я рассказываю ему все. Факты. Теперь он знает, что я испытываю в этой связи. В ответ он смотрит на меня с таким холодным вниманием, что я поеживаюсь в лучах полуденного солнца, заливающего помещение.

– Почему сейчас?

– Я должна была рассказать вам. Я больше не могла держать это в себе.

– Почему нужно было начинать со лжи?

– Я не хотела, чтобы вы подумали, будто я сумасшедшая. Или, что еще хуже, глупая. С тех пор снежный ком разрастался. Я не знала, как выпутаться из этих сетей.

– Я был на вашей стороне, Зои.

Был.

Тук, тук, хлоп – он кладет ручку на блокнот, отодвигает его в сторону.

– Не знаю, чем я могу помочь. Вам нужно в полицию, а не к психологу. Если только ложь не превратилась у вас в привычку, тогда я сумею дать направление.

Я встаю: спина прямая, плечи отведены назад, подбородок поднят, сумочка под мышкой.

– В этом нет необходимости. Спасибо, что потратили свое время, доктор Роуз.

Только выйдя в холл, почти уже у лифта, вспоминаю, что я забыла заплатить. Поспешно выписывая чек, стараюсь не думать о том, что наши совместные сеансы закончились и что я сама тому виной.

Тихо вернувшись в кабинет, я нахожу его все так же сидящим в кресле с нахмуренным лбом. Он не поднимает на меня глаза, когда я вхожу. Он не смотрит на меня, когда я стою перед ним. И он не обращает на меня свой взгляд, когда, протянув чек, я отпускаю его падать на пол.

Он сбрасывает оцепенение только сейчас, когда я, схватившись обеими руками за ворот его рубахи, целую так, будто умру, если не сделаю этого.

И он смотрит на меня, когда я, так и не сказав ни слова, выхожу. По крайней мере я надеюсь на это, проходя через холл с замершим сердцем.

Сейчас

Швейцарец нагоняет нас через милю пути.

– Что в Бриндизи?

– Корабль.

– Ага, значит, там мужчина.

– Иногда корабль значит просто корабль.

– Так ты врач? – спрашиваю я через некоторое время.

– Да.

Я жду, но он больше ничего не говорит.

– И какая у тебя специализация?

– Твой народ называет таких, как я, убийцами, американка.

– Ты…

Я судорожно шарю по закоулкам сознания в поисках не очень грубого определения.

– …специалист по регулированию рождаемости.

Его смех похож на сухой кашель.

– Вы, американцы, боитесь называть вещи своими именами. Аборты. Среди прочего. В основном я занимаюсь научной деятельностью.

«Не делай этого», – приказываю я себе, но тело изменяет мне. Ладонь прикасается к животу. Едва заметное движение. На одно мгновение. Но швейцарец замечает.

– Ты беременна.

Я не подтверждаю и не отрицаю.

– Ты должна прервать беременность.

Лиза идет сзади, положив руку на металлический багажник. Швейцарец неотрывно смотрит на меня, в то время как я смотрю на нее.

– Человеческая душа – потемки, американка.

– Ты хочешь сделать привал? – спрашиваю я через плечо.

– Вероятно, это монстр, – продолжает он. – Существо внутри тебя подобно тем, что были в амбаре.

Лиза качает головой, ускоряет шаг, нагоняет швейцарца и сжимает пальцами ремешок, свисающий с его рюкзака. Возобновляется постукивание черенка метлы.

– Что мне будет стоить твоя помощь?

– Я скажу тебе. Когда придет время.

Я не прошу. Я не осмеливаюсь.

Тогда

Когда я последний раз видела Бена, его спина была болезненно скрючена. Конечно, у меня нет предчувствия, что я больше его никогда не увижу. У меня в голове не звучит голос суфлера, подсказывающего, что нужно делать.

– Боже мой, – говорит Бен, когда я справляюсь о его здоровье, – мне нужна новая кровать, что ли. Спина совсем замучила.

Он спит на диване в гостиной своей квартиры, посреди всего этого окружения в духе хай-тек. Жилище Бена похоже на чрево робота – красные и зеленые светодиоды сообщают о состоянии системы в любую секунду.

– Ты бы мог просто регенерироваться.

Я показываю на один из немногих в его комнате предметов органического происхождения – картонный макет камеры регенерации боргов, сделанный в натуральную величину.

– Не насмехайся над боргами. Однажды мы все переселимся во вселенную Star Trek[17]17
  Star Trek, «Звездный путь» – фантастический мир, о котором написано большое количество книг и снято множество фильмов и телесериалов.


[Закрыть], может, не в этой жизни, но это будет.

Я протягиваю сумку.

– Что скажешь насчет китайской еды?

– Страшно хочу есть. Надеюсь, смогу это удержать в себе. Уже два дня я…

Он показывает пальцем себе в рот, изображая рвоту.

Мы делим телятину и брокколи, жареный рис, приготовленную по-китайски сладкую свинину в уксусе и какие-то креветки, название которых я не могу воспроизвести. Я просто ткнула пальцем в меню, не рискуя свернуть себе язык. И пока мы наблюдаем заставку скринсейвера[18]18
  Скринсейвер (англ. screensaver) – программа, отключающая экран монитора во время простоя с целью энергосбережения и экономии ресурса устройства.


[Закрыть] на его трех огромных мониторах, я спрашиваю про Стиффи.

– Не знаю, – говорит Бен. – Не видел его.

Я цепляюсь палочками за стенку коробки. Креветка вылетает и приземляется на диван. Бен подхватывает ее пальцами и отправляет голое ракообразное в свой измазанный соусом рот.

– Я тоже его не видела. Хочешь, помогу расклеивать объявления?

– Нет, он появится, когда сильно проголодается.

– Позже его поищу.

– Да не стоит.

Тридцать семь кошек официально числятся в нашем здании. Сорок одна, если учесть миссис Сарк на шестом этаже, у которой на четыре кошки больше, чем она всем говорит. Это нетрудно, поскольку они все братья из одного помета и все отзываются на кличку Мистер Кис-Кис.

Сорок одна кошка.

Однажды они уйдут бродить сами по себе, как это принято у кошек, чтобы уже никогда не вернуться.

Глава 7

– Черт, черт, черт!

Ругань льется изо рта лаборанта, пытающегося добиться на лице растительности более солидной, чем юношеский пушок. Зовут его Майк Шульц.

– Все до одной.

Мыши подохли. Как он и говорит, все до одной. Я знаю об этом, потому что я их нашла, когда убирала помещение промышленным пылесосом для влажной среды.

Хорхе стоит напротив меня, скрестив руки на груди. В его глазах победным танцем сияет праздничная иллюминация. Он качает головой, как будто это трагедия, как будто дюжина дохлых мышей имеет какое-то значение. Имеет, но только не для него. Я видела чучела беличьих головок, свисающие с зеркала заднего вида в его автомобиле.

Шульц трет себе лоб.

– Вот дерьмо.

– Похоже, кто-то напортачил.

Говоря это, Хорхе смотрит прямо на меня.

– Прошу прощения, – отвечаю я Шульцу, – они уже были в таком состоянии, когда я сюда пришла.

– Это не ваша вина.

Он тыкает пальцем в кнопку на панели управления в стене. Мы стоим и смотрим на дохлых мышей. Что касается меня, то я стараюсь не брать все это в голову.

Через минуту мы слышим чьи-то уверенные шаги. Затем входит крупный мужчина. Это вызывает во мне беспокойство, поскольку Джордж П. Поуп сюда не спускается. Я никогда раньше его не встречала, но его широко улыбающаяся физиономия встречает меня каждое утро в вестибюле. «Выбирайте “Поуп Фармацевтикалз”, – по-отцовски говорит он с экрана с улыбкой, которая должна восприниматься как обнадеживающая. – “Поуп Фармацевтикалз” считает вас частью своей семьи». Без нее у него лисья внешность. Возможно, на изображении он больше, чем в жизни, а может, просто крупный физически человек. Я не могу определить его истинных размеров. Так или иначе, но мы вжимаемся, чтобы освободить ему достаточно места, в том числе женщина, следующая за ним по пятам. Это настолько светлая блондинка, что ее локоны сливаются с белоснежным лабораторным халатом в одно целое.

Среди сотрудников компании ходят слухи о пьянстве Поупа и его пристрастии к кокаину, а также о жене, которую никто никогда не видел. Некоторые говорят, что она научный сотрудник и что он держит ее взаперти, где она создает транквилизаторы, которые так нравятся акционерам «Поуп Фармацевтикалз». Другие рассказывают, что она неописуемая красавица, рыскающая по улицам европейских столиц в поисках ультрамодных вещей. В чем сходятся одни и другие, так это в том, что ее никто здесь не видел.

Хорхе и я пока как бы не существуем.

– Что у нас здесь? – бросает он Шульцу.

– Мертвые мыши.

– Как, все?

Он подходит к клеткам, чтобы проверить заявление Майка, и убеждается в его правдивости. Мыши мертвы все до одной. Не спят и не притворяются. Тогда он замечает меня и Хорхе.

– Кто из вас обнаружил это?

– Я, – говорю я.

– И вы…

– Зои Маршалл.

П. Поуп обдумывает мой ответ и решает, что он неполный.

– Сделали что-либо не так, как обычно?

– Нет. – Я мысленно пробегаю список обязанностей, которые никогда не меняются.

– Применили новое чистящее средство?

Только я открыла рот, чтобы ответить, как подхалимски встревает Хорхе:

– Нет, сэр, все как всегда, все как обычно.

П. Поуп ждет, и я знаю, что он хочет услышать мой ответ.

– Мы используем одни и те же средства с тех пор, как я поступила сюда на работу, – говорю я.

– Новая парфюмерия, кремы, что-нибудь изменилось? Подумайте хорошо.

Только ваза. Но это не имеет никакого отношения к кучке дохлых мышей здесь.

– Нет, – уверенно произношу я.

П. Поуп хлопком соединяет ладони и потирает их, будто бы перемалывая это происшествие в пыль.

– Ладно, тогда, возможно, дело в том, чем мы их кормим, да?

Он уходит. Его плечи расправлены, голова поднята, кулаки сжаты. Женщина следует за ним. По движениям ее головы я понимаю, что она задает его спине вопросы, на которые не получает ответа.

«Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи.

В конце рабочей смены Хорхе идет за мной в раздевалку.

– Тебе не нужна эта работа.

Я ничего не отвечаю.

– Моя двоюродная сестра могла бы занять это место.

Продолжаю его игнорировать.

– Я знаю, что ты живешь в дорогой квартире.

Я не утруждаюсь, чтобы посмотреть на него.

– Ты посмотрел мое досье в компьютере.

– Не отрицаю.

– Тогда ты знаешь, что мне ее оставила свекровь.

По пути к станции метро я вижу его удаляющийся пикап с болтающимися беличьими головами. Когда-то это авто знало лучшие дни. На бампере красуется надпись: «Иисус – мой второй пилот».

Сейчас

Мы натыкаемся на автомобиль, брошенный на обочине. Бензина в баке хватает, чтобы проехать двадцать два километра. За рулем швейцарец. Во время этой короткой поездки я успеваю забыть, как это – быть мокрой.

Когда двигатель, проклокотав, заглох окончательно, мы продолжаем идти пешком, и я забываю, как это – быть сухой.

– Расскажи мне о своей работе, – говорит швейцарец.

Я сижу под деревом на корточках, пытаясь высчитать, сколько нам еще предстоит пройти. Сотню километров или около того. В лучшем случае это займет пять дней. Сегодня десятое марта. Значит, у меня есть девять дней до того, как «Элпис» придет и уйдет со мной или без меня. А затем вернется только через месяц. Или вообще никогда.

Разворачиваю карту, раскладываю ее на своем рюкзаке.

– Рассказывать особенно нечего. Я уборщица. Ну, то есть была ею.

– Уборщица, которая знает о Дарвине.

– Я много чего знаю.

С другой стороны дерева Лиза открывает банки с низкосортными мясными консервами. У меня бурчит в животе.

– Что именно ты чистила?

– Полы, клетки.

– В «Поуп Фармацевтикалз», – уточняет он, – об этом ты мне говорила в амбаре.

– Да, ты слышал о ней?

– Это известная в кругах медицинских работников компания. Чем ты занималась до того?

– Я работала там, где уборкой занимались другие.

Он смотрит, как я ем.

Когда мы снова отправляемся в путь, он спрашивает:

– Ты знаешь, кто отец твоего ребенка?

– Да.

– Очень многие женщины не знают этого.

Лиза хромает.

– Мозоли, – говорит он. – Займись ими, иначе она занесет инфекцию, и ты, выйдет, зря ее спасала.

Тогда

Конверт приходит в пятницу. Чистый, белый, с моим именем, написанным печатными буквами на лицевой стороне мужским почерком, который я сразу же узнаю́.

Я кладу конверт на журнальный столик и смотрю на него, не решаясь распечатать. Комната продолжает наполняться загадочными явлениями: сначала ваза, теперь это письмо.

Звонит телефон. Включается автоответчик. По квартире разносится голос Джеймса:

– Как поживает моя лучшая подруга? Слушай, Рауль просил позвонить тебе. Он хочет знать, открыла ты вазу или нет. Если нет, то мы можем заехать за тобой и за ней и просветить ее рентгеном. Что скажешь на это? Соглашайся. Я останусь твоим лучшим другом.

Я беру конверт в руку. Легкий. Тонкий. Хотя, возможно, внутри него послание, по эмоциональному заряду равное бомбе. Я разрываю конверт.

Зои, я не могу это принять, мы не закончили сеанс. Не важно, сон это или нет, открой вазу. Лучше знать правду.

Подписано просто: Ник.

Мой чек вываливается из конверта и, кружась, опускается на пол.

Джеймс отвечает на третьем гудке.

– Зои! – говорит он. И потом: – Рауль, его здесь нет.

Рауль из другой комнаты зовет: «Сократ, Сократ!»

– Слушай, я могу перезвонить.

– Нет, нет, не нужно. Знаешь, это как у котов. Они приходят домой, когда к этому готовы.

Если вообще приходят.

Я думаю о Стиффи, о том, что он до сих пор не появился и что Бену нет до этого дела.

– Значит, ты с Раулем…

Вопрос повисает невысказанным.

– О да, уже. Или будем, когда Рауль почувствует себя лучше. Поэтому я у него дома. Он заболел, и я готовлю свой знамени-и-итый куриный суп. Так что, мы сделаем это?

– Обязательно, когда Рауль поправится.

– Спасибо, спасибо, спасибо.

– Ты уверен, что в музее никто не будет возражать?

– Они ничего не узнают. А если даже и узнают, они, так же как и мы, любят хорошие исторические тайны. Если это и вправду недостающее звено, как полагает Рауль, руководство, возможно, захочет ее приобрести. Такое важное открытие принесет нам всемирную известность.

Если я от нее избавлюсь, она перестанет быть моей проблемой. Но проблема, переданная в чужие руки, не перестает быть от этого проблемой.

– Хорошо, тогда так и поступим.

– Дорогой? – обращается он к Раулю, отвернувшись от трубки.

Издали, откуда-то из недр квартиры, раздается голос Рауля, который приближается по мере того, как Джеймс идет к нему.

– Дорогой, Зои подняла оба больших пальца вверх.

– Пожалуй, только один, – говорю я, смеясь.

– Только один палец.

Рауль берет телефон:

– Ловим тебя на слове.

– Желаю скорейшего выздоровления.

– Ты прелесть, – хрипит он. – Неудивительно, что Джеймс тебя обожает. Мы собирались лететь в Майами на следующей неделе, но там формируется ураган.

Потом его рвет.

Холодок пробегает у меня по спине.

Сейчас

Крики Лизы выдергивают меня из тяжелого сна. На часах 2:24 ночи, а по ощущениям в теле – 20:15 вечера, что на пятнадцать минут позже того момента, когда я положила голову на свой рюкзак под раскидистым деревом.

Она теперь другая. Чего-то в ней недостает. Не только потерянного глаза.

Я ругаю себя. Мое рациональное сознание говорит, что я была слишком утомлена и что, независимо от того, хотела я или нет, все равно уснула бы в ту ночь. Песочный человек[19]19
  Песочный человек (от англ. Sandman) – персонификация сна в англоязычных странах.


[Закрыть] иногда берет свое, не сообразуясь с ценой. Но другая часть меня пеняет, что я могла бы сделать больше для защиты одного подопечного.

Двоих.

– Что случилось? – спрашиваю я хриплым ото сна голосом.

– Просто сон приснился, – отвечает швейцарец.

Этой ночью он стоит на часах.

Двоих. Лизы и моего нерожденного ребенка. Хотя пока это еще не настоящий ребенок, так ведь?

Что сейчас происходит в моем животе? Я не помню. Сведения о событиях между зачатием и рождением все больше путаются у меня в памяти, когда я пытаюсь распределить их по неделям. Сейчас уже появилось сердцебиение, это я знаю. И ногти. Но я помню это по фильму, а не по схеме во временном медпункте и не по книге, которую мне дал врач, совершенно ничего не знавший о деторождении. Он снабдил меня витаминами и пожелал удачи, и это все, что от него можно было получить. Беременность не имеет значения. Сейчас. Роды далеко не на первом месте, когда все вокруг гибнет. Новая жизнь не восполнит старую.

Я могла бы спросить у швейцарца. Он, наверное, знает, какие клетки сейчас делятся, обособляясь в органы, каково соотношение человекоподобного и инопланетного во внешности плода. Он, должно быть, знает, насколько нормально это едва заметное дрожание.

Пока я размышляю, спрашивать или нет, Песочный человек возвращается. Он шагает через поле, запустив одну руку в мешок, чтобы набрать песка. Вот он здесь, под деревом, склонился надо мной. «Спи», – говорит он и окутывает меня дремотным туманом, в котором остается совсем немного от настоящего. Только слова, произнесенные голосом швейцарца.

– Прекрати, англичанка, – говорит он. – Сны для слабаков.

– Ты планировала беременность? – спрашивает швейцарец какое-то время спустя.

Не спим только мы двое в этот недолгий промежуток между тьмой и светом.

– Нет, это явилось сюрпризом.

Тогда он начинает говорить, рассказывая, чего можно ожидать, когда ты в положении, и не давая мне возможности вставить хоть слово.

У меня есть вопросы, страхи. Швейцарец заполняет пробелы в моих знаниях фактами.

Тогда

– Вы ведете активную половую жизнь?

На этот раз это не доктор Скотт. Незнакомое лицо и белый халат, который может значить, а может и не значить, что он действительно врач. Он представился, когда я вошла, но мой мозг дал осечку, и его имя растворилось в стерильно чистом кондиционированном воздухе.

– Нет.

Он не похож на врача. Он лишен живости, обычно присущей врачам. Они всегда куда-то торопятся. Их ноги, как правило, обуты в удобные туфли, а не в крепкие ботинки с массивными носами. Эти ботинки никогда не бывали в приемном отделении. Никогда они не бывали и на строительной площадке. Если я опущусь на колени и поднесу лицо к полированной коже, то увижу там свое искаженное отражение. Комната смеха со своими кривыми зеркалами живет на этих ботинках, напоминая мне, что с тех пор, как на прошлой неделе подохли мыши, «Поуп Фармацевтикалз» существует словно во сне. Все немного не так, как должно быть, все происходит не так, как происходило раньше, и если лица те же, то души, скрывающиеся за ними, уже другие. Незнакомцы кивают, улыбаются, заговаривают со мной, как будто мы работаем вместе уже два года.

Даже лицо Джорджа П. Поупа в вестибюле изменилось. «“Поуп Фармацевтикалз” считает вас частью своей семьи», – говорит он, как и раньше, но теперь в этих словах чувствуется ложь.

– Вы уверены?

– Совершенно. Хотя я и не понимаю, каким образом это может вас…

– Есть ли подозрения на беременность?

– …касаться. Нет.

Он похож на охранника. Правда, я видела почти весь штат секьюрити вокруг здания и в столовой, и этот тип не из наших.

Охранники «Поуп Фармацевтикалз» совершают свои обходы при люминесцентном освещении, а у этого парня настоящий загар. Настоящий солнечный загар. Жесткость укоренилась и в его внешности, и в поведении. Он не из тех, чья жизнь проходит в ожидании от одного пончика до другого.

Он делает пометки в толстом блокноте. Или, может, отвечает на вопросы теста: Являетесь ли вы тайным сторонником теории заговора? Насколько хорошо вы осведомлены о состоянии своего сексуального здоровья?

– У вас были недомогания за последний месяц?

– Нет.

– А в последнюю неделю?

– Я вам только что сказала, нет.

– Вы испытывали недомогание сегодня?

– Нет.

– Испытывал ли какие-либо недомогания в последнее время кто-либо в вашем ближайшем родственном и дружеском окружении?

– Нет.

– Вы уверены?

– Да.

Он мне не верит. Недоверие недвусмысленно читается на его лице. Сбоку его челюсти появилось еле заметное подергивание, совпадающее со стискиванием зубов.

– Вы уверены?

Это робот, не способный мыслить за пределами своего списка вопросов и зазубренных реплик. В этом он совершенно похож на доктора Скотта.

– Абсолютно.

– Вам известно, где находится Хорхе Вальдез?

Чувствую, как мои брови полезли вверх.

– А он разве не на рабочем месте?

– Когда в последний раз вы его видели?

Не вчера, поскольку это был мой выходной. И не позавчера по той же причине. А два дня назад был выходной у Хорхе. Последний раз я видела его, когда он удалялся в вечерних сумерках с наклейкой про Иисуса на заднем бампере своего пикапа.

– В пятницу.

Никакого «в тот день, когда вы обнаружили мышей» или «это интересно». Только очередная пометка в блокноте.

Я сижу, жду. Если он прикоснется ко мне, я выбегу с криком, потому что это руки не доктора. На его правом большом пальце толстая мозолистая кожа, как будто он погрузил его в растопленный желтый воск и дал растечься ровным слоем. Ручка выглядит чужеродной в этой руке, привыкшей орудовать чем-то менее утонченным. Огнестрельным оружием.

Не трогай меня.

Не трогай…

– Можете идти, – говорит он, хотя некое тихое безумие в глубине его глаз свидетельствует о том, что больше всего на свете он хочет заставить меня дать другие ответы. Он протягивает мне свою левую руку. Мы пристально смотрим друг на друга, пока я не отвожу взгляд. Я знаю, что он не врач. А он знает, что я это знаю.

Ваза превратила меня в параноика. Я вижу монстров там, где всего лишь обычные люди.

Он продолжает держать руку вытянутой, но я отталкиваюсь от обтянутой кожзаменителем кушетки без посторонней помощи. Мои ноги опускаются на пол с таким стуком, будто обуты в бетонные ботинки.

Бен умер. Я понимаю это, увидев людей, стоящих у двери в мою квартиру. У них неброская внешность слегка потрепанных полицейских, которые год за годом проводят много часов на ногах. Я вижу по их губам, что они называют свои имена, но в ушах у меня гудит пчелиный рой, и я не могу сосредоточиться при таком шуме.

– Как?

Их губы двигаются, но мне не удается определить смысл произнесенных слов.

– Минуту.

Я трясу головой, наклоняюсь, упираюсь ладонями в колени. И считаю до десяти. Когда я распрямляюсь, гул утихает настолько, что я могу слышать собственный голос:

– Как это случилось?

– Мы работаем над этим, – говорит тот, что повыше.

– Вы знали его? – спрашивает второй – коренастый коротышка, такой же с виду, как и его напарник, только как будто приплюснутый деревянным молотком.

– Мы были друзьями.

Выражение их лиц остается нейтральным.

– С ним что-то было не так, как обычно, что-нибудь странное?

– Он болел. Больше ничего.

– Чем болел?

Не имеет значения, кто из них говорит, слова исходят из одного и того же рта.

Я объясняю им.

– Были у него какие-нибудь странные привычки?

– Он был помешан на компьютерах, – отвечаю я. – Совершенный маньяк.

– Была ли у него склонность есть что-нибудь… необычное? Что-либо, что не является пищей.

Перед глазами появляется Бен, подхватывающий улетевшую креветку. Безумец? Определенно. Но креветка – вполне обычная еда.

– Нет, насколько мне известно.

– Может, какие-то компьютерные детали, бумагу, наполнитель для кошачьего туалета – такого рода вещи.

У меня есть талант изображать глубокую задумчивость на лице.

– Нет.

Какое-то время мы смотрим друга на друга, пока они не начинают производить шум, характерный для уходящих людей, а я – присущий людям, которые этому рады.

Слез нет. И это удивительно, поскольку я знаю, что плачу. Мое тело вовлечено в ряд движений: губы дрожат, щеки подергиваются, плечи сотрясаются. Тем не менее мои глаза сухи, как Сахара.

Все ненормально, даже я сама.

Звоню Джеймсу, так как у меня возникла внезапная потребность узнать, все ли с ним в порядке.

– Со мной все в порядке, – говорит он, – кроме рвоты. По-моему, у меня то же самое, что и у Рауля.

Мое сердце, как Икар, взмывает к солнцу и падает на землю в следующую секунду.

– Джеймс, сделай одолжение, сходи к врачу. Оба сходите.

– Да ерунда. Наверное, мы просто съели что-то несвежее. А ты как?

– Со мной все в порядке, – повторяю я его слова, как попугай.

Мы оба лжецы.

Прощаемся. Со всех сторон подступает смерть, но только я чувствую наваливающуюся мне на плечи, придавливающую к земле тяжесть, поскольку знаю, что Бен мертв.

Рассеянно вхожу в гостиную, чтобы собраться с мыслями и взять сумочку. Ваза здесь. Естественно. Она всегда здесь. Всегда присутствующая и все знающая.

Бедняга Бен. Бедный, несчастный, не принятый обществом Бен. И Стиффи бедный. Кот, который не вернулся.