Текст книги "(По)Беда для гладиатора"

16. Алекс

– Хорошо тут у тебя, – вдыхаю полной грудью морозный воздух. Кажется, что он вливается в лёгкие живительной струёй – такой чистый, насыщенный, густой у него вкус.

– Тебе-то что мешает? – хмыкает Ефремович, засовывая руки в карманы. – Твой дом рядом. Возвращайся да живи.

– Ты же знаешь, не могу я. Не мой это дом. Светкин.

– Нет больше Светки, а дом твой. На свадьбу я вам его подарил, – вздыхает Ефремыч. – Но я понимаю. Слишком много воспоминаний.

– Не самых приятных, – отмахиваюсь я.

– А я иногда захожу. Травлю себе душу. На фотографии ваши смотрю. Но больше так, по хозяйству: проверяю, как сторож твой справляется, не прорвало ли чего.

– Да мне бы доложили, – отворачиваюсь, делая вид, что рассматриваю заснеженные ели, стоящие прямо у крыльца.

Любит бывший тесть поковырять болячки. Но затем, наверное, и встречаемся мы с ним здесь. Не в зализанных офисах, где обсуждаем только дела, а на его лесных угодьях, где говорим по душам.

Целый гектар заповедного сказочного леса. И его «избушка на курьих ножках» из оцилиндрованного сибирского кедра.

Из-за угла дома, уверенно шагая по вычищенной дорожке, выворачивает Надежда. Изящная, стройная, как фарфоровая статуэтка танцующей балерины на своих тонюсеньких каблучках. Жаль, что я не пёс и такие кости не люблю. Хотя ладно, её худоба не портит. Она красивая, а я просто придираюсь, с тоской понимая, что ведь этой ночью она опять приползёт в мою постель. Прижмётся своими вечно холодными, как у лягушки, ногами. И каждую минуту будет хвататься за ширинку: встал у меня на её ненасытные ласки или нет.

Встанет, конечно, куда он денется. Только сжимая в руках её пружинистую силиконовую грудь, которая даже лёжа не растекается, думать я буду точно о другой девушке. О той, чьи брошенные сапоги теперь валяются у меня в машине. Я в очередной раз рассматриваю их как повод найти её, заехать, дождаться у подъезда, и в который раз досадливо отгоняю эту крамольную мысль. Безголовость этой девушки беспокоит меня больше, чем аккуратная круглая, как мячик, голова Наденьки с короткой стильной стрижкой, которая ей так, несомненно, идёт.

– Вон, смотри-ка, – тычет пальцем Ефремыч в сторону снега, осыпавшегося с еловой лапы. – А?! Что я говорил про белок? Скачут, никого не боятся.

– Кого же им тут бояться, – ёжится Надежда в своей коротенькой шубке, поплотнее запахивая её у горла. Холёное лицо. Безупречный макияж. Приятно ею любоваться, но только со стороны.

– Заморозили мы тебя совсем, Наденька, – обхватывает её за плечи Ефремыч. – Ну, давайте в дом! В дом!

И если бы не тревожный взгляд, что она бросает на меня, когда Ефремыч помогает ей раздеться. Если бы не её подозрительно прямая спина, когда, приобняв, он провожает её к накрытому столу, я бы и не вспомнил, что «старик» к ней неровно дышит.

Вот странная женщина! Знала, что придётся терпеть его навязчивые ухаживания, и всё равно поехала.

Я хмыкаю и иду вслед за ними. Намеренно занимаю место напротив хозяина. Не хочу, чтобы Надежда терзала меня ногами под столом.

Запотевший графин с водкой. Солёные грузди со сметаной. Хрустящие бочковые огурцы, резкие, кислющие, аж челюсть сводит. Такие уж сам солит Ефремыч. Но под водочку – самое то. Как и перетёртый хрен, что я с удовольствием мажу на чёрный хлебушек. Самолепные пельмешки с бульоном, от которого поднимается густой аромат, дополняют эту идиллическую деревенскую картину.

Бывший тесть всё подкармливает бывшую подругу своей дочери. Он ей явно рад, хоть после пары рюмок объятия его становятся совсем не отеческими.

– Может хоть сальца кусочек? – предлагает он очередную тарелку и выдвигает убедительный довод: – Сам солил.

– С чесноком? – придирчиво осматривает покрытый красным ободком нежнейший ломтик сала Наденька. – А то у меня ещё сегодня встреча.

Она поднимает на меня глаза. Если со мной, то я вряд ли замечу хоть какой-нибудь запах после ударных порций хрена, перца, горчицы, на которые с удовольствием налегаю.

– Нет, нет, чеснока тут даже в пельменях нет, – улыбается ей Ефремыч. – Аллергия у меня на него. С детства.

Ещё один неопровержимый аргумент. Умеет он добиваться своего. И Наденька кладёт в рот тонюсенький кусочек так красиво, что даже я плотоядно сглатываю. А раскрасневшийся Ефремыч целует Наденькину благословенную ручку.

И разговор плавно уходит в детство. Причём в Светино. Как умерла её мама. Наденька кивает. Да, она в курсе, тогда они уже учились со Светой в университете. Именно тогда эта девочка «из ниоткуда» и вцепилась в неё мёртвой хваткой. Это Светке с доходами Ефремыча было легко. А Надя подрабатывала, где могла, чтобы оплатить своё обучение.

У них на двоих прошлого определённо больше. Когда я познакомился с обеими подружками, жена Ефремыча уже умерла, а Светка уже перешла с травки на то, что покрепче.

Они мило беседуют, а я тупо надираюсь. Уйду в астрал, зависну у Ефремыча на все выходные, и никакая Наденька мне будет не страшна. Пусть едет по своим делам без меня.

И никакая девчонка, так глупо подарившая мне свою девственность, меня здесь тоже не достанет. Даже не буду думать, как грубо в неё ворвался, как ей, наверное, было больно, как я сдуру ничего не понял… Чёрт!

Всё, не могу о ней. Я в прошлое, в пополам, в запой. А она пусть останется в настоящем. В том, в которое я когда-нибудь обязательно вернусь.

17. Виктория

– Лен, ну не плачь, что-нибудь придумаем.

На кухне я успокаиваю рыдающую Ленку, как могу.

– Что, Вика? Что придумаем? – по имени она меня называет только во время самых тяжёлых житейских невзгод. – Двести пятьдесят тысяч! Ты вообще представляешь себе такую сумму?

– Не представляю, – качаю я головой.

– Хотя они могли бы назвать и миллион за операцию, – всхлипывает Ленка. – Или пять. Мне одинаково. Где я? А где те двести пятьдесят тысяч?

– Лен, ну, правда, придумаем, – глажу я её по худенькой спине. – Я устроюсь на работу и возьму кредит. Артуру твоему тоже немного дадут.

– Вик, – она поднимает на меня зарёванные глаза. – Даже если ты завтра найдёшь работу. С хорошей белой зарплатой. Всё равно тебе дадут кредит только через полгода. А операция нужна уже сейчас. Понимаешь? Сейчас! Хотя бы на один глаз. Иначе будет поздно. При такой слепоте начинает неправильно формироваться зрительный центр. И через полгода, когда до нас дойдёт бесплатная очередь, уже может быть поздно. Совсем поздно. Навсегда.

Её губы опять предательски дрожат, голос срывается, но она всё равно это произносит:

– Сейчас у него ещё есть шанс стать зрячим, но не через полгода.

Мы плачем вместе, на плече друг у друга. Как всю жизнь мы плачем с Ленкой. Только так плохо никогда ещё не было. Ей. Мне было. Когда умерла мама. Десять лет прошло. Даже не верится.

– Как там мой батя, кстати? – спрашиваю, чтобы хоть как-то её отвлечь.

– Видела его недавно в магазине. Спивается. Не посылай ты ему, Беда, деньги. Толку с них! Мать говорит, за квартиру он всё равно не платит. Зато там у него такой шалман. Получат твои деньги и гуляют, пока не пропьют.

– А кто тогда ему пришлёт, если не я? – тяжело вздыхаю. – До пенсии ему ещё как до Луны. Я бы притащила его сюда, хоть под присмотром бы был. Так и он не едет, и бабушка сказала, чтобы ноги его здесь после маминой смерти не было. Она считала, это он её в могилу загнал, а не рак.

– А что ты ему, нянька? – вытирает глаза Ленка. – Мог бы и на работу устроиться. Руки-ноги есть. Но ему зачем, пока ты его кормишь?

Её слова, наверное, справедливы. Только не могу я бросить отца. Да и Ленку не могу.

– Не сцы, подруга, – хлопаю я её по плечу. – Что-нибудь придумаем. Вырву я свои кровные у Гремлина из глотки. Вернётся завтра с отдыха – и вырву. А там прилично будет. Если договоришься хотя бы на отсрочку, на оплату частями, то есть шанс всё уладить. Хоть вагоны разгружать пойду, а мелкому твоему пропасть не дадим.

Мы синхронно вздыхаем. И я встаю, чтобы поставить чайник, а Ленка идёт в комнату за проснувшимся малышом. Ленку надо кормить, поить чаем со сгущёнкой. А то у неё от всех этих расстройств ещё, не дай бог, молоко пропадёт.

И Ленка черпает из тарелки гречку, укачивая на руках уже сытого Ваньку, а я развлекаю её своими новогодними приключениями.

– Вот урод, этот Берг, а! – округляет она глаза в праведном гневе.

– Да прекрати ты Лен, – отмахиваюсь я. – Как будто не знаешь, что все эти богатенькие ведут себя как под копирку. Купил, поимел, забыл.

– Вот именно, что купил. Как ты-то повелась? – спящее дитя ничуть ей не мешает говорить голосом громким и возмущённо стучать ложкой по дну. – Не маленькая ведь, должна понимать, что такие подарки просто так не делаются.

– Не маленькая. Понимаю, – скрещиваю руки на груди. – А вариант, что он мне типа понравился, не канает?

– А он тебе понравился? – бросает ложку в пустую тарелку Ленка.

– А что, такого не может быть? Никак? Красивый мужик, интересный, чего уж там. Во! И во! – я рисую в воздухе треугольник. Сначала обозначая руками ширину плеч, а потом свожу до размеров бёдер Берга. – Всё при нём. Накачанный, спортивный.

– Тебе же никогда не нравились качки, – хитро прищуривается Ленка.

– Мне и сейчас не нравятся, – я сама невозмутимость. – Тупые и бахвалящиеся своим телом – ни разу не нравятся. Но этот же не такой.

– Не качок?

– Не тупой.

– Только урод, – хмыкает Ленка. – Выставил на улицу в чём мать родила. Трахнул и выставил!

– Ладно, Лен, всё, забудем о нём, – вдруг понимаю я, что меня это расстраивает. И то, что он оказался таким скотом, – тоже. Горько. Обидно. Снова хочется плакать, только сколько же можно. – Не каждый день ко мне такие мужики липнут, в конце концов. И вообще, переспали и переспали. Дело житейское. Я бы и сама сбежала. Как представила, что одним разом это не закончится, так и рванула без оглядки. Даже бельё это подаренное надевать не стала. Так и бросила ему в рожу. Сапоги вот только жалко.

– Хорошие были сапоги?

– Новые почти. Осенние. Я ж не догадалась спросить, куда мы поедем. Думаю, если в ресторан – в сапогах. А домой – так переобуюсь. Туфли взяла. В туфлях и ушла.

– Полоумная ты всё же, Беда! – вздыхает Ленка. – А ещё…

– Я же тебе прикол не рассказала, – перебиваю. Я и так всё про себя знаю. Без Ленкиных язвительных формулировок. – Как я до дому добралась.

– Ты же сказала, сама себе вызвала такси.

– Я-то вызвала. Только выскочила на улицу, вижу – белая машина. Села и командую: поехали. Мужик за рулём покосился на меня, но поехал, куда говорю. Едем и как-то неуютно мне. И он нервно закуривает.

– Ну? – подпрыгивает на стуле от нетерпения Ленка.

– Гну! Оказалось, вообще ни разу не такси. Мужик к мамане приезжал. Но она его так достала, что он свалил, решил дома напиться в одиночестве, но замешкался. А тут я выскакиваю вся такая нарядная. И в машину к нему на всех парах.

– Я даже боюсь представить его лицо, – смеётся Ленка, и Ванька привычно подпрыгивает у неё на руках, но беззаботно посапывает.

– В общем, пожалел он меня, до дому довёз. Даже визитку оставил на всякий случай, – я подаю брошенный на холодильник прямоугольник.

– Мн-н-н… – тянет Ленка важно. – Глава отдела по элитной недвижимости Станислав Шувалов. Симпатичный хоть?

– Приятный, – отмахиваюсь, значительно преуменьшая его достоинства.

– И что, даже ничего не предложил?

– Предложил, – передразниваю я ехидную Ленкину мордочку. – Напиться вместе. Но мне что-то было совсем не до него.

– А я бы на твоём месте, наоборот, замутила с этим Стасиком. И забыла этого мудацкого Берга. А вдруг сложится? Если мужик нормальный.

– Да кто ж его знает, нормальный он или нет, – вздыхаю я.

– Пока не попробуешь и не узнаешь, – прищуривается опытная Ленка.

«Может, и стоит попробовать, – задумываюсь я. – Чем чёрт не шутит». Хоть я и не вспомнила-то про этого Стаса за праздники ни разу. Но позвоню. Правда, почему бы и нет? Вот только самые насущные вопросы решу. А самое важное дело у меня пока одно: забрать у Гремлина свои деньги. Во что бы то ни стало забрать.

И прямо с завтрашнего утра я этим и займусь.

18. Алекс

В пустой квартире темно и тихо.

Ночь – время для расслабления. Мысли текут свободно и прихотливо. Они не подчиняются дневной гонке, не тонут в ворохе информации, сводок, деловых переговоров. И я сегодня не упал лицом в подушку, не отключился, хотя измотался, как всегда. Брожу по квадратным метрам в одиночестве.

Отдых с Ефремовичем – шокотерапия и анестезия в одном флаконе. Я пил – и мне всё было фиолетово. Наденька пошла к чёрту, уехала на деловую встречу сама – благо такси приезжает и в такую глушь. Она пыталась. Да, о как она пыталась вытянуть меня из «тёмного леса», но я как настоящий партизан не сдался.

Может, она рискнула бы остаться, но я был «в стельку», а вездесущий и галантный Ефремович на подпитии, ухаживающий плотно и почти навязчиво, сыграл мне на руку: к вечеру Наденька выкинула белый флаг и предпочла убраться в гордом одиночестве, чем рисковать собственным «целомудрием».

А потом пьяный бред, вынимающие душу разговоры, слёзы Ефремовича и космическая дыра у меня в груди. Уже ни горечи, ни боли, ни разочарований – воспоминаний слишком много.

А после – слишком много работы. Полный игнор со стороны Наденьки. Наверно, дуется. Но слишком много работы – железобетонный аргумент. На самом деле я просто её не хочу – эту женщину, которой я обязан многим. Да, я сволочь. Скотина. И ничуть не тревожусь по этому поводу.

Я подхожу к огромному, во всю стену, окну. Смотрю на город, что тонет в снегу и устало подмигивает огнями. Мегаполис никогда не спит. И даже глубокой ночью продолжает жить, дышать, светиться окнами многоэтажек.

Чёртова девчонка не идёт из головы. Вот её я хочу. С ней я вдруг почувствовал себя живым. Взбудораженным. Готовым на безумства. На импульсивные порывы.

Я и забыл, как это – быть живым. Погряз в финансовых отчётах, постоянном контроле, бесконечных делах. Бизнес – хорошая штука, но с ним перестаёшь быть человеком. Становишься личностью, на которую все смотрят, равняются, оглядываются и ждут, когда сделаешь неправильный шаг. Восхищаются, ненавидят, мечтают поиметь.

Наливаю в стакан коньяк – немного, чтобы расслабиться. Отбрасываю назад упрямую прядь, что вечно норовит упасть на глаза. Вика. Виктория. Победа. Только от одного имени сладко ноет в паху.

Зацепила. Разбудила то глубокое, истинное, что дремало во мне, подавлялось и со временем и вовсе заснуло крепким сном. Череда легкодоступных женщин не обостряет чувства, а притупляет их.

Когда-то, в прошлой жизни, я был другим. Юным, порывистым, необузданным. Диким зверем, тем настоящим ощущением самого себя, что я и сейчас чувствую где-то глубоко внутри. Олимпийским факелом, что вспыхивал до небес и готов был сжечь дотла себя и других.

Когда-то я любил так, что терял голову. Моя ошибка номер один. Мы вместе ходили в школу, жили в одном дворе. Её звали кратко – Лика.

Я думал, это любовь всей жизни. Для меня. Для неё. Она была моей первой и единственной. Мы целовались в подворотнях до припухших губ. Ходили шальные и счастливые. Мы любили друг друга на стареньком скрипучем диване, познавали друг друга – двое сумасшедших, с отказавшими тормозами.

Мы мечтали, прижавшись друг к другу голыми телами, мокрыми от пота, как пройдут годы, а мы всегда будем вместе – выучимся, поженимся, родим детей.

А потом Лика резко выросла. Пока я служил в армии, она почувствовала вкус совсем другой жизни – сытой, богатой. Это было даже не предательство, а холодный расчёт. Осознанный выбор.

– Прости, – сказала мне она, и по её глазам, удивительно ясным, я видел: Лика не жалеет.

Променяла меня на толстосума, успешного, перспективного. Время продавленных диванов ушло. Девочка познала вкус денег. Но тогда я не мог её понять, не мог смириться и принять реальность.

Казалось, мир рухнул. Мир стал другим. И в нем больше не было моей Лики, той, что целовала меня шершавыми губами и прижималась острыми грудками. А была невероятно красивая, знающая себе цену Анжелика, научившаяся сантиметром отмерять чувства и ставить ценники на свои прелести.

Что мог дать этой Анжелике сирота, воспитанный бабушкой?

И я тогда слетел с катушек. Поклялся, что настанет день, и Лика пожалеет. Приползёт на коленях. И тогда я припомню ей слова, брошенные мне в лицо, скажу холодно: «Прости» – и пройду мимо.

Пусть я ничего не имел за душой, кроме бурлящей ярости, молодого сильного тела, азарта да сумасшедшей самоотдачи. Мне и этого хватило. Жизнь покатилась огромным шаром, завертелась огненным колесом.

Я стал участвовать в подпольных боях без правил. Первые деньги, которые тогда казались баснословными. И эти будоражащие кровь крики толпы, скандирующей моё имя:

– Алекс Берг! Алекс Берг! Айсберг!

Воин, развлекающий толпу в смертельных поединках. Гладиатор, рождённый драться. И как тысячи лет назад: красиво убить или красиво умереть – у меня не было другого пути.

Встряхиваю головой, отгоняя воспоминания. Прядь снова падает на глаза. Глотком выпиваю оставшийся коньяк и иду в душ.

Люблю контрастную воду. То холодную, то горячую. Сердце стучит ровно, а когда в очередной раз ледяная струя бьёт в грудь, я невольно вспоминаю Викины острые соски. Член в сотый раз за день судорожно дёргается на её имя и невольно восстаёт.

Я проигрываю битву с собственным телом.

Настраиваю душ, подставляю бока под тёплые капли и зажимаю «друга» в кулаке. Провожу большим пальцем по головке, криво усмехаюсь, ловя губами воду. Дожился – передёргивать в душе. Но сейчас ничего другого и не хочется. Только движения руки вверх-вниз и яркие картинки-вспышки перед закрытыми глазами.

Зарёванное лицо. Испуганный взгляд – омытая слезами зелень. Ядовито жёлтая куртка нараспашку. Торчащие соски, рвущие лайкру футболки. Ладное тело в бордовом платьице. Чулки на длинных ногах. Её скованность и жаркое дыхание. Её слишком тесная глубина и пальцы, впечатанные в мои ягодицы.

Дыхание учащается, рука движется быстрее. Невозможно сдержать стон. Я вспоминаю её низкий голос, вплетающийся в протяжный блюз, и искренний смех, когда она дала «петуха». Содрогаюсь в оргазме, представляя, как сладострастно она облизывала ложку со сливками. Остро. Бурно. Естественно.

Вода смывает с рук сперму. В первые минуты я ощущаю облегчение. Тело расслабляется, получив разрядку, а внутри ворочается недовольный зверь, которого девушка разбудила. Ему мало воспоминаний, этому моему мужскому началу, моему второму я. Он снова голоден, он хочет её живое горячее тело. Терпение не самый сильный мой конёк, но с годами я научился владеть собою. Ему придётся заткнуться… или нет?

Растираясь насухо жёстким полотенцем, выхожу из ванной. Пора спать. Завтра тяжёлый день. И мне наконец-то удаётся отключиться, забыться, и даже проспать остаток ночи спокойно и без сновидений.

Утро выдаётся хмурым и ветреным. Тёмные тучи плывут над городом низко, словно пытаются сожрать вершины многоэтажек. Мы то и дело останавливаемся – поток машин слишком плотный.

Пока разговариваю по телефону, водитель сворачивает с привычного пути.

– Авария, – поясняет он, – поедем в объезд.

В окне мелькает знакомое здание. «Олимпикус»?

– Разворачивайся. Паркуйся у клуба, – приказываю я, понимая, что ломаю все планы, но уже ничего не могу поделать. – Навещу старого знакомого, – зачем-то поясняю я, и довольно улыбаюсь, глядя, как стремительно приближается нужное здание.

И где-то в груди, а не в штанах неожиданно что-то копошится.

Чёрт тебя, Вика, побери!

19. Виктория

На страже кабинета Гремлина сидит Верочка. Девушка, обычно услужливая и охотно выполняющая поручения не только лично директора и главного бухгалтера, но и всех сотрудников по разным мелким вопросам. Только сотрудники уволенные, видимо, сразу опускаются ниже уровня её любезности.

– Он занят, – бросает мне Верочка, не отрывая глаз от монитора.

– Хорошо, я подожду, – я расстёгиваю куртку, присаживаюсь на краешек неудобного стула и нервно барабаню пальцами по обивке.

Что сказать Гремлину? Как вести себя с этой самодовольной скотиной – понятия не имею. Надеюсь импровизировать по ходу. Но чем дольше сижу, тем уверенности во мне всё меньше.

– Он действительно занят? Или занят для меня? – не выдерживаю и отвлекаю Верочку от пасьянса, которым она так бессовестно увлечена.

– Действительно. У него хозяин «Айсбергов», – побеждает в ней природная доброжелательность.

– Берг?! – выпучиваю я глаза. – У Гремлина?! Они что, знакомы?

– Вик, – досадливо морщится она, пока по экрану рассыпаются карты, обозначая конец игры, и поворачивается. – Конечно, они знакомы. В одном сегменте рынка работают. Естественно, пересекаются. А вообще, как я слышала, они же оба раньше в гладиаторских боях участвовали. Вот со времён ринга и знакомы.

«Бои без правил? Берг – бывший гладиатор? Вот это номер!»

– Друзья? – спрашиваю с сомненьем.

– Конечно, нет. Они же конкуренты. Но терпят друг друга, как серьёзные люди. Совместные акции устраивают. О скидках договариваются. Этим менеджеры обычно занимаются, но сначала проходят вот такие встречи в верхах.

Верочка тыкает стрелочкой в «новую игру», и по зелёному сукну её монитора снова ровными стопочками раскладываются карты.

– Гремлин одно время хотел у Берга его клуб выкупить, самый первый, – снова отвлекается на меня секретарша.

– Который «Гладиатор»? – радуюсь я своей осведомлённости.

– Да, но Берг не согласился. Сказал, что он дорог ему как память. Я как раз кофе им приносила, слышала. И, между нами, – она доверительно склоняется через стол. – Павел Андреевич сказал, что всё равно Берг рано или поздно его отдаст. Когда-нибудь он сделает ему предложение, от которого тот не сможет отказаться.

За неплотно прикрытой дверью засмеялись. И я вдруг расценила это как сигнал действию. Подскочила, сбросила на стул куртку и, несмотря на возглас Верочки вдогонку, ворвалась в кабинет.

– Победина, ты что, с ума сошла? Пал Андреич, я ей говорила, – догоняет меня Верочка в дверях.

– Я разберусь, – одаривает Гремлин свою секретаршу улыбкой, ещё не сползшей с лица, и переводит взгляд на меня. – Виктория?!

– Пал Андреич, верните мои деньги, – не желаю я ему здравствовать, когда закрывается дверь за Верочкой. И вообще первый раз за время своей работы смотрю прямо в лицо. Загоревший, посвежевший, явно отдохнувший где-то на морях во время новогодних каникул. Можно сказать, первый раз толком его и вижу. Обычно при одном его приближении я опускала голову так низко, словно надеялась, что он меня и не заметит, как пыль под своими ногами. Но раз это не помогло и от посягательств Гремлина не спасло, то почему бы и не уставиться прямо в его маслянистые карие глазки?

Смотрю с вызовом, хоть и чувствую на себе удивлённый взгляд Берга. Его самодовольную красивую рожу даже видеть не хочу. Усиленно делаю вид, что его не замечаю, хотя сердечко предательски бешено стучит от того, что он так близко.

– Какие деньги, Победина? – кривит свои мясистые губы Гремлин. Чувственные, влажные, пухлые губы. Словно спрашивает: молилась ли я на ночь? Он и вообще смахивает на Отелло своими крупными чертами лица. Очень мужскими, словно распухшими от избытка тестостерона. И есть в нём что-то от того ревнивого мавра – нечто одержимое, коварное. – Ты заявление написала?

– Написала.

– Трудовую получила? – сверлит он меня убийственным взглядом. Такой весь уверенный в своей неотразимости, драматичный.

– Получила, – держу его ударный взгляд.

– Так радуйся, что я тебя отрабатывать две недели не заставил. Хотя была у меня такая мысля, – потирает он руки, словно и правда мечтает меня придушить, и лыбится гаденько. И его оттопыренные уши приходят в движение вместе с этой мерзкой улыбочкой.

– Я написала на отпуск с последующим увольнением, – не заставляет меня свернуть с делового тона его пылкий взгляд.

– Тогда ко мне какие претензии?

– Вы выплатили мне только белую честь зарплаты. Даже без отпускных. Без компенсации.

– Неправда, Победина. Я выплатил тебе положенное всё до копейки. А что недосчиталась, так это за фирменную одежду с тебя вычли. Ты же даже года не отработала, чтобы её компенсировать.

– А неофициальную часть?

Берг явно поменял позу, даже, кажется, фыркнул или усмехнулся, чем привлёк внимание Гремлина, но не моё. Я только ещё демонстративнее разворачиваюсь к нему боком.

– А бонусные выплаты, моя дорогая Виктория, – Гремлин проводит небрежно рукой по своим кудряшкам, стриженным до первого завитка, – на усмотрение начальства. И я, как твоё непосредственное начальство, усмотрел, что они тебе не положены.

– Я хочу свою «чёрную» часть зарплаты, – вскидываю я подбородок ещё выше.

– А я хочу… – начинает Гремлин, потом косится на Берга и снова переводит на меня заинтересованный, даже загадочный, взгляд. – Слушай, Победина, давай-ка выйди. Потом об этом поговорим.

– Павел Андреич, – ещё пытаюсь сопротивляться я.

– Давай, давай, – брезгливо машет он рукой. – Я сказал – выйди. Видишь, я занят.

– Пал…

– Потом поговорим, – практически рычит этот белобрысый мавр, и я сдаюсь.

Одариваю развалившегося в кресле Берга таким взглядом, что будь он лужей – покрылся бы льдом. Но он в ответ лишь вскидывает брови, словно увидел забавную зверушку в зоопарке.

«Весело тебе, гад? Ну, смейся, смейся. А я без своих денег всё равно не уйду», – выхожу я и хлопаю со всей силы дверью.