Текст книги "Остров пропавших девушек"

Она кивает.

– Вот оно что, – отвечает он, – он и правда совершенный засранец.

Робин вдруг чувствует, что ее губы растягиваются в улыбке.

– Один бог знает, как ему удалось заполучить эту работенку, – продолжает Лоренс.

– Он учился вместе с герцогом, – говорит она.

– Хм-м… В самом деле? С учетом того, сколько здесь отмывается денег, мог бы уже возвыситься до ранга настоящего дипломата. Хотя он, судя по всему, даже портфель-дипломат открыть бы не смог…

– По крайней мере, мне он помочь не рвался, – произносит она.

– Могу я спросить вас…

– Да, конечно… У меня пропала дочь.

– Как, здесь? Но я с вами никого не…

– Нет-нет, – перебивает она, – еще в Англии. Она убежала из дома. Ну, точнее, ушла, и я уже почти год не могу ее найти.

– А здесь вы ищете, потому что…

– Из-за сообщения, которое она прислала друзьям, – объясняет Робин, – сказала, что едет сюда на вечеринку.

– Понятно, – отвечает Лоренс.

– Герберт, конечно же, так не считает.

– Мысли этого человека весьма ограничены его воинственным снобизмом. Вам известно, где она остановилась?

– Если бы знала, отправилась бы туда, не так ли?

– Ах да, простите. Глупость сказал.

– Как бы то ни было, наше государство мне вряд ли поможет, – горько заключает она.

– Сочувствую вам, – говорит он. – Есть фотография?

– Ох, конечно, – отвечает она, достает листовку и протягивает ему.

Лоренс стал первым, кто по-настоящему внимательно изучил листовку.

– Джемма Хэнсон, – произносит он, – сколько ей лет?

– Семнадцать, – отвечает она, и из ее глаз опять катятся слезы.

– Сочувствую вам, – повторяет он, – и, разумеется, буду смотреть в оба.

15

Джемма

Июнь 2015

«Дура. Какая я все-таки дура. Надо же быть такой идиоткой. Так хочу быть любимой, что готова на что угодно.

Мы трахались прямо здесь, на этой самой кровати. Никогда не забуду. Стоит мне посмотреть на нее, сразу вспоминаю, как он сидел здесь и смотрел на себя в зеркало, а я встала перед ним на колени и расстегнула ему ширинку. А когда подняла глаза, увидела, что он ухмыляется, положив мне руку на голову. И предпочла не замечать этого, потому что… Какая же я идиотка».

Ее тошнит. Тошнит от собственной доверчивости и оттого, что каждый отказ кажется маленькой смертью. А парни… да они просто ее используют. Раз от раза. Стоит кому-то проявить к ней хотя бы толику интереса, она тут же тает. Люби меня. Люби. Пожалуйста, люби меня.

Она слышит, что мама вернулась домой. Слышит, как она ходит внизу, тихонько мурлыча себе что-то под нос. Идет на кухню, возвращается обратно в холл и закрывает за собой дверь. Через пару минут слышен спуск воды в туалете, и с лестницы доносится ее голос:

– Джем? Ты дома?

Джемма садится и вытирает рукавом школьного джемпера лицо. Мельком видит свое отражение в зеркале: кожа красная, жесткие всклокоченные волосы, горестный вид. «С какой стати ты должна ему нравиться? – думает она. – Ты ничтожество».

– Я у себя в комнате, – кричит она в ответ. Встает и набрасывает на зеркало шарф.

– Спускайся! – зовет ее Робин. – Я сегодня закрыла сделки сразу по двум домам, поэтому у меня для тебя есть подарок!

Ох, боже.

Она поспешно протирает лицо влажной салфеткой, наносит легкий тональный крем, глядя в ручное зеркальце, и тащится вниз.

Робин стоит у раковины, моет посуду после завтрака, и напевает. Dancing in the Moonlight – древняя песня, популярная в те времена, когда мама, по ее выражению, «тусовалась». Она поет ее каждый раз, когда ей весело.

– Наконец-то мне удалось избавить от объекта на Стернхолд-роуд, – говорит она, – всучила его семейной паре, которая хотела купить что-нибудь подешевле и отремонтировать. Если честно, я думала, он будет торчать в каталогах до тех пор, пока не провалится крыша. – Она поворачивается, улыбаясь, и вытирает руки кухонным полотенцем. – Сегодня у нас будет роскошный ужин: я купила вырезку. Эй, а что у тебя с лицом?

Ей Джемма расскажет о случившемся в самую последнюю очередь. Будто она что-то понимает. Это будет очередная лекция и унизительное предложение отвести к гинекологу.

– Ерунда, аллергия, – отвечает она, – я попробовала духи в супермаркете, оно и распухло. Все нормально. Мне уже лучше.

– Мы с тобой одинаковые, – со смехом говорит Робин. – Кожа как папиросная бумага. А вся эта дешевая дрянь – это просто ужас. Ладно, твои подарки на столе.

Она указывает на стол пальцем, хотя Джемма и сама знает, где у них стоит стол. Там два пакета, по виду весьма шикарные: плотная бумага и ручки из тесьмы.

– Один из них как раз в тему, – говорит Робин, все так же улыбаясь, довольная собой.

Потом берет первый пакет и протягивает дочери. В нем бутылочка духов Jo Malone: лайм, базилик и мандарин. По-настоящему дорогой подарок. На карманные деньги такие духи Джемме в жизни не купить.

– Думаю, лучше подождать, пока у тебя не сойдет отек? – спрашивает Робин, кивает на ее угрюмое лицо и смеется с бесчувственным дружелюбием.

Джемму передергивает. В мире ее мамы все трактуется через призму настроения, в котором она в данный момент пребывает. Поэтому она, конечно же, не замечает, как несчастна ее дочь.

– Спасибо, – говорит Джемма, кладет флакон обратно в пакет и ставит на стол.

Изображать энтузиазм ей сейчас не под силу. Тем не менее она все же выдавливает из себя: «Поскорее бы попробовать», – и Робин выглядит почти довольной.

– А второй открыть не хочешь? – ободряюще кивает она на второй пакет.

«Я хреново себя веду», – думает Джемма. Но в сердце у нее будто засел кусок свинца. Когда кто-то утратил твое доверие, вернуть его потом уже очень сложно, и после скандала с лотерейным билетом она не намерена открываться матери. Джемма не слепая, не идиотка. Она прекрасно понимает, что скандал был обусловлен не столько серьезностью ее проступка, сколько маминым желанием продемонстрировать папе Последствия Его Бегства. А также понимает, что папа продолжает упрекать ее только потому, что злится, что она поставила его в такое положение. Так или иначе, выводы Джемма сделала.

Она берет второй пакет – с логотипом бутика «Дьюк» на Йорк-сквер, где они были пару недель назад. У нее падает сердце. Ясно, что там. Две недели назад она все бы отдала за такой подарок.

Но сейчас уже все по-другому. Восхищенно разглядывая нефритовый шелк, расшитые блестками лямки и узкий пояс, Джемма думала, что скажет Натан, когда увидит ее в этом платье. Но теперь все пошло прахом. Все над ней смеются. Если она когда-нибудь еще отправится на вечеринку (что вряд ли) и наденет это платье, сочтут, что она переигрывает.

– Спасибо, – без всякого восторга говорит Джемма и тут же видит на лице матери обиду, которая, как обычно, тут же сменяется раздражением.

– Ты серьезно? – спрашивает Робин. – И это все?

У Джеммы больше нет сил.

– Две недели назад ты по нему просто умирала, – говорит Робин. – Я думала, ты хотя бы сделаешь вид, что тебе приятно.

– Оно классное, – все так же вяло отвечает Джемма.

Ну вот как тут объяснишь? Она и так уже чувствует себя дурой.

Робин выхватывает платье и сует его обратно в пакет.

– Господи, ну ты даешь, – говорит она, – ничем тебе не угодишь.

В груди Джеммы что-то закипает, ей хочется заорать или схватить нож и покромсать кожу, только чтобы увидеть, как выступит кровь, и тем самым сбросить давление. «Ты что, не видишь? Не видишь меня? Помоги мне, мама! Ради бога, помоги! Просто обними меня!»

Джемма хочет что-то сказать, но матери уже нет в комнате.

16

Остров

Июль 1985 года

Что-то касается ее бедра, потом слегка задевает ладонь, а в следующее мгновение Мерседес уже лупит по воде руками и ногами, потому что кожа в тех местах горит адским огнем.

Медузы!

Мерседес отплывает назад, чувствует, как еще одна касается ее лодыжки, разворачивается и спешит к берегу. Но движется медленно, потому что ей совсем не хочется окунать лицо в воду.

– Puta mjerda!

Справа от нее к камням несется пловец в маске с дыхательной трубкой, усиленно работая ластами. Мерседес неуклюже по-собачьи загребает руками, сгорая от зависти. Вот пловец выходит из воды на берег. Это девочка. Короткие темные волосы и бирюзовый купальник в подсолнухах.

Ой-ой-ой! Как жжет! Медуз в эти края течениями заносит нечасто, однако она не раз слышала от рыбаков рассказы об их болезненных ожогах, хотя никогда и не понимала, каково это на самом деле.

Доплыв до старого накренившегося корабля, Мерседес ложится на волны и отдыхает, пока те не выносят ее к берегу, а колени и руки не касаются бетона, после чего бредет по мелководью, добирается до суши и осматривает раны – круглые, размером с кофейное блюдце. Кожа покрыта красными волдырями, готовыми вот-вот лопнуть.

– Mjerda! Sangre de Cristo! Porco MADONNA!

В этот момент ей кажется, что не так уж и сильно она любит море.

В двадцати метрах от нее девочка снимает свою маску и стаскивает ласты. Потом задумчиво смотрит на нее, ероша короткие мокрые от воды волосы, босиком шагает по гальке и говорит:

– Не повезло.

Мерседес поднимает глаза. Уже три года им преподают в школе английский, так что смысл слов ей понятен.

– Сколько раз тебя ужалили? – спрашивает девочка, осматривая ожоги. – Считай, тебе повезло. Вон там их целая туча.

Красивой ее не назовешь. У нее неровная, тусклая, оливкового оттенка кожа и тяжелая, как у боксера, челюсть. Кустистые брови срослись на переносице, а нос напоминает две молодые картофелины, взгромоздившиеся одна на другую. «Я ее знаю, – думает Мерседес. – Это дочь сеньора Мида. Она была на похоронах. Прямо копия отца, бедняжка. Ей пригодится ее приданое».

Волдыри уже начинают сочиться, в ранах пульсирует боль. Несмотря на июльский зной, ее немного знобит, и кружится голова. Мерседес роняет лоб на колени и негнущимися руками упирается в землю.

– Вот черт, – говорит девочка, – с тобой все хорошо?

Она качает головой. Отвечать нет сил.

– Ладно, держись, сейчас.

К изумлению Мерседес, девочка стягивает трусы. По меркам Кастелланы она и так была почти что голая, но теперь, увидев пушок меж ее ног, Мерседес ахает от смущения и закрывает глаза руками.

Дочь Мида хватает ее за правую руку, укладывает на землю и прижимает ладонь к колену, чтобы покрасневшее запястье оказалось рядом с ожогом на бедре, после чего садится на корточки. Когда до Мерседес доходит, что сейчас будет, она пытается вскочить.

– Нет! Нет! Что ты делаешь?

Раздраженный вздох.

– Господи, я пытаюсь тебе помочь!

Потом поднимается, опять берет Мерседес за руку, наклоняется и смотрит ей прямо в лицо. У нее свежее дыхание, отдает мятой.

– Я просто… ajudate! Помогать! Кислота… Понимаешь меня? Acidio! Para el… – На этом ее познания в иностранных языках явно заканчиваются, и она прибегает к импровизации. – El pico. No. La pice. Боже милостивый, ожог!

Она тараторит так, что Мерседес не может уследить. Но общий смысл понятен.

– Ajudate! – повторяет девочка и решительно кладет пострадавшую руку Мерседес на место.

Мерседес закрывает глаза и отворачивается. Она слишком обессилела, чтобы сопротивляться, а эта девочка, кажется, твердо вознамерилась помочиться на ее ожоги. «Будь что будет», – думает она, чувствуя на руке и бедре струю теплой жидкости. Потом девочка упирается ей рукой в плечо, чтобы не упасть, и смещается чуть ниже к лодыжке. «Хотя бы не пахнет, – думает Мерседес, – и еще какое-то время не будет. А потом можно будет все смыть… потом, когда…»

Жжение становится слабее. «Боже мой, – думает она, когда девочка опорожняет мочевой пузырь и перестает упираться в ее плечо рукой. – И правда сработало!»

Она открывает глаза и смотрит на ногу. Девочка уже снова надела купальник, а ожоги определенно утратили болезненный оттенок. Прикасаться к ним пока не хочется, но кроваво-алый цвет уже теряет свою агрессивность и постепенно сменяется сиреневым.

Она поднимает взгляд. Девочка улыбается. В этот момент она почти красива. Яркие голубые глаза, белые зубы. Если бы не эта челюсть.

– Полегчало? – спрашивает она.

Мерседес кивает, по-прежнему не в состоянии прийти в себя от изумления.

– Да. Спасибо тебе.

– Тебе повезло, что я не пописала в море, – заявляет девочка, – а ведь хотела. – И, не говоря больше ни слова, возвращается к своим вещам.

Мерседес не спускает с нее глаз, пока девочка собирает вещи и возвращается обратно. Они ровесницы, хотя, судя по кустику волос между ног, дочь Мида может быть чуть старше. Фигура еще по-детски пухлая, но тело выглядит сильным – не потому, что его обладательница упорно трудится, а благодаря деньгам. Такие фигуры бывают у женщин на яхтах. У всех таинственно плоские животы: кожа словно свободно скользит по упругим мышцам, будто они никак не связаны. И если у Мерседес целая куча ссадин и шрамов, особенно на ногах, то у этой девочки кожа сохранила младенческую гладкость. Бикини сидит на ней как влитой, будто сшит на заказ, а узор из подсолнухов на нем яркий и броский. Но вот лицо, боже упаси, как у гоблина.

Мерседес в доставшемся от Донателлы купальнике с плотной юбочкой до бедер и закрытым топиком чувствует себя жалкой и нищей. И почему-то беззащитной.

Девочка плюхается рядом и роется в полотняной пляжной сумке под цвет купальника.

– Вот они! – победоносно заявляет она, достает блистер с мелкими таблетками и бутылку воды и протягивает ей. – Держи.

Мерседес внимательно их разглядывает.

– Что это?

– Антигистаминные.

Мерседес качает головой, не понимая.

– У меня аллергия, – гордо заявляет девочка, – а когда понимает, что это слово Мерседес незнакомо, пробует еще раз: – Alergia. Allergie. Понимаешь?

Потом принимается перебирать разные языки, а с ними и выражения лица. Оживленно по-испански, горделиво по-французски. Когда же ничего не срабатывает, потому что аллергии на Ла Кастеллане не существует, лишь пожимает плечами и говорит:

– Это поможет… чтобы не…

Она делает вид, что с силой чешет собственную руку, и скалит зубы, как блохастый пес.

Вспомнив, что только что разрешила этой девочке пописать себе на ногу, Мерседес берет таблетку. Какой от нее может быть вред, тем более от такой крохотной? Потом отпивает из бутылки. У богатых даже вода, и та вкусная. Со вкусом неба и гор.

– Любишь плавать? – спрашивает девочка и выливает прямо в рот струю воды, не касаясь губами горлышка.

Мерседес опять отводит глаза, смущенная собственными дурными манерами.

– Ага, люблю.

Как недостаточно сказано. Как это объяснить? «Когда я чувствую ласкающее прикосновение моря, то словно бы оказываюсь в объятиях тигра».

– Да, люблю, – повторяет она.

Девочка протягивает ей свою маску с трубкой и говорит:

– Попробуй как-нибудь. Так лучше. Все видно.

Видеть под водой. Это ж надо! Примерно такая же маска с трубкой есть на лодке у Феликсова отца. Мерседес давно мечтает выйти с ними в море, надеть такую маску и понять, каково это – парить над глубинами.

Но этого, конечно же, никогда не случится. Если юная девушка выйдет с мужчинами в море, то ее репутация будет безвозвратно погублена.

«Может, когда я стану постарше… – думает она. – А может, у меня когда-нибудь будет собственный катер». И тут же печально качает головой.

Чужая девочка протягивает ей маску с трубкой и говорит:

– Держи.

Мерседес нерешительно застывает. Этот кусок стекла с резиной стоит больше денег, чем прошло через ее руки за всю жизнь. Поэтому она помимо своей воли лишь качает головой.

– Да бери же, – настаивает девочка, – у меня на яхте еще две такие.

Глаза немного пощипывает от навернувшихся слез. Ей очень хочется согласиться, но что сказать родителям? Как они объяснят произошедшее жителям деревни? Девочки, возвращающиеся домой с загадочными подарками, тут же становятся предметом пересудов.

– Спасибо, но нет, – отвечает она.

Девочка, похоже, злится.

– Почему? Говорю тебе – у меня еще две!

Сказать правду Мерседес стесняется. Боится, что девочка не поймет.

– Я не знаю как.

Новая знакомая тут же расцветает.

– Не страшно! Я тебя научу. К утру никаких медуз здесь уже не будет. Ты завтра сюда придешь? В это же время? Manjana? En la tarde? Договорились?

Что бы ни представляла собой эта таблетка, ей действительно стало легче. Зуд почти прошел. «Допустим, я приду… – думает Мерседес. – И что в этом плохого? Поучиться. Посмотреть под воду».

– Хорошо, – кивает она.

– Отлично, – говорит девочка. – К тому же мы с тобой можем дружить. Мне все лето торчать на этой яхте, такая скукотища, умереть можно.

С этими словами она протягивает ладонь. У нее отличные ухоженные ногти без малейших следов грязи под ними, все одинаковой длины.

– Меня зовут Татьяна, – произносит она, – Татьяна Мид.

Мерседес пожимает ей руку и отвечает:

– Мерседес Делиа.

17

– Сколько тебе лет?

Мерседес мысленно вспоминает цифры по порядку. Без этого ей пока не удается вспомнить числа на английском больше десяти. То же самое касается и дней недели.

– Двенадцать, – отвечает она, – а тебе?

– Тринадцать, – гордо объявляет Татьяна.

Этот единственный год имеет решающее значение.

– Когда у тебя день рождения?

– В декабре.

– Ага! Значит, ты Стрелец! А я Близнецы.

Мерседес это ни о чем не говорит. В ответ она лишь деликатно кивает.

– А сколько у тебя братьев и сестер?

– Одна. Донателла. Ей уже почти шестнадцать.

– А вот я, – гордо провозглашает Татьяна, – единственный ребенок в семье. Так ты прожила здесь всю свою жизнь?

Мерседес кивает.

– А где была еще?

Этот вопрос ее удивляет.

– Нигде.

– Даже на Сардинии?

Зачем ей вообще ехать на Сардинию? Там же полно чудовищ, это все знают. Феди Бастиани зарезали там в припортовом баре через три дня после того, как он уехал из деревни сколотить состояние. Его привезли в гробу и заставили всех прийти и поглядеть на обескровленный труп перед похоронами.

Мерседес качает головой.

– Ну ты даешь, – отвечает Татьяна, – а вот я побывала везде.

– Как это?

– В тридцати семи странах! – с той же гордостью заявляет она.

В тридцати семи! Неужели на свете есть столько? Мерседес понимает, что ей почти ничего не известно об окружающем мире. Она с ходу может назвать разве что полтора десятка и тут же силится вспомнить еще.

Татьяна озвучивает целый список совершенно экзотических названий.

– Я посетила все континенты, – подводит итог она, – за исключением разве что Антарктиды. Папа говорит, что там все равно делать нечего.

Мерседес решает лучше выучить английский. Ей хочется впитать эти новые знания. Благодаря Татьяне Мерседес увидела, как выглядит море изнутри, и для нее это превыше всего.

Новая подруга вновь говорит. Что-то о школе и какой-то непонятной штуковине, которая называется «лыжи».

– Но где ты живешь? – перебивает ее Мерседес.

Татьяна замолкает на полуслове и хмурит брови, будто раньше никогда не задумывалась над этим вопросом.

– Я? Наверное, в Англии.

– Наверное? Как это?

– У нас повсюду есть дома, – со вздохом отвечает она, – поэтому мы там почти не бываем. Но в школу я хожу именно в Англии, так что… Впрочем, я наполовину американка. У меня мама была из Америки.

Мерседес не может немного не посоревноваться.

– У нас два дома. Один в городе, другой в деревне.

Татьяна моргает, как затаившийся на камне хамелеон. «Ей не нравится, когда ее перебивают», – думает Мерседес.

– Полагаю, при желании я могла бы быть еще и болгаркой, – продолжает новая подруга, – потому что папа начинал именно там. Хотя понятия не имею, кому бы хотелось быть болгарином.

С этими словами она умолкает. «Понятно, – рассуждает Мерседес, – речь была заготовлена заранее, и она довела ее до конца». Потом Татьяна отвечает на ее высказывание, будто услышала его лишь мгновение назад. Весьма странная манера вести беседу. Будто перед ней список пунктов, напротив каждого из которых надо поставить галочку.

– А у нас их десять, – говорит она, – как минимум. Надо будет посчитать. В Лондоне, в Котсуолде; еще у папы есть охотничий домик в Шотландии, хотя я там никогда не была, потому что он для развлечения папиных партнеров по бизнесу. Еще Нью-Йорк. Юг Франции. Большое ранчо на Южном острове Новой Зеландии на случай ядерной войны. И виноградник в Тоскане…

– В Ла Кастеллане тоже есть виноградники, – говорит Мерседес.

Ее постепенно охватывает нетерпение: немного унизительно слушать перечисление всех этих мест, в которых она никогда не была и даже не слышала о них.

Татьяна дергает подбородком и говорит:

– Это настоящий виноградник. Наши вина завоевывают призы. Ну и, конечно же, Лос-Анджелес. У папы там сосредоточена значительная часть бизнеса. Плюс Каймановы острова и домик в Колорадо для катания на лыжах. Снег там – это что-то невероятное. Словно сахарная глазурь на Рождество…

Снег Мерседес видела только в кино, а про сахарную глазурь вообще слышит впервые.

– А теперь, конечно же, у нас появился дом и здесь. Его закончат к концу лета. Ты сможешь туда приходить и купаться в бассейне, – торжественно заявляет Татьяна.

– А твоя мама? – спрашивает Мерседес, чтобы сменить тему разговора. – Где она живет?

Подруга опять застывает и опускает взгляд на каменистую землю. Потом берет гальку и бросает ее в море.

– А, мама? Нигде. Она умерла.

Мерседес вспоминает эту красивую печальную леди, и ее охватывает дрожь.

– Прости, – говорит она, – когда она мертва?

Татьяна подхватывает еще один камешек и отправляет его в полет вслед за первым.

– Да сто лет назад, – отвечает она, и в ее голосе столько напускного безразличия, что совершенно очевидно: ее до сих пор обуревают чувства.

– Прости, – повторяет Мерседес.

У ее родителей, разумеется, есть свои недостатки, но жизнь без них невообразима. От одной этой мысли в горле встает ком, а во рту ощущается солоноватый привкус.

После паузы Татьяна продолжает, и голос ее снова подчеркнуто весел:

– Боже мой, это было давным-давно. Так или иначе, у меня есть папа, с которым, по правде говоря, я всегда ладила куда лучше. Если совсем уж честно, она с нами была как третье колесо.

Скудные познания в английском не позволяют Мерседес проникнуть в смысл этой фразы, хотя суть она все же улавливает. Мэтью – любимчик Татьяны, а она его.

– А… что ее убило? – спрашивает она.

Татьяна вдруг вскакивает на ноги.

– Да какая разница? Она была слабой, вот что важно. Она была слабой, и я по ней совсем не скучаю.

Затем надевает через голову нарядный, пестрый красно-оранжевый сарафан, а когда поворачивается обратно к Мерседес, на ее лице уже сияет лучезарная улыбка. Потом наклоняется за маской и ластами, подталкивает их новой подруге и говорит:

– Идем. Пора возвращаться на яхту. Там скоро будут подавать вечерний чай.

Мерседес видит по солнцу, сколько сейчас примерно времени. Оно по-прежнему довольно высоко в небе, и это успокаивает. До ужина в ресторане, когда ей придется обслуживать гостей, еще пара часов. А мысль о том, чтобы попасть на корабль, куда никому нет доступа, будоражит воображение. Она встает и идет за Татьяной.