Текст книги "Долгая дорога домой"

И все-таки он не понимал. Он был еще мал, чтобы понимать и решать какие-то взрослые вопросы и тем более иметь свое мнение по такому вопросу, как воспитание детей. Но видя перед собой это не пойми что, он впервые понял, почему мать с такими скандалами и даже угрозой развестись не пускала его в Москву учиться, на чем настаивал отец. Видимо, она не хотела, чтобы он стал вот таким...

Сибиряки, как и арабы, сильно отличались от коренных русских центральной России и Поволжья, хотя происходили от них. Сибирь все еще мало населена, между огромными городами и исполинскими комплексами по добыче природных ископаемых тянулись версты и версты тайги, где можно было идти целый день – и не встретить ни одного человека. Добавляло сибирякам своеобразия и то, что в Сибири испокон века жили разные арестанты и ссыльнопоселенцы, а также прятались от властей староверы, до тех пор, пока староверы не сбросили ненавистное никонианство в помойку истории. В результате – в Сибири, как в плавильном котле, выплавился совершенно особый народ, о котором многие говорили «крепче стали». Эти люди не слишком уважали закон, не бросали своих, имели собственое мнение и готовы были отстаивать его до посинения. Они были предельно самостоятельны, оборотисты – бо#льшая часть миллионщиков в России происходила из купцов-староверов – и всегда готовы постоять за себя. Они охотно служили в армии, потому что считали это долгом и полезным в последующей жизни. Они всегда, даже имея превосходное жилье в мегаполисе, старались купить какую-нибудь заимку в лесу, за городом – и не разводили там огород, как русские, а просто уезжали туда и жили в тайге, среди деревьев, охотясь, рыбача, собирая грибы и ягоды. Сибиряки были особым народом – и Вадим был достойным его представителем.

Подарком на семилетие Вадима стала малокалиберная винтовка, записанная на отца. Он не слушался ни отца, ни мать и дважды убегал. Он не испытывал особой тяги к учебе – хотя учился неплохо, без двоек и почти без троек. Не раз и не два они с пацанами на выходные садились на струнник[42]42
  Струнник, струнный транспорт Юницкого – в этом мире строился в основном в Сибири.


[Закрыть] и убегали в лес, чтобы жить там, как Робинзоны. Ему давно не нужны были взрослые, чтобы принять решение.

Но сейчас он не мог его принять. Он уже понял, что находится в чужой стране, и это крайне осложняло попытку побега. Если бы он был на родине то ему всего-то понадобилось бы добежать до первого полицейского или военного. Да просто до любого взрослого. Но в чужой стране, где торгуют рабами, ему надо скрываться, ему надо обмануть погоню, понять, где находится Россия, и идти туда. Русским здесь доверять нельзя, тот русский видел его – и ничего не сделал. Можно будет разузнать, где здесь бывают русские, и понаблюдать за ними, чтобы понять, что от них можно ждать. Возможно, ему удастся украсть лошадь – как и любой скаут-разведчик, он знал, как обращаться с лошадью. Или, может, попадется какое другое верховое животное – наверное, им править не сложнее, чем лошадью. Возможно, ему удастся украсть машину и проехать какое-то расстояние – хоть он был мал для получения прав, но за руль его отец уже сажал. Он трезво оценивал свои шансы и знал, что они есть. Но только если он будет один, а не с этим.

Бросить его и вернуться потом? Кто знает, что с ним сделают за побег другого, а постоять за себя это чучело не сможет. Просто бросить его? А как тогда на него посмотрит отряд, узнав, что он сделал? Скаут-разведчик бросил человека в беде! И не важно, что не скаута, – любого. Да, тут и из скаутов исключат, скорее всего, и спецназ не светит – такого не возьмут даже на курсы подготовки. В армии таких тоже не любят.

А та девчонка? С ней что делать?

– Надо бежать! – сказал Вадим, и это было первое, что он произнес минут за двадцать молчания.

– А как?

– Это ты скажи мне – как?

Жиртрест долго думал и, наконец, выдавил:

– Не знаю.

– Еще бы. Где мы, ты знаешь?

– В Афганистане, я думаю.

А вот это уже интересно.

– Откуда ты знаешь?

– У меня мама работает там, где торгуют с Востоком. Я кое-что знаю об этом, и у нас дома много книжек про Восток.

– Ты знаешь их язык?

– Только несколько слов.

Афганистан! Вадим попытался вспомнить уроки географии – и память услужливо подсказала, сколько из них он прогулял. Афганистан... кажется, он граничит с империей. Конечно, граничит – не повезли бы их на другой конец света, в Африку, к примеру.

– Сколько дней пути отсюда до России?

– Там горы. Мы не пройдем.

– Я тебя что спросил?

– Ну... недели две... не знаю.

– Ты знаешь точно, где мы?

– Не знаю. Кажется, до этого нас привезли в Кабул. Я видел надписи и слышал разговоры.

– А сейчас?

– Не знаю, говорю же!

– Для чего мы им? Для чего нас похитили?

– Не знаю. Продать, наверное.

– Продать? Почему до сих пор не продали?

– Может, и продали.

– Для чего продать?

– Наверное, будут заставлять работать.

Вадим снова задумался. Может быть, и работать, но он не представлял этого жиртреста работающим. Сам себя – да, а его нет. Если работать, то почему не похитили такого же скаута? Если работать, то почему до сих пор их не заставляли ничего делать?

– А девчонка зачем... понятно. Здесь людьми торгуют?

– Торгуют. Я видел фильм.

Вадим осмотрелся. Ничего, что можно было бы использовать в качестве оружия.

– Этот жирный, который тогда был, ну помнишь, когда нас из клетки выгнали, он как-то странно на нас поглядывал.

– Работорговец потому что. Есть что-то острое? Нож, гвоздь...

– Нету.

– Ремень?

– Есть.

Ремень оказался из новомодных, пряжка не из металла, а не пойми из чего. Вадим пошарил по своим карманам, чтобы с огорчением убедиться: малый набор выживания скаута – раскладной нож со стопором лезвия, веревка, набор для рыбной ловли, зеркальце – у него отобрали. Наверное, здесь такого и не видели, ценные вещи.

Вадим перехлестнул ремень так, чтобы получилось нечто вроде удавки – он видел подобное в фильмах. Не получилось.

– Встань на колени вон там и нагнись.

– Зачем? – испуганно спросил жиртрест. – Ты что...

– Посмотреть с тебя хочу, что на улице, дурак!

Жиртрест выдержал недолго – с громким стенанием дернулся, но Вадим уже ухватился за прутья решетки. Было темно, почти ничего не видно. Прутья вделаны прочно, расшатать их – не один час понадобится. В оконный проем не пролезет даже он.

Лампочка! Надо разбить лампочку! Тогда тут тоже будет темно.

Лампочку, тоже защищенную прутьями и вмурованную в потолок, удалось разбить не сразу.

– Теперь так. Я забарабаню в дверь. Как только откроют, бросайся в ноги и кричи, понял. Кричи, как оглашенный.

– Чего кричать?

– Что угодно. Главное – держи его ноги.

Вадим только в фильмах видел, как убивают человека. Тем более он не представлял, каково это – убивать человека голыми руками. Но иного выхода у него не было, и он знал, что что-то должен сделать...

Араб отшатнулся от стены, услышав грохот. Это что еще за чертовщина?

Гремело где-то впереди. Кто-то стучал в стену или дверь – во что-то железное, звук странный, глухой.

Заложники?

Отойдя от двери, примерно прикинув, чтобы не зацепило рикошетом – в таких коридорах рикошет смертельно опасен, Араб поднял автомат и выстрелил. Первая пуля повредила замок, с визгом унеслась куда-то, но не освободила дверь. Вторая пуля вырвала часть замка с корнем, осталась только дужка.

Осторожно приблизившись, Араб потянул на себя засов, толкнул дверь – и отскочил.

Что-то с истерическим визгом рванулось на него из темноты, так, что он даже испугался. Отскочив назад, он вскинул автомат.

– Стой, стреляю! – громко сказал он, вспомнив устав караульной службы.

Тот, кто на него выскочил, теперь он видел, что это один из тех пацанов, – бухнулся всем телом о противоположную стену – коридор был очень узкий. Из мрачной темноты камеры донеслось...

– Дяденька, не стреляйте!

Все пошло не так. Сначала на их стук никто не ответил. Когда решаешься на что-то – в крови кипит адреналин, но когда ты стучишь и стучишь в дверь, и от этого нет никакого толка – наступает отчаяние, причем наступает быстро. Ты один. Тебя бросили. Враг не победил тебя. Враг тебя просто не заметил.

Жирдяй перестал стучать, повернулся.

– Стучи еще! – придушенным шепотом, опасаясь того, что его услышат за дверью, сказал Вадим. – Стучи. Ну!

Жирдяй втянул воздух, готовясь заплакать, но сдержался и снова застучал.

И тут по двери – как молотком ударило, даже нет, не молотком – кувалдой! Раз, но и этого хватило, жиртрест просто отскочил от двери, не удержался на ногах и плюхнулся на задницу. Тут стукнуло еще раз – и в двери появилась рваная дыра. Вадим оглянулся – жирдяй сидел на земляном полу и вставать не собирался ни за какие коврижки. Он остался один – и сейчас в их узилище кто-то войдет, кто-то – у кого есть оружие. Выхода не было, а он знал, что если нет выхода – бросайся вперед, выход впереди. И когда лязгнул засов, открывая им путь на волю, он с громким криком бросился вперед. С криком, чтобы самому не было так страшно.

В коридоре никого, коридор узкий, Вадим врезался в стену, сильно ударился головой – и тут его кнутом хлестнул крик:

– Стой, стреляю!

Вадим замер на месте, не в силах осознать – говорили по-русски! Он был готов ко всему, но не к этому русскому окрику, хорошо знакомому, потому что скауты летом проходили «военную практику» в воинских частях, в которых они потом должны были служить. Вообще-то для большинства скаутов обязанности пойти и отслужить не было, но на того скаута, который не мечтал бы отслужить в армии хоть один срок, смотрели как на неполноценного. Служба в армии была естественным завершением процесса воспитания настоящего скаута, поэтому они часто посещали воинские части, где знакомились с офицерами, а офицеры знакомились с ними и уже знали, какое пополнение к ним придет. Команда «стой, стреляю!» была уставной, применяемой при несении охранно-караульной службы, и Вадим ее знал. Поэтому – он просто замер на месте.

– Дяденька, не стреляйте...

Сильный луч света ударил из темноты, на мгновение высветив фигуру мальчишки у стены, – и снова погас.

– Вставай.

Сказано было снова по-русски. Ослепленный светом Вадим неуверенно поднялся.

– Сколько вас в камере?

– Двое.

– Где еще одна? Девушка, которая с вами была?

– Не знаю.

– Оставаться в камере. Я приду за вами.

Если бы не шлем, на котором крепился термооптический прибор, Араб точно получил бы сотрясение мозга. А предпосылки к импотенции он и так заработал.

Получилось так: следом за той камерой, где он нашел двоих пацанов, было еще две двери. За одной – никого, по крайней мере термооптический прибор не засек ничего, отличающегося по температуре от окружающего воздуха. Во втором – тоже ничего не было. Нахмурившись, Араб вернулся к первой двери – замок поддался с первого же выстрела. Комната заставлена какими-то ящиками.

– Есть кто живой? – спросил Араб, не входя в комнату.

Никто не ответил.

Вторая комната – на замок пришлось истратить целых три пули, оказалась жилой. Даже хорошо обставленной – главным в ней была большая кровать. Кровать и в самом деле была шикарной: три на три метра, сделанная под старину, вот только балдахин какой-то...

Несмотря на весь свой опыт, Араб прозевал нападение. Вырванный из балдахина кусок накрыл его, а следом последовал удар в пах, да такой силы и точности, что он с трудом сдержал крик. Следующий удар пришелся по защищенной шлемом голове – и вот тут взвизгнул уже кто-то другой. Выпустив из рук автомат, Араб без труда отразил еще два удара – термооптика позволила ему засечь местоположение противника даже в кромешной тьме. Взял противника на болевой прием, прижал к земле.

– Сволочь!

– Не брыкайся!!!

Тот, кто только что чуть не лишил его детородной функции (Араб был бы очень опечален, случись такое), замер.

– Ты русский?

– Нет, б..., араб! Ты что, спросить не могла, прежде чем бить? – Он уже понял, кто у него в руках.

– Я испугалась...

– Испугалась... – Было и в самом деле больно. – я тебя сейчас отпущу. Не брыкайся.

– Не буду.

Хорошо, что не был поврежден термооптический прибор, удар пришелся по каске в лоб, по кронштейну крепления, а не по самому прибору. Кронштейн был сделан солидно, из алюминиевого сплава, и держался.

– Что это на тебе такое?!

– Какая разница, е...

Новый приступ боли едва не согнул его пополам.

– Я не хотела, я думала, что это эти...

Разбираться было некогда.

– Иди за мной.

Пацаны без приказа вышли в коридор, стояли у двери – понятно, добровольно возвращаться туда, откуда с таким трудом вырвались, они не хотели. Араб мельком оценил их – один сухой, крепкий на вид, лет четырнадцати – должен выдержать дорогу, если его нормально одеть и если будет пища. Второй – с лишним весом, ниже этого – может не выдержать. Что же касается девчонки, то он ее не видел, но раз она сумела выломать откуда-то доску и вырвать кусок из балдахина – значит, сдюжит и переход.

– Мы уходим отсюда. Идете за мной, делаете то, что я скажу. Ни звука, никаких вопросов. Пошли!

Перед тем как выйти из коридора, Араб впервые включил переговорник, позволяющий ему разговаривать с напарником, даже если он находится за пять-шесть километров на ровной местности. Эта модель переговорника разрабатывалась для военных и не занимала руки – микрофон крепился на шее, на приспособлении, напоминающем ошейник, и снимал звук прямо с гортани. Наушник с небольшой антенной вставлялся в ухо.

– Проверка связи – Бес.

– Есть, – мгновенно отозвался эфир.

– Четверо выходят.

– Понял.

* * *

Капитан Рахим, командир моторизованного патруля ночной стражи не испытывал особого беспокойства, когда они подъезжали к базару. В конце концов, мало кто осмелится устраивать разборку у базара, откуда расторговывается половина производимого в Афганистане опия-сырца. Базар, по негласному соглашению всех противоборствующих группировок, считался «общим благом», никакие разборки на нем устраивать не следовало под страхом смерти. Тут были покупатели, тут был товар, тут было немало золота – и грабежи с убийствами здесь явно не к месту. Возможно, эта проклятая Аллахом тварь что-то напутала, и человек просто нажрался кишмишовки. А может быть, от этой дрянной кишмишовки Аллах и забрал его, как-то раз сам капитан купил по дороге в незнакомом дукане целую бутыль, позарился на дешевизну – и едва не умер. Трое суток лежал, не ел, не пил, в желудок как будто кипяток залили – еле втащил на крутую гору свою телегу жизни. На базаре всяким торгуют, надо быть внимательнее, а еще лучше – делать самому или покупать только в известном месте, у родственников или соплеменников.

«Лендровер» выехал на небольшую площадку перед забором, его сильно тряхнуло на неровности, капитан ударился грудью о дугу безопасности, опоясывающую машину сверху.

– Ты как едешь, сын ишака! – Капитан сунул кулаком в затылок этому тупому глупому ишаку Султану, который только месяц как сел за руль.

Султан безжизненно повалился на руль, машину снова тряхнуло, она теряла скорость, направляясь к забору рынка...

– Султан, ты...

Машину снова подбросило – что-то попало под колесо, капитан Рахим снова обо что-то ударился. Так ударился, что потемнело в глазах. Он попытался крикнуть – отдать команду, но из горла вырвался только хрип. Потом он почувствовал, что ноги его не держат...

Ударившись на небольшой скорости бампером о забор рынка, патрульный «Лендровер» остался безжизненно стоять на месте...

– По фронту чисто, – доложил Бес.

– Вперед!

Машина была совсем рядом, на такое они не смели и рассчитывать. Машина моторизованного патруля! Все лучше, чем добираться до их машины пешком.

– Делать?

– Делай...

Бес достал из кармана небольшую коробочку, нажал кнопку – впереди что-то хлопнуло, это походило на хлопок пастушьего кнута, взрыва почти не было видно, но целая секция забора начала падать наружу, открывая спецназовцам путь.

– Бегите за нами до машины. Ты старший, – ткнул пальцем в грудь Вадима спасатель.

Рассусоливать было некогда. Первым добрался до машины Бес, отпихнул со своего места убитого пулеметчика, моментально освоился с техникой. Это был старый авиационный спаренный лентового питания «Виккерс» калибра .303 – принц Акмаль жалел деньги даже на это. Но пулемет – есть пулемет, а этот, изначально сделанный как авиационный, отличался очень высоким темпом стрельбы... Чтобы стрелять из пулемета, Бес расстегнул ремешок и снял каску с закрепленным на ней прицелом.

И в тот момент, когда на площадку выскочили заложники, с противоположной стороны, с улицы вынырнул еще один вездеход патруля.

Вадим, ничего не понимающий, но мгновенно сообразивший, что упершийся в них луч света ничего хорошего не обещает, бросился на землю, не забыв пинком сбить с ног жирняка. В следующую секунду с той стороны, откуда они бежали, по прожектору, по рычащему в паре десятков метров вездеходу, ударила длинная пулеметная очередь. это больше походило на трещотку, знаете, такую детскую трещотку, которую везешь, а она трещит. Вот только пули были самыми настоящими, свинцовая метель бушевала в метре с небольшим над головами беглецов, и это было по-настоящему страшно, не так, как в фильме или компьютерной игре. Когда летят пули – они издают мерзкий, берущий за душу свист, его почему-то слышно даже через грохот пулемета. И вот этот свист и был самым страшным – казалось, что каждая пуля летит в тебя.

Бес сориентировался мгновенно – понял, что пулеметчик противника не станет стрелять по своей машине, он не знает, что машина захвачена. Развернув «Виккерс», он полоснул по машине противника длинной очередью и по искрам рикошетов понял, что попал. А не попасть было невозможно, сотня метров – для пулемета это не расстояние. В конце длинной очереди взорвался бак, машины здесь были бензиновыми, но не так, как показывают в синематографе – страшный взрыв, море огня. Просто глухо грохнуло, и занялось пламя.

Кто-то подбежал к машине.

– Быстро сюда! Бегом!

Стрельба прекратилась так же неожиданно, как началась – просто все стихло. В нескольких десятках метров от них занималась пламенем, разгораясь, машина, призрачные отблески пламени танцевали в ночи, освещая всю сцену действия изменчивым, каким-то сумрачным светом. Как только закончилось, Вадим сразу поднял голову и осмотрелся. Слева от него кто-то лежал и стонал.

– Быстро сюда! Бегом!

Их спаситель подхватил за руку девчонку, потащил к машине. Сам Вадим вскочил, готовый бежать, и тут вспомнил о том, что он теперь отвечает не только за себя.

– Вставай!

Жирный странно дернулся и застонал еще громче.

– Ты что, ранен?

– Нет...

– Вставай!

– Я боюсь...

И захныкал – только тут Вадим понял, что жирдяй не стонал, он хныкал, как девчонка. Сам он помнил, как последний раз плакал в семь лет – после того как отец выпорол его за вранье. Это были злые и досадливые, душащие слезы, притом, как и подобает настоящему сибиряку, он не ощутил ни раскаяния, ни осознания своей вины – просто он разозлился и на себя, и на отца, такая уж сибирская натура, в Сибири никогда не было ни покорных, ни послушных людей. Потом отец еще не раз его порол, но он больше никогда не плакал, а часто потом с вызовом, специально, делал то же самое, за что его предыдущий раз выпороли. Единственное, чего Вадим боялся – так это исключения из скаутов, почему-то ему казалось, что быть отвергнутым обществом, такими же, как он, пацанами – страшнее этого ничего нет. Но, будучи скаутом, не раз попадая с пацанами в самые разные ситуации, он ни разу не видел, чтобы кто-то из них ревел. Он помнил, как в прошлом году Гошка упал с обрыва, чудом остался жив, сломал руку, ногу, несколько ребер, но когда его несли на плащ-палатке, он не позволил себе заплакать. А тут...

– Вставай, быстро!

– Быстро в машину!!!

Двигатель уже работал, и Вадиму вдруг показалось, что сейчас уедут без него.

– А ну вставай, трус!

Чтобы придать весомости словам, он схватил жирдяя за шиворот и рванул на себя, а ногой поддал по ребрам. Считалось бесчестным бить лежачего, но он просто не знал, что еще делать.

– Ты чо?

– Вставай! Пошел!

Так, за шиворот, Вадим потащил к машине того, за кого теперь он отвечал. Это был первый в его жизни опыт, когда он отвечал не только за себя и не только за такого же, как он, скаута, но за более слабого, за гражданского. Опыт – не сказать, что удачный, но все же лучше, чем никакой.

Через несколько лет Вадим, тогда уже лейтенант русской армии Островский, вспомнит именно этот момент, почему-то именно он придет ему в голову, прорвется через все преграды памяти, когда сама его жизнь будет висеть на волоске. Это будет многим позже, совсем в другой стране и при других обстоятельствах. Находясь в одном из последних поднявшихся с земли вертолетов над горящим городом, он будет вести огонь из бортового пулемета, стараясь увидеть и уничтожить врага, прежде чем враг уничтожит их. В десантном отсеке будет сильно пахнуть дымом и страхом, вертолет будет здорово трясти, а рядом будут другие солдаты, люди не его крови, не его веры и не его нации. Но он будет сражаться на их стороне, как сражался все предыдущие дни, и сражаться с такой же самоотверженной яростью, с какой он сражался бы за Россию.

Но все это будет потом. Много позже.

* * *

Пулемет был в какой-то степени лучше автомата, в конце концов, это скорострельная авиационная спарка, установленная на автомобильной турели и способная в считанные секунды выплюнуть в противника сотню пуль. Но Бес не знал про эти пулеметы ничего – ни как за ними ухаживать, ни какие патроны находятся в лентах, где они куплены и как хранились. Поэтому, по здравом размышлении, он оставил пулемет в покое, взяв основным оружием свой автомат, в надежности которого не сомневался.

Только сейчас он понял, в какое дерьмо они влезли. Вдвоем с Арабом они ушли бы с девяностадевятипроцентной вероятностью. Малая группа – это не так плохо, она мобильна, маневренна, малозаметна. Но теперь... он видел, как лежал на земле и хныкал тот пацан, и знал, что переход в горах толстяк не выдержит.

Но и бросить его он не мог. Изначально группы спецназа задумывались как группы одноразового использования с основной задачей – охота за мобильными пусковыми установками ракет противника. При этом эксфильтрация, отход с вражеской территории не предусматривался, они должны были найти установку и навести по ней удар. Либо уничтожить ее – и самим погибнуть при этом. Навести удар – значит, скорее всего, это будет удар тактическим ядерным оружием, шансов уйти нет.

И даже на такие задания, пока учебные, понарошные, но все знали, что в любой момент они могут превратиться в боевые, – находилось много добровольцев.

В конце семидесятых концепцию применения войск специального назначения радикально поменяли – теперь они должны работать в глубоком тылу противника длительное время, разлагать его тыл, уничтожать объекты особой важности с помощью ранцевых ядерных и обычных фугасов, передавать разведданные, организовывать саботаж и сопротивление. В этом случае – требовались высококвалифицированные специалисты, способные выживать в тылу противника длительное время. Им следовало по возможности возвращаться назад, ибо такого специалиста готовят долго, несколько лет, и использовать его для одноразовых заданий – расточительно. Сейчас любой оперативник специальных сил, как и любой солдат-общевойсковик знали: армия сделает все, чтобы спасти вас, где бы вы ни оказались. Совершенно недопустимо оставлять врагу хотя бы одного солдата. Нельзя бросать своих – это одно из правил, выбитых на скрижалях, правил, помогающих армии существовать и выполнять боевые задачи. Этот правило распространяется не только на солдат, но и на гражданских. Любой подданный Российской империи и его самодержавного монарха вправе рассчитывать на помощь и покровительство государства и Его Величества где бы то ни было. Если, когда они сюда шли, Бес задумывался над тем, правильно ли они поступают, нарушив приказ, то теперь, когда дети были у них, он без раздумий положил бы жизнь для того, чтобы их спасти. Но он мыслил трезво и объективно, он сам в свое время видел тренировочный лагерь, сам тренировался в нем и становился свидетелем того, как его ровесники подходили и звонили в колокол, поскольку не в силах были выдержать то, что с ними происходило. Он помнил, какими они были и почему сошли с дистанции. И он видел, что один из троих спасенных ими – не пройдет, он из тех, кому нужен колокол под рукой.

Но колокола не было. И он должен пройти. И они все должны были пройти. Теперь их пятеро, и судьба каждого из них зависит от остальных. Или они все вместе пройдут – или они все вместе здесь останутся.

Еще один внедорожник выскочил слева, пулеметчик был готов, но он не ожидал увидеть в качестве цели такую же машину стражи. Пулеметчик замешкался всего на секунду, решая, стрелять или не стрелять – для Беса достаточно было и этого. Ослепительная трасса – в приборе это виделось именно так – уперлась в грудь пулеметчика, палец привычно дожал спуск, и две пули отбросили парня назад, еще несколько угодили в пулемет, выводя его из строя. Последние – сколько успел, вбил в моторный отсек, стараясь сделать невозможной погоню...

* * *

...По ночам стоянку для большегрузов охраняли несколько малишей с оружием, из племен, живущих неподалеку. Их можно было убить, но ни Араб, ни Бес не стали этого делать. Поступили иначе – резко, с сигналом, с включенными на дальний свет фарами затормозили у самых ворот. Фары должны был ослепить стражников, чьи глаза привыкли к ночи, сигнал делал обстановку еще более нервозной. Машина принадлежала стражникам, по ней нельзя было открывать огонь – малиши и не открыли. Вместо этого – двое, в том числе и их амер – вышли разобраться. Остальные – кто был на территории, кто остался у ворот, но для русских офицеров это были не противники. Афганцы совершенно не умели драться, рукопашный бой никогда не культивировался у этого свободолюбивого народа, которому никто никогда не запрещал иметь холодное и огнестрельное оружие[43]43
  Автор хотел бы заметить, что одним из показателей свободы народа служит развитие искусства рукопашного боя. Оно развивается там, где народ несвободен и вынужден голыми руками обороняться против вооруженных угнетателей. Вот почему максимальное развитие боевые искусства получили в Японии, Китае, Индии, Бразилии. В России, что символично, боевых искусств не было до того момента, как образовался СССР – именно в СССР разработали САМБО, одну из лучших боевых систем мира. В этом мире САМБО тоже имелось, но оно не получило большого распространения вне армии. Культивировался бокс и сават.


[Закрыть]. Поэтому разобраться с афганцами для Араба и Беса не составило никакой проблемы. Первых вышедших к ним они ослепили старым дедовским способом – смесью перца и табачной пыли, которую насыпали в маленький флакончик из-под сердечных таблеток и носили всегда при себе. Пока малиши судорожно пытались прийти в себя, чихая и заливаясь слезами, оба офицера бросились к караулке, выведя из строя и повязав остальных пятерых так быстро, что никто не успел ничего сделать – ни поднять тревогу, ни выстрелить. И вернулись к первым, только что прочихавшимся...

Связанных афганцев положили под небольшим навесом, со сложенным из камней ограждением, который и служил им караулкой. На всякий случай обыскали, и все найденное оружие, огнестрельное и холодное, Араб, размахнувшись, закинул подальше за ограду. Им нужно было всего несколько минут, чтобы добраться до своей машины и уехать отсюда, а после этого все происходящее не будет иметь значения. Никакого.

– Я за машиной...

– Добро, – отозвался Араб, его уже начал потряхивать адреналиновый «отходняк» после боя. Надо было кое-что выяснить...

Араб подошел к машине, ухватил за плечо паренька, который показался ему крепче остальных. Их было двое, а пацанов трое, они не могли уследить за каждым во время перехода. Им кровь из носа нужен был хотя бы еще один помощник, хоть какой-нибудь. Тогда у них появится шанс справиться. Если их будет только двое – троих они не выведут.

– Пошли.

– А что?

– Пошли, пошли...

Парнишка на удивление легко выпрыгнул из машины. Он вообще казался дельным пацаном, возможно, он из казаков, хотя непонятно, как сюда попал. Забайкальское войско? Араб помнил, как сам был таким – это было совсем недавно.

– Из казаков? – уточник Араб, потому что это было для него важно.

– Из сибиряков.

Ответ, частично снимавший назревшие вопросы. В Сибири слабаков не было.

– Фамилия.

– А вы кто вообще?

– Кто, кто... Тебе не одна разница?

– Не одна... – парнишка прервался на пару секунд, – а я вас знаю...

Вот это голос[44]44
  Старое казачье выражение, означает – вот это да...


[Закрыть]...

– И кто же я?

– Вы водитель. Помните, вы на меня смотрели там, когда я был в клетке?

Араб помнил.

– А как меня узнал?

– Догадался. Вы ведь не водитель, так?

Так-то оно так...

– Много будешь знать... Ты знаешь, где мы?

– Афганистан?

А вот этого Араб не ожидал.

– Откуда узнал?

– Этот... Витька его зовут, у него мать в какой-то конторе работает. На Восток торгует. Он язык немного понимает.

– Язык? Пушту? Или дари? – заинтересовался Араб.

– Не знаю, – мрачно ответил Вадим. – я только английский учил.

– Понятно. А как попал сюда?

Вадим на мгновение задумался, но все же решил сказать правду.

– В поход пошли. С отрядом. Приехали в Верный, оттуда электричкой... Меня послали родник найти. Там старик сидел, я подумал, что ему плохо, и...

Сказанное ничуть не удивило Араба – он вырос на Востоке, служил на Востоке и знал Восток. Сколько бы ни шло разговоров о единстве судьбы разных народов – Восток никогда не был русским, наверное, никогда и не будет. Просто большинство здесь предпочитало жить в одном доме, потому что держаться вместе и вместе жить в общем доме сытнее и безопаснее. Проще всего в союз интегрировались турки, османы, они больше походили на русских, чем жители Туркестана. Турки были имперцами, и сейчас одна империя просто сменила другую, их империя, больная и слабая, вошла в состав другой, огромной и гораздо более сильной, и шесть зимних месяцев в году в их столице Константинополе жил их новый султан[45]45
  В числе прочих титулов русский государь носил титул султана Анатолии и Румелии, и турки присягали ему именно как султану, а не как православному царю. Турок не мог присягнуть православному царю, это было неприемлемо для него.


[Закрыть]. Чуть дальше по степени интегрированности отстояли арабы. Но вот жители Среднего Востока, к которому относился Туркестан, оставались «людьми в себе». Несмотря на опыт взросления на Востоке, Араб не всегда понимал, что ими движет в тех или иных поступках, что они думают и чего хотят. Это были скрытные, коварные, в душе беспредельные и очень жестокие люди, в генотипе которых заложено подчинение сильному. Закон для них играл роль только тогда, когда был подкреплен силой – они не понимали закон как средство обеспечения добровольного сосуществования разных людей на одной территории. Они не жили в империи, хотя в ее составе их земли были крупнее, чем арабские, – они подчинялись ей, как слабый подчиняется сильному. Никто, ни Араб, ни другие служащие здесь офицеры не сомневались в том, что случись империи ослабнуть – и они набросятся на нее, подобно стае шакалов, разрывающих еще живое и трепещущее тело чужой добычи. Они были любезны и демонстративно покорны, но в кармане их богатого халата всегда прятался кинжал. И история этого мальчишки, дикая в любом другом уголке империи, удивления у Араба не вызвала – этот старик увидел слабого. Может быть, он специально подкарауливал его, а может быть – нет. Но как бы то ни было – он увидел слабого, понял, что сам он сильнее, а сильный всегда имеет право над слабым.