Текст книги "Homo sapiens в эпоху дебилизма"

Осенью 44-го, Елена Михайловна – так звали присланную учительницу, открыла первый класс. Детишек было мало, они все помещались за одним длинным, наскоро сколоченным столом в единственном кирпичном доме, у которого сгорела только соломенная крыша, но сохранился потолок. Детей было мало потому, что большая часть жителей села была угнана немцами с собой, в Белоруссию, и они вернулись только в начале 45-го. Алька сидел за столом тоже, но услышав букварёвские «м» и «а» – «ма», ему стало скучно, он поднял руку и попросился домой, к бабушке. Боже, как он любил бабушку! Он был согласен и жамки ей жевать, когда у нее выпадут зубки, и хлебом, посыпанным песочком, кормить.

Мать была как бы в отдалении, у нее были свои заботы. От отца с первого дня войны никаких вестей не было, его считали убитым, матери нужно было как-то устраивать свою жизнь, и Алька в этом был для нее обузой.

Время, прошедшее с момента освобождения до дня Победы, было насыщенным и необыкновенно интересным с точки зрения ребятишек. Оружие, патроны мешками, гранаты, толовые шашки (однажды бабушке на рынке их всучили под видом хозяйственного мыла), ракетницы и сами ракеты – все это находилось по окрестным лесам и хранилось в подвалах и погребах, в застрехах, закапывалось в огородах и садах. Попадались винтовки, пистолеты, автоматы. Среди малышни особенно ценились ракетницы, высшим шиком было стрельнуть темной осенней ночью и смотреть на холодный, мертвый, белый свет, вырывающий из темноты дома, деревья, кусты.

Однажды младший из дядьев, дядя Валя, вздумал, в отсутствие бабушки, посмотреть на внутреннее устройство ракетного патрона. Внезапно ракета загорелась и, испуская клубы дыма, огненных искр, принялась летать по горнице, отскакивая от пустых стен. Алька с дядей, неведомо как, оказался под столом, в страхе наблюдая за полетом, пока в ракете не кончился заряд.

Особенно высоко ценился термит, добываемый из развинченных зажигательных снарядов. Кусок термита заключался в сплетенную из проволоки корзиночку, поджигался и запускался в небо с помощью пращи – незаменимого оружия пацанвы, как и рогатки. Такой запуск темной осенней ночью был самым эффектным – истекающий каплями негасимый огонь, мотающийся по небу, вызывал бурный восторг.

Осенью 44-го органы попытались обуздать беспредел, объявив день добровольной сдачи оружия и всего прочего взрывчатого. Целый день на берегу речки слышались выстрелы, даже гранаты бросали в воду, глуша рыбу – совмещали полезное с приятным. Алька принес свою ракетницу со сгоревшей рукояткой, другая, совершенно исправная, была закопана, предварительно обильно смазанная солидолом и завернутая в тряпку. Бабушка, находившая схроны сынов и внука, бросала найденное в туалет – единственное наинадежнейшее место.

Во взрослые игры, как например стрельба из найденной в лесу немецкой пушки, его не пускали по причине малости. Когда снаряды для пушки кончились, ребята срезали с ее колес микропористую резину на мячики для игры в лапту. Лапта в селе в эти послевоенные годы была очень популярна, в нее играли и малыши и взрослые. Селяне с удовольствием приходили посмотреть и поболеть за команды, азартно подшучивая над проигравшими.

Ребятня играла в клеста – нужно было заостренную с двух сторон короткую палочку ударом биты по кончику поднять в воздух, а вторым ударом послать клест как можно дальше. Выигрывала та команда, которая за определенное количество ударов возвращала клест к кону.

Азартно, со спорами до стычек, играли в городки, причем весь инвентарь изготовляли сами.

До изнеможения гоняли металлическими, особо изогнутыми прутами, ободы от колес машин, разбитые остовы которых были в лесу, по берегам речки.

Однажды, после переданных секретных слухов о якобы найденных в разбомбленных многоэтажных жилых домах в Шайковке вещах – кто-то нашел швейную машинку, кто-то оружие, – Алька с Толиком побежали на поиски. Пролезли в щель на первом этаже, даже смогли спуститься в подвал, но все, что оставалось от жильцов, было собрано до них. Подняв голову, Алька на перевернутой взрывом панели с кафельным полом увидел жуткие кровавые отпечатки босых ног – кто-то, раненый, наследил перед тем, как очередная бомба разрушила дом. Стало жутко, они выскочили из развалин и побежали домой.

Было очень голодно. Наступавшее лето было связано, прежде всего, с поисками пищи. В рот шло все, что вылезало из земли – побеги щавеля, молодые трубки морковника, юные побеги сосен. Ловили раков под камнями и в норах, руками ловили мелкую плотву, голавликов под ивовыми зарослями, собирали птичьи яйца, в которых иногда попадались невылупившиеся птенцы – из-за этого Алька прекратил это занятие, тем более что бабушка осудила разорение гнезд Божьих птичек. Позднее наступала пора незрелых яблок, вишен, крушины, малины, земляники, огурцов, жареных на прутьях воробьев, которых сбивали картечинами, добываемыми из снарядов. Хорошо, если была соль, но обходились и без соли.

Как могли помогали взрослым – ворошили и сгребали сено, утаптывали его на возах и на скирдах, носили охапками.

До одури, до синевы, купались в речке, вода в которой была постоянно холодной из-за множества родников, питавших ее.

Осень приходила россыпями яблок, поедать которые мешала только оскомина. От войны у бабушки сохранились два улья пчел, необыкновенно злых. За морковкой, за яблоками на дальнем углу огорода приходилось добираться ползком между грядками. Еще страшнее было наказание, если, похвальбы ради, выходил он на улицу с куском хлеба, намазанным сверху свежевыгнанным медом, – бежать от них тогда приходилось до речки и нырять, в чем был, с макушкой в воду, успевая по дороге проглотить хлеб. Только тогда пчелы, покружив, улетали. Но свое пчелы добирали – обычным делом было ходить с перекошенной от укусов физиономией.

Осень – это коллективная уборка капусты, которую высаживали возле речки, чтобы удобней было поливать рассаду. Капусту убирали поочередно, объединившись с соседями, сразу же ее и солили в громадных деревянных бочках. Обязанностью Альки было утаптывать ее босыми ногами. Капусту секли специальными сечками в деревянных корытцах. Все это происходило весело, с шутками, песнями, с постоянным подкалыванием друг друга, так как главными работниками были ребята и девчата, выжившие во время оккупации и не угнанные в Германию. Работа кончалась накрытием стола с обязательной вареной картошкой, с малосольными огурцами, с желтым, сохранившимся с зимы, салом, медовухой, перепадавшей и пацанятам, ну и с самогонкой, конечно. От той поры остались у Альки воспоминания именно этой дружной, веселой ежедневной работы.

В конце лета бабушка давала ему мешочек и он шел собирать вызревшие метелки конского щавеля, семена которого мололись и добавлялись в хлеб.

Грибы собирали в выросших, на месте рубок, березнячках, в большой лес ходить запрещали, там могли быть и были мины, но бывали и дезертиры, прятавшиеся по многочисленным, оставшимся от войны, землянкам, от них можно было ждать любой пакости.

Зимние игры начинались осенью, когда, после первых морозов, покрывалась льдом речка. Ребята сами изготавливали самокаты, сооружения из досок с сиденьем, под которым располагались два самодельных конька, третий конек крепился к закрепленной на штыре подвижной доске и служил управлением для самоката. Коньки, естественно, были самодельными – треугольные в сечении деревяшки обтягивались толстой проволокой, служившей лезвием конька.

Как только-только на реке образовывался тонкий, в 1,5–2 сантиметра, прогибающийся, трескающийся лед, вереницы самокатов выезжали на него и лихо гонялись друг за другом, отталкиваясь палками, на конце которых были вбиты заточенные гвозди. Катание заканчивалось, когда кто-нибудь проваливался под лед. Друзья вытаскивали провалившегося, и он бегом, пока не стала колом одежда, бежал домой.

Алька проваливался два раза, и оба раза купание кончалось воспалением легких. Фельдшерица предупредила: – Заболеешь еще раз – помрешь!

Обошлось.

На самокатах гоняли и по снежному весеннему насту – днем снег подтаивал на солнце, а к вечеру замерзал, образуя ледяную корку. Она легко выдерживала вес самоката с седоком. Обычная картина – он на самокате едет с горки за домом, возвращаясь из поездки почти к Приюту, метет вечерняя метель, обшлага рукавов заледеневают так, что руки оказываются в ледяных наручниках, с трудом вылезая из них. Страшная боль, ломота до слез, лечилась окунанием рук в ледяную воду.

Весна приносила тепло и новые заботы – не было обуви. Прошлогодняя, даже годная, становилась малой, новую покупать не на что. Приходилось ждать, когда можно будет бегать босиком. Бабушкино условие – чтоб босая подошва отлипала от грязи, он проверял несколько раз на дню. Призывы к бабушке: – Бабушка, смотри – уже отлипает! – кончались проверкой и новым ожиданием. И только Первого мая ему разрешили выскочить на улицу босиком, хотя в ложбинках еще лежал снег.

День Победы пришел ясным солнечным днем. Из Шайковки, аэродром которой начали восстанавливать, прибежал какой-то военный в комбинезоне и начал стрелять из пистолета: – Войне конец! Гитлеру капут! Победа!

Больше всех радовались пацаны. Алька бегом выкопал спрятанную ракетницу, из-под застрехи достал сверточек с тремя спрятанными ракетами и с криком: – Победа! Наша Победа! Мы победили! – выпустил их в ясное небо. Победа, которую ждали, узнавая обрывками новости – в селе не было ни радио, ни телефона, – была отпразднована по-военному, послышались выстрелы, полетели в небо разноцветные ракеты. Наверное, были слезы, было угощение, были какие-то разговоры, рассказы – Алька этого ничего не помнит.

Мир

В школу он пошел шести лет, в 45-м. К этому времени школа, строить которую начали в 44-м, была выстроена. Сложенная из бревен, со мхом в щелях между бревнами, она пахла лесом, сосной. Отапливалась дровами, но было холодно. Алька отчетливо помнит, как начинался день – его будила бабушка, приходившая к тому времени с утренней дойки, накладывала в миску картошки, поливала ее молоком из принесенной с собой солдатской фляжки – это был его завтрак. Отчетливо помнит вкус рыбьего жира, ложку которого давали каждому перед уроками.

Домашние задания он делал прямо на уроках, либо на переменах. Свободного времени было полно и это свободное время тратилось на помощь бабушке, так как она осталась одна: – младший сын, дядя Валя, уехал учиться в ремеслуху, следующий по возрасту, дядя Миша, в 43-м был призван в армию и пропал, от него не было никаких известий.

На воевавшего с первых дней войны дядю Александра пришла похоронка – он, будучи в звании старшего лейтенанта в танковой бригаде, погиб в западной Белоруссии. В последнем треугольничке, написанном карандашом, он с восторгом описал рейд по тылам немцев, о кишках, намотанных на гусеницы. Потом пришла небольшая бумажка от командира части, извещавшая о геройской смерти командира роты, комсорга батальона Александра Афанасиевича Брынцева.

А начинал он войну танкистом и воевал в страшных местах – под Демянском и под Ржевом. После освобождения стали приходить от него треугольнички и в каждом письме он обязательно передавал командирский привет ему, Альке. В одном из боев его танк, Т-34, был подбит, и ему посчастливилось отогнать его на ремонт в Москву. Целых десять дней он провел без войны, там же встретил брата Николая, который после ранения руки лечился в госпитале в Ярославле.

Алька помнит его смутно, словно во сне. И не сохранилось ни одной фотографии его.

Самый старший из сыновей, дядя Коля, воевал на Черноморском флоте, он тоже был в звании старшего лейтенанта. Алька его, как и дядю Сашу, никогда не видел, в горнице, в деревянной рамке, висели две фотографии, на одной из которых была изображена большая группа моряков, стоящая на палубе громадного железного корабля, линкора, а на другом снимке – сам линкор, с огромными пушками, башнями и башенками.

Отец пришел осенью сорок пятого, но до его прихода случилось несчастье с матерью. Сразу после Победы в колхоз пригнали несколько немецких коров с быком, и вот одна из них решительно отказалась запрягаться в плуг – лошадей в колхозе не было – и пырнула мать в живот рогом. Мать провела в больнице два месяца. Кстати, немецкие коровы не понимали команд по-русски, понимали только палку. Немецкого быка кто-то, по какому-то наитию, назвал Булганиным, говорят за большую голову. Услышанная каким-то начальником кличка привела к расследованию органами, но поскольку бык отказывался выполнять свои прямые функции – к тому времени коровы сильно отощали, то его быстро сплавили на бойню, закрыв этим расследование.

Отца, по прибытии, назначили учителем в другую деревню, мать переехала вместе с ним. Впрочем, с переездом была связана какая-то тайна.

Он рос с бабушкой. Мать видел урывками, отца тоже.

Утро начиналось рано. Бабушка вставала в четыре часа, затапливала русскую печь, ставила вариться картошку и шла на ферму доить этих самых немецких коров. Своя корова, та, что пережила оккупацию, осенью подорвалась на противопехотной мине. Почему на противопехотной? Потому что, если бы подорвалась на противотанковой мине, от коровы ничего бы не осталось, авторитетно объяснил внук. С дойки бабушка приносила ту самую фляжку молока, прятала ее под одеждой – за кражу могли посадить, если бы нашли.

Кражу, самый большой грех, бабушка замаливала вечером, стоя на коленях перед иконой.

Миска картошки, приправленной молоком, потом ложка рыбьего жира перед уроками и какая-нибудь каша на большой перемене, которую бесплатно давали в школе, вечером опять картошка и чай – кипяток, заправленный сухой морковкой или веточками малины, вместо сахара – сахарин, вот и весь дневной рацион. Квашеная капуста, соленые огурцы без хлеба в рот не лезли. Редко перепадало яичко, куры без корма неслись плохо.

В школе он впервые в жизни попробовал гречневую кашу, она ему очень понравилась. Осенью бабушка на заработанные трудодни, их за год накопилось около трехсот, получила по сто двадцать граммов ржи на трудодень, литра два конопляного масла. Рожь была с половой, Алька ее молол на ручной мельничке, переходившей от соседа к соседу. Черный хлеб выпекался в печи на листьях хрена. Дрожжи появились только тогда, когда они с бабушкой нашли в лесу шишечки хмеля, до этого хлеб получался тяжелым, глинистым. Но даже у такого хлеба было приятно оторвать краешек свежевынутой коврижки и долго-долго держать его во рту, пока он весь не растворится.

В школу привезли новые книги и он запоем читал их все подряд. Долгими осенними и зимними вечерами светила чадящая коптилка, сделанная из сплюснутой сверху снарядной гильзы, заправлялась она каким-нибудь несъедобным маслом, добытым по бартеру у военных. Если запасы масла иссякали, зажигали лучину.

Зимой 45-го вернулся дядя Миша. Брошенный в бой под Харьковом, он попал под залп своих Катюш, был контужен и попал в плен. Освободили его американцы, передали нашим, наши долго проверяли, но обошлось без лагерей. На всю оставшуюся жизнь осталась у него память об этом ужасе, предназначавшемся для немцев, о горящей земле, о трупах своих товарищей. Он не спал ночами снова и снова все вспоминая и вспоминая.

Дядя Миша оборудовал кузню в своем доме, в сенях. Там стоял горн с мехами, большая наковальня. Искусство кузнеца передалось ему по наследству от отца. С приходом дяди Миши жить стало легче – многочисленные поделки для селян – ухваты, тяпки, скобы, чапельники делались им за считанные минуты, красиво и легко. Селяне оплачивали все натурой – яичками, сметаной, салом, хотя никогда дядюшка предварительно не запрашивал цену за свою работу. Платили и самогонкой, конечно. С приходом лета переходили на подножный корм – первые, зеленые, яблоки, огурцы, щавель, частенько вызывал понос, который бабушка лечила настоями из трав, коры деревьев, ягод крушины, черемухи. Алька помнит, как однажды летом, во время сенокоса, ему от «богатых» соседей досталось вареное баранье ребрышко.

Ничего вкусней не было! Никогда!

После уроков начинались войны между деревнями с применением рогаток, пращей, самопалов. Была изготовлена, с его помощью, пушка, представлявшая собой железную трубу, сплюснутую с одной стороны, в которую насыпался порох, потом забивался пыж из тряпок и поверх этого насыпались осколки от разбитых чугунков, закрепляемые еще одним пыжом. Порох поджигался через небольшое отверстие, орудие стреляло громко визжащими черепками, летящими по диким траекториям. Поражения противника зафиксировано не было, а прямым результатом стало исключение его из школы на одну неделю. Эту неделю он провел в деревне, где учительствовал его отец, нещадно преследуемый за то, что был в плену у немцев.

В этой деревне он влюбился в ровесницу, которую звали Катя. Она была очень милой девочкой, с правильным личиком, густо усеянным веснушками, с большими синими, всегда удивленными глазами. Он сразил ее рассказами, взятыми из прочитанных книжек. Любовь была платонической и закончилась сразу после возвращения в родное село.

В один из летних дней он видел домового.

Он спал на казенке – деревянном закутке возле печи, в которой помещались родившиеся телята, и вдруг, непонятно от чего, проснулся. Было раннее утро, солнце через окна горницы освещало входную дверь и табуретку возле нее, на табуретке стояло ведро с водой, закрытое фанеркой со стоящей на ней кружкой. Вдруг, тихо скрипнув, открылась входная дверь, закрылась.

Поднялась кружка, поднялась фанерка, кружка опустилась в ведро, наполнилась водой, поднялась примерно на уровень лица взрослого человека, наклонилась, куда-то – не на пол – полилась вода. Потом кружка опустилась на фанерку, снова тихо открылась и закрылась входная дверь. Он лежал не шевелясь, осмысливая увиденное, пока с дойки не пришла бабушка. Он торопливо, захлебываясь от эмоций, рассказал ей об увиденном, бабушка же, обыденно сказала: – Да это домовой был! Счастливый ты, домового видел.

Из Севастополя приехал дядя Коля, капитан-лейтенант, с россыпью сверкающих орденов и медалей на груди. Он привез целый чемодан никогда не виданного раньше винограда. Виноград за двухсуточную поездку подпортился, но был съеден весь. Разумеется, по кисточке досталось всем родственникам и соседям – таков был нерушимый обычай села. Дядя Коля привез ружье – трехстволку, нижний ствол которой, располагавшийся под двумя горизонтальными, стрелял пулей. Альку взяли на охоту на тетеревов, из этой охоты он помнит только то, что в лесу, а это было раннее утро, гукал филин, да подбитый ястреб, которого они принесли домой и пытались кормить, даже мясом, но ястреб ничего не трогал и через три дня умер. Еще одно воспоминание в этот приезд: – сенокос, по окончании обед в поле с водочкой, ему налили грамм пятьдесят с медом, он выпил, стало дурно, его положили на сено, в телегу, и он лежал на спине, а перед глазами моталось небо с облаками.

Одно из самых ярких воспоминаний – это праздник Троицы. Удивительно, но через три-четыре года после войны сожженное село отстроилось. Исчезли землянки, в которых жили погорельцы, построили деревянную школу едва ли не в первый год после освобождения. На Троицу все дома украшались зелеными ветками, в основном березой, длинными моховыми лианами, дорожки посыпались песком. На поляне посреди села устанавливались громадные качели, вместо веревок качались жердины. Взрослые мужики и парни в одиночку и по двое раскачивались так, что жердины становились горизонтально. Однажды с качелей сорвался парень, он пролетел метров десять по воздуху и столько же по земле, кубарем. Поднялся, отряхнулся и, как ни в чем не бывало, полез снова кататься. Зимние праздники – Новый год, Рождество, Масленица – были яркими, веселыми, участвовали в них все жители от мала до велика. Ходили в гости к родичам, к соседям – обязательно с подарками. Катались с горки на самодельных лыжах, на санках – тоже самодельных, катались на громадных санях, предназначенных для упряжки лошади. В такие сани садилось человек по пятнадцать, сани неуправляемо катились с горы и обязательно где-нибудь опрокидывались, со смехом, шутками, обязательными подковырками. И ничего, что многие обуты были в лапти, что у девчат не было трусиков, чулок, макияжа, но были раскрасневшие, горящие жаром щеки, веселые глаза, смех, поцелуи украдкой куда попадет. Одежду шили сами из льняных полотен, которые ткались на самодельных деревянных ткацких станках. Пряжу добывали из отмоченного в реке льна, после отбивки тресты получались кудели, из которых на самодельных прялках вытягивали льняные нити. Холсты отбеливались на солнце, их раскладывали на полянах. Верхняя одежда – полушубки, пальто считались немыслимой роскошью. Позже по деревням ходили и собирали овечью шерсть изготовители валенок, и не было случая, чтобы кто-нибудь кого-нибудь обманул, не выполнил договора.

Речка разливалась широко, затапливая прибрежные луга, и ребятня, да и Алька тоже, катались на заплывших туда льдинах. Мужики в половодье дежурили на мосту, проталкивая баграми под него льдины, чтобы не образовалось затора и не снесло мост.

Облик этого чистого, опрятного села останется у него в памяти на долгие годы, и он будет рыдать, когда вернувшись, уже в хрущевские времена, увидел исковерканные тяжелыми тракторами поляны, по которым эти тупые исполины прокладывали все новые и новые дороги, оставляя на старых раны из не заживающих метровых колдобин.

По немецкому кладбищу проложили дорогу, которая позже заросла, так как мост сгнил, а восстанавливать его было некому – село, которому было больше шестисот лет, умирало. Оголенное бессмысленным набором молодых рук осваивать чужую целину, выполнявшее идиотские указания руководящих органов выращивать то кукурузу, то подсолнечник, руководимое председателем колхоза, один глаз которого выпучился пузырем в результате взрыва самогонного аппарата, и он закрывал его темными очками, обоссавшегося после двух рюмок водки, когда Алька пригласил его отметить свой приезд; это древнее, веками старавшееся сохранить уклад и светлые обычаи село, гибло. И, наверное, погибло навсегда.

Впервые волость Дегна упоминается в летописях как отданная в четырнадцатом веке Литве. В 1504-м году Иван III отдал сыну Юрию Серпейск с волостями и, среди них, волости Дегна и Замошье.

15 мая 1837 года в селе открылось приходское училище, располагалось оно в имении помещицы Михалевской. На этот день в селе проживало 590 человек. В 1862 году владелица, коллежская секретарша Екатерина Николаевна Обручева построила церковь, названную Покровской. В войну ее, пострадавшую от наших, немцы окончательно взорвали, а кирпичами выложили дорогу к линии фронта через Приют.

28 августа 1870 года Людмила Федоровна Филатова подала объявление о предоставлении выкупа земельного надела крестьянам части села Дегонка от подпоручицы Страховой Екатерины Кондратьевны по дарственной надписи. Село Сильковичи, что в семи километрах от Дегонки, в 20-х годах восемнадцатого века подарено было царем Петром Гончарову Афанасию Абрамовичу. В 1780-м году земли перешли к княгине Надежде Алексеевне Барятинской.

В 1812-м году через село отступали французы, а может это был какой-то отряд, направленный на поиски продуктов, его здесь побили, погибших закопали в общей могиле, курган над которой сохранялся долгое время.

После войны окрест села, когда поднимались на возвышенности, были видны великолепные липовые аллеи, сохранившиеся на месте барских усадеб – в Сильковичах, Гайдуках, Дуброво. С годами они становились все меньше и меньше, пока не исчезли без следа.

Странно, но после освобождения он не помнит, что держал в руках деньги, наверное, их и не было, товарооборот был натуральный. Дядя Миша, вернувшийся из плена, очень хорошо, помимо кузни, повел дело с размножением пчел. Мед в доме был всегда. С медом связан забавный эпизод – дядьки однажды, то ли самостоятельно, то ли кто-то надоумил, попытались изготовить медовуху. Подобрали тыкву побольше, через маленькое отверстие выбрали из середки семена и мякоть, а в образовавшуюся пустоту залили медовый раствор. Отверстие заложили вырезанной частью тыквы, для крепости обвязали веревкой, а саму тыкву поместили на грудку печки.

Тыква взорвалась ночью, обдав сладким содержимым спящих на печке и всю кухню. Тогда же совершилось и возмездие – бабушка гоняла веником дядьев, несмотря на то, что дядя Миша был уже женихом. Досталось и Альке, незаслуженно, по его мнению. Хотя, как сказать – без его любопытных глаз не обходилось ни одно событие. Однажды, пытаясь подсмотреть через отверстие от пробоя – что же делали дядьки в закрытой кузне, он получил выстрел пистоном в глаз из винтовки от младшего из дядек, дяди Вали. Замасливая свой проступок, дядьки увели племяша за огороды и дали вволю пострелять настоящими пулями из маленького никелированного пистолетика. Дядя Валя, старше его на пять лет, постоянно почему-то соперничал с ним, нанося мелкие и средние пакости. Но самую большую пакость милый дядюшка подложил, написав на каждой странице впервые настоящей школьной тетрадке (до этого писали на чем придется – на газетах, каких-то листовках, на бланках) два слова: «Алик дурак». Реву с истерикой было на целый вечер, замирение состоялось по предъявлению сатисфакции – пять ракет для ракетницы.

Дядя Валя был необыкновенно талантливым человеком, еще до учебы в ФЗУ он начал ремонтировать часы, другие сложные механизмы – замки, ружья, причем вручную, без станка, вытачивал оськи балансиров ручных часов!

После учебы в ФЗУ он ушел в армию, хотя мог быть освобожден, так как в оккупацию, во время одного из обстрелов, был ранен немецкой пулей в колено, нога сгибалась не полностью.

Дядя Валя был абсолютно бесконфликтным человеком, необыкновенным чистюлей, аккуратистом, одежду для себя шил сам – кепки, куртки, рубашки, брюки.

Алька рос бабушкиным угодником. В какой-то период, они с бабушкой остались одни в доме. Дядю Мишу посадили на полтора года за то, что он не сдал шкуру зарезанной свиньи, а обсмалил ее. Дядя Валя уехал в ФЗУ, тетя Зина поступила учиться на бухгалтера, мать с отцом были в другой деревне, у них к тому времени родился второй сын, названный Колей.

Алька, как мог, помогал бабушке – колол дрова, рубил хворост, за долю трудодня пас колхозных гусей, свиней; в дни, когда подходила очередь, был подпаском в стаде; в десять лет научился управляться с косой – литовкой, ранним утром подкашивал свежей травы на подкормку цыплятам, утятам, гусятам.

Боже праведный! Какой памятник нужно поставить этой маленькой, худенькой женщине, родившей шестерых детей, перенесшей войну и оккупацию, честной и глубоко верующей, работавшей до самого последнего дня своей долгой, невероятно трудной, жизни. Алька до смертного часа не забудет, когда, приехав в родное село после четырехлетней службы на Черноморском флоте, увидит ее сидящей на казенке, полностью ослепшей. Он вошел молча. Бабушка, подняв невидящие глаза, спросила: – Кто это? – и через секунду, – Это ты, Алик?

Он бросился к ней, сдерживая рыдания, слезы ручьями катились по лицу. Она каким-то непонятным чувством поняла, что он плачет.

– Алик, не плачь! Не плачь! Ты же большой! А у меня все хорошо, только не вижу ничего. Мне бы хоть маленькое окошечко, хотя бы в одном глазу прорубили, хоть щелочку! Посмотреть бы на тебя.

Больше сдерживать рыдания он не мог. А она своими черными от работы, сухонькими руками все гладила и гладила приникшую к ней голову внука.

Больше он ее не увидит. И этот долг, что никак и ничем не мог ей помочь, отныне будет терзать его, даже после ее смерти.

Вьюжным зимним днем к дому подъехали сани. Возница, племянник бабушки дядя Саня Чудин, работал мельником в селе Понизовье. Привез муки, других гостинцев, а самое главное, – сына Гену, с которым Алька подружился на долгие годы, вплоть до бегства в мореходку.

Вьюга, длившаяся неделю, намела громадные сугробы, полностью парализовавшую возможность отъезда, и все это время он играл с прежде никогда не виданным родственником. Алька был моложе Гены на полтора года, но был несравненно более начитанным, более развитым. Никогда у них не было размолвок, ссор. Когда наступило лето он пешком, почти ежедневно, ходил в Понизовье на встречу с другом – 12 километров туда и 12 обратно.

Он до последней канавки изучил этот путь. Вот поле, вот березняк, где они укрылись от немцев, вот болотинка, вот слева открылись липовые аллеи Гайдуков, вот впереди уже видны серебристые тополя Понизовья, усеянные грачиными гнездами. Здесь Алька нашел выпавшего из гнезда граченка, принес его к Генке, они выкормили его и грач, названный Иваном, научился произносить свое имя. Он жил на воле, то на мельнице, где ему доставалось зерно, то в доме дяди Сани. Осенью он улетел на юг, но весной, по словам Генки, прилетел, только в руки не давался, сидел вдалеке и произносил: – Иван! Иван!

Они ловили рыбу, добывали раков на мелководье под камнями, или вытаскивали их из нор на обрывистых берегах. Однажды ему в такой норе попался налим – он долго не мог зацепиться за него, такой он был скользкий. В другой раз вытащил змею, впрочем, это мог быть и угорь, но испуг был сильный. Гена брал у отца одностволку, берданку, и однажды подстрелил водяную курочку. Было до слез жалко смотреть как она, смертельно раненная, умирала, мигая бусинками глаз.

Мельница дяди Сани была водяная, чтобы жернова крутились, устроили плотину, и образовалось озеро. Лишняя вода скатывалась с плотины вниз, в бучило, плавать нам там запрещали, про бучило ходили нехорошие слухи, якобы там живут русалки, которые могут утащить пловца к себе. Они верили этому. Ловили красноперок, плавали на лодке долбленке по водоему. Раков варили в немецких касках, их было несколько, они их прятали в разных местах, чтобы далеко не бегать. Ходили по лесу за грибами и ягодами, однажды в глухой чащобе нашли танк, сорванная взрывом башня лежала рядом. Внутри танка на полу и на стенах виднелись черные пятна – это кровь, пояснил Генка. В башне тоже были такие же пятна. Чей был танк, что он делал в этой чащобе, они не знали.

Ходили к месту падения нашего бомбардировщика, что это был именно наш самолет, селяне знали точно, так как немцы поймали летчика со сбитого самолета, и это видела мать. Летчик, пытаясь скрыться, бросился на ржаное поле, там же спрятал карту и маленький браунинг. Карта была в планшетке. Эти вещи нашла его мать, когда жала серпами рожь. На месте падения они собирали куски плексиглаза, стреляные гильзы, попадались и целые патроны. Взрослые обдирали дюраль, делали из нее расчески, ложки, портсигары.