Текст книги "Тать в нощи"

Александр Амфитеатров
Тать в нощи
(Давний случай)

Сельцо Мартыновщину, Овечью Топь тож, совсем замела и схоронила под сугробами двухсуточная метель. Она свирепствует в морозном просторе новогодней ночи, переполняя угрюмую муть между небом и землею порывистыми перелетами снежных вихрей.

Облака снежной, колючей, точно толченое стекло, пыли мечутся в неутомимой суетне, то взвиваясь, то приседая, то худея, то тучнея, то крутящимся столбом, то прямо напролом прущею невесть куда и откуда тучей.

Овечьетопский помещик Антип Егорович Савросеев провел, по милости метели, взаперти целых три дня и успел за это время заскучать до унылого бешенства, какое, по-настоящему, во всю свою сласть, только захолустным людям и знакомо. На Рождестве он уговорился кое с кем из соседей, чтобы Новый год встречать у него в усадьбе. Метель эти праздничные планы разрушила, и теперь Савросеев, почти с ужасом предвкушая возможность провести в одиночестве новогоднюю ночь – да еще такую жуткую, мутную, с визгом и ревом непогоды! – не без волнения ожидает, не едут ли к нему хоть ближайшие закадычные друзья – помещик Аристов из ближнего села Алешки и тамошний же батюшка о. Викторин.

И Аристов, и о. Викторин такие же одинокие бобыли, как Савросеев: один – старый холостяк, другой – бездетный вдовец. Все трое – люди с достатком, не обремененные занятиями, неглупые, веселые, не дураки выпить и перекинуться в картишки.

Савросеев, назло своим пятидесяти годам, брюшку и лысине, еще и немалый Дон-Жуан. Мужики уже не раз сулили барину за последнее его качество хорошую встрепку, но он неисправим. При старых крепостных порядках Савросеев непременно завел бы сераль у себя в доме… теперь он под башмаком у своей экономки Фаины.

– Не приедут… как Бог свят, не приедут, – бормочет Антип Егорович, расхаживая по просторным покоям своего жилья, прислушиваясь к вою бури и ежеминутно поглядывая на часы. – Вона: уж девятый… Прохор! Про-о-хор!

Но Прохор не отзывался. Барин уже замучил его, посылая на крыльцо смотреть, какова погода, не перестало ли мести. Савросеев, – нечего делать! – натягивает на плечи обиходный волчий тулуп и, ворча, сам выходит на крыльцо.

Ночь и плачет, и рычит, и поет, и смеется, и лешим воет, и колокольчиком заливается…

«Эка чертов шабаш», – подумал Савросеев, плюнул и пошел в комнаты, с досадой ворча под усы:

– Нечего и ждать… в такой сумбур никто не поедет… Во те и с Новым годом, с новым счастьем!

* * *

А гости все-таки ехали. Как ни протестовал о. Викторин, человек солидный и рассудительный, против путешествия в метель, как ни молил аристовский кучер Феофил своего барина помилосердствовать, старый кутила настоял на своем и даже прицелил к компании еще заезжего в Алешки акцизного. О. Викторин, едва влез в кибитку, сейчас же зарылся в сено и, согретый тяжелой меховой рясой, крепко заснул; акцизный и Аристов, сидя за кожаным фартуком, курили, изредка перекидываясь короткими фразами. Вой вьюги, звон бубенцов, уханье кибитки на раскатах и последовательные нырки ее из сугроба в сугроб скоро надоели обоим.

– От Алешек до Мартыновщины, – сказал акцизный, – по хорошей путине меньше часа езды; мы выехали в шесть, а вот уже восемь без пяти, но еще, кажется, не близко… Феофил! где мы? – спросил он, открывая фартук. Кучер повернул к барину голову, повязанную сверх шапки платком, и прокричал что-то.

– А? У Никитских кустов, ты говоришь?

– Надо полагать, что у них самых…

– Надо полагать! – недовольно заворчал акцизный, – ты, братец, наверное знай, без «надо полагать». Этак – с вашими авоськой и небоськой – пропадешь здесь… в метель долго ли потерять дорогу?

– Тпру… – раздалось с козел.

– Что там, Феофил?

– Наворотило, вашескородие!..

Конские морды уперлись в громадный снежный бугор, Феофил слез с козел и, кряхтя, стал щупать кнутом дорогу.

– В объезд, что ли, Феофил? – спросил Аристов. Кучер долго молчал. Потом влез на козлы и взял вожжи.

– Слева объедем, – сказал он.

Кони тронулись шагом. Кибитку сильно тряхнуло, кузов застонал и глубоко опустился в снег.

– Куда ты заехал, мошенник? куда? – закричал Аристов.

– А почем я знаю? – равнодушно возразил Феофил.

– А! каков? «Почем знаю?!» какой же ты, бестия, кучер после этого.

– Кучер! нешто кучеру с попущеньем естества равняться возможно? Говорил: не надо ехать, пути нет, – так не послушали, а я чем виноват? я человек подневольный…

– Поговори, поговори у меня! завтра же расчет получишь!

– Вся ваша воля!..

– До завтра-то нас еще, может быть, и на свете не будет, – проворчал акцизный.

– Типун бы вам на язык! каркает же человек Бог знает что, да еще в такую минуту! – сердито прикрикнул Аристов и стал будить о. Викторина – Батя, а батя! полно вам, вставайте!

– А? что? приехали?.. – забормотал священник.

– Приехали! как же! в сугробе сидим… да проснитесь же вы!

О. Викторин поднял голову, осмотрелся.

– Ну, а я-то что же тут поделаю? – развел руками он, фаталистически глядя в серую даль, пожал плечами, крепче завернулся в рясу и опять лег.

– Эка флегма ходячая! Сказал бы я тебе теплое словцо, не будь ты духовным лицом…

– Замерзнем! – со слезами в голосе пролепетал акцизный.

– Как есть! – невозмутимо отозвался с козел Феофил.

– Нет… у меня ряса теплая… – глухо прозвучало со дна кибитки.

Феофил три раза ходил искать дорогу и возвращался ни с чем. Аристов пил водку из дорожной фляжки и ругался, акцизный уныло молчал, о. Викторин храпел.

Так прошло минут десять. Вдруг со стороны долетели слабые, звенящие звуки… Кони подняли головы.

– Колокольчик, – живо сказал Феофил, зашевелив вожжами. – И кибитка, слышно, ухает… Но, милые! вывози на устреток!

– А может, они тоже плутают, как и мы?..

– Все с людьми веселее.

Аристовский и дальний колокольчик стали перекликаться, словно аукаясь. Неизвестные ездоки тоже искали мартыновщинских гостей, но чужой колокольчик звучал ровнее, быстрее, увереннее: очевидно, незнакомцы ехали по твердой полосе. Свистом, гиканьем, перекликами путники помогали звонкам и наконец нашли друг друга, съехались.

– Кто такие? – раздался зычный окрик из чужой кибитки.

– А вы кто?

– Мы Сидорюки, мещане.

– Из города?

– В Мартыновщину, – не расслышав вопроса, дали ответ чужаки.

– Вот и мы туда же… попутчики, значит.

– Чудесное дело!

– Путь-то у вас есть ли?

– Есть. Езжайте за нами. До Мартыновщины четырех верст не осталось – дорога гладкая.

– Вот и выбрались! – засмеялся Аристов, хлопая озябшими руками в шерстяных варежках, – а вы уж и заныли! баба! – попрекнул он акцизного.

– И все-таки глупо, что мы поехали.

– Э! снявши голову, по волосам не плачут. Да и что мы потеряли? Дома сидели бы, скучали, дулись в шашки, нарезались бы рябиновки, а она у меня прескверная. У Антипа же повар отличный, вишневка изумительная, сам он сыграет нам на гитаре, а Фаинку… вы его Фаинку видали?

– Знаю. Тумба.

– А вам в курской деревне Венеру Медицейскую подай? Эх вы, баловники!.. Фаинку плясать заставим: мастер баба на это. Что ж? не интересно, скажете?

– Вот кабы мы замерзли или волки нас съели, был бы вам интерес!

– Если бы да кабы росли во рту грибы! Слушать тошно. Что за молодежь нынче стала! кисляй на кисляе!

– Что ж вы ругаетесь?

– Я не про вас, а так вообще, факт констатирую. Возьмите меня или Савросеева: чем не молодцы? Крепыши!.. Страха не страшусь, смерти не боюсь!.. а мне за пятьдесят. В ваши годы я в прорубях купался, а о метелишках и волчишках и разговаривать бы постыдился.

– Я, признаться, о волках так только, к слову сказал. Я другого потрухивал. Говорят, Беглец по околотку бродит.

– Вот еще, куда его черт понесет в такую вьюгу? Он хоть и каторжник, а все небось свою шкуру жалеет.

– Какие это Сидорюки с нами едут? – круто повернул разговор акцизный. – Я что-то не помню…

– Скупщики. У меня с ними дел не бывает, а слыхал про них; ездят по мужикам, по средним помещикам, маклачат. Хорошие люди, ничего, хвалят их. Да! так о Беглеце-то. Нечего сказать: наградил наш Антип Егорович округу этим сокровищем! сослужил службу!

– Право, даже странно: такое воплощенное добродушие, как Савросеев, и вдруг – довести человека до разбоя!

– Что ж делать, батенька? Тут любовь на сцене, а «любовь – она жестокая для сердец», – сказал какой-то писатель. Вы вот Фаинку тумбой величаете, и, точно, кроме пляски и жиру за ней заслуг не имеется, а Антип из-за нее наделал пошлостей и подлостей, а Матюшка Беглец пошел из-за нее на каторгу.

– Он, говорят, был ее женихом?

– Нет, так женихались. Я даже полагаю, что и любить-то его она не любила. Любящая крестьянская девушка без крайней нужды своего парня не бросит и в экономки к старому холостяку не пойдет. А Фаина не из бедной семьи. Сам Беглец тогда на стену лез: отняли, опутали девчонку!.. А чего там отняли, опутали? Просто: «не искал он, не страдал он, – серебром лишь побряцал он» – и готово! Возмечтала о себе, захотелось быть барыней, – ну, значит, и баста: «в дом мой смело и свободно хозяйкой полною войди!».

– Чего вы сегодня в стихи пустились?

– Нельзя иначе: предмет такой… Хорошо-с… Совершился этот роман или, вернее сказать, первый том романа. Беглец ходит на деревне, как чумной, ругается, пьянствует, а Антип заперся в усадьбе со своей Еленой Прекрасной и тоже по адресу Беглеца немалую злобу пускает. Ибо, во-первых, боится, как бы Матюшка спьяну да со зла не пустил ему красного петуха, а во-вторых, ревнует свое золото, Фаиночку эту необыкновенную, к прежнему возлюбленному до умоисступления. Вдруг, мол, Фаина найдет, что у меня и нос красен, и белки с жилками, и под глазами мешки, как у Абдул-Азиса, плюнет на меня да – к старому дружку?.. А Беглец, скажу вам, малый хоть куда: цыганская этакая рожа, взгляд прямой, бойкий, плечища, грудища, силища!.. Думал, думал Савросеев, да и надумался перетолковать с овечьетопскими мироедами. Вот что, говорит, старички, давно вы подбираетесь к моим заливным лужкам, а денег у вас нет; так я, радея вашей бедности, куда ни шло, подарю вам лужки. Но и вы меня потешьте: как хотите, а упраздните Матюшку из Мартыновщицы. Старичков наших – мир этот прелестный – вы знаете: образовались! Матюшку, кстати, все они и сами недолюбливали: дерзкий малый был! – и принялись его допекать. А он что ни день, то больше дурит. Пришел как-то раз домой пьянее вина, стал бушевать. Дядя – его унимать, а он из этого дяди сгоряча только что котлет не наделал. Дядя – в волость. Вызывают Матюшку. «Ставь ведро!» – «Облопаетесь!» – «А? облопаемся? драть!» – «Не дамся!..» Пошла свалка, и… Матюшку угораздило как-то вырвать у волостного старшины ровно половину бороды… Сидя в холодной, Матюшка надумался, что дело его скверно, выломал решетку и бежал, на прощанье с Мартыновщиной подпалив свою собственную избу: полдеревни тогда выхватило пожаром. Недели через две преступника поймали в соседнем уезде, свезли в острог, судили и отправили в каторгу по чистому «виновен». Лет пять о нем не было ни слуха ни духа, а теперь он, «из дальних странствий возвратясь», опять объявился в наших краях уже не просто Матюшкой, а Матюшкой Беглецом…

– На месте Савросеева я не мог бы спать спокойно, – заметил акцизный, зевая.

– Беглец в Мартыновщину не пойдет, если ему жизнь дорога, – возразил Аристов, – мартыновщиновцы помнят его красного петуха и пришибут его как собаку, только покажись он поблизости: с конокрадами и поджигателями у мира расправа короткая.

– Так-то так… А все-таки знаете… На грех мастера нет: подкрадется, как тать в нощи, да и того…

– Эх, не так страшен черт, как его малюют! Да, кроме того, и вообще, вряд ли Беглецу долго гулять. Вся полиция на ногах, травят его, как волка, совсем загнали: вот уже с месяц, как ничего не слышно про его подвиги…

– Жесток он, говорят, режет…

– Да, не церемонится…

– Эге! слышите?

В переборе между двумя взвизгами метели в тылу у путников звякнул еще колокольчик, – яркого серебряного звона, с тем характерным, немножко гнусавым плачем, какой услышишь, лишь едучи на очень лихой тройке с очень лихим ямщиком…

– Кусковы, надо полагать, – отозвался акцизный, – больше с той стороны некому.

– Кусковы! где им… у них одры, им за нашими кониками не угнаться, особливо в такую кутерьму…

– А не Кусковы – так уж не знаю, кому и быть… добрых коней по дворянству сейчас в околотке больше ни у кого не осталось. Надо полагать, кабатчик какой опозднился, тоже к Новому году домой спешит…

Задняя тройка догоняла. Слышно было уже, как фыркали, прибавляя бегу, кони и пели полозья… И вдруг – ух! Ни Аристов, ни акцизный ахнуть не успели, как кибитка их завалилась набок, сшибленная ударом перегнавшей их задней кибитки. А кони опять провалились выше колена в снег.

– Черти! – ругался Аристов, барахтаясь под свалившимся на него акцизным и неистово топча коленами сонного Викторина, который – спросонья не в силах разобрать, в чем дело, – только испуганно мычал и бормотал…

Тройку Сидорюков проезжие тоже зацепили, но Сидорюки отделались счастливее – их не свалило. Они поворотили коней и выправили сбитых с пути компаньонов.

– Какие это идолы? какие подлецы? – кричал Аристов на всю степь с пеной у рта.

– Да мы окликали их, а им ништо! – говорил Сидорюк, – хохочут и гонят!..

– Ни люди, ни черти, прости Господи мое согрешение, – уныло ворчал Феофил, тщетно бродя вокруг кибитки в поисках за потерянным кнутом.

Всем стало как-то не по себе среди этой мутной ночи, таинственной, дикой и чудесной, после встречи с кем-то – не разберешь, с кем именно, но с грубым, сильным, нахальным…

– А это уж не… – начал было акцизный и осекся.

«А это уж не Беглец ли», – хотел он сказать, но вовремя догадался, что пугать сейчас народ не годится.

Вскоре из снежной мглы на путников тускло глянуло издалека что-то вроде красного глаза; это было итальянское окно мезонина в барском доме Мартыновщины.

Собаки глухо лаяли во дворах, чуя приближающиеся тройки.

* * *

Ужин кончился, на столе остались только вино, пиво и наливка. Застольники сдерживались, пока о. Викторин был между ними, но батюшка скоро ослабел, ушел в кабинет хозяина и заснул на диване; с его уходом новогодний пир быстро превратился в оргию. Аристов бренчал что-то на расстроенных дедовских клавикордах, Савросеев как попало щипал струны гитары и сиплым голосом выводил «Барыню», скупщик Сидорюк – испитой рыжий мещанин с робкими манерами и растерянным выражением лица, плясал с экономкой Фаиной «русскую». Акцизный, сильно «на взводе», был в восторге и совершенно разошелся: топал ногами, крутил, точно конь, головой, щелкал пальцами, гикал…

– А вы ехать не хотели! – поминутно попрекал его Аристов.

– Ах, не поминайте, пожалуйста… глупости… – отмахивался акцизный, влюбленно вглядываясь на Фаину – большую пышную женщину, в шелковом платье, с грубоватым и не особенно красивым, но задорным лицом.

Меньшой брат Сидорюка, широкоплечий гигант, спал за столом, опустив могучую голову на тарелку с ореховой скорлупой. Неподалеку от него сидел попутчик, взятый Сидорюками из города, чужак, васильсурский мещанин, приехавший в курскую глушь разыскивать родных – крепкий мужчина с простоватым лицом; ему было лет за сорок: русая голова и рыжая борода уже сильно серебрились. Он был не пьян и смотрел на подгулявшую компанию робко и конфузливо.

– Онисим… или как тебя там? Вукол… Карп… черт – дьявол! – кричал Савросеев. – Что ты, братец, совой сидишь? пей!

– Пью-с, Антип Егорович; не извольте беспокоиться, много довольны вашей лаской… – поспешно возражал мещанин, застенчиво срываясь с места.

– Сиди, сиди!.. – благосклонно увещевал Савросеев, – я, брат, не гнушаюсь, я со всеми как с ровней. Ты меня в первый раз видишь, так не знаешь моих привычек, а вот Сидорюк подтвердит. Сидорюк! горд я?

– Ни в жизнь! – отвечал Сидорюк, яростно выделывая па.

– Жги-жги-жги!.. плавай! – командовал Фаине Аристов.

– Пре-е-лестно! бе-е-сподобно! фея… фея! – коснеющим языком бормотал умиленный акцизный.

Через полчаса он был пьян до галлюцинаций. Внезапно вытаращил глаза и стал неверною рукою в воздухе совать по направлению к окну.

– Ро… рожа… посмотрите: там… такая рожа, – лепетал он, указывая на прорез ставни…

Но его уже никто не слушал.

* * *

Сонная тишь. Кто из гостей был в состоянии добраться до отведенных на ночлег комнат, покоятся на постелях, васильсурский мещанин лег трупом на самом поле битвы с Бахусом. Савросеев не спит: когда он пьет много вина, то долго не засыпает; он лежит навзничь в постели, тупо смотрит на пламя ночника, слушает шорох мышей за обоями, треск запечного сверчка, стон болтов и скрип ставен под напором метели. Слушает – и чудится ему, что в доме у него завелось что-то чужое, неладное… какие-то подозрительные скрипы, взвизги и шорохи, не то мебель двигают, не то болт в ставне вынимают… ходит кто-то быстрой и легкой походкой, словно домовой танцует по половицам…

– Фаина! Фаина! – воскрикивает он.

А в ответ – в столовой вздох, бормотанье, падение чего-то тяжелого.

– Да что ж это за чертовщина, наконец?

Савросеев садится на постели и долго ищет туфли. Из щели под дверью на него тянет, как со двора, морозным ветром, пламя ночника мигает, дрожит и делает страшные тени на обоях…

Дверь спальни тихо приотворилась, и на пороге выросла богатырская фигура васильсурского мещанина.

– Что тебе, Вукол? Чего не спишь?

Но Вукол делает шаг вперед. Странная улыбка расплывается у него на лице… Савросееву делается жутко: черты смирного мещанина кажутся ему не такими добрыми и глупыми, как недавно – в столовой.

И… что ж это? Не сон ли? Вукол отстраняется от двери, равнодушно прислонившись к косяку, а в полумраке из-за него выдвигается кто-то другой, весь в снегу и инее, с сосульками на усах и бороде. На Антипа Егоровича точно плывет по воздуху давно знакомое ненавистное цыганское лицо, красивое, грозное, злобно-насмешливое.

– С Новым годом, с новым здоровьем, барин! – слышит Савросеев глумливый привет. Слышит, хочет понять – и не понимает…

– Что, сударь? Не ушел от Матюши? Достал я тебя?..

Савросеев молчит и трясется. Ни силы защищаться, ни голоса звать на помощь: слишком неожиданно явилась к нему смерть. А что это – смерть, неминучая и беспощадная, старику ясно по каждой черточке в холодном и спокойном лице разбойника, по острому блеску его цыганских глаз, по жестокой улыбке, играющей на его губах, по той кошачьей небрежности, с какою Матюшка облокотился на спинку дубовой кровати и в упор рассматривал свою жертву, – так близко, что Антип Егорович чувствует его дыхание на своем лице… Савросеев хочет перекреститься, но к рукам у него как будто приросли десятипудовые гири, и, против воли неподвижный, он мутно и бессмысленно, словно приведенное на убой животное, глядит в пространство, издавая искривленными губами беззвучный и бессвязный лепет… С лица Матюшки сбежала улыбка, губы его побелели и задрожали, он стал как будто и выше ростом, и шире в плечах.

– Ну, Антип Егорович, господин Савросеев, – медленно сказал он, тяжело и глубоко дыша, – первым делом теперича подай мне свои ключики, а вторым делом – стану я с тобой, злодеем, про обиду мою разговаривать. С любушкой твоей мы уже поговорили… Довольна… Вукол! бери его! приступай!..

* * *

Утром, когда Аристов поднял от подушки тяжелую голову, яркий свет ударил ему в глаза. Метели как не бывало, за окном далеко кругом лежала необозримая снежная равнина, сплошь розовая в лучах раннего солнца. Розовый свет на белых обоях мезонина, розовые узоры на обледеневших окнах. Избушки курились, и дым прямым столбом тянуло к безоблачному небу. Безветрие и холод. В доме мертвая тишь.

Аристов сунул ноги в туфли и спустился из мезонина во второй этаж, где была спальня Савросеева. Резким холодом потянуло ему навстречу из столовой, где вчера совершалась попойка. Он вошел и обомлел перед вывороченным окном, у которого ночная метель успела набросать громадный, в уровень с подоконником, сугроб.

– Разбой! – заорал он не своим голосом и переполошил весь дом.

Вошли в спальню Савросеева. Помещик лежал поперек кровати навзничь, касаясь пола запрокинутой, почти что напрочь отрезанной головой… Выражение мертвого лица было ужасно. Видно было, что над стариком долго и мучительно потешались, прежде чем покончили мстительную игру!.. Бросились искать Фаину и нашли – под тем сугробом, что намела за ночь в открытое окно вьюга.

Чьею работою было это преступление, всем было ясно, но – как оно совершилось? Напрасно переглядывались все, в ужасе и недоумении… И куда пропали убийцы? Розовая степь кругом лежала мирная, улыбающаяся, безответная.

С дикою ночною метелью прокралась смерть в Мартыновщину и с дикою ночною метелью умчалась из нее. Умчалась и все следы за собой, как помелом, замела.