Текст книги "Берегите солнце"

– Поберегите здоровье, мамаша, управлюсь сам… – Он легко и нежно прикоснулся ладонью к донышку бутылки и, когда пробка выскочила из горлышка, разлил водку. – Извините, одна рюмка калибром побольше и не так изящна, я ее оставлю для себя… Прошу к столу… Разрешите сесть, товарищ лейтенант? Ну, за победу, товарищи командиры!..

Тропинин взглянул на него как на чудака, криво и с горечью усмехнулся.

– Петля на шее, а вы – за победу.

– Позвольте, товарищ лейтенант, сперва выпить, потом я вам отвечу, если разрешите. – Ловким взмахом он плеснул в рот водку, глотнул, не моргнув, и улыбнулся от наслаждения. – Насчет петли это вы, товарищ лейтенант, не от трусости сказали. Нет. По всему видать, вы не из робких. Но – сгоряча. И от горя… Ясно, что никто им шею не подставит для петли. Шалишь, брат! Конечно, невелико удовольствие сидеть за столом и бражничать, когда под окошком разгуливают вражеские танки. Под ложечкой сосет. Но, по моим понятиям, здесь, у Москвы, мы и должны прищучить немца. Это уж будьте уверены, товарищ лейтенант.

Мать, подойдя к нам, осторожно, хотя и решительно хлопнула по уголку стола ладонью.

– Немцу в Москве не бывать! – заявила она воинственно.

Прокофий оживленно воскликнул:

– Верно, мамаша! Золотые ваши слова: не бывать!

Я с любопытством оглядел мать, так неожиданно расхрабрившуюся.

– Ты, что ли, остановишь?

Она улыбнулась застенчиво:

– А Бог-то? Он за нас, сынок. Да и вы… вон какие…

Тропинин пристально взглянул на Чертыханова – от того веяло спокойствием, даже безмятежностью, как будто война с немцами уже решена в нашу пользу.

– Что ж, за победу так за победу, – сказал Тропинин и выпил.

– Так вот, товарищ лейтенант, как я докатился до госпиталя, – заговорил Чертыханов. – И на этот раз судьба сыграла со мной шуточку. Никак она не может выставить меня перед людьми в геройской красе. Стыдится, видать… У героев на войне даже ранения соответственные: в грудь, в голову, в плечо… А меня ранило, извините, в задницу, как последнего трусишку… Под Ельней пришлось залечь – пулеметным огнем положил нас, подлец! Голову-то я спрятал, а зад не успел. И прострочили мне его в четырех местах, как по нотам. Две недели валялся, точно колода… Зато сзади у меня теперь задубело, что чугун… – Он покрутил лобастой головой и заржал, смущенно озираясь на мою мать. – Извините, мамаша, не сам выбирал место для ранений. – Он налил по второй.

Суровые солдатские марши, гремевшие по радио, внезапно заглохли, будто звук обрубили на самом призывном взлете. Завыли сирены. Мать перекрестилась. Она побледнела и в одну минуту осунулась.

– Опять летят! Опять кого-нибудь похоронят. – Мать стала торопливо одеваться. – Бегите скорей в убежище, ребята. Сынок… Это недалеко, в соседнем доме, в подвале.

Никто из нас не тронулся с места: то ли стеснялись выказать друг перед другом слабость, то ли в самом деле наступило полное равнодушие к опасностям.

– Нет, мамаша, – сказал Чертыханов. – У нас еще водка не допита, она, милая, куда сильнее немецких налетов.

– Мама, тебя проводить? – спросил я.

Мать присела на краешек дивана, с жалостью оглядела нас.

– Зачем мне идти? Беречь себя? Погибать – так уж вместе…

В эту минуту в комнату шумно ворвалась Тоня – пальто нараспашку, непокрытые волосы растрепаны.

– Едва успела добежать до ворот, – сказала она, кидая на диван сумку.

Тропинин встал, незаметным и привычным движением одернул гимнастерку, потемневшими глазами, не мигая, следил за Тоней.

– Сядьте, Володя, – сказала она. Тропинин послушно сел. – Здравствуй, Прокофий. – Поцеловала меня. – Здравствуй, мой хороший. Я сейчас к вам подойду, ребята… Мама, согрей воды, надо халат выстирать… – Вынула из сумки белый халат, унесла в кухню и вскоре вернулась к столу. – Налей мне водки, Прокофий, – попросила она. – Устала ужасно! Опять раненых привезли. Машин двенадцать. Носили, носили – руки отнялись совсем… – Она отпила водки, закашлялась. Тропинин зло взглянул на захмелевшего и оттого еще более безмятежного Чертыханова.

– Вот вам и победа!..

Прокофий прищурился на Тропинина.

– На войне не без издержек. Подумаешь – двенадцать машин. Еще будет сто, пятьсот, тысяча. Ну и что? Руки в небо, ворота настежь – заходите, господа немцы, в столицу? Так, что ли?

– Не очень-то крепкие запоры на наших воротах!

В словах Тропинина явственно сквозила нотка обреченности. Меня это задело. Я встал.

– Лейтенант Тропинин, – проговорил я раздельно. Тропинин тоже поднялся, пристально и безбоязненно взглянул на меня. Мы были разъединены столом. – Ваши высказывания нам всем не нравятся. Мысли ваши о неизбежной сдаче Москвы врагу держите при себе, если они вам дороги. Нам они чужды. Запомните это, пожалуйста. А в случае чего – не пощадим. Так и знайте.

– Не пугайте! – И без того светлые глаза Тропинина побелели от гнева. – На войне, кроме смерти, ничего не страшно. А смерть над крышами висит, в окна стучится. И я не верю, что вы думаете иначе, чем я.

– Откуда вам знать мои мысли! – крикнул я. – Вы меня своим единомышленником не считайте. Не выйдет!

Тоня остановила нас:

– Перестаньте! Что вы, право? До того ли сейчас… – Она тронула Тропинина за локоть, и лейтенант медленно опустился на стул.

– Извините, Тоня, – тихо сказал он и улыбнулся своей печальной и горькой улыбкой. – Я не искал ссоры…

Тоня постаралась увести нас от внезапно вспыхнувшего спора. Она увидела круги колбасы на диване и спросила Прокофия:

– Твоя работа?

– Моя, Тоня, – кротко ответил он. – Но по-честному.

Тоня допила оставшуюся в рюмке водку, поморщилась, зажмурив глаза, н сказала с неожиданным озлоблением:

– Никогда не думала, что в Москве, кроме людей хороших, работящих, ютится столько мрази… Как только наступает ночь, какие-то мрачные, молчаливые личности выползают, как тараканы из щелей, бочком крадутся по переулкам, проходными дворами, что-то вынюхивают, шныряют возле магазинов, складов, что-то несут в свои норы. Запасаются!..

Чертыханов беспечно успокоил ее:

– Не расстраивайся, Тоня. Есть такие, мягко сказать, паразиты, для которых бедствие народа, что называется, лафа – можно погреть руки, поживиться. Их надо спокойно и безжалостно уничтожать, как по нотам…

По радио объявили отбой. Мать распрямилась, как бы освободившись от тяжкого душевного бремени, и опять перекрестилась.

– Слава Богу, отогнали!..

Тропинин не отрываясь следил за Тоней смятенным и каким-то умоляющим взглядом. Она обернулась ко мне.

– Митя, ты хочешь повидаться с Саней Кочевым? Я выйду, позвоню ему в редакцию, скажу, что ты дома. Володя, проводите меня.

Тропинин мгновенно встал и попросил меня:

– Позвольте мне прийти к вам завтра?.. Если ничего не случится за ночь…

– Конечно. – сказал я. – Заходите, когда захочется. Не сердитесь на нас за прямоту…

– Ну что вы…

Тоня и Тропинин ушли. Чертыханов проводил их до двери, вернулся к столу и, обращаясь к матери, сказал со сдержанным восторгом:

– Вот она, мамаша, любовь-то: если у человека осталась хоть минута жизни – и ту ему хочется отдать любви. Без любви люди зачахнут, без нее и атака не атака, и смерть не смерть, и жизнь не жизнь. – Затем, придвинувшись ко мне, он понизил голос. – Я только что пил за победу, а у самого в душе так и жжет, так и жжет – терпения нет, выть хочется: а вдруг фашист и в самом деле лапу наложит на Москву? До передовой осталось меньше сотни километров. А, товарищ лейтенант? Что будет с Москвой-то?

С тех пор, как я узнал Чертыханова, я впервые увидел в его небольших серых, всегда лукавых, с сатанинской искрой глазах тоску, неосознанную, инстинктивную, как у зверя перед бедой. Пальцы его стиснули мой локоть.

– Что будет с Москвой?

Я и сам не знал, что с ней будет, сам искал ответ на этот раздирающий душу вопрос.

– Сдавали же ее в тысяча восемьсот двенадцатом году. И ничего – по-прежнему стоит на месте…

Чертыханов откачнулся от меня и сморщил лицо, как будто я причинил ему боль.

– Не то говорите, товарищ лейтенант. Совсем не то. Тогда было одно время, сейчас – другое. Советский Союз без Москвы – что человек без сердца. Да!.. А жить без сердца невозможно. – Он встал и затопал по комнате.

Я попробовал его утешить.

– Из Сибири войска идут. Эшелон за эшелоном. Целые корпуса. Отстоим.

– Это – другое дело! – быстро отозвался он и тут же с несвойственной для него застенчивостью попросил, заглядывая мне в лицо: – Товарищ лейтенант, возьмите меня к себе. Меня четыре дня назад должны были выписать из госпиталя, но я упросил кое-кого, чтобы задержали, пока вы не выздоровеете. Пожалуйста, товарищ лейтенант. Я хорошо буду себя вести, честное благородное слово!

– Возьму. – Он знал, что я люблю его, он знал, что необходим мне, как самая надежная опора.

– Спасибо. – Чертыханов вскочил. – Разрешите уйти, товарищ лейтенант, пока вы не раздумали. Мне пора. – Он поспешно оделся, кинул за ухо ладонь, на прощание обнял мать и не вышел, а как-то выломился из комнаты, оглушительно бухая каблуками.

– Ну и бес парень, – сказала мать. – Ты с ним не расставайся, сынок, из огня вынет.

Оставшись в одиночестве, я задумался о завтрашнем дне. Мне было непонятно, зачем я, строевой командир хоть с небольшим, но боевым опытом, понадобился генералу Сергееву. Стоять на перекрестках с фонариком и проверять документы? Не лучше ли было бы дать мне роту и послать навстречу наступающему противнику?

Тоня вернулась с Саней Кочевым. Я его едва узнал. В шинели, перетянутой ремнями, с пистолетом в новенькой кобуре на боку, со шпалой в петлицах, он, чуть запрокинув голову, смотрел на меня пристально и растерянно – меня он, должно быть, тоже не узнавал. И только когда улыбнулся устало и по-доброму, в нем проглянул прежний Санька Кочевой, с которым восемь лет назад случай свел нас еще подростками. Веселой и бурной встречи не получилось: время и события были настолько серьезны и грозны, что радость как-то сама собой глохла в душе. Мы крепко обнялись. Мать и Тоня всплакнули, глядя на нас.

– Я не раздеваюсь, Митяй, – сказал Саня. – Заехал буквально на минуту, чтобы только взглянуть на тебя. Сергей Петрович мне все рассказал. И про тебя, и про Никиту, и про Нину. Жив буду, обязательно напишу про всех вас. – Он неожиданно взъерошил мне волосы. – Помнишь, как ты никого не пропускал впереди себя в класс, в буфет, в общежитие: считал высшей для себя честью войти первым.

– Хорошо бы, Саня, эту мою привычку сохранить до конца войны, – сказал я. – Может случиться, что и в Берлин войду первым.

Руки Кочевого с тонкими и длинными пальцами торопливо и обеспокоенно расстегнули полевую сумку. Он вынул карту и развернул ее на коленях.

– Погляди. – Саня пальцем обвел большой полукруг с западной стороны Москвы. – Немцы подступили к городу почти вплотную… – прошептал он чуть слышно. – А ты говоришь – Берлин.

– Когда мы будем стоять у Берлина, – сказал я упрямо, – тогда о нем и говорить нечего, он будет лежать у наших ног. А я хочу говорить о нем сегодня, сейчас, когда фашисты подкатились к Москве! И я хочу крикнуть им в лицо: разобьем вас, сволочи, захватим ваше проклятое логово! Мы его сотрем с лица земли! Камня на камне не оставим! – Я и в самом деле начал кричать, захлебываясь собственным криком, от бессилия и ненависти – немцы под Москвой, они до сих пор не остановлены – и от мучительного желания, чтобы от Берлина камня на камне не осталось сейчас же, немедленно. Я задыхался, глаза застилали слезы – не выдержали нервы.

Тоня подошла ко мне и погладила по щеке.

– Сядь, выпей воды. А хочешь – водки. – Она вылила в стопку остаток из бутылки. Я выпил.

Саня стоял надо мной, высокий, в ремнях, и улыбался черными, без блеска глазами. Он любил меня, понимал и жалел. Вдруг, садясь, он рывком придвинулся ко мне вплотную и поведал, точно строжайшую тайну.

– Митяй, очнись. – Он опять кивнул на карту. – Взгляни сюда. Вот здесь, под Вязьмой, окружены четыре наши армии: девятнадцатая генерала Лукина, двадцатая генерала Ершакова, двадцать четвертая генерала Ракутина, тридцать вторая генерала Вишневского и Особая группа генерала Болдина. Это все на пятачке в пятьдесят километров в длину и тридцать в глубину. Там идут сражения днем и ночью. Я едва вырвался оттуда – помогла счастливая случайность. Над Москвой нависла смертельная угроза. Осознай это, Митяй!..

Сообщение Кочевого меня потрясло. Хмель, бродивший в голове, улетучился.

– Я все понял, Саня… Что делать мне, Дмитрию Ракитину, при создавшихся обстоятельствах? Дали бы мне сейчас роту, пускай не роту – взвод, я пошел бы туда и встал бы, преградив путь вражеской колонне, движущейся к Москве, задержал бы хоть на один час…

– Я поехал, Митяй, – услышал я голос Кочевого. – Скоро зайду, если уцелею.

– Подожди, – сказал я. Саня догадался, зачем я его остановил.

– Ты хочешь спросить про Лену?

– Да.

– Она со мной. Ты ее увидишь, если на некоторое время задержишься здесь…

Я проводил Кочевого до машины. Черная эмка, хлопнув дверцами, тихо тронулась по булыжной мостовой, выезжая на затемненную Таганскую площадь.

5

Днем Москва показалась мне еще более суровой в своей настороженности, еще более мужественной в своей решимости выстоять перед надвигающейся угрозой…

По улицам на большой скорости неслись грузовики с бойцами в кузовах, гремели скатами и колесами орудий на перекрестках, на выбоинах. Шагали не совсем четким строем рабочие с винтовками за плечами и с гранатами у пояса. Они пели: «Выходила на берег Катюша…» Один парень даже дерзко присвистывал. На этих примолкших и затаенных улицах песня звучала демонстративно, наперекор опасностям…

У мостов через Москву-реку громоздились баррикады: здесь дежурили артиллерийские расчеты с орудиями. От Покровских ворот к Устьинскому мосту спускался трамвай «А» и волочил за собой пушку. Бойцы столпились на задней площадке вагона и ухмылялись. У моста они отцепили пушку и стали ее устанавливать. На баррикаде к мешкам с песком прикреплен был фанерный щит, на нем детской рукой выведено: «Гитлеру капут!» По крышам зданий разгуливали зенитчики.

Садовое кольцо было перепоясано стальными ежами и щетиной рельсов, вколоченных в мостовую.

Ветер мел вдоль улиц желтые листья.

У генерала Сергеева все решилось просто и быстро. Майор Самарин ввел меня в огромный и пустынный кабинет, увешанный картами. За массивным столом сидел Сергеев и что-то писал. Вот он приподнял голову, и я встретился с его глазами, утомленными и обеспокоенными, веки опухли и побагровели от бессонницы и напряжения. Казалось, он мучительно боролся с усталостью и сном. Не слушая моего доклада, он молча кивнул на кресло. Я сел.

Майор, ожидая распоряжений, остановился поодаль. Сросшиеся на переносице мохнатые брови придавали его лицу строгость и непроницаемость.

Окончив писать, генерал с треском оторвал листок от блокнота и подал его майору Самарину.

– Прикажите срочно перепечатать.

Майор вышел. Генерал, чуть приподнявшись, протянул мне руку через массивный стол; ладонь была широкая, прохладная и не очень крепкая.

– Здравствуйте. Сидите, сидите… Мне рекомендовал вас дивизионный комиссар Дубровин. Он сказал, что в окружении вы вели себя достойно и решительно. Я беру вас для выполнения важного задания. Москва перестала быть мирным городом. Москва – предстоящая линия нашей обороны. Улицы Москвы в скором времени могут стать местом боев.

У меня похолодела спина и дрогнул подбородок, я придавил его кулаком. Генерал заметил мое движение.

– Ну, ну, не стоит отчаиваться. – Он ободряюще кивнул мне и улыбнулся устало. – Я сказал: не станут, а могут стать…

Вернулся майор и опять остановился у стола с правой стороны. Генерал мельком взглянул на мои петлицы.

– А звание у вас того… невелико. Надо повысить… Считайте, что вы капитан. Товарищ майор, заготовьте приказ. Направьте капитана Ракитина в батальон майора Федулова. – Генерал сказал мне: – В этом батальоне триста человек или немногим больше. Примите его и сразу же, не теряя времени, возьмитесь за дисциплину. Это – главное. Люди пораспустились от сидячей жизни. Русский солдат не любит сидеть без дела. Инструкции и распоряжения получите на месте. – И он, опять чуть приподнявшись, протянул через стол руку. – Связь будете держать с майором Самариным.

– Товарищ генерал-лейтенант, разрешите обратиться по личному вопросу, – сказал я. Генерал кивнул. – В госпитале на излечении находится ефрейтор Чертыханов. Разрешите взять его в батальон?

Зазвонил телефон. Генерал поднял трубку и, прежде чем отозваться, сказал мне:

– Берите. Майор Самарин поможет вам.

– Благодарю вас, – сказал я. – Разрешите идти?

– Идите. Желаю удачи, капитан. Действуйте смелее, а по необходимости беспощадно.

В приемной, где толпились военные и гражданские, мы отодвинулись в сторону. Майор Самарин пристально поглядел на меня сквозь выпуклые стекла пенсне.

– Вы, по всему видать, крепко понравились генералу. Когда ему кто-нибудь нравится, он бывает чрезвычайно щедр… – Майор улыбнулся и сразу стал проще и доступней.

– Могу поинтересоваться, – спросил я, – что это за батальон и чем он занимается?

Майор, как все люди, состоящие при крупных начальниках, знал много, но скуп был на откровенность; он как-то наивно пожал плечами.

– Сказано, получите указание на месте. Вот и ждите. Удостоверение личности при вас? Давайте. – Он взял у меня удостоверение и вышел из приемной.

Беспрестанно звонили телефоны, люди, перебивая друг друга, кричали в трубки. Посетители появлялись, тщетно пытались пробиться к генералу и, потолкавшись в приемной, исчезали.

Вернулся майор.

– С повышением вас! – сказал он. – Снимайте кубари. Прикрепляйте вот эти знаки. – Он высыпал мне на ладонь целую горсть шпал. – Батальон ваш размещен в школе неподалеку от Таганской площади. Я сейчас позвоню майору Федулову, он вас встретит. Примите у него батальон, а его самого пошлите сюда. Да и комиссар там… невысокого полета птица. Не орел. Далеко не орел…

6

Школа встретила меня нежилой, сумрачной немотой. Гулко хлопнула дверь, гулко разнеслись мои шаги по коридору. В классах нижнего этажа на партах и прямо на полу дремали красноармейцы. На меня они не обратили никакого внимания. Я заглянул в директорский кабинет. Молоденький белобрысый боец, небрежно закинув ногу на стол, по телефону морочил голову какой-то девчонке, то воркуя, то игриво восклицая:

– Меня зовут Спартак. Был такой герой в Древнем Риме. Гладиатор. Какой я? Ничего, хорош сам собой. Ах, что вы говорите! Не пугайтесь. Война любви не помеха. Приходите на Таганскую площадь. А вы какая? Обрисуйте себя в общих чертах. Контурно.

В конце коридора на подоконнике сидел не кто иной, как лейтенант Тропинин, и читал газету. Увидев меня, встал и встряхнул накинутую на плечи шинель. Заметив шпалы на моих петлицах, усмехнулся:

– Еще два-три таких посещения, и вы станете полковником.

– Все может быть, – ответил я сухо. – Где же батальон, чем он занимается?

– Батальон? – спросил Тропинин с печальной иронией. – Одни отдыхают после обеда. Другие веселятся, сражаются в карты. – В это время с верхнего этажа скатился, прыгая по ступенькам лестницы, дружный и трескучий – взрывами – смех, вслед за тем послышались звуки фокстрота – завели патефон. – Слышите? Подобрали где-то патефон и крутят с утра до вечера… Ну а третьи просто бродят по городу, тоскуя от безделья.

– Где найти майора Федулова?

– Сейчас за ним пошлю. – Пройдя к директорскому кабинету, Тропинин приоткрыл дверь и приказал бойцу, который все еще кокетничал по телефону, позвать командира батальона. Боец выбежал из школы. – Майор получил письмо, ему сообщили, что убит его друг… Выпил немного… Не понимаю! Там идет бой, фронт задыхается без людей, а нам позволяют бездарно тратить время. Здоровые молодые люди!..

– Всех бросим туда – что останется про запас? – спросил я. – Не спешите, и до нас дойдет очередь…

Сзади хлопнула дверь. Вошли двое. Боец вполголоса сказал, поворачивая майора в нашу сторону:

– Там они, товарищ майор.

Громадный и медлительный, без головного убора, майор Федулов шел по коридору, слегка покачиваясь и как-то странно отфыркиваясь. Когда он приблизился, я заметил, что волосы его были мокры и прядями свисали на лоб: должно быть, боец, чтобы выстудить хмель, поливал голову майора холодной водой.

– Здравия желаю, товарищ капитан, – сказал майор Федулов, виновато ухмыляясь. – Прибыли мне на смену? Давно пора, а то тут с ума сойдешь… Хотя и не москвич, а считаю ее, матушку, своей единственной, родимой… – Он потер ладонью широкое лицо и всхлипнул. – Как ты думаешь, капитан, потеснят они нас еще?

– С такими, как вы, захватят, – сказал я жестко. – Непременно. Таких раздавят.

Это разозлило Федулова, он вдруг закричал срывающимся голосом, грубо и с угрозой:

– Меня раздавят?! Меня! А чем я хуже вас? Чем? Нет, братец, меня раздавить непросто. Я не козявка, я солдат! – Дрожащими пальцами он расстегнул шинель, откинул левую полу. Пламенно сверкнули два ордена Красного Знамени. Он ударил себя в грудь. – Этим орденом за Финляндию наградили, а этим – за Ельню! Себя не жалел. И фашистов не жалел. Понял? Оскорбил ты меня, капитан.

– Где ваши люди? – спросил я, когда майор успокоился и утих, сокрушенно и с огорчением покачивая головой. Он простодушно рассмеялся и вяло махнул рукой.

– Черт их знает, где! Спартак, обеги дома, прикажи ребятам собраться во дворе…

Белобрысый боец кинулся выполнять приказание. Я спросил майора:

– А если сейчас, немедленно нужно будет решать боевую задачу, что вы станете делать?

– Не тревожьтесь, задачу решим. Я только и делаю, что жду боевой задачи. – Майор начал приходить в себя. – Эх, капитан… Фронты лопаются, как орехи, а тут – батальон… Лейтенант, – обратился он к Тропинину, – проследи, пожалуйста… Хотя постой, я сам. Проветриться не мешает… Комиссар здесь?

– Нет, – ответил Тропинин. – Сказал, что поехал домой и в случае чего явится по звонку.

– Позвони ему, попроси немедленно прибыть…

Майор ушел, а Тропинин скрылся в директорском кабинете. Я долго смотрел в окно, раздумывая о создавшемся в батальоне положении и о своей новой роли, неясной и загадочной. Я был убежден, что бойцам, предоставленным самим себе, и не так уж радостно чувствовать свободу перед лицом смертельной угрозы и их легко будет привести в норму…

Из окна было видно, как по Большой Коммунистической улице провели аэростат. Тускло отсвечивающий, рыхлый и длинный, он проплыл, точно тело кита. Из репродуктора, установленного на площади, донесся голос диктора. Я открыл окно и отчетливо различил слова: «В течение ночи с тринадцатого на четырнадцатое октября положение на Западном направлении фронта ухудшилось. Немецко-фашистские войска бросили против наших частей большое количество танков, мотопехоты и на одном участке прорвали нашу оборону. Наши войска вынуждены были отступить… Москва в опасности!..»

Генерал, пожалуй, сказал правду: линия обороны будет проходить в Москве…

Подошел лейтенант Тропинин.

– Комиссар сейчас приедет, – сказал он, и глаза его, близко посаженные, огромные, остановились на мне. – Сообщение Информбюро слышали?! – Оп вспомнил вчерашний тост Чертыханова. – Придется воевать на баррикадах.

– Придется, – ответил я. – Но Чертыханов сказал вчера все-таки верно. – Тропинин промолчал. – Кстати, пошлите человека в госпиталь за Чертыхановым. Я скажу адрес.

– По-моему, он у вас дома. Я видел, как он прошел по двору. Еще утром. Дежурит, вас поджидает. Я позову, если хотите…

Чертыханов ворвался в школу.

– Договорились, товарищ лейтенант?

С напускным равнодушием я пожал плечами: не удалось, мол. Он растерянно замигал, затем приметил на моих петлицах шпалы, и рот его удивленно приоткрылся.

– О, виноват, товарищ капитан! – И только теперь пристукнул каблуками, и ладонь с растопыренными пальцами вскинулась вверх, к пилотке. Я достал из сумки записку от майора Самарина и вручил ее Прокофию.

– Поезжай в госпиталь, выпишись, забери свои вещи – и немедленно сюда.

– Слушаюсь, товарищ капитан. Я мигом. Спасибо! – Он повернулся и затопал по коридору к выходу.

Вскоре майор Федулов пригласил меня во двор.

– Прошу вас, капитан, на смотр войскам. – Он совсем протрезвел, вел себя как-то не по росту суетливо и от этого казался еще более жалким, виноватым и несчастным.

Батальон был выстроен на спортивной площадке повзводно. Это были молодые и здоровые ребята с автоматами поперек груди. На меня смотрели выжидательно.

– Товарищи бойцы и командиры! – откашлявшись, обратился к ним майор Федулов. – Вот и пришла пора распрощаться мне с вами. Так и не дождались золотого времечка – побывать совместно в деле. Представляю вам нового командира – капитана Ракитина.

Кто-то из бойцов спросил:

– А вы куда же, товарищ майор?

Федулов встрепенулся, приосанился и ответил громко и хрипло:

– Куда пошлют. Передовая теперь рядом. На нее путь всегда открыт. Может, там и встретимся.

Я попросил проверить списки. В строю не оказалось двадцати шести человек. Майор Федулов успокоил меня.

– Они где-нибудь поблизости. Подойдут. – Он все время ощущал какую-то неловкость, должно быть, оттого, что я встретил его в нетрезвом виде.

Я медленно прошел вдоль строя, пристально и с беспокойством вглядываясь в лица бойцов, пытаясь угадать, что это за люди, с кем придется, быть может, завтра идти в бой. Вернувшись на прежнее место, я скомандовал:

– Коммунистов попрошу подойти ко мне.

Строй не дрогнул. От него отделились лишь трое: два командира и пожилой красноармеец с рыжей широкой бородой.

– Лейтенант Кащанов, командир второго взвода, – представился один, узкоплечий, с большим кривоватым носом на узком лице.

Второй, приземистый, скуластый, с тонкими, неистово светящимися полосками глаз, тоже назвал себя:

– Лейтенант Самерханов, командир первого взвода.

Я подошел к бойцу с рыжей бородой; он стоял как-то неловко, в громадных ботинках, в обмотках, увесистые руки высовывались из рукавов и казались чересчур длинными. Бойцы, поглядывая на него, тихо посмеивались.

– А вы кто? – спросил я.

– Так что рядовой Никифор Полатин, – ответил он спокойно. – Ездовой я и санитар.

«Да, не слишком крепка партийная прослойка, – подумал я не без горечи. – Надо что-то предпринимать, пока не поздно».

Затем скомандовал:

– Комсомольцы, три шага вперед! – И чуть не вскрикнул от радостного изумления: весь батальон отпечатал трижды – раз, два, три! Я обернулся к Федулову.

Майор улыбнулся:

– Батальон сплошь комсомольский.

Настроение мое поднялось мгновенно.

– А фронтовики среди вас есть? – спросил я.

– Есть. Есть!.. – послышалось несколько голосов.

– Два шага вперед! – крикнул я, едва сдерживая радость.

Выступило больше ста человек. Я подошел к первому; это был невысокий, неказистый с виду человек, в шинели с завернутыми рукавами – они были ему длинны.

– Как фамилия? – спросил я.

– Лемехов Иван. Бронебойщик.

– Где воевал?

– От границы шел. Ранило под Рославлем.

– В боях участвовал?

Лемехов даже рассмеялся: вопрос показался ему наивным.

– А как же! Два танка на счету имею.

Следующий на мой вопрос ответил мрачновато:

– Сержант Мартынов. Разведчик. Был ранен под Минском.

Бойцы, один за другим, откликались:

– Красноармеец Морозов. Шофер. Вышел из окружения под Смоленском.

– Младший сержант Емелин. Пулеметчик. Шел от границы. В районе Орши был ранен!..

Я обошел всех фронтовиков, каждому посмотрел в глаза. Ох, повидали виды ребята!..

Только сейчас я обратил внимание на то, как разномастно были одеты люди: поношенные, выгоревшие шинели, ботинки со стоптанными каблуками, обмотки, – и спросил:

– Претензии есть?

Подтянулся и с тревогой посмотрел на бойцов майор Федулов. Но строй молчал.

– Есть! – Никифор Полатин поднял руку. – Товарищ капитан, можно задать вопрос?

– Задавайте.

– Долго нам еще находиться тут?

– Нет, не долго, – ответил я, убежденный в том, что при сложившемся положении нас со дня на день бросят на фронт.

– Медикаментов нет, перевязочных средств тоже нет, учтите, товарищ капитан, – сказал Полатин.

– Патронов маловато! По одному запасному диску.

– Противотанковых гранат совсем нет!..

– Передайте командованию, что сидеть на месте дольше нет никакой возможности!

Требования сыпались одно за другим со всех концов. И когда установилась тишина, я сказал, обращаясь к батальону:

– На Западном направлении немецко-фашистские войска вновь прорвали нашу оборону. Наши войска отступили. Не исключено, что линия обороны пройдет по самому сердцу нашей столицы. Батальон должен быть готов каждую минуту к выполнению боевых действий. С этого момента самовольная отлучка из расположения батальона будет рассматриваться как дезертирство. А время сейчас слишком суровое, чтобы можно было щадить дезертиров. Всем бойцам и командирам, кто самовольно или с согласия командира поселился на квартирах, немедленно вернуться в расположение, то есть сюда, в школу. Командиров взводов прошу проследить за выполнением.

Во время моей речи во двор входили бойцы, спрашивали у майора разрешения и вставали в строй…

Прибежал и Чертыханов с вещевым мешком за плечами, запыхавшийся, распаренный – видимо, сильно торопился. Он бодрым, строевым шагом подошел к нам.

– Товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану. – И, повернувшись ко мне, крикнул: – Товарищ капитан, ефрейтор Чертыханов после излечения в госпитале прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей боевой службы! Разрешите встать в строй?

– Вставайте, – сказал я.

Бойцы, с интересом наблюдая за плутовской рожей Чертыханова, за старательными, истовыми его движениями, ухмылялись, перешептываясь. Прокофий отодвинулся на левый фланг первого взвода и замер, уставившись на меня, точно демонстрировал бойцам наглядный урок, как надо относиться к командиру, а во взгляде его я уловил хитрый намек: пускай, мол, учатся, с каким усердием и прилежностью надо нести службу.

– Кто хорошо знает расположение города? – спросил я. Оказалось, что половина бойцов не знала Москвы. Я приказал разбить каждый взвод на группы и к каждой группе прикрепить москвичей, чтобы они могли по карте ознакомить бойцов с основными городскими районами.

Широко расстилаясь над крышами, текли рыхлые мокрые облака. Их без устали гнал ветер, точно старался прикрыть город от вражеского глаза. Ветер со свистом врывался в школьный двор, взвихривая пыль, трепал тополя, стряхивая с ветвей последние листья; листья, кружась, взвивались вверх и уносились вместе с облаками. Изредка залетали редкие и косые капли дождя вместе со снежинками, словно кто-то швырял их горстями. Все это делало обстановку еще более тоскливой, наводящей на тяжелые мысли о нашей заброшенности. Бойцы вбирали головы в плечи, взгляд их был вопрошающе угрюмым.