Текст книги "Великий государь"

Глава пятая
Явление слуг сатаны

Над Россией встал новый царь. Он взошел на московский престол 25 мая, в день третьего обретения главы Иоанна Предтечи. О том новый царь не ведал. Да и некогда было ему заглядывать в святцы, потому как был озабочен другим. Он бы и почтил праздник вниманием, собор посетил, если бы не тьма забот. Эти заботы выстроились пред ним в ряд лицами польских взаимодателей и доверенными других лиц, которым новый царь был тоже многим обязан. Одни требовали долг от имени воеводы киевского князя Константина Острожского, другие от имени польского князя Адама Вишневецкого, третьи защищали интересы усвятского старосты Яна Сапеги и пана Юрия Мнишека, будущего царского зятя. Это они устилали коврами путь новому царю от Путивля до Москвы, до трона. И теперь всем им нужно было уплатить долги из российской государственной казны. Да беда не в этом. Новому царю пока не жалко было русского достояния. Он знал, что Россия сказочно богатая держава и ее запасов не исчерпать вовек.

Вступив на московский престол и впервые опустившись на царское ложе, где почивали великие государи, новый царь с трепетом подумал, что эта дерзость ему даром не пройдет, что обман его вскоре всплывет и россияне беспощадно посчитаются с ним. Совесть его не угнетала, потому как он знал, на что идет. Знал и в ту пору, когда обитал в приживалах у добросердного князя Константина Острожского. Он первым принял на себя заботу о царевиче, оттеснив слугу князя, несмышленого Богдана. Еще пребывая в Чудовом монастыре, он открыл, как мылись в бане, истинное лицо инока Григория через крест, о котором всем шишам говорил боярин Семен Годунов. Но сын мелкого дворянина, он был большой пролазой и не побежал уведомлять главу Разбойного приказа, утаил то, что открыл, и ждал своего часа. И сей час настал. Подслушав разговор царевича Дмитрия с Сильвестром в келье, он в тот же день купил на торжище коня и покинул Москву, взял путь на Киев. Добравшись до палат князя Острожского, он повел себя загадочно, не открывал своего истинного лица, лишь сказал: «Зовите меня сын Иванов».

Увидев Дмитрия под опекой Богдана, сын Иванов отшил туповатого слугу от царевича и постарался не допустить Дмитрия до князя, ежели он вернется раньше времени. Он поселил гостя в своей каморе, в большом низком помещении, где жила челядь князя. На другой день к вечеру сын Иванов принес в камору вина, браги и устроил угощение. Сам сын Иванов почти не пил, но щедро поил Богдана и Дмитрия. Когда царевич сник от хмельного и уснул, сын Иванов нашептал Богдану, что перед ними лежит недруг и враг князя Константина. Богдан простодушно поверил. Но когда Богдан отлучился по нужде, сын Иванов снял с Дмитрия крест, скоро собрался в путь и покинул камору. Он пришел на конюшню, оседлал коня и уехал навстречу князю Острожскому, надеясь встретить его на пути из Варшавы. Он ехал сутки не смыкая глаз, не удаляясь от шляха, дабы не пропустить кортеж князя и не разминуться. Судьба оказалась к нему милостива. И когда он уже падал на гриву коня от усталости, появился кортеж князя. Сын Иванов предстал перед воеводой усталый, запыленный, горестный. Он смело поднялся к князю в карету и со слезами на глазах рассказал ему обо всем том, что случилось с ним за прошедшие двое суток, тоном оскорбленного достоинства открылся князю и поведал свою судьбу.

– Милостивый государь, злой рок выгнал меня с твоего подворья. Да будет тебе ведомо, князь, что я, сын Иванов, истинный сын царя Ивана Васильевича Грозного. Вот мой крест, – и он распахнул перед Константином кафтан, исподнюю рубаху, – надетый мне в день крестин. Я покидаю твой двор потому, что там появился самозванец, именем Григорий Отрепьев, сын костромского дворянина, ликом схожий со мной. Он преследует меня всюду. В Москве, в Чудовом монастыре он подслушал наш разговор с ведуном Сильвестром и теперь явился на твое подворье, дабы оговорить меня. – Князь слушал внимательно, не спуская проницательных глаз с лица сына Иванова. Он же стойко выдерживал этот взгляд, и у него не дрогнула на лице ни одна черточка. И князь, считая себя душеведом, поверил, что пред ним истинный царевич. – И я покинул твое подворье, да не мог уехать от тебя, мой благодетель, не простившись.

– Куда же ты путь держишь, царевич? – спросил князь Константин.

– Явлюсь в Варшаву и буду просить защиты у короля Сигизмунда. Верю в его доброе расположение к России и знаю, что он чтил моего батюшку.

– Держать не смею, царевич, а помочь тебе готов, дам провожатых, как подобает, ссужу денег на первый случай и на обзаведение одеждой тебе подобающей.

– Век буду благодарить тебя, дорогой князь, и сторицей верну долг. – И «Дмитрий» поклонился Константину. Потом же, понизив голос, сказал: – Поведаю тебе, князь, малую тайну Отрепьева: он страдает богомильской ересью и всюду сеет ее семена.

– Господи, спасибо, что открыл сие! – воскликнул противник всякой ереси. – Да я живота лишу осквернителя моего подворья! – И заспешил: – Ну, попрощаемся до встречи в Москве! – Князь Константин обнял сына Иванова и трижды поцеловал, смахнул с глаз набежавшую слезу, выбрался из кареты, позвал молодого вельможу и распорядился: – Андрей, возьми с собой двух воинов и денег сто червонцев у казначея и проводи сына Иванова до Варшавы. Там и представишь его государю-батюшке Сигизмунду. Сие есть русский царевич Дмитрий, сын Ивана Великого!

Дворянский сын Андрей оказался расторопным, и спустя несколько минут он и два всадника уже сопровождали сына Иванова.

Бывший писец, служивший в Чудовом монастыре под именем Григория, а в миру Юрий Отрепьев, сын Иванов, был дерзок, хитер и осторожен. Он и не думал пока идти с визитом к королю Сигизмунду, но повернул коня в Сандомир и велел Андрею представить его вначале воеводе Яну Сапеге, а еще вельможному пану Юрию Мнишеку. Так он вскоре оказался под заботливой опекой двух известных всей Польше вельмож. И из Сандомира начался его победный марш к московскому трону.

О судьбе истинного царевича Дмитрия он ничего не знал, не слышал. Да не сомневался в том, что князь Константин Острожский сдержал свое слово. О крутом, а подчас жестоком нраве князя ходили легенды. Сказывали, что в его огромных владениях, в замке, в лесных дачах Полесья сгинул не один десяток иезуитов и иных еретиков, кто утверждал, что Сын Божий произошел не только от Отца Господа Бога, но и от Святого Духа. И о судьбе царевича Дмитрия можно было только гадать. Что и делали все те, кого интересовала его судьба, до наших дней.

У Лжедмитрия судьба складывалась иначе. Пока она благоволила ему. Но это не избавило его от животного страха. И появился сей страх в тот же день, когда переступил порог царского дворца в Кремле. Каждый час, каждый день он боялся разоблачения. Но дерзостью одержимый, он даже подсмеивался над собой: «О, ежели разоблачить до исподнего и дальше, то каждый россиянин скажет, что пред ними человек не царского роду-племени, не от корня Даниловичей, долгой и знаменитой многими подвигами династии российских князей, государей. Скажут, это вор, поправший Христовы заповеди: не убей, не укради, не обмани». Он же все сие совершил, дабы захватить российский престол. Как же дерзнул сей молодой человек с грустно задумчивыми глазами на смуглом лице, с пегой бородкой, некрасивый, роста ниже среднего, с большой сизой шишью близ носа под левым глазом, как он дерзнул захватить великий российский престол? Сие оставалось загадкой.

Но россияне умели разгадывать и не такие хитроумные узоры просто. Они сказали, что сей самозваный царь продал сатане душу, дабы в обмен получить трон и корону русских царей. Вкупе с сатаной чего не достигнешь, утверждали они. И было у них на то основание, потому как нашлись москвитяне, которые видели истинного Дмитрия в услужении у патриарха Иова переписчиком книг. И был он по внешности другим. Они помнили хорошо сложенного, среднего роста юношу с белым цветом лица и темными волосами. Да, возле носа у него была примета, но всего лишь малая коричневая бородавка, а не сизая шишка. Еще говорили очевидцы, что у него были белые длинные кисти рук, речь же была смелой и походка его, манеры держаться носили царскую отлику.

Неприятности для Лжедмитрия начались на второй же день его пребывания в Кремле. Лишь только он появился на Красном крыльце царского дворца, чтобы сказать свое слово москвитянам, как из толпы горожан, подступившей к самому крыльцу, раздался громкий возглас:

– Россияне, сей царь не есть Дмитрий! Царевича Дмитрия я знал, встречался с ним в Чудовом монастыре, как к брату архимандриту Дионисию приходил!

Лжедмитрий растерялся, но царедворцы, стоявшие с ним рядом, защитили его и воодушевили.

– Это поп-растрига, мшеломец! – крикнул князь Рубец-Мосальский. – Повели схватить его и казнить!

И Лжедмитрий велел рындам взять крикуна и отсечь голову принародно, чтобы другим не было повадно ложь измышлять.

Ан москвитяне не дали в обиду астраханского священника, дерзнувшего открыть истинный лик царя. Сплотились перед рындами и не пустили их к смельчаку.

– Грех тебе начинать царствие с казни! – крикнул мастеровой с Кузнецкого моста.

– Ну погодите, я до вас доберусь, смутьяны! – крикнул царь.

Разговор его с москвитянами так и не возник, и царь поторопился уйти во дворец.

А времени добраться до «смутьянов» у Лжедмитрия не оказалось, потому как каждый день до глубокой ночи нужно было присутствовать на приемах, балах и пирах в честь своего воцарения. Еще каждый день он раздавал награды, имения, земли всем новым фаворитам, подписывал дарственные грамоты. Он и не помышлял о державных делах, озабоченный только тем, чтобы угодить своим благодетелям – польским вельможам. Иноземцы католической веры окружили царя так, что никому из русских бояр, князей именитых родов не было к нему доступа. Однако князей Нагих Лжедмитрий не забыл. Ведь там, в Угличе, жила его «мать», царица Мария. Еще Лжедмитрий приблизил к себе князя Федора Мстиславского и князя Василия Шуйского, смирился с их присутствием в своей свите. И еще как-то князь Василий Рубец-Мосальский, фаворит Лжедмитрия с Путивля, выбрав удачную минуту, шепнул царю, чтобы он проявил милость к роду Романовых и их сродникам.

– Или ты запамятовал, царь-батюшка, что Романовы тебе родня по кике? – сказал он.

– Запамятовал, князь Василий. Да видишь сам, какая прорва дел привалила, – бойко оправдался Лжедмитрий. Сам же подумал, что они-то как раз в Москве и не нужны ему.

Однако за род Романовых в эти дни волновался не только князь Рубец-Мосальский, а и москвитяне. И Лжедмитрий подумал об этом, спросил князя Василия:

– Не знаешь ли, куда упрятал их Бориска?

– Допрежь ведаю, где старший Никитич заточен.

– Тогда моей волей шли за ним посольство. А мы тут подумаем, где ему впредь пребывать. – Сердце у Лжедмитрия забилось в тревоге, потому как Никитичи не станут взирать на него так преданно, как взирал князь Рубец-Мосальский.

В тот день, как Рубец-Мосальский собирал «послов» и наставлял их, к Лжедмитрию пожаловал князь Василий Шуйский. И, обуреваемый тайной корыстью, укрепил опасение царя.

– Ты, батюшка царь, вызволи Никитичей и инших Сицких, Черкасских из ссылки, но в стольный град не торопись пускать. Смуты вокруг и без них пропасть. И то пойми, – Шуйский многозначительно поднял палец, – не приведи Господь, ежели у Никитичей возникнут сомнения.

У Лжедмитрия были основания прислушаться к совету князя Василия Шуйского, и он решил все исполнить так, как подсказал хитрый князь.

Князю Катыреву-Ростовскому было поручено доставить старшего Романова во дворец Ивана Грозного в селе Тайнинском, а прочих пока расселить в Ярославле и Твери. А пока князь Катырев-Ростовский ходил в Антониево-Сийский монастырь, жизнь в Москве становилась все более бурной и неуправляемой.

Царь Лжедмитрий уже открыто пренебрегал русским обществом и жил в окружении поляков, литовцев и римских иезуитов. Он вел переписку с польским королем Сигизмундом Вазой, каждую неделю слал письма своей невесте Марине Мнишек, посылал гонцов с благодарственными грамотами папскому нунцию в Польше Рангони. И даже писал самому папе римскому, только что вставшему на престол Павлу V. Он добивался у папы разрешения жениться на католичке Марине Мнишек и, выполняя волю россиян, окрестить ее в русскую православную веру. Вмешательство папы потребовалось Лжедмитрию для того, чтобы укротить неуступчивого митрополита Гермогена, который был против брака Лжедмитрия на католичке. Царь вытащил на свет божий опального митрополита Рязанского Игнатия Грека, нарек его патриархом, при попустительстве которого надумал обмануть русских архиереев при крещении Марины и во время его венчания с полячкой. Игнатий Грек заверил Лжедмитрия, что все сделает, как царь пожелает. Лжедмитрий вновь обрел благодушие, но ненадолго.

Как-то после затянувшегося до глубокой ночи пира царь уже под утро ушел в опочивальню и забылся в тяжелом сне. И явился к нему во плоти польский богослов и философ Петр Скарга. Встал он возле ложа, руку протянул. И Лжедмитрий проснулся, сел в испуге, спросил:

– Кто ты? Что тебе нужное.

– Не пугайся, царь. Я твой духовный отец, – сказал Петр Скарга. – Ведаю, что против тебя умышлен заговор, – начал богослов. – Ноне же арестуй князя льстивого с хитрыми глазами. И братьев его возьми в железа. А как с ними поступать, думай сам. – И Петр Скарга удалился из опочивальни неведомым путем.

Лжедмитрий так больше и не уснул. Он стал перебирать в памяти все лица вельмож, искать среди них того, кто льстил ему без меры и у кого хитрые глаза. Но то лицо, которое грозило ему смертью, не проявлялось… А страх нарастал. Лжедмитрий уже видел, как ворвались во дворец заговорщики, как рвались в его опочивальню, размахивали оружием. Лжедмитрий встал, оделся, саблю в руки взял и затаился у дверей, готовый защищать свою жизнь. Наступил рассвет, царь подошел к окну, дабы посмотреть, нет ли заговорщиков близ дворца. Но двор был пуст. Лжедмитрий прислонился к оконному откосу, закрыл глаза и куда-то поплыл. И в сей миг пред окном возник человек. Смотрел он на Лжедмитрия льстиво и плутовски. И услышал Лжедмитрий голос: «Ты, батюшка, вызволи из ссылки Романовых, но в стольный град их не пускай». Царь открыл глаза и возблагодарил неведомо кого за то, что помог высветить лик заговорщика. И был им князь Василий Шуйский.

Терзаемый страхом, Лжедмитрий поднял стражу, призвал к себе польских воевод, велел им послать в палаты Шуйских солдат и арестовать всех братьев-князей.

Поляки исполняли такие повеления быстро, но попросили, чтобы с ними к Шуйским шел кто-то из русских вельмож и предъявил им обвинение. Лжедмитрий оказался в затруднительном положении: не мог же он обвинить князей Шуйских только на основании того, что пришло ему во сне. И он призвал на помощь князя Рубец-Мосальского. Василий уже давно привык к тому, чтобы выдавать сны за явь, ложь за правду. Он и глазом не моргнул, заявил:

– Ты, государь-батюшка, не сомневайся. Есть злой умысел у князя Василия против тебя. Доподлинно сие ведаю. Он уже давно дорогу торит к трону.

– Вот ты и пойдешь с обвинением, – повелел царь.

Князь Рубец-Мосальский колебался недолго. Рисковый мшеломец, он давно позабыл о понятии чести и благородства. Потому сказал:

– Исполню твою волю государь. – И, помедлив, добавил: – Милость, однако, прояви, Пошехонье мне отпиши за верную службу.

Лжедмитрию эта сделка ничего не стоила, и он с легким сердцем проявил сию милость.

– Иди же за бунтовщиками, а придешь, получишь жалованную грамоту.

В тот же день князей Шуйских взяли под стражу, заключили в пытошные башни. Младших братьев Василия, Дмитрия и Ивана, пороли кнутами, добиваясь признания в заговоре. А князя Василия допрашивал сам Лжедмитрий.

– Ты зачем мне льстил и омывал лицо мое елеем? Говори, что замышлял против меня и кто еще с тобой в заговоре. Да не мешкай, а то братцев засекут в застенке.

Князь Василий молчал, скорбел о братьях и думал, кто предал его. Да, он замышлял заговор, но еще ничего не сделал, чтобы осуществить его. Он вел разговор всякими полунамеками лишь с Федором Мстиславским. Неужели он в поисках корысти себе выдал его? Шуйский так углубился в свои думы, что не слышал, о чем спрашивал Лжедмитрий. Тот, наконец, взорвался и схватил князя за грудь, стал его трясти:

– Что молчишь? На дыбу рвешься? Пошлю! – кричал царь.

Так и не добившись никакого признания, Лжедмитрий покинул пытошные казематы. Вернувшись во дворец, он повелел созвать Земский собор. И мешкать не велел, дал всего два дня на сборы. Россияне посмеивались: месяц надо, дабы кликнуть выборных со всей державы и увидеть их в Москве. И говорили, что все это балаган для отводу глаз. Но обеспокоились за судьбу Шуйских. У именитого боярского рода было немало сторонников в Москве, и они не думали так легко отдать Шуйских на расправу бессудную.

Однако подобие земского собора вскоре сошлось на первое заседание. Это были в основном московские вельможи, преданно служившие Лжедмитрию. Царские угодники смотрели ему в рот, когда он с пылом говорил про заговор и про то, как Господь помог ему уличить Шуйских.

– Вот и спрашиваю вас, земцы, какого наказания достойны тати, задумавши покушиться на жизнь законного царя?

Дабы угодить царю, «земцы» приговорили Шуйских к лишению живота на плахе. И скорая бессудная расправа над князьями Шуйскими свершилась бы. Но вмешались священнослужители. Большим клиром пришли они в Грановитую палату, где заседали земцы, и привел их за собой митрополит Гермоген. Он же пригрозил Лжедмитрию поднять москвитян в защиту оговоренных князей Шуйских.

– Нет у тебя воли, государь, российские корни рубить, – подойдя к трону и стукнув посохом, сурово сказал Гермоген. И продолжал: – Церкви судить Шуйских, а не угодникам. Милуй сей же час, не жди себе худа, пока народ во гнев не пришел. – Гермоген подошел к окну, распахнул его. – Слышишь, как гудит Красная площадь?

В палату и правда хлынул шум, похожий на рокот моря. Да и под окнами палаты уже собрались толпы москвитян. И дрогнул Лжедмитрий, знал, каковы россияне, когда поднимаются на бунт: все сметают на своем пути. Сказал митрополиту Гермогену:

– Иди утихомирь народ, а мы тут подумаем.

– Нет, один не пойду. Идем вместе, государь, и ты сам скажешь россиянам, что отменяешь смертную казнь.

К Лжедмитрию подошел князь Рубец-Мосальский и еще кто-то из царедворцев. Они шепотом говорили что-то царю, убеждали его, а он на глазах у Гермогена побледнел, поднялся с трона и пошел к выходу, появился на Красном крыльце Грановитой и крикнул:

– Россияне, с чего бунтовать вздумали?! Вот, говорю вам и вашему Гермогену, что Шуйских милую, живота их не лишаю, но отправляю в ссылку, дабы Москву не мутили. Идите же на Красную площадь и там скажите люду, чтоб шел по избам. – И повернулся к Гермогену: – Видишь, я крови не ищу. Теперь им говори и ты в ответе за покой в Москве. – С тем и покинул Красное крыльцо.

Гермоген же следом поспешил.

– Ты, государь, будь милосерден во всем. Посему дай повеление служилым пустить в Москву Романовых и инших опальных от Годунова. Зачем свою опалу накладываешь?!

Лжедмитрий побаивался казанского митрополита, которого и Годунов боялся, и пошел на уступку.

– Я подумаю о них. Да не подталкивай меня. – Лжедмитрий сказал это искренне. Романовы, и особенно Федор, очень беспокоили его. Знал царь, что одного слова Федора, сказанного с Лобного места, будет достаточно, чтобы москвитяне стащили его с трона. И после долгих раздумий, колебаний Лжедмитрий решился на встречу с Федором, дабы заручиться его поддержкой или хотя бы молчанием.

Через три дня Лжедмитрий в сопровождении малой свиты и отряда польских драбантов покинул Москву. Знал царь, что Филарет Романов уже пребывал в селе Тайнинском, как и было ему намечено. На беседу с Филаретом царь ушел один. И никто не знал, о чем Лжедмитрий и Филарет беседовали. Покидая Тайнинское, Лжедмитрий выглядел расстроенным. То, что Филарет не стал допытываться, как и почему он, Отрепьев Григорий, захватил трон не по праву, это Лжедмитрия порадовало. Выходило, что признавал его царем. Но словно в уплату за признание потребовал вернуть Шуйского с пути в ссылку, отдать имущество и восстановить в чинах и званиях. Лжедмитрий пообещал выполнить волю «сродника», но и Филарета вынудил на уступки.

– Ты, отец преподобный, в таком случае посиди пока в Ростове Великом. Выпрошу тебе у архиереев сан митрополита, епархия будет под тобой.

– На то твоя воля, государь.

– Вот и договорились. С тем и прощай.

Приезд Лжедмитрия в Тайнинское не был для Филарета неожиданным. За день перед тем приезжали в село Сильвестр с Катериной. Явились по наказу Гермогена с просьбой выручить Шуйского и его братьев. И Катерина дала понять Филарету, что царь пойдет на уступки. И теперь, проводив царя, Филарет долго ходил по тайнинскому дворцу, думал о состоявшейся встрече с Григорием Отрепьевым. Но как-то подспудно все время пробивались воспоминания о молодости, многое в которой было связано с Тайнинским. В этот дворец, построенный для приема высоких гостей, молодой князь приезжал не раз. Тогда он служил в свите царя Ивана Грозного. Здесь он был свидетелем встреч Ивана Великого с королями Польши и Швеции, с крымским ханом и римским иезуитом Антонием Поссевиным.

Но, избавившись от воспоминаний о далеком прошлом, Филарет вернулся в мир нынешний. О личности нового царя Филарета просветили Сильвестр и Катерина. Да и князь Иван Катырев-Ростовский многим удивил его. Потому, когда Филарету сказали, что царь едет в Тайнинское, он был удивлен дерзостью государя. Зачем понадобилось Лжедмитрию увидеть того, кто знал подлинное лицо самозванца? Уж не хотел ли царь добиться от него свидетельства о том, что он есть подлинный царевич Дмитрий? И уж конечно Лжедмитрий повезет Филарета в Москву, в Кремль и заставит его сказать о том, что царь истинный наследник престола при стечении множества вельмож, иноземных послов. Знал же Филарет, что в Москве уже мало кто считал царя истинным царевичем Дмитрием. Дошло до Филарета и то, что первым распустил слухи о самозванстве князь Василий Шуйский.

И при встрече с царем Филарет ни словом, ни намеком не вселил в него надежды на то, что, ежели, даст Бог, ему доведется быть в Москве, он, Филарет, возвестит о том, на что надеялся царь. Потому и душевной беседы у них не получилось – Филарет пошел на уступки лишь для того, чтобы избежать новой опалы, Лжедмитрий – дабы заставить Филарета молчать. На том они и расстались.

Совесть Филарета, однако, не дремала. И она повелевала ему ехать в Москву и там свершить то, что надлежало исполнить честному россиянину… По этой причине Филарет не спешил уезжать в Ростов Великий. А чтобы знать хоть что-то о московской жизни, попросил князя Ивана Катырева-Ростовского съездить в столицу. Князь уехал неохотно, обещал вернуться через три дня, но не приехал. Филарет ожидал его с нетерпением, надеясь на то, что тот привезет вести о родных.

Чтобы как-то скоротать время, Филарет проводил его в обществе хранителя дворца, престарелого князя Михаила Катырева-Ростовского, дяди молодого князя Ивана. Они много беседовали о прошлом, но их воспоминания были окрашены в черные тона. Почему-то всплывали все больше мрачные стороны жизни той поры. Наверное, накладывало отпечаток на беседы то, что оба они были свидетелями многих злодеяний Ивана Грозного.

– Господи, я и в могилу уйду с неотвязным явлением, – жаловался князь Михаил. – Никак не могу забыть, как царь-батюшка распял на дубовом кресте думного дьяка Ивана Висковитого. И за что, за одно неугодное слово… В тот день Москва была кровью залита. Триста лучших москвитян были невинно замучены, кого варом облил, кому на плахе голову… Я попытался убежать, чтобы не зреть то злодейство, но царь-батюшка ухватил меня за шиворот, сказал: «Зри себе в науку».

Князь Иван Катырев-Ростовский вернулся из Москвы лишь через неделю. Особыми новостями не порадовал, их не было, все больше печальные. Но когда вручал Филарету грамоту Патриаршего приказа о назначении на Ростовскую епархию, то проявил чуть ли не восторг.

– Отныне ты, чтимый нами Федор Никитич, возведен в сан митрополита! С чем и поздравляю, владыко! – И князь Иван низко поклонился.

Но эта новость не зажгла свечи радости в душе Филарета. Не хотел он получать святительский сан из рук лжецаря, а тем паче с участием самого себя в этой сделке. Филарет спросил:

– Чьей же волей мне пожалован сей высокий сан? Уж не Игнатий ли Грек сподобился милость проявить?

– Вот уж чего не ведаю, о том не скажу. Да поди архиереи за страстотерпие твое воздали, – ответил князь. – И ты прими сей дар судьбы не сумняшеся. Истинно говорю, пришло время быть тебе владыкою.

Так и не ощутив какого-либо душевного подъема от неожиданного возвышения, Филарет принял сей дар, сочтя, что без воли Всевышнего сего бы не случилось. Понял он и то, что в Тайнинском ему больше делать нечего.

На другой день Филарет собрался в путь, простился с князьями Катыревыми и покинул временное пристанище. Еще через день он был в Ростове Великом.

Филарет бывал в прежние годы в этом маленьком уездном городке, который когда-то в пору расцвета был стольным градом Ростовского и Ростово-Суздальского княжеств. Ему нравилось великолепие великого града. Его соборы, церкви соперничали не только с суздальскими, ярославскими, владимирскими, но и с московскими. Любил Филарет ростовские колокольные звоны, которые своими высокими и сильными звуками окрыляли душу.

Второй список грамоты Патриаршего приказа был доставлен в Ростов Великий раньше, чем там появился Филарет. И потому ростовские священнослужители и уездный губной староста успели подготовиться к торжественной встрече митрополита, к проводам в Троице-Сергиеву лавру на отдых престарелого митрополита Феоктиста.

После торжеств жизнь в Великом Ростове потекла в церковном бдении, но тихо и мирно. Филарет объехал все приходы епархии и стал сам вести службу в кафедральном Успенском соборе Ростовского кремля. Его богослужения собирали множество прихожан, чего в прежние годы ростовчане не знали, проповедями Филарета заслушивались.

Митрополит Филарет был желанным гостем во всех именитых семьях города, как в боярских, дворянских, так и в купеческих. Он был образованным человеком, знал латынь, много читал, и беседовать с ним, слушать его доставляло удовольствие каждому. Дома в вечерние часы Филарет добирал то, что не успел познать в Антониево-Сийском монастыре – изучал историю христианской церкви.

К своему немалому удивлению, он нашел в старых княжеских палатах ростовских князей книги греческого письма, и были среди них знакомые ему церковные сочинения века Комнинов Михаила Пселла. Этот сочинитель написал прекрасное толкование книги «Песнь Песней», главы из которой о Великой Святой Троице и о Иисусе Христе Филарет выучил наизусть. Еще Филарет нашел книги времен императоров Палеологов и среди них опять-таки знакомое сочинение Григория Палма «Об исхождении Святого Духа от одного отца». Спустя несколько лет эта книга поможет Филарету выстоять в борении с богословом иезуитом Петром Скаргой, когда возникнет спор о ереси богомильской, кою Скарга проповедовал.

Но чтение книг, многие часы, проводимые на службе, не избавляли его от тоски по родным и близким. Он с нетерпением ждал тот день, когда бы в его палатах сошлась вся семья, когда смог бы увидеть жену Ксению и желанного сына Михаила. Так незаметно пролетел почти год, когда до Ростова Великого долетели вести о больших потрясениях в Москве. Князь Василий Шуйский вновь возглавил заговор против Лжедмитрия. И на сей раз ему удалось достичь задуманного. Царь Лжедмитрий был убит. Случилось сие семнадцатого мая. А в двадцатых числах мая в Ростов Великий примчались брат Филарета князь Иван и князья Трегубов и Трубецкой, зятья Романовых. Встреча была шумной, радостной. Ведь все они не виделись без малого шесть лет. Да едва облобызавшись, едва отдышавшись, князья потребовали от Филарета, чтобы он собирался в Москву.

– Дорогой владыко, ты у нас за отца-батюшку, и в Москве нам без тебя быть нельзя, – начал князь Дмитрий Трубецкой. – Потому мы одни не уедем.

– Москва мне желанна, дети мои, да места своего в ней не вижу. А тут я при службе, – буднично ответил Филарет.

– Но брат мой родимый, – воскликнул нетерпеливый князь Иван, – нужда в тебе там, потому что новая опала нам грозит. Да и тебя здесь царь Василий достанет. Недоволен он, что ты получил сан митрополита по воле самозванца, а мне дадено боярство.

Филарет задумался, к медовухе прикоснулся – сидели за трапезой – и пришел к мысли, что брат Иван и зятья правы. Нужно ему вернуться в Москву, дабы восстановить положение Романовых, добыть роду прежнее влияние при царском дворе, восстановить порушенное родовое гнездо. Придя к такому решению, Филарет успокоил гостей:

– Будет по-вашему, дети мои. Ежели нынче не постоим за себя, то и впредь нам не встать во весь рост, – заявил Филарет. – Да и Шуйского нужно в постромки взять-поставить, дабы не казнил без вины, как было при Годунове.

Филарет встал, вышел из-за стола и размышлял вслух о всем том, что волновало его. Глаза у Филарета горели огнем, помолодели, и все увидели прежнего, гордого и независимого, князя. Да, сила в нем была скрытная. Он не считал себя старцем, завершающим жизненный путь. В свои пятьдесят один год он жаждал жизни. И потому, не оглядываясь на прошлое, ринулся в бурное море смутной Москвы, России. Но Филарет не хотел порывать связи с Ростовской епархией. Он оставлял место митрополита за собой и, как сказал клирикам, покидал Ростов временно.

В Успенском соборе по поводу отъезда Филарета состоялся молебен. На нем собралась вся ростовская знать, была прочитана молитва о путешествующих и митрополиту пожелали скорого возвращения. Пожелание священнослужителей оказалось пророческим, потому как Филарет не задержался в Москве и меньше чем через год вернулся в Ростов Великий.

А пока Москва встретила Филарета большим многолюдьем, оживлением жизни, бойкой торговлей. Москвитяне приходили в себя после разгула в городе польских пособников Лжедмитрия. Романовское подворье на Варварке, где при Лжедмитрии стояли три месяца и бесчинствовали иезуиты, действом князя Ивана было приведено в порядок. При Лжедмитрии, спустя три месяца его царствования, подворье и палаты были возвращены Романовым. Филарет немало думал по этому поводу. Выходило по его здравом размышлении, что царь Василий и впрямь мог проявить к Романовым немилость, потому как Лжедмитрий оказал им многие почести, ну прямо-таки как отец родной. Как ни кинь, а у Шуйского, ненавидевшего Лжедмитрия, было основание проявить немилость и к его приближенным.