Текст книги "Звезда КЭЦ. Прыжок в ничто. Небесный гость (сборник)"

20. Чернобородый Евгеньев-Палей

Прошло восемь месяцев с тех пор, как я оставил Землю.

Звезда Кэц готовилась к празднику. Здесь каждый год с большой торжественностью празднуется день основания Звезды. Старожилы рассказывали мне, что к этому дню на Звезду Кэц слетаются все небесные колонисты, где бы они ни были. Делают доклады, выслушивают отчеты о годовой работе, сообщают о своих достижениях, делятся опытом, строят планы на будущее. В этом году готовился особенно торжественный праздник. Я ожидал его с большим нетерпением: я знал, что увижу наконец не только Тоню, но и неуловимого чернобородого.

На Звезде уже начались подготовительные работы. Из оранжереи приносили вьющиеся растения, цветы и декорировали главный зал. Художники рисовали плакаты, портреты, диаграммы, музыканты разучивали новые песни и кантаты, артисты репетировали пьесу, руководители научной работы составляли доклады.

Весело было летать по «вечерам» вдоль озелененного «тоннеля», украшенного разноцветными лампами. Всюду была предпраздничная суета, слышались пение, музыка, молодые голоса. Каждый день появлялись новые лица. Преобладала молодежь. Знакомые встречали друг друга шумными приветствиями и оживленно делились впечатлениями.

– Ты откуда?

– С пояса астероидов.

– На кольце Сатурна был?

– Как же!

– Расскажи! Расскажи! – слышались голоса.

Вокруг рассказчика немедленно образовывалась плотная группа, вернее, рой: тяжесть была ничтожна, и многие слушатели летали над головой рассказчика.

– Кольцо Сатурна, как вы знаете, представляет собой мириады летящих в одном направлении осколков. Это, вероятно, остатки разорвавшейся на части планетки – спутника Сатурна. Есть совсем небольшие камешки, есть огромные глыбы и целые горы.

– А можно ходить по кольцу, перескакивая с камня на камень? – спросил кто-то.

– Конечно, можно, – смеясь ответил рассказчик, и нельзя было понять, говорит ли он правду или шутит. – Я так и делал. Некоторые осколки действительно летят так близко, что можно перешагнуть с одного на другой. Но, вообще говоря, расстояния между ними не так уж малы. Однако при помощи наших портативных ракет мы легко перелетали с осколка на осколок. Вот где богатство, товарищи! Некоторые куски состояли из сплошного золота, некоторые – из серебра, но большинство было из железняка.

– И ты, конечно, привез золото?

– Образцы привезли. Кольца Сатурна хватит нам на сотни лет. Мы будем извлекать камень за камнем из этого чудесного ожерелья. Сначала мелкие камни, а затем возьмемся и за большие.

– И Сатурн лишится своего прекрасного украшения. Это все-таки жалко, – сказал кто-то.

– Да, признаюсь, зрелище эффектное. Подлетая к кольцу в одной плоскости с ним, видишь только его ребро – тонкую светящуюся линию, которая прорезает также светящуюся планету. Если смотришь сверху, видишь сияющее кольцо необычайной красоты. Сбоку – золотую дугу, опоясывающую полнеба, то правильную, то вытянутую эллипсисом или даже параболой. Прибавьте к этому десять лун-спутников, и вы представите себе, какое поразительное зрелище ожидает путешественника.

– А на Сатурн не спускались?

– Нет, это мы тебе оставили, – сказал рассказчик. Все рассмеялись. – Вот на Фебе были, на Япете были. Маленькие луны, лишенные атмосферы, и больше ничего. Но вид неба отовсюду изумительный.

– Словом, мы изучили стратосферу, как атмосферу собственной комнаты. Для нас больше нет тайн… – послышался голос аэролога, пролетавшего мимо рука об руку с моим знакомым Соколовским.

Я помахал рукой геологу и вдруг увидел Тюрина. Он осторожно ступал по полу рядом с директором Пархоменко и что-то говорил о движении. Уж не собирается ли он сделать доклад о своей философии движения?..

Пархоменко подошел к Зориной. Не первый раз я встречаю директора вместе с этой девушкой. Хорошо, что Крамер не видит. Он, бедняга, все еще сидит в изоляторе. Тюрин, с классической рассеянностью ученого, даже не заметил, что потерял своего спутника, и медленно пошел дальше, разглагольствуя:

– Движение – благо, неподвижность – зло. Движение – добро, неподвижность…

Звуки оркестра заглушили речь проповедника новой философии.

Я облетел весь главный коридор, заглянул в огромный зал, в столовую, на «стадион», в бассейн. Всюду порхающие, скачущие, лазящие люди. Всюду звонкие голоса и смех. Но среди них нет Тони… Мне стало тоскливо, и я отправился в зоолабораторию побеседовать со своим четвероногим другом…

Наконец настал день праздника. Для того чтобы многочисленные колонисты могли расположиться удобнее, силу тяжести на Звезде почти совершенно уничтожили. И собравшиеся разместились равномерно по всему пространству. Они облепили стены, наполняя зал, как мухи-дрозофилы стеклянную коробку.

В конце коридора была сооружена «эстрада». За нею помещался художественно исполненный светящийся транспарант. На нем была изображена наша Земля, над нею – Звезда Кэц, еще выше – Луна. В большом овальном отверстии транспаранта виднелась платиновая статуя Константина Эдуардовича Циолковского. Он был изображен в своей любимой рабочей позе: положив дощечку с бумагой на колени. В правой руке его был карандаш. Великий изобретатель, указавший людям путь к звездам, как будто прервал свою работу, прислушиваясь к тому, что будут говорить ораторы. Художник-скульптор передал с необыкновенной выразительностью напряжение лица глуховатого старца и радостную улыбку человека, «не прожившего даром» свою долгую жизнь. Эта серебристо-матовая статуя, эффектно освещенная, оставляла незабываемое впечатление.

Стол президиума заменяло висящее в воздухе золотое кольцо. Оно напоминало «новоземие». Вокруг этого кольца, придерживаясь за него руками, расположились члены президиума. В центре появился директор Пархоменко. Зал приветствовал его возгласами и аплодисментами.

Я почувствовал, что кто-то прикоснулся к моей руке. Я обернулся – Тоня!

– Ты!.. – только и мог воскликнуть я. Так, неожиданно для себя, я стал называть Тоню на «ты».

Вопреки правилам Кэц, мы крепко пожали друг другу руки.

– Работа задержала! – сказала Тоня. – Я сделала еще одно открытие. Очень полезное здесь, но, к сожалению, очень мало применимое на Земле… Помнишь тот случай, когда маленький астероид едва не вызвал катастрофу, пронизав наше жилище? Это убедило меня в том, что как ни маловероятны такие случаи с точки зрения вероятности, но они все же случаются. И вот я изобрела…

– Значит, не открытие, а изобретение?

– Да, изобретение. Я изобрела аппарат, который реагирует на приближение даже малейших астероидов и автоматически заблаговременно отодвигает Звезду с их пути.

– Вроде радиоаппаратов, предупреждающих о появлении на пути корабля айсбергов?

– Да, с тою только разницей, что мой аппарат не только предупреждает, но и отодвигает наш «корабль» в сторону. Я после расскажу тебе подробнее… Пархоменко уже начинает свой доклад.

Все стихло.

Директор поздравил собравшихся с «успешным окончанием звездного года». Взрыв аплодисментов, и снова тишина.

Потом он, подводя итоги, говорил, что Звезда Кэц, детище Земли, «начинает возвращать долг своей матери». Он говорил, что у кэцовцев есть огромные достижения, что они своими трудами в области астрономии, аэрологии, геологии, физики, биологии обогатили все человечество. Сколько сделано крупнейших научных открытий, сколько разрешено не разрешимых на Земле задач! Необычно ценные открытия сделал, например, Тюрин. Его «Строение Космоса» войдет в историю науки как классический труд, создающий эпоху. Его имя становится в ряд имен таких титанов науки, как Ньютон и Галилей.

Высокую оценку получили и работы аэролога Кистенко, геолога Соколовского, «выдающегося изобретателя и экспериментатора товарища Герасимовой», упомянуты были мои скромные труды, как мне кажется, не в меру оцененные.

– Истинным героем – завоевателем небесных пространств проявил себя товарищ Евгеньев, – сказал Пархоменко и начал аплодировать кому-то позади себя.

Евгеньев! Чернобородый! Я вытягиваю шею, чтобы разглядеть его, но герой скрывается. Он не вышел даже на аплодисменты.

– Он, товарищи, скромничает, – говорит Пархоменко. – Но мы заставим его сделать доклад о своих необычайных приключениях в поясе астероидов. Начальник экспедиции должен отчитаться перед нами.

Евгеньев наконец показался в кольце. Я сразу узнал его.

– А ты бы узнала? – спросил я Тоню.

Тоня улыбнулась.

– Среди безбородых – да, но среди таких же бородатых, как он, едва ли. Я ведь его только мельком видела, когда он ехал на аэродром.

Евгеньев заговорил. При первых же его словах Тоня вдруг сильно побледнела.

– Что с тобой? – испуганно воскликнул я.

– Да ведь это же Палей! Его голос… Но как он изменился! Палей-Евгеньев… ничего не понимаю!

Я, вероятно, побледнел не меньше Тони: так взволновала меня эта новость.

– Как только он кончит речь, пойдем к нему! – сказала Тоня решительным тоном.

– Может быть, тебе удобнее одной? Вам много о чем надо поговорить.

– У нас нет тайн, – ответила Тоня. – Так лучше. Идем!

И как только овации умолкли и чернобородый отошел от «стола», Тоня и я направились к нему.

Торжественная часть заседания оканчивалась. «Рой мух» пришел в движение. Играл оркестр. Все пели хором «Звездный гимн». Начинался карнавал цветов.

С трудом пробираясь через толпу, мы наконец приблизились к Палею. Увидев Тоню, он заулыбался и крикнул:

– Нина! Товарищ Артемьев! Здравствуйте!

– Идем куда-нибудь в тихий уголок. Мне нужно поговорить с тобой, – сказала Тоня Палею и схватила плававший в воздухе букет душистых фиалок.

– И мне тоже, – ответил Палей.

Мы отправились в отдаленный угол зала, но и там было слишком шумно. Тоня предложила перейти в библиотеку.

Палей-Евгеньев был в отличном настроении. Он предложил нам «усесться» на стулья, хотя они нисколько не поддерживали нас. Сам он с необычайной скоростью и ловкостью подставил под себя стул, витавший в воздухе, и, придерживая его ногами, «уселся». Мы последовали его примеру далеко не с такой ловкостью. Тоня оказалась повернутой набок – Палей поставил ее стул рядом с собою. Я висел вниз головой по отношению к ним, но не хотел менять своего положения, чтобы не вызвать смеха Палея неумелыми движениями.

– Так оригинальнее, – сказал я.

Некоторое время мы молчали. Несмотря на всю внешнюю веселость, Палей волновался. Тоня тоже не скрывала волнения. Что же касается меня, то мое положение было совсем неловким. Право, я охотно улетел бы, как ни хотелось мне послушать, о чем они будут говорить. Я почувствовал себя еще более неловко, когда Палей, кивнув на меня головой, спросил Тоню:

– Товарищ Артемьев твой жених?

Мне показалось, что я падаю. Но, к счастью, здесь люди не падают, если даже упадут в обморок. Что ответит Тоня? Я пристально посмотрел на нее.

– Да, – ответила она без колебания.

Я вздохнул свободнее и почувствовал себя тверже на «воздушном» стуле.

– Так я не ошибся, – тихо сказал Палей, и в его голосе мне почудилась грусть.

Значит, и я не ошибся, предполагая, что у них было что-то, кроме научного интереса.

– Я очень виноват перед тобой, Нина… – произнес Палей, помолчав.

Тоня утвердительно кивнула головой.

Палей взглянула на меня.

– Мы – товарищи, – сказал он, – а с товарищами можно говорить вполне откровенно. Я любил тебя, Нина… Ты это знала?

Тоня немного опустила голову.

– Нет.

– Верю. Я хорошо умел скрывать свои чувства. А ты как ко мне относилась?

– Для меня ты был другом и товарищем по работе.

Палей кивнул головой.

– И в этом я не ошибся. Ты увлекалась нашей работой. А я страдал, сильно страдал! Помнишь, с какой радостью принял я предложение ехать на Дальний Восток? Мне казалось, что когда меня не будет возле тебя…

– Я была очень огорчена, когда наша работа прервалась на самом интересном месте. Все записи ведь вел ты. У тебя остались формулы. Без них я не могла двигаться дальше.

– И только из-за этих формул ты искала меня по земле и по небу?

– Да, – ответила Тоня.

На этот раз Палей искренне рассмеялся.

– Все, что делается, делается к лучшему. Ты не раз упрекала меня, Нина, что я человек увлекающийся. Увы! Это мой недостаток, но и мое достоинство… Без этого увлечения я не совершил бы «двенадцати подвигов Геркулеса», о которых сегодня говорил Пархоменко. Кстати, нас всех представляют к награде. Это награда за мой увлекающийся характер… Так вот, – продолжал он. – Уехал я на Дальний Восток и там… влюбился в Соню и женился на ней и уже имею прекрасную дочурку. Жена и дочь на Земле, но скоро приедут сюда.

У меня еще больше отлегло от сердца.

– Почему же ты стал Евгеньевым? Евгений Евгеньев? – спросила Тоня.

– Евгений Евгеньев – это случайность. Фамилия Сони – Евгеньева. А она у меня оригиналка. «Почему бы тебе не носить мою фамилию?» – сказала она мне перед тем, как идти в загс. «Твоя так твоя», – согласился я. Палея мне было не жалко: он человек увлекающийся. Бросает работу на самом интересном месте… Быть может, Евгеньев будет лучшим работником.

– Но почему ты не переслал мне своих записок?

– Во-первых, я был так счастлив, что забыл обо всем на свете. Во-вторых, я чувствовал себя виноватым перед тобой. После своего неожиданного отъезда я два раза был в Ленинграде. И один раз видел тебя с товарищем Артемьевым. Я слышал, как ты назвала его по фамилии. Но я сразу понял ваши отношения. В то время я работал уже в системе Кэца, новая работа совершенно захватила меня. Я весь жил «небесными интересами». К нашей с тобой работе, признаться, потерял всякое влечение. Я помнил, что наши общие записки я должен вернуть тебе… И вот я встречаю товарища Артемьева. А надо сказать, что это случилось в очень горячее время. За час до отлета на аэродром из Ленинграда мы вдруг получили телеграмму о том, что нам необходимо закупить некоторые физические приборы, только что выпущенные ленинградскими заводами. Мы с товарищем распределили покупки, условившись встретиться на углу улицы Третьего Июля и проспекта Двадцать пятого Октября. Поэтому-то я и уехал так быстро, что не успел сообщить своего адреса. Успел только крикнуть: «Памир, Кэц!» А приехал на Памир и завертелся. Потом улетел на Звезду Кэц, отсюда – в межпланетное путешествие… Вот и весь сказ. Виноват, кругом виноват!

– Но где же, наконец, эти записки? – воскликнула Тоня.

– Только не сбрось меня, пожалуйста, со стула, а не то упаду и разобьюсь на куски, – засмеялся Палей. – Увы, увы! Тебе совсем не надо было летать на небо, чтобы получить их. Они остались в Ленинграде, в доме почти рядом с твоим, у моей сестры.

– И ты не мог даже написать об этом! – с упреком сказала Тоня.

– Повинную голову и меч не сечет, – сказал Палей-Евгеньев, подставляя Тоне свою черноволосую голову.

Тоня запустила пальцы в его густую шевелюру и, улыбаясь, потрепала его. Оба они от этого движения закружились.

– Высечь тебя надо, негодника, а не к награде представлять!

– За что высечь, а за что и наградить, – шутливо возразил Палей.

Тоня вдруг обернулась ко мне и сказала:

– Ну, что же, летим на Землю, Леня?

«Летим на Землю! Леня!» Как обрадовали бы меня эти слова несколько месяцев тому назад! Теперь же обрадовало только слово «Леня». Что же касается полета на Землю, то…

– Об этом мы еще поговорим. Нельзя же так скоро. И у тебя, и у меня есть незаконченные работы, – ответил я.

– Как? – удивилась она. – Теперь ты не хочешь лететь со мной на Землю?

– Хочу, Тоня. Но я накануне величайшего открытия в биологии. И закончить эту работу можно только здесь. А дело прежде всего.

Тоня посмотрела на меня так, словно видела в первый раз.

– Ты, кажется, успешно дозрел на Кэце, – сказала она не то насмешливо, не то одобрительно. – Этой твердости характера я в тебе еще не замечала. Что же, таким ты мне больше нравишься. Поступай, как хочешь. Но я здесь больше оставаться не могу. Свои работы я окончила даже с превышением плана, как говорится, а новые начинать не собираюсь. Мне необходимо окончить ту, которую я начала когда-то с Палеем.

– Да, Нина, – поддержал ее Палей. – Впрочем, кажется, ты стала Тоней, как я Евгеньевым. Все меняется! Ты должна окончить эту работу. Осталось немного. Нельзя такую проблему бросать на половине…

– А кто бросил? – спросила Тоня. – Ну, хватит счетов!.. Пойдем веселиться. Это моя последняя ночь на Звезде!

21. Наконец я выдерживаю характер

На другой день я сидел в своей зоолаборатории и работал вместе с Зориной. Мы уже были в особых изоляционных костюмах, предохраняющих от действия космических лучей. Над нами были воздвигнуты изоляционные крыши. Только на подопытных животных космические лучи лились, как дождь.

Зорина сообщила мне, что Фалеев поправляется. Его тело и лицо принимают прежний вид. Улучшается и психическое состояние. Но с Крамером все еще плохо, хотя Меллер надеется на его поправку.

Дверь лаборатории открылась. Неожиданно появилась Тоня.

– Я улетаю, Леня! – сказала она. – Перед дорогой зашла проститься и поговорить.

Зорина, чтобы не мешать нам, удалилась в другой конец лаборатории. Тоня посмотрела ей вслед и сказала:

– Жаль, что ты не едешь.

– Ничего, наша разлука ненадолго, – сказал я. В это время к нам подлетел Джипси.

– Тоня, помнишь, я тебе рассказывал о действии космических лучей? Так вот посмотри, что они сделали с Джипси.

– Какой фантастический урод!.. – воскликнула Тоня.

Урод улыбнулся и завилял хвостом.

– Вот теперь мне кажется, что тебе опасно здесь оставаться, – сказала Тоня. – Явишься ко мне вот таким чудовищем.

– Не беспокойся. Я защищен этой одеждой и «зонтиками». Они сохранят мое тело, мой мозг и… мою любовь к тебе!

Тоня недоверчиво посмотрела на меня.

– Поступай как знаешь! – сказала она и, сердечно со мной простившись, ушла.

– Эх, Джипси, остались мы с тобой бобылями! – сказал я.

Джипси лизнул мою руку.

22. Земля и звезды

Весна. Окна открыты. Вечерний ветер приносит запах молодых берез. Я дописал страницу рукописи и взглянул в окно. Словно зацепившись за шпиль Адмиралтейства, на небе стоит полная луна. Из репродуктора льются звуки скрипки. Все как тогда, много лет тому назад… Но теперь я смотрю на Луну иными глазами. Это уже не далекий, недоступный спутник Земли. На лунной поверхности остались следы моих ног. Они и сейчас такие свежие, как будто я только что прошел по усыпанной пеплом и космической пылью почве.

Иногда все это кажется мне сном…

Рядом с моим кабинетом кабинет Тони. Она, как и я, уже профессор.

Из столовой доносится пение сына-школьника.

На ковре возле моего кресла лежит моя любимая собака – черный пудель Джипси. Я назвал его так, вспоминая о другом Джипси, которого я оставил на Звезде. Какое трогательное было расставание!

Я не прерываю связи со своими кэцовскими друзьями. Все они живы и здоровы. Зорина вышла замуж за директора Пархоменко. Выздоровевший Крамер принял это, как и полагается нормальному человеку: не слишком радостно, но не делая из этого драмы. Палей-Евгеньев работает главным инженером-конструктором и «облетчиком» ракет. Тюрин подготовляет путешествие за пределы Солнечной системы. Он решительно не хочет стариться.

Месяц тому назад я окончил большую книгу «Биологические опыты на Звезде Кэц». Материалом послужили работы Шлыкова, Крамера и мои собственные. Получилась чрезвычайно интересная книга. Она уже сдана в печать. Окончив ее, мне захотелось еще раз пережить все приключения, связанные с моей не совсем обычной женитьбой. И вот я заканчиваю и эту книгу.

…Мой сын поет «Марш Звезды Кэц». Сколько раз я рассказывал ему о своем путешествии! Теперь он только и мечтает о том, как полетит на Звезду, когда вырастет большой. И он, наверное, будет жителем звезд.

Прыжок в ничто

Многим из сидящих здесь молодых людей приготовлен ужасный жребий. Многие из вас будут расстреляны, или уничтожены, или изувечены, или отравлены, или обречены на голодную смерть. Мир, как мы видим, явно обречен. Капиталистическая система рушится. Признаки этого видны повсюду. И нет выхода. Разве… построить ковчег подобно библейскому Ною, в котором мы могли бы укрыться от угрожающего нам разрушения…

Из речи Герберта Уэллса

в Лондонской Скул Оф Икономикс.

Май 1932 года.

Часть I
Земля

Несмотря на теплый вечер, высокие узкие готические окна гостиной роскошного особняка были плотно закрыты. За толстыми стенами дома глухо гудел Лондон, но гул гигантского города почти не проникал сквозь двойные шторы. Не то чтобы хозяйка боялась свежего воздуха. Дородная, высокая, похожая на королеву Викторию, облику и привычкам которой она старалась подражать, хозяйка дома леди Хинтон, как и покойная королева, любила сквозняк. Но открытые окна приносили не только освежающую струю воздуха. Сквозь них в этот аристократический квартал в последнее время все чаще и чаще стали доноситься гул «черни», революционные песни, речи охрипших уличных агитаторов и иногда выстрелы. Все это волновало обитателей солидного особняка. И прислуге был дан приказ: наглухо закрыть окна, выходящие на улицу. Вечерами спускались плотные, двойные шторы. В доме становилось так тихо, что тиканье часов было слышно в смежных комнатах.

Эллен, племянница хозяйки дома, в черном платье, с короткими манжетами и воротничком, сидела прямо, словно проглотив аршин, и смотрела в сад, где доцветали последние цветы.

Ее близорукие, несколько выпуклые глаза цвета увядшего василька были прищурены, и это придавало лицу брезгливое выражение. Она вздохнула и медленно осмотрела комнату, одну из гостиных, где по четвергам устраивался традиционный файф-о-клок, на который приглашались наиболее близкие люди.

Бронза, мрамор, французские гобелены, японские статуэтки слоновой кости, картины итальянских мастеров, – в одной этой комнате заключалось богатство, на которое сотни голодных рабочих семейств могли бы просуществовать несколько лет. Единственная наследница, Эллен привыкла смотреть на эту роскошь глазами будущей хозяйки.

Но… ко всем этим сокровищам уже протягивают руки непрошенные наследники… Железная ограда, сторожа, полиция, двойные занавески были весьма кстати в это беспокойное время.

– Скажи, как пришла тебе в голову эта уличная мысль – остричь волосы? – волновалась старая леди.

– Генри сказал, что короткая прическа была бы мне к лицу…

– Я так и знала! – с торжеством следователя, вырвавшего признание у преступника, воскликнула леди Хинтон. – А ты и уши развесила? У твоего Генри ветер свищет в голове. Нашла кого слушать! Он мот, а мотовство – мать пороков. Промотал два состояния – отцовское и теткино. Каждый день у него новые выдумки. Сколько одно дерби ему стоило! Но дерби ему надоело. Продал скаковых лошадей и накупил, как купчишка какой-нибудь, автомобилей. Целую коллекцию всяких марок. И шевроле, и паккард, и бьюик, и рольс-ройс, и кадильяк, и мак-магон…

– Мак-Магон был французский маршал, а не автомобиль, тетя…

– Молчи! Что у него за вкус! Фи! А еще лорд. Ну разве можно променять такое благородное животное, как чистокровная лошадь, на эти вонючие, ревущие чудовища? Ездить на горящем примусе – то-то удовольствие! Того и гляди взорвется. Потом и это ему надоело. В Индию махнул. Какие-то папирусы собирать начал.

– Папирусы в Египте, тетя.

– Не противоречь старшим! Противоречие от гордости, а гордость мать пороков. На папирусах его сумасбродство не окончилось. Автомобили и папирусы променял на аэропланы. И во всем-то, видите ли, ему рекорды ставить надо. Рекордсмен! Сейчас рекорды высоты ставит. Выше да выше, и теперь ему уж в страс… тосферу лететь, видишь ли, надо! – Эллен приоткрыла рот, но сдержалась. – К звездам, на Луну лететь собирается. Связался с каким-то немцем-инженером, тот из него последние фунты и вытягивает. Дурак твой Генри!

– Олл райт! Дурак! дурак! – заорал попугай, висевший в клетке справа, и замахал крыльями.

– Он мой жених, тетя! – сказал Эллен, и глаза ее совсем сощурились.

– Ну, что ж, что жених? – более миролюбиво продолжала старуха. – Он – все-таки не совсем глуп. Лорд Генри Блоттон на приданое твое рассчитывает, в этом он не дурак… Он тебе – титул, ты ему – деньги. Хотя и браки по расчету бывают счастливые, – заметила она тоном высокого специалиста. – Не беспокойся, милая Эллен, теперь он твоего состояния не просвищет. Я его возьму в руки. Однако который час?

– Без четырех минут пять.

– Фу, как я заболталась с тобой. Все ли на столе в порядке? Мед есть? Его преосвященство мед любит – пищу пустынников… Нет? Ах, эта несносная Мэри. Мэри! Мэри!

Хинтон зазвонила в колокольчик.

Вошла девушка в сером платье и белой наколке.

– Шери-бренди для сэра Генри – есть? Бенедиктин для епископа? Белое вино? Сыр? Кекс? Ну, как будто все! Возьми книгу и дай мне возду́х, Эллен!

Леди Хинтон уже пять месяцев вышивала золотом и шелками цветы и херувимов на возду́хе для алтаря церкви, в которой служил епископ Иов Уэллер, духовник леди, ее старый друг и советчик.

Гости приходили аккуратно, – всякое опоздание хозяйка дома считала за проявление неуважения к ней и тонко давала понять это провинившемуся.

– Читай, Эллен.

Хинтон принялась вышивать, а Эллен, раскрыв книгу с вышитой закладкой, начала читать несколько монотонным голосом.

«…Тогда только чувствуют они себя в счастливом состоянии дружественного товарищества и взаимного доброжелательства, являющегося источником самого чистого, непорочного блаженства…»

– О чем это он? Ах, да, о святках. – Хинтон вздохнула. – Милая, добрая старая Англия!.. Продолжай.

Но продолжать не пришлось. Часы медленно и глухо, словно звуки доносились с далекой башни, пробили пять. В дверях бесшумно появился лакей в ливрее и почтительно доложил:

– Доктор мистер Артур Текер.

Леди Хинтон нахмурилась. По четвергам домашний врач Текер должен был являться в четыре часа пятьдесят минут, чтобы закончить вечерний визит до прихода гостей. Сегодня он опоздал на целых десять минут.

– Проси.

В комнату вошел, кланяясь еще от дверей, плотный человек средних лет в черном, наглухо застегнутом сюртуке и белом галстуке. Сюртук вместо смокинга – традиционного вечернего костюма! Осторожно, словно боясь поскользнуться на паркете, Текер прошел расстояние от двери до троноподобного кресла, еще раз поклонился и осторожно, как хрупкую драгоценность, взял протянутую толстую руку достопочтенной пациентки, чтобы прощупать пульс.

– Мне говорили, – тягуче начала леди Хинтон, откинувшись на спинку своего трона, – что врачи отличаются пунктуальностью, немецкие – в особенности. Оказывается, мне сказали неправду.

Коротко остриженные, жесткие волосы доктора с седеющими висками шевельнулись вместе с кожей, передвинувшейся ко лбу, словно у испуганного ежа.

– Шестьдесят шесть… шестьдесят семь… – отсчитывал Текер, глядя на секундную стрелку карманных часов. – Пульс нормальный. Простите, леди, – продолжал он, бережно опуская руку пациентки, – домашние обстоятельства задержали меня. У меня жена… разрешилась от бремени. Мальчиком! – И глаза его вспыхнули радостью, а колючие волосы стали на место.

– Наступление родов не должно являться неожиданностью для опытного врача.

– Но ни один врач не может с точностью определить момент… – И, чтобы перевести разговор на другую тему, он спросил: – Утренний стул был?

– Ни-ка-кого! – отчеканила леди. – Новое лекарство никуда не годно. Вы уморите меня вашими немецкими патентованными снадобьями. Их изобретают только для того, чтобы вытягивать деньги из карманов больных. Садитесь! – И леди принялась за вышиванье, с ожесточением втыкая иглу.

Доктор осторожно пробрался к стулу и сел с видом ученика, провалившегося на экзамене.

Текер был немцем, прошедшим тяжелую жизненную школу и полосу острой голодовки у себя на родине, где большинство его коллег давно уже не имело, как и он, никакой практики. Счастливый случай помог ему устроиться домашним врачом леди Хинтон. Он очень дорожил этим местом и терпеливо переносил все капризы и грубости леди Хинтон.

Чтобы прервать тягостную паузу, Текер, тронув пальцем колючие, низко подстриженные усы, после некоторого колебания сказал:

– Я прочел вчера о том, что когда-то в лондонской экономической школе выступал знаменитый писатель Уэллс. Он обратился к слушателям с такой речью: «Многим из здесь сидящих молодых людей уготована ужасная участь. Одни из вас будут удушены газами, другие искалечены, третьи умрут от голода. Надвигается мировая катастрофа. Цивилизация гибнет, и нет выхода. Остается разве только построить ковчег вроде Ноева…»

– Перестаньте говорить такие вещи! – нетерпеливо прервала его леди Хинтон. – Вы нарочно рассказываете мне всякие ужасы, чтобы расстроить мои нервы и потом лечить их!

Вошел слуга.

– Его преосвященство епископ Иов Уэллер, его сиятельство барон Маршаль де Терлонж и профессор мистер Освальд Шнирер.

Первым вошел епископ – полный, здоровый мужчина с породистым лицом. Его глаза и сочные, красные губы улыбались.

Вслед за ним проковылял Маршаль де Терлонж, французский банкир, делец с темным прошлым, нажившийся на войне и купивший титул барона. Ему было за пятьдесят, но выглядел он совершенной развалиной.

Последним вошел профессор философии Освальд Шнирер. Он недоуменно огляделся кругом, словно попал не по адресу.

После взаимных приветствий все уселись за чайный стол. В этот момент у подъезда проревел гудок автомобиля. Леди Хинтон недовольно поморщилась («позже всех является…»), а Эллен легко покраснела. Она узнала гудок блоттоновского авто.

Через две минуты лорд Генри Блоттон уже входил в гостиную в черном смокинге, модном жилете и галстуке, сверкая моноклем. Он был раздушен, отлично выбрит.

– Я не опоздал? Здравствуйте, ма тант! – так называл он леди Хинтон, которой приходился отдаленным родственником.

Как только все уселись за стол, леди заговорила на любимую тему о падении нравов, распущенности молодежи, современных книгах, «которые нельзя дать в руки благовоспитанной девушке», об отсутствии должного уважнния к авторитетам и старшим…

– Скажите, дорогой барон, – обратилась она к банкиру, – вы приехали к нам выкачивать английское золото? Хотите обмелить наш золотой бассейн?

Лицо банкира перекосилось.

– Хь… хь… хь… – начал он, сильно заикаясь, – я для этого сслишком мммаломощный насос, леди. Ссс таким же успехом я мог бы обмелить Атлантический океан.

Леди Хинтон неохотно принимала у себя «этого выскочку», но была с ним любезна по настоянию своего юрисконсульта и управляющего делами Чарльза Смиггерса, который вел с банкиром крупные дела.

Не забыла леди Хинтон, как гостеприимная хозяйка, и старого философа.

– А где же ваша прелестная дочь, мистер Шнирер?

– А? Что? – спросил профессор, словно пробуждаясь от сна. – Амели? Да! На футбольном матче. Каково? Футбол! А! – И он снова погрузился в свое обычное созерцательное состояние.