Текст книги "Сны Флобера"

– Вот, послушай ещё гимн, – говорит Владик.

Владеть вниманием – в этом есть что-то заманчивое.

– Ну, валяй, – соглашается Валентин и кладёт руку на его колено, как бы подбадривая Владика. Вчера он поранился на скалах. Рана на колене уже зажила, сукровица подсыхала. Валентину хотелось сковырнуть её пальцем. Владик облизывает губы и, глубоко вздохнув, как перед нырянием, произносит отчётливо, слегка вздрагивающим голосом первую строчку. Вибрации голоса похожи на мелкую зыбь. Валентин вспоминает считалку: «Море волнуется – раз!»

 
Мужайся, Огнь!
Возжигаю тебя силой мысли.
Длинные волосы, непослушные кудри твои,
умащиваю ароматным маслом оливы.
Обнажай, широкогрудый, упругие мускулы,
я буду разминать твои члены касанием рук и губ,
дыханием жарким вдохни в меня весть.
Срываю одежды твои,
уготовано ложе тебе рядом со мной,
жертвой твоей, лоном твоим желанным.
Распрягаю твоих жеребцов
на рассветах ночи, когда запевает бык;
пусть покроют они кобылиц,
пребывающих в течке,
на семь голосов призывающих ржаньем.
Живот твой, словно блюдо для подношенья.
Чуткий ухом, жаждешь хвалы
и, сам щедрый на благо,
изливаешься речью, словно вымя коровье.
Приподнимись на цыпочки,
о, как хорош ты, Огнь!
И рук не хватает мне,
чтобы обнять и возвысить тебя,
мокрого, с испариной на звёздном челе.
Ты встряхиваешь головой,
и сыплются искры вокруг!
Разотрись хорошенько
чёрной власяницей небес,
разотри поясницу и спину!
О, как пахнет палёным!
 

Флобер знает, как пахнет палёным его шерсть. Стихи звенькают в его голове, будто по ней кто-то стучит серебряным молоточком. Он обижен, что от него так дёшево хотели отделаться. Нет, он не рванулся в море за палкой, словно щенок; только намочил лапы и грузно прилег в сторонке. Его, старого пса, грызёт обида – точно такая же, как в те времена, когда он был мальчиком, бегущим в камышах с колесом на палке. Впрочем, в сновидениях трудно определить, кто ты: мальчик, который смотрит из кузова, как брошенная собака пытается поспеть за подпрыгивающей на ухабах машиной; или Флобер, бегущий в клубах пыли по грунтовой дороге вдоль моря за грузовиком, в котором раскачиваются нехитрый скарб и глядящий на него мальчик? Флобер смотрит, как морские блошки скачут по камням. Был ли он тем мальчиком, который утонул в солдатской траншее, или тем псом, который не спас мальчика? Вот состояние ума, когда не знаешь, сон ли это или воспоминание о прошлом, превратившее жизнь Флобера в мучение, если не в сумасшествие. Он бежит в сторону дома, задыхается. Ветерок принёс запах хозяйки. Вот кто любит его! Песок и ракушки осыпаются с его шерсти.

«Истинно говорю, – проносится в его голове, – я есть Побег».

Флобер подозревает Владика в лукавстве. Сафо никогда не писала этих стихов, он-то знает! Владик, начитавшись индийского эпоса, ригвед и мандал, сочинил гимн в честь бога Агни и теперь испытывал своё сочинение на Валентине.

– Я владелец двух божественных ликов, день вчерашний и день сегодняшний, властелин тех, кто выходит из тьмы, из дома мёртвых. Приветствую вас, два сокола, восседающих в гнёздах своих, внемлющих словам того, кто закрыл своё небо хрусталём! Приветствую тебя, мой двойник, моя сокрытая душа!

Он не знает, кто произносит эти слова. Тамара Ефимовна радостно приветствует Флобера, треплет его за ухом, затем напускает на себя строгость и выговаривает за то, что бросил дом без присмотра, спрашивает, куда подевались хозяева. Она чем-то обеспокоена, её слегка тошнит. Она поглаживает длинную, загорелую шею красивой рукой, просит Ореста принести стакан родниковой воды. На садовом столике под яблоней стоит стеклянный, запотевший кувшин с чистейшей до голубизны водой. В его гранях преломляется солнечный свет, падающий веером на стол. Орест ополаскивает стакан, наливает воды до краёв, подаёт хозяйке, говорит: «Пожалуйста!» Их пальцы соприкасаются. Стакан переходит, застыв в воздухе, из рук в руки, Тамара Ефимовна пьёт мелкими глотками, зубы ломит от холода.

– Только что принесли, наверное, – говорит она. – Вкусная!

В присутствии молодого мужчины она обретает вдохновение к жизни. Орест смотрит на её ухоженные пальцы, унизанные кольцами. Длинные ногти покрыты красным лаком. «Хищница», – думает Орест. В лице её есть что-то орлиное: два распахнутых крыла бровей, полёт. Она смотрит свысока, но не высокомерно. Орест не знает, что она входит в роль. Ведь она актриса, а актриса должна играть везде, играть всегда, держать свои чувства под контролем, не выказывать то, что на душе. Она должна производить впечатление. Ей это чертовски удаётся!

– Завтра идём кататься на яхте, всей ватагой, – сообщает она. – В стране путчи-чё, путчи-чё, а мы на яхте разгуливать! А что! Вы согласны со мной, молодой человек? Наше дело – живое, пока партийно-номенклатурные паны грызутся из-за советского престола.

У Тамары Ефимовны развязался язык, она говорит без умолку. Она уже догадалась, что перед ней дружок Марго, и от смущения суетится и много говорит. В её разговоре было намешено все-все-все – как в сорочьем гнезде. Но чаще всего она говорила о театре. Ведь театр – её страсть, её грех! Впрочем, пока это никого не утомляло.

– Давайте-ка приготовим ужин для всех. Орест, помогайте мне!

Флобер покрутился между них да удалился за дом. «И Ленин такой молодой, и танки наши быстры, в коммуне остановка», – пробурчал пёс вслед за диктором радиоприёмника «Вега». Распластавшись на земле, он почему-то вспомнил: на животе лежит Владик и чешет пальцем ноги пятку; рядом – Валентин, он провёл рукой по спине мальчика. Они загорают нагишом. Кого стесняться? Рот Владика полон стихами. «О море, колыбельную пою, приляг, бессонное, на грудь мою! Не я свивал, накручивал на локти молнии, но мгновенно обмирала речь, когда сгорал поэзии безбрежный свет, срубая головы, как меч! О море, просторна грудь моя для грусти птиц твоих – бакланов черных и рыб пугливых, как мысль моя! Не усмирял я ветра, но голос мой пел колыбельную тебе, всем телом прижимался я к волнам, ласкал…» Все эти стихи вошли в его цикл «И сны расходятся кругами». Флобер задремал, и даже Борис, который пришёл рубить дрова для бани, не тревожил его сон.

Марго прошла мимо и, услышав удары топора, вспомнила о вырубленном вишнёвом саде хэйанского аристократа Фудзи-вара Садаиэ. Марго представляла его в пустом дворце на окраине столицы, заваленной трупами, записывающим в дневнике китайскими знаками: «Бедняк не имеет средств купить себе другую жизнь, а его собственная жизнь такова, что о ней нет причин сожалеть. Сегодня послал слуг вскопать гряды в саду и посадить там пшеницу. Если она вырастет немного, будет, чем спасаться нам от голода в бедственные годы. И не смейтесь надо мной! Какой другой выход может найти несчастный человек?»

И, склонная к рефлексии, она подумала: «С чего это мне в голову в чудесный день приходят жуткие мысли?» Её ожидала весть о событиях на материке, в России. Предчувствие редко обманывало Марго.

Флобер истекал слюной, тягучей как сироп. Ему снилось, как он бежит по железной дороге уже пятый километр за своей хозяйкой, на плечах которой покачивается коромысло с ведрами, а через край переливается фруктовый сироп; он бежит и слизывает сладкие лужицы…

– Твоя речь входит в мои уши, как ладья в твои воды. Я затопляю землю водой, и одеянье моё совершенно. Лицо твоё подобно морде собаки, по запаху определяющей место, куда я держу путь. Я прохожу мимо рогов тех, кто готовится стать моим врагом, кто копит силы, кто лежит на животе. Я пришёл, чтобы увидеть тебя на закате, и я впитываю ветры в себя. Я не прикасался к женщине, не ел мяса и рыбы. Я чист, я очистился в своём великом двойном гнезде. Ни один член тела моего не лишён истины. Я, живущий в двух умах, собрал воедино все свои члены, о, хозяин похоронных дорог. Приветствую тебя, повелитель речи! О ты, кто пребывает в своём яйце, кто сияет ослепительным светом, поднимается над своим горизонтом, кто изрыгает изо рта пламя, чьё обличье скрыто и чьи брови подобны коромыслу Весов. Позволь приблизиться к тебе, к тому, кто обронил две капли крови из фаллоса, когда совершал самоистязание. Я есть две капли крови! Без событий и вещей не проходит и дня, всё идёт своим чередом. Время моё – в ваших телах, но обличия мои в чертогах моих. Приветствую тебя, скрывающего в себе своего путника, создателя форм бытия, совершенного писца и художника! Я пришел, как несведущий в тайнах человек, и я вознесусь к свету в обличии наделённого силой Духа, и я буду смотреть на свое воплощение, мужское и женское, во веки веков, во веки веков…

Cпаситель. Пьеса Владика

РЫБАК

ЮНОША лет шестнадцати-семнадцати.

Несколько утопленников.

Сумерки. Луна над озером. Идёт человек и тянет за собой пустой невод. Отдыхает. Забрасывает невод в озеро. Вытягивает.

Р ы б а к (горестно). Пусто.

Снова забрасывает. Вытягивает. В неводе – утопленник.

Р ы б а к (радостно). Поймал! Наконец-то. Слава тебе, господи!

Вытаскивает обнажённого утопленника.

Р ы б а к. Какой красивый! Как мой сын! Мальчик ещё… (Вздыхает.)

Оттаскивает труп в сторону, укладывает под куст. Снова забрасывает невод. Вытягивает.

Р ы б а к. Раз на раз не приходится.

Снова забрасывает невод. Тянет.

Р ы б а к. Тяжело! Что-то зацепил.

В неводе оказывается утопленник.

Р ы б а к. Удача! Повезло! Кто же на этот раз?

Вытаскивает труп. Рассматривает.

Р ы б а к. Один краше другого. Уже пятый. Ни одного знакомого утопленника.

Снова забрасывает невод. Тянет. Кряхтит.

Р ы б а к. Никогда такого улова не бывало. Если б столько рыбы ловилось, вот бы горя не знал… Что же это за год такой? Солнечная активность, видимо, тому причина.

Вытаскивает труп, заглядывает в лицо.

Р ы б а к. И всё одни мальчики! Им бы в армию идти, чтобы зря не умирали… Мужчины должны умирать геройской смертью, с улыбкой на устах, как русские солдаты на Кавказе.

Относит труп, кладёт рядом с другими. Поправляет волосы. Целует в губы. Рыдает.

Потом снова забрасывает невод.

Р ы б а к. Странно, ни одной девушки не утонуло в этом году. А на этот раз кто? Что мне с ними делать?

Вытаскивает пустой невод. Снова забрасывает. Слышится крик: «А-а, помогите! А-а!»

Р ы б а к. Господи, живого поймал! (Тянет невод изо всех сил.) Потерпи, сынок! Держись!

В неводе оказывается красивый юноша, обнажённый.

Р ы б а к. Как тебя угораздило, парень?

Ю н о ш а. Я видел Иисуса, он шёл по воде, по лунной дорожке. Он позвал меня за собой, и я поплыл за ним. Плыл, плыл, с того берега плыл, пока вы не накинули на меня сеть.

Р ы б а к. А я ищу своего сына. Ты случайно не встречал его в озере?

Ю н о ш а. Вашего сына?

Р ы б а к. Да, он утонул.

Ю н о ш а. Отец, я ваш сын! Разве вы меня не узнаёте! Вы позвали меня, и я пришёл следом за Вами. Вы мой спаситель.

Юноша падает на колени и целует ноги рыбака.

Р ы б а к. Сын мой, я тебя искал, я столько раз забрасывал невод, и вот я тебя нашёл. Души наши соединились.

Рыбак и юноша обнимаются и целуются.

ЗАНАВЕС

Стареющий дом

В доме семейства Нарышкиных поселилась тишина. Комнаты опустели, заскучали, а некоторые из них даже приуныли. Когда в доме бывало людно, трещины на стенах и потолке выглядели улыбками на лицах, но теперь они превратились в грустные старческие морщины. Дому нравилось, когда кто-то гремит посудой на кухне, вскрикивает во сне, включает проигрыватель, шлёпает босыми ногами по полу, смеётся – в этом заключался нехитрый смысл его существования.

Мысли дома были похожи на мысли его обитателей – глупые, прихотливые, фантастические, убогие, мещанские. Он даже вздыхал так, как вздыхал диван, на котором укладывался спать какой-нибудь постоялец. Он досадовал, когда на пол падала чашка из рук Марго, или сердился, если домработница была подшофе. В этом доме было девять дверей, не запираемых ключами. Если ветер хлопал форточкой, то казалось, что это обиделся дом, отвернувшись окнами к возмущённому морю. Чем больше было трещин на его стенах, тем глубже была его мысль.

Одна из трещин тянулась на северо-запад от гвоздя, на котором висела картина с морским пейзажем. Она убегала по ту сторону всего сущего.

Проснувшись засветло, Орест обнаружил извилистую линию на потолке и подумал о симметрии и асимметрии. Потом мысли потекли в другом направлении. Он существовал уже не как тело, не как сознание, а как эротическая эманация, как настроение. Дом тоже блаженствовал. Чем чаще дом предавался размышлениям, тем больше трещин становилось на его стенах. Их можно было забелить известкой, или сделать ремонт, но трещины внутри шлакозаливных стен становились всё глубже, – вот почему дом постепенно и незаметно разрушался изнутри.

В некоторых щелях, особенно в углах, поселились пауки. Там было темно и уютно. Это был дом пауков. Например, в туалете их жило около пяти. Владик любил пауков, потому что они приносили добрые вести; они были посланниками, вестовыми. Одного из них – того, который жил за картиной, – он иногда проведывал, разговаривал с ним. Бывало, заглянет за картину и спросит: «Что, заскучали?» Маша в отсутствие хозяев (по просьбе Тамары Ефимовны) сметала веником паутину вместе с крохотными паучками в гнезде.

Марго уже не боялась пауков, была с ними добродушна. Кстати, она не любила один коротенький рассказ Акутагавы Рюноскэ, нарисовавшего отвратительный образ паучихи. Это был, как она считала, женоненавистнический рассказ. «Залитая лучами щедрого летнего солнца, паучиха притаилась в глубине розы и о чём-то думала…» Любовь Марго к другим насекомым была избирательной. Она делила насекомых на полезных и бесполезных, как и людей. Это деление происходило неосознанно. «А пауки тоже Божьи твари!» – сказала она на лекции студентам, которым для сравнения предложила прочесть рассказ «Татуировка» Танидзаки Дзюнъитиро. Если первый рассказ вызывал неприятие, то второй отзывался в ней тёмным эротическим волнением. Студентов, которые на семинаре по литературе цитировали её любимые фрагменты, она выделяла из ряда других; на экзамене они удостаивались положительной оценки.

Орест принадлежал к числу редких счастливчиков. Не удивительно, что их отношения были пронизаны литературными реминисценциями. Если он целовал её нежные пятки, то непременно сравнивал их с пятками японской красавицы, на спине которой молодой художник вытатуировал киноварью, смешанной со спиртом, паука «дзёро».

Как-то ночью Тамару Ефимовну разбудил шум в доме. Она приподняла голову и прислушалась. Внизу кто-то шарил – цок, цок, цок, цок. Ей стало страшно, и всё же она набралась мужества стать на защиту своей собственности. Она хотела было громко сказать: «Кто там?», но вместо этого грозного вопроса из гортани выскочило что-то похожее на маленького пискливого мышонка. Тамара Ефимовна повторила попытку. Более успешно. В серванте стояли рюмки, покрытые сусальным золотом. В темноте они казались горящими глазами совы. Там же в баре хранилась початая бутылка коньяка. Иногда Тамара Ефимовна прикладывалась к ней. Ступая босиком по непокрытому коврами полу (тапочки где-то запропастились), она со скрипом открыла сервант – в этот момент внизу снова послышались странные звуки. Нащупала бутылку, взяла рюмку, отвинтила пробку, стукнула горлышком о край рюмки. Буль, буль, буль. Она решила, что достаточно три «булька». Прибавив себе пятьдесят грамм храбрости, Тамара Ефимовна нараспев спросила: «Кто там?»

Там затаились, не отвечали. Она повторила несколько раз, более грозно. В доме было настолько темно, что можно было пронести мимо рта рюмку с коньяком. Тамара Ефимовна вернулась в постель.

Внизу лежал Владик и всё это слышал. Судя по топоту, это была ежиха, прибегающая на чашечку молока. Владик хихикал, представляя эту картину на сцене: ночь в зрительном зале, странные шорохи и угроза: «Кто там? Я сейчас спущусь!» Так начиналась бы его пьеса под рабочим названием «Флобер». Пьеса ещё сочинялась.

Снаружи, под окном, прижился чёрненький сверчок. Порой казалось, что его стрёкот был голосом самого дома. На самом деле у дома было много голосов, и самых разных. Это скрип дверей, звон «поющего ветра», падающая на пол книга вместе с персонажами, смех хозяйки, а вот раздались чьи-то всхлипы… Нет, показалось. Флобер снова прикрыл глаза, опустил уши. Дрёма, бесконечная дрёма погружала его на самое дно стремительной реки, именуемой воспоминаниями. Однако эта река текла как будто бы вспять, а не к морю. Он открыл глаза и увидел, как солнечный свет, словно разбитое на множество мелких осколков отражение вечности, радужно переливается на камнях, на жёлтом песке, на листьях травы, в зелёном бутылочном стекле. Его несло вниз по течению – всё дальше и дальше…

Он сжимал пасть, чтобы не наглотаться воды; воздуха не хватало, но выныривать тоже не хотелось. «Откуда бежит эта река – из прошлого или из будущего?» Эти несколько секунд, пока он плыл под водой, казалось, никогда не пройдут, они будут длиться вечно, как мысль. Странно, что еще мгновение назад мир был полон звуков, а теперь он как будто бы оглох: ничего не слышал – ни шума реки, в которой плыл пёс, ни шелеста камышей, ни щебета птиц, ни стрекота насекомых. Речное дно, словно калейдоскоп. Ни рыб, ни червей. В тот же миг он услышал сначала мычание, потом речь: «Я вошёл в воды твои, да обрету я власть над великим словом, которое обретается в теле моём».

Флобер плыл, не прилагая сил, воды сами несли его, и радовался он, как ребёнок, впервые поплывший самостоятельно. «Флобер, фьють, фьють, айда с нами в лес!» – кричит Маша прокуренным голосом. Он не ведёт ухом. Тот общий сон, который видят все бодрствующие, закончился для Флобера; теперь он навеки отвернулся к своим собственным сновидениям…

А что, если?.. Нет, не побегу, а то соберу репейники, а потом Владик будет вычесывать их расческой. Нет, уже не будет, он на шпангоуте входит через врата смерти. И как бы нет меня, и все вещи движутся сквозь меня, и как бы нет меня уже не понарошку, а взаправду; вычеркиваю «как бы»: нет меня, однако слышу: кто-то зовёт. Бежать на голос – обмякли лапы, – бежать вперёд вслед за поездом по рельсам – шпалы, шпалы, шпалы – сверкают рельсы – бежать в тот дом, где смерть не убережёт от тленья, где безумный стрекот в каперсах; бежать в тот дом, что стоит благодаря фундаменту, балкам, лагам, брусьям и стропилам, где стены в трещинах, – как красив он, этот дом, похожий на дом отшельника!

И сняв ботинки, босиком мы идем по лестнице, держа в руках свою уставшую обувь, истёртую проспектами Санкт-Петербурга. Давай присядем, я устал, ты говоришь. И кивнув в знак согласия, я прилёг на красный ковёр на мраморной лестнице Эрмитажа, запрокинул голову, гляжу в потолок. Потоки экскурсантов обходят нас стороной. Ты массируешь мне щиколотки, голень, стопу… Какое блаженство!

Над проспектом выплыл голубой Смольный собор, как облако, затем был поворот налево, улица Таврическая, 11. Куда входить? Все двери заперты. Ага! Сюда, вслед за жильцом. Из черного входа они поднимаются по лестнице, звонок в дверь. Domini Domini sunt exitus mortis.

Дверь открыла высокая женщина с двойным гнездом на голове и в синем китайском халате с красным драконом. Большие голубые глаза пару раз хлопнули ресницами, а потом, словно очнувшись, женщина произнесла грубо:

– А, это вы, явились не запылились!

Двое вошли на кухню со старинной плитой, застеленной клеёнкой и заставленной утварью. Раньше, в дореволюционные времена, здесь обитала прислуга.

– Давайте знакомиться, меня зовут Евгения, – по-деловому сказала хозяйка.

– Я – Герман.

– Фабиан.

– Bitte Ihre Papiere.

Гости, переглянувшись недоуменно, поставили на пол сумки, стали шарить по карманам в поисках паспортов.

– Она что, сотрудник тайной полиции? – спросил Фабиан, когда их отвели в комнату с окнами во внутренний двор.

Герман выглянул в окно. В петербургском колодце пуржило, в сугробе тополиного пуха дремала собака, сенбернар. Какой-то мальчик позвал:

– Флобер!

Никого нет! Флобер падает на колени посреди пустоты, заставленной стариной мебелью: круглым столом посередине, диваном у стены слева, трельяжем у окна, сервантом с диковинной посудой, чудовищными картинами на стенах. Нет, это уже не Флобер, а мальчик шести лет замирает от страха в темноте от мысли, что он однажды умрёт, то есть не он, а его любовь к маме, его тело, его глаза, которыми он может видеть и маму, и лужу, и снежинку, растаявшую в ней, и воробья на ветке, – всё это и многое другое, что он хотел бы узнать впредь, больше не будет существовать для него никогда, никогда…

– Я умру, мама? – спрашивает он, пересиливая стыд за свой страх.

– Да, умрешь, – отвечает она.

Он уходит в свою кровать и знает теперь всегда, что умрёт его единственное «я», только «я», а всё останется без него, не для него. Всё рухнуло! Он лежал в постели и трогал своё крохотное тельце, заставляя остановиться сердце, чтобы представить, что такое быть мёртвым.

«Нет, это не мой сон, а чей-то чужой», – подумал во сне Флобер, став невольным свидетелем событий другой жизни. И всё же он проскользнул между венозных ног хозяйки в комнату вслед за постояльцами, в их безумный сон. Кастрированный кот, белый, ожиревший, сидел на табурете у плиты, когда-то топившейся углём и дровами; даже не фыркнул, не повёл ухом этот кот, спящий шестнадцать часов в сутки!

Флобер слышит голос Германа:

– Я поеду в другие страны, я увижу другие побережья. В другом городе будет лучше, чем в этом, чем в прежних. Однако судьба приговорила все твои начинания. Моё сердце, погребённое под глыбами твоих признаний, словно труп. Доколе быть в разладе с самим собой? Куда бы я ни кинул взгляд, повсюду вижу все те же руины моей жизни. Я сокрушал себя в течение многих лет… Ты никогда не обретёшь новых городов, тебе никогда не открыть новых морей. Прежний город все еще преследует тебя. Ты будешь всегда блуждать по прежним улицам; ты будешь скитаться по тем же окрестностям; ты станешь седым в стенах того же дома. Ты будешь всегда возвращаться в свой старый город, не надейся на что-нибудь большее. Для тебя нет корабля, для тебя нет дорог, для тебя нет меня. Если ты разрушил свою жизнь здесь, в этом крохотном уголке земли, ты пронесёшь эти черные руины через все страны…

Нет, бежать отсюда, бежать! Из чрева матери, из чрева смерти. Не мертвее ли мёртвых мы, живые? В утробе матери нас вынашивает для червей, для них мы трудимся, чтобы потом прилетели галки: Kave! Kave! Kave! На пиршество смерти. О, брачный танец смерти! О вечное умирание, имя тебе – жизнь!

Флобер бежал вверх по мраморной лестнице – первый этаж, второй этаж, третий этаж – антропологического музея в Ла-Плате. Он задыхался от жары. Красный влажный язык выпал из пасти. Глиняный кувшин. Вода? Он заглянул внутрь. О, боже! Что это? Какая мерзость! Это мумия. Скорченная, почерневшая мумия человека. Челюсть – жёлтые отвратительные зубы; голый череп, клочья волос, фаланги пальцев. Во втором кувшине, третьем, четвёртом – другие мумии…

«Поющий ветер» звенел под крышей дома…

После смерти в жаркий августовский полдень Флобер стал странствующей в чужих сновидениях собакой. Однако не в этом заключается вся странность и загадочность превращения этого островного киноцефала, а в том, как и почему он оказывался именно в этом сне, а не в каком-то другом. Бывает, что от этого абсурда псы сходят с ума, а потом их пристреливают, если им не повезёт умереть собственной благородной смертью.

Он увязался за Германом и Фабианом, вернее сказать, он заблудился в их сновидениях. Так, опоздав на киносеанс, проходишь через темный зал, где уже идёт один фильм, а тебе нужно в следующий, и пока идёшь, пытаешься понять, что за сюжет фильма, или думаешь: «Может быть, остаться в этом кинозале и досмотреть кино до конца?» Действительно, как в петербургской квартире оказалось двое мужчин – один русский, другой аргентинец?..

Нет, Флобер бежит дальше, в своё прошлое, продолжая долгие дни паломничества. Он думает, что уже когда-то бывал в этом сне, что знает по запаху, что будет дальше с его героями. И это знание, каким обладает каждый, кто помнит о своём прежнем перевоплощении, не радует его, а утомляет и нагоняет сон, книга падает из рук на пол. «Как скучно!» Вдруг на ходу Флобера осенила мысль – даже не мысль, не догадка – это было странное чувство близости и сродства с человеком по имени Фабиан. Он бежал дальше, но это чувство нежности к случайно встреченному человеку, тем более во сне, не покидало его, волновало и тревожило. Тревога нарастала. Она была подобна крикам кукушки, которые однажды услышал поэт перед казнью. Флобер бежал, пытаясь вспомнить, откуда эта нежность. Он будет жить, пока ощущает это тайное сродство печали.

Так умирают не только собаки, но и старые метафоры.

* * *

Орест первым наткнулся на мёртвого Флобера.

* * *

Марго потеряла дар речи, раскрывала рот как рыба и не могла вымолвить ни слова. Какое горе! Она ходила по дому, не зная, куда приложить руки, всё время теребила волосы. Она зашла во флигель, где обнаружила свою печатную машинку и разбросанные по столу тексты. Ясно, что они принадлежали Владику. Она всё ему прощала. В чем он был виноват перед ней?

Стало быть, в этой комнате всё произошло, смяты простыни, значит, это они съели вчера её яблоки, оставленные на столе, они бегали нагишом по этой поляне и занимались чёрт-те-знает-чем! Они сидели на той голубой скамье друг против друга, ноги её племянника перекинуты сверху через бёдра Валентина. Они поедают её яблоко, будь оно неладно! Господи, что они делали, что они делали! Над поляной порхают красные стрекозы in copula…

Воображение Марго было потрясено. Сознание отказывалось принимать нелепые события. Она собрала его тексты – получилась объёмистая пачка: около пяти печатных листов. Это были стихи и какая-то проза. Видимо, он перепечатывал свой дневник. Марго тоже любила на острове поработать со своими переводами. Она прочитала несколько стихотворений. Какой талантливый! Марго решила, что издаст их в университетском издательстве в память о Владике. Ведь у него не будет места погребения, так хоть книжка стихов будет напоминать о нём! Слёзы сыпались из её глаз. Самой себе она представлялась осыпаемой росами девой, бредущей в долине Мусаси. На девять дней, на сорок дней и каждый год они будут выходить в море на яхте, чтобы поминать мальчика. Летние полевые цветы, какие он любил, будут покачиваться на волнах. Книгу его стихов она назовёт: «И сны расходятся кругами». Кто виноват? Господи, дай ему спасение, хоть бы лодка его подобрала, ведь в этот день в море курсировало много парусников.

– Назови мне имя моё, – просит Река, – если ты желаешь плыть по водам моим; имя твоё – тот, кого нельзя увидеть…

Марго присела на деревянную кровать, увидела под стулом выгоревшие трусики салатного цвета. В них он купался в море, бегал по пляжу от сенбернара, царство ему небесное, садился на корточки и лаял вместе с ним на чаек, такой забавный. Марго наклонилась, чтобы поднять их. Какие старенькие, с дырочкой! Ах, эти мальчишеские пятнышки! Ну почему такая несправедливость, Господи? Она уткнулась в них лицом. Его трусики пахли её слезами, волной и мужским естеством. Марго разрыдалась, вытирая трусиками слёзы.

Солнце, злое, нещадное, стояло в зените. Тамара Ефимовна, почерневшая от горя (или загара), и Валентин, повинный и осунувшийся, ушли на яхте за подмогой на соседний остров. Никто не произносит слово «утонул», на всякий случай, чаще – «нашёлся, подобрали, выплыл к другим берегам». Орест где-то запропастился. Куда он пропал? Марго вышла из флигеля, направилась к берегу, держа в руках трусики славного мальчика Владика. В бухте стоял штиль. Рыбаки ловили рыбу, местные мальчишки ныряли со скал, их весёлые голоса доносились издалека. Во всё это не верилось…

Марго шла по берегу, добрела до большого валуна, на котором лежал ничком какой-то подросток. Она хотела верить, что это её Владик. Марго уже верила в это так сильно, как бывает во сне, когда видишь желанную вещь и думаешь, вот, наконец-то, нашлось то, о чём столько мечталось! Берёшь и бежишь, бежишь со всех ног, чтобы сообщить маме: «Нашла, нашла! Вот он, вот!» Но когда протягиваешь руку, разжимаешь кулачок, просыпаешься, а в нём пусто, совершенно пусто, господа, ничегошеньки! Какое разочарование! И зачем только проснулась! «Никогда, никогда больше не буду просыпаться, если снова найду потерянную вещицу», – обещала она себе в отчаянии. Вот так же не отпускала она во сне Ореста. Марго подошла к пареньку, коснулась его красного плеча.

– Господи, ты весь сгорел дотла, мальчик! – воскликнула она.

Паренёк поднял голову и взглянул на Марго. Она не узнавала его. Лицо было чужое, странное. Очень родное. Что случилось, что? Глаза воспалены, слёзы заливали щёки. Паренёк сел на камень, волосы упали на лицо, шмыгнул носом. «Как он повзрослел!» – подумала Марго. Плечики худенькими были, а теперь раздались, руки налились бугорками бицепсов, из-под резинки трусиков бегут вверх золотистые волосики, словно муравьиная тропинка. Рельеф грудной клетки подчёркивают маленькие, набухшие, как тёмно-сиреневые почки багульника, соски, вокруг которых тоже вьются волоски.

– Что с тобой, ты плачешь? Ты болен? Тебя кто-то обидел? Говори же, рассказывай! – испуганно спросила она и присела рядом с ним.

Она обняла паренька за плечи. Её сердце колотилось. Трусики, которые она держала в руке, были через плечо, покрытое мелкими родинками.

– Я нашла их… – хотела объяснить она. – Мы обыскались тебя, завтра собираемся на яхте в море. Тамара звонила с Попова.

Марго утёрла слёзы на лице юноши.

– Всё кончено! – сказал он. – Всё пошло ко дну, вся моя жизнь, я тону, я плыву килем вверх, парусом вниз, его раздувают воды, а не ветер. Кто я?..

– Назови моё имя, – просит Киль. – Имя твоё Бедро, которое отрезают ножом, чтобы окропить кровью ладью. Назови моё имя, – просит Парус…

Из глаз бегут слёзы. Марго утирает их всё теми же трусиками и тоже плачет.

– Я не понимаю, ты в уме? Это я, Марго, слышишь?.. Ты перегрелся, пойдём, я дам тебе аспирина, идем в баню, нужно остудить тело холодной водой, там есть в бадье, Борис натаскал. Ну, маленький, как я испугалась, Господи, ты меня напугал, мальчик, мы потеряли тебя. Что ты, давай, ты еле держишься на ногах… – по-бабьи причитала Марго.

Она отводит его в баню и приводит в чувство родниковой водой. Он фыркает, как сенбернар, трясёт косматой головой, брызги летят во все стороны, на платье Марго. Она вытирает его махровым розовым полотенцем: плечи, руки, подмышки, спину, живот, красивые шелковистые ноги, даже пятки.

– Всё на месте, все члены, всё собрано в целости и сохранности. Ты владелец своего тела, и все мысли должны быть в порядке! Сердечко тук-тук, ну-ка, переодевайся, не надо стесняться. Вот тебе трусики сухие, молодец, переступай через них, ну, запутался, да ты дрожишь весь, как трясогузка. Ах, твоя гузочка! Идём в комнату, в прохладную комнату, выпьешь аспирин, у тебя температура…