Текст книги "Проданная рукопись"
Автор книги: Александр Берензон
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Истоптанное сердце
Антон шел на работу, ощущая биение крови в его голове, как будто мощная струя красной жидкости билась о черепную коробку. Ощущение не из приятных, похоже, температура поднялась запредельная.
Какой-то шутник-анархист решил смутить и без того замутненные умы работников творческого цеха и украсил аллею, ведущую к издательству, фразами типа «Я люблю тебя!», «Я никогда тебя не покину», «Ты – моя жизнь» и тому подобными нелепостями. Все это, конечно, сопровождалось нанизанными на индейские стрелы сердечками и душераздирающими комментариями, походившими то ли на египетские письмена, то ли на восточные иероглифы (видимо, понятные лишь той единственной, к которой они были обращены, иначе вся масштабная акция теряла бы и без того сомнительный смысл).
Поначалу Антон пытался перешагивать через изъявления чувств романтически настроенного незнакомца, попутно с ностальгией вспомнив детскую религиозную традицию никогда не наступать на трещинки в асфальте по дороге в школу. Но когда ему преградила дорогу фраза «Я люблю тебя и буду любить вечно что бы ни случилось!» («А надо ли здесь поставить запятую?» – задумался он на секунду), стало понятно, что перепрыгнуть ее целиком не удастся, и он осторожно ступил носком нечищеного ботинка в пухлое сердечко, украшавшее окончание искрометной фразы. Однако удержаться на сердечке не удалось, и он ступил грязным ботинком аккурат в середину фразу между «любить» и «вечно», посчитав это нехорошим знаком для влюбленных, о которых не имел ни малейшего представления (и даже не был уверен, реальные ли это персонажи).
«Ну вот, встал между такими искренними чувствами!», – мелькнуло у него в голове, как вдруг сзади раздался голос главреда:
– Это что за коленца вы тут выкидываете, Антон? Или это сомнительный вариант утренней зарядки перед восьмичасовым пребыванием в кресле?
– Петр Григорьевич, Вы только посмотрите, какие шторма страстей бушуют под ногами, – улыбнулся Антон. – Не могу попирать ногами бурю эмоций. Вдруг моя нога, как иголка в руках вудуиста, нарушит волшебство отношений влюбленных?
Якобсон, который всегда смотрел в небо, идя по улице, с видимым усилием изогнул шею и стал вычитывать неуклюжие фразы. По его лицу было видно, что он очень хочет их основательно поредактировать, но подходящего инструмента под рукой не оказалось, и он оставил эту идею.
– Дорогой мой Антон, мы не обязаны обращать свой взор на все несправедливости, творящиеся в мире. У каждого казуса в истории есть свои зрители. А эти бездарные люди могут только любить, но выражать чувства словами им не дано. Вы когда-нибудь размышляли над тем, были ли хорошими любовниками великие поэты? Ведь, как известно, закон сохранения энергии действует везде, в том числе в литературе. Не наблюдали ли Вы на собственном примере, каким бессловесным оказывается человек перед великим чувством, настигающим его помимо его воли и желания? Так значит ли это, что все великие стихи о любви писались теми, кто уже не может любить? Или, на худой конец, теми, кто уже испытал любовь, и тексты о любви – всего лишь грустные постскриптумы отбушевавших чувств?
По мере того как речь Якобсона становилась все эмоциональнее, Антону становилось грустно. Что может знать этот человек о любви? Он только видит свои бесконечные буковки, острие карандаша, проверяемое на колкость, слова, слова, слова… А произнеся слово «любовь», ты ничего не обретешь. И так с каждым словом – если использовать их, не изведав их нутро, их истинное содержание, – чувствуешь себя простым продавцом газет, который не умеет читать, но громче всех выкрикивает на площади заученные заголовки.
– Петр Григорьевич, прошу прощения. Я сегодня заболел, у меня сломался телефон, и я шел на работу только сказать, что сегодня не смогу прийти на работу, – сказал Антон и уныло побрел домой.
Якобсон, казалось, не заметил его слов, и продолжал свое шествие, топча сердца и стрелы на асфальте и рассуждая о бренности стихов о любви, написанных не умеющими любить.
Проданная рукопись
Великий Воин, облаченный в железные доспехи, ходит по огромному многоэтажному замку, стучит в двери тяжелым мечом и кричит, чтобы все немедленно убирались отсюда, поскольку скоро начнется Великая Битва, и от этого замка камня на камне не останется. Во всех комнатах – тишина, ведь все уже покинули свои опочивальни, но он знает почти наверняка, что в одной из комнат остался младенец, он крепко спит и не слышит грохота меча. Пока Воин не отыщет его, он не сможет начать Великую Битву и покинуть замок. И он продолжает ходить по пустынным этажам, стучать в двери, трубным голосом возвещать об опасности и искать его, невинного и виноватого во многом малыша…
Вздрогнув от невероятно реального ощущения падения куда-то, Антон проснулся с ощущением, что надышался ртути из разбитого градусника. Вдруг сразу стало легче дышать, спала температура (продолжая неумолимо падать куда-то), и все проблемы отлетели.
Теперь с чистой совестью можно заняться творчеством.
Все-таки, что ни говорите, а в процессе сочинительства, во внезапно настигшем тебя голосе, диктующем совершенно неожиданные – чужие и одновременно твои, настоящие, родные! – слова и строки, самое занимательное и чарующее – это тот гул в голове, за которым не слышишь ни единого звука, исходящего извне. Стоит заварить или случайно уловить этот процесс, срезонировать с этой неизвестно откуда взявшейся волной творения, и голова начинает бурлить, шуметь, гудеть, производить все новые и новые словосочетания, ноты, звуки, образы, и абсолютно все вокруг теряет смысл. Звонит телефон, стучат в дверь, зовут на обед, но ты не слышишь – ты весь в этом мире, в который сам себя завлек.
Эти мгновения – и даже не только мгновения, а порой целые запойные часы – были тем самым, ради чего, как казалось Антону, он живет. И в эти минуты ему было глубоко наплевать на то, как оценят его труд в будущем – гораздо более важным и затягивающим был сам процесс.
Нет, конечно, приятно, когда тебя признают неведомые потомки, а еще лучше – современники, которых ты еще способен застать живыми. Но, наверное, это очень утомительно – делать что-либо, не переставая думать о посмертной либо какой-то еще славе. Это ли не первый признак бездарности и бессмысленности собственного труда?
Написанный им за полтора года (университетский год и половинка на службе редакторскому делу) роман был почти готов. Антон перечитывал его устало, с легкой грустью, с какой смотрят на женщину, еще недавно разгоряченную от страсти, а теперь лениво одевающуюся в утренних лучах света. Роман был хорош, он вобрал в себя не все, конечно, что знал Антон (и это было бы ошибкой), но самое лучшее и самое важное, что он хотел сказать сегодня. Это было главным.
Грусть в душе молодого автора имела и другую основу. Теперь предстояло незнакомое, но уже заранее нелюбимое и томящее душу действие – поиск издательства.
Если вдуматься, это было еще хуже, чем поиск работы, поскольку себя мы продаем иногда с гораздо большей легкостью, чем наши мысли и наши поступки. Ведь главным в «продаже» романа был не поиск денег, а поиск способа сделать рукопись книгой, как сделать зародыш – человеком, гладкоспиленный ствол дерева – чистым листом бумаги.
Отдать свою мысль людям. И осознать, насколько она им нужна. Это самое сложное. Родить мысль непросто, но донести ее до других, выразить понятно, произнести членораздельно и получить ответ от того, кому ты эту мысль даришь – вот конечная цель существования любой идеи.
В реальном мире этот идеальный процесс превращается в банальную торговлю собственным телом – или телом будущей книги. Ты кричишь на базарах (обзваниваешь издательства), торгуешься (обсуждаешь договор), продаешь (получаешь гонорар). Все очень просто и жутко. Продать собственную мысль, чтобы ее услышали люди. Продать душу, чтобы стать человеком. Продать книгу, чтобы стать писателем.
Дочитав до конца, Антон понял, что больше перечитывать не сможет.
Роман закончен.
Пора начать торговать мыслями.
Менеджер самопродаж
– Здравствуйте! Меня зовут Антон! Я бы хотел предложить Вам свой роман для издания. Не могли бы Вы сказать адрес, куда его выслать?
– О чем роман? – равнодушно спросил в трубку, скривившись, ответственный редактор солидного столичного издательства (мимика визуализировалась, распирала речь скучающего на другом конце телефона).
– Это история молодого человека, который написал роман и ищет для него издателя. Вы, насколько мне известно, уже публиковали подобные вещи, у Вас даже есть такая серия – «Сила слова», кажется. Может быть, вас заинтересует?
– «Сила слова»? – опять, судя по всему, поморщился, как от несвежего блюда, ответственный редактор. – Что-то не припоминаю. Позвоните в отдел современной прозы, запишите телефон…
– Здравствуйте! Меня зовут Антон! Я бы хотел предложить Вам свой роман для издания. Не могли бы Вы сказать адрес, куда его выслать?
– Кто Вам дал мой телефон? – негатив сочился сквозь каждый звук визгливой женской простуженности.
– Сергей, ответственный редактор.
– Почему Вы мне звоните? Какое Вы имеете право меня отвлекать? Вы – вор времени! У меня нет желания тратить свое время!
На том краю телефонии явно назревал приступ яростной жалости к себе. Похоже, женщина готова была разрыдаться.
Неужели в эпицентре огромной горы рукописей, присылаемых в издательство, невозможно найти ни одного лучика безмятежного счастья?
– Может быть, Вы скажете, к кому я могу еще обратиться? – грустно спросил Антон.
Отдел прозы дал телефон милой женщины, которая, выслушав приветственную речь Антона, сразу посоветовала:
– А Вы позвоните-ка Абраму Грушницкому, он как раз на такой литературе специализируется, – Антону показалось, что на последнем слове дамочка улыбнулась.
– На какой «такой» литературе, если не секрет?
– Ну, попсня, детективы всякие, и иногда вот как у Вас, что-то редкое и непонятное. Артхаус, в общем.
– Спасибо, обязательно позвоню.
Телефон Грушницкого не отвечал два дня, пока Антону не надоело.
Возможно, Абрам Грушницкий – это человек-миф, которому сливают души нежелательных авторов. А таковыми, судя по всему, являются абсолютно все новые авторы, навязывающие свои априори бездарные романы априори загруженному и гениальному издательству. Или, может быть, «попсня и детективы» настолько заполнили бескрайний и светлый мир Абрама, что он перестал реагировать на вызовы окружающего мира и какие-либо внешние раздражители? В этом есть своя прелесть, конечно, но иногда полезно вылезать из детективной скорлупы и попсовой нирваны. В конце концов, это ведь работа Абрама Грушницкого, думал Антон.
Он совершенно не представлял, что ему делать дальше.
Смерть редактора
Рано утром, войдя в свою комнату, повесив на вешалку влажную от осенней мороси куртку, Антон решил заглянуть к редактору. Назревала необходимость поговорить по душам. Измученный бесполезными звонками и собственными неудачами, Антон решил излить свое состояние человеку, которого хотя и не считал родным, но почему-то он был уверен, что Петр Григорьевич его выслушает и даст мудрый совет.
Ну или хотя бы просто выслушает – уже хорошо.
Антон вошел в комнату, залитую мутным светом, и, встав вполоборота к склонившейся за столом фигуре редактора, начал свою речь.
– Петр Григорьевич, я должен вам рассказать одну вещь. Пожалуйста, отвлекитесь на пару минут, это очень важно. Я написал книгу, и в ней я использовал все навыки редактора, которым обучился во время работы с вами. Мне кажется, что эта книга – самое значительное, что я сделал в своей жизни. Я не представляю, что будет со мной дальше как автором, но сейчас для меня самое главное – найти издателя. Я обзвонил все издательства, послал на все известные адреса рукопись, но ни от кого не получил ответа. Все, буквально все игнорируют меня! Это ужасно бесит и не дает возможности думать ни о чем другом! Я стал помешанным на одной идее – где угодно, когда угодно, при каких угодно условиях моя книга должна быть напечатана! Сам не понимаю, что со мной происходит. Это еще хуже одержимости женщиной. Зачем мне кусок бумаги в картонном переплете? Что мне даст факт издания моей книги? Я не понимаю и тем не менее хочу этого как алчный богач хочет еще больше золота, чтобы завалить свой сундук. В конце концов, мы живем в век высококачественных принтеров и цифровых технологий, и напечатать собственную книжку может каждый, не выходя из дома. Но я должен издать свою книгу в настоящем издательстве! Это очень важно! И вы должны мне в этом помочь! Прошу вас… я никогда вас ни о чем не просил, но сегодня я решился, и вы должны понять, как это для меня важно… Пожалуйста, подскажите, как мне издать мое творение? Вы продлите мне жизнь своим ответом, потому что я в отчаянии, и это хуже, чем отвергнутая любовь… По крайней мере, мне так кажется…
Через несколько минут Антон понял, что редактор не только не отвечает, но даже не похрюкивает, не скрипит карандашом и вообще не проявляет никаких признаков своего обычного образа жизни.
Он подошел к редактору, который в задумчивости оперся на худосочную руку и склонил голову, и легонько толкнул старика.
Плешивая, идеально круглая голова, породившая за долгую жизнь миллиарды и триллионы поправок, лишившись опоры, которая эти поправки воплощала в материи, с глухим стуком рухнула на стол.
Правая рука нанизала на карандаш тонкий лист бумаги, разодрав его пополам и сделав последнюю монументальную правку в чьем-то осиротевшем тексте.
Редактор был мертв.
Теперь уже не заскрипит карандаш на распечатке чьего-то текста, присланного почтой в редакцию, проделавшего огромный путь и потеревшегося в недрах почтамта боками с другими посылками, отправившимися по своим неведомым адресам.
Теперь уже никогда не узнают авторы, что стало с их текстами, потому что было однозначно понятно, что без редактора издательство умрет.
Тонны бумажных папок с непрочитанными романами, повестями и сборниками стихотворений в мгновение превратились в макулатуру.
Издательство превратилось в склад мгновенно списанной продукции.
Мир превратился в помойку.
Рукопись книги Антона снова превратилась в мысль, потеряв физическую оболочку, вслед за редактором.
«А может быть, так и должно быть? – подумал он. – Ведь материальное воплощение почти всегда ущербно по определению, при желании во всем можно найти изъян. А будучи нематериальным, в форме мысли, мое произведение всегда будет идеальным. Только вот незадача – прочитать его никто, кроме меня, не сможет. Да особо желающих и не наблюдается».
Он сидел в кресле рядом с поникшим телом редактора, ожидая прибытия полиции и медицинских работников, хотя никто из них уже никому помочь не сможет. Все будут механически выполнять свои функции, втайне мечтая поскорее вернуться домой после работы и обнять своих родных.
Может быть, в этом и есть высший смысл.
«Надо позвонить Маше», – подумал Антон.
Рука редактора сползла со стола и указала пальцем в пол.
Там, на глубине, под землей, лежит прах наших предков, словно бы говорил мертвый редактор.
Мементо мори, дорогой друг.
Но не забывай, что самое главное – это любовь.
Ол ю нид из лав.
Люби и будь любимым.
На следующее утро Антон развеял прах своей рукописи над тихой речной гладью.
Кессонная болезнь
– Я бы не смогла вернуться из места, где мне было хорошо, – сказала Маша. – Слишком привыкаю к местам. Да и к людям тоже. «Привычка свыше нам дана…».
Антон смотрел на нее сквозь сигаретный смог, плавающий по небольшому помещению городского кафе, и думал о редакторе. Картина подпиравшего голову Петра Григорьевича, сидящего за столом у окна, не давала ему покоя. Ночью он разговаривал с ним во сне, и тот отвечал ему, не меняя позы, в которой в последний раз его застал Антон. Редактор жаловался на жизнь и говорил, что никогда не будет больше заниматься этой ерундой. А потом вдруг вскочил и начал выплясывать лезгинку, держа в зубах остро наточенный карандаш…
– А ты знаешь, что человеку, долгое время пробывшему на глубине более 20 метров, при всплытии угрожает смертельная болезнь? – вдруг спросил Антон, глядя на круги, расползающиеся в тумане от его чистого дыхания.
– Нет. Что за болезнь?
– Она называется «кессонная болезнь». При большом давлении, которое бывает на глубине, в крови растворяется азот воздуха, а при резком подъеме давление у человека резко падает, растворимость азота уменьшается, и в крови и тканях образуются пузырьки газа. Эти пузырьки закупоривают мелкие кровеносные сосуды, причиняя сильную боль. Если эти пузырьки окажутся в центральной нервной системе, они могут убить человека.
– А как же тогда восстанавливаются те, кто этим занимается профессионально? Водолазы, например?
– Водолазы, ныряльщики и прочие подводные профи знают об этом. Они избегают резких всплытий и делают это очень медленно или дышат специальными газовыми смесями, которые не содержат азот. Животные же каким-то образом знают об этой опасности и предельно осторожны. Например, пингвины ныряют ненадолго, тюлени перед погружением делают мощный выдох, а у китов воздух на глубине выдавливается из легких в большую трахею. А если в легких нет воздуха, то азот не попадает в кровь. Такая вот умная природа.
– Может быть, это защитный механизм, который призывает нас резко не покидать те места, где мы были. Мы ведь оставляем там частичку себя и своих мыслей. А резкий разрыв с собой и своими мыслями чреват нагнетением негатива, – глаза и волнистые волосы Маши плыли в тумане его размышлений.
– Это точно, – сказал он. – Ты знаешь, мне предложили стать редактором в нашем издательстве. Петр Григорьевич неожиданно умер от разрыва сердца или кровоизлияния… не знаю… я нашел его вчера в кабинете мертвым. Жуткое зрелище. Как будто всплыл неожиданно с большой глубины… А сегодня утром позвонила его заместитель и сказала, что никогда не согласится стать редактором. Больше кандидатур нет – только я. Даже не знаю, что делать. Я никогда такой ответственной работой не занимался. Мне кажется, у меня тоже какая-то кессонная болезнь разовьется, если так быстро вынырну из своей норки.
Маша радостно подпрыгнула на диванчике:
– Да ты что!!! Это же здорово! Ты будешь главным редактором???
– Всего лишь маленького издательства, печатающего никому не нужные книги за деньги авторов. Я даже свою книгу издать не могу, никому она не интересна.
– Так теперь у тебя будет возможность ее издать! Соглашайся!!!
Антон вздохнул.
– Только ради этого. Один мой знакомый «писака» говорил, что нет ничего хуже, чем издавать самого себя. Это дурной тон – быть главой издательства, печатающего тебя самого. Книга должна заинтересовать как минимум еще одного человека… Ну, кроме тебя, конечно, поскольку ты лицо в данном случае необъективное, – он улыбнулся.
«Твоя любовь сильна»
В колонках надрываются Rolling Stones, губная гармошка рвет душу, а спокойствие так и не приземляется на поверхность мыслей.
Какая разница, будет напечатана книга или нет?
Главное ведь то, что с тобой рядом твой человек.
Человек, с которым тебе интереснее говорить, чем с самим собой.
Может быть, и книгу ты писал только для того, чтобы встретить этого человека.
А когда встретил – сама книга потеряла смысл.
«Твоя любовь сильна», – поет Мик Джаггер.
Он знает, о чем поет.
Ему можно поверить.
Бог с ней, с книгой.
Н. Новгород-Москва, 2008–2015.
Сага о Булыжникове
«Звездный час» студента Булыжникова
Иван Булыжников проснулся раньше обычного, и перед его осоловелым взором предстала мужеподобная преподавательница, которая читала курс по иностранному шпионажу, совершенно забыв при этом, что в мире существуют иные понятия. Студентки-институтки, окружившие Булыжникова плотным кольцом, лениво перелистывали модные журнальчики на округлых коленках, не проявляя при этом никакого интереса как к лекции, так и к Булыжникову, таращившемуся на них с вечным вопросом в глазах.
«Что делать?» – внутренне полюбопытствовал Ваня, и, не найдя достойного ответа, вдруг неудержимо захотел есть. Перед его мысленным взором замелькали аппетитные иллюстрации из кулинарной энциклопедии, которую он пролистал на завтрак перед учебой: копченый гусь, разрезанный пополам вдоль позвоночника, поросенок с тонкой, нежной шкуркой, поджаренные на медленном огне свиные ушки, грудинка по-венгерски, нашпигованная чесноком изнутри, филе холодное, печенка «Наполеон» и т. д. Все это разбавлялось его любимым коктейлем «Розовые щечки», крюшонами и различными наливками. Булыжников очнулся от шлепков, издаваемых его жадной слюной, капавшей на вычищенные ботинки. Вся аудитория во главе с лектором хищно нацелилась на Ивана, и он заставил себя забыть недоступные пряности и подумать об учебе.
Учиться Булыжников любил, хотя ничего на лекциях не записывал, а только заворожено слушал преподавателей (конечно, если не спал), следуя историческому примеру вождя мирового пролетариата. Умильно, а иногда просто по-идиотски глядя в сосредоточенные глаза препода, Булыжников старался вникнуть в причину столь серьезного отношения к лекции, и ему все чудилось, что лектор вот-вот прервется на полуслове и, рассмеявшись, скажет: «Брехня все это, братцы!»
Замечтавшись, Ваня опять прозевал конец лекции и сквозь полудрему услышал задорную трескотню Наташки Печкилавочкиной:
– Булы-Оглы, пора вставать, однако! Не хочешь выполнить свой рыцарский обет?
Недоуменно поморгав большими голубыми глазами, Иван наконец-то вернулся в реальность и, надев на лохматую голову наушники, печально побрел к деканату, не обращая внимания на подозрительно увивавшуюся за ним Печкилавочкину.
На днях Булыжников поспорил, что ему ничего не стоит зайти в деканат и подать заявление на поступление в магистратуру, что, по мнению злых язычков, должно было вызвать там неоднозначную реакцию, учитывая его катастрофическую успеваемость в институте. Встав перед деканатом и шумно выдохнув углекислый газ в атмосферу, Булыжников нежно дернул ручку двери и переступил порог, который в свое время обивали сонмы теней рыдающих родителей.
Перед глазами Ивана предстала терзающая душу и желудок картина: вся деканатская братия сидела за квадратным столом, где покоилась почти вся аппетитная мечта Ванюши, и хлебала из блюдец чай, непринужденно хихикая и перемигиваясь. Во главе стола по-свойски восседал замдекана, купеческие щечки которого отражались в пышущем музейном самоваре.
Сглотнув, Булыжников оторопело пробормотал:
– Мне бы… тут бы… а где здесь..? Вот.
Дородная методистка, жуя печенье, прошамкала:
– Вы по какому вопуофу?
Булыжников поперхнулся слюной и, откашлявшись, выдавил:
– А где здесь заявление в магистры пишут?..
Как на все великие события, реакция была замедленной. Методистка, с загадочной миной отставив чашку подальше от себя, вдруг произвела взрыв печенья изо рта на сидящего рядом замдекана. Тот скособочился и, плеснув чай себе на брюки, осторожно снял очки и начал дико гоготать, припадая при этом на двух пухленьких ассистенток. Преподавательница иностранного шпионажа, которая тоже зашла в деканат попить чайку и посплетничать, уже лежала на столе, подергиваясь в конвульсиях хохота… Вскоре весь деканат превратился в извержение Везувия, и лишь один Булыжников наивным монументом стоял посреди этого хаоса и говорил:
– А чего смешного-то, а?
– Ой… Булы… жников… замол… чи..! – истерически содрогался замдекана, полулежа на повизгивающих ассистентках.
Вдруг дверь деканата грозно скрипнула, и на пороге, весь в лучах солнечного света, появился декан. Броуновское движение внезапно превратилось в упорядоченное единство, и лишь беспорядок на столе напоминал о совершавшейся здесь вакханалии смеха.
– Что за шум, а сессии все нету? – громоподобно пошутил декан. Трижды краснодипломный хор деканата дружно ухнул:
– Это все он! – и указал общим перстом на всхлипывающего в углу Булыжникова.
– ЧЕГО ТЕБЕ, МАЛЬЧИК? – прогремел декан.
Булыжников не устоял на слабеющих ногах и робко рухнул, звонко стукнув скелетом об пол. Бессильно стуча кулачками по полу, он тщетно пытался остановить рыдания и тем самым все бесповоротнее приближал свой смертный час.
Замдекана тем временем оправился, слез с урчащих ассистенток и по форме доложил.
– Он, господин декан, в магистры просится.
Зарница сочувственной улыбки мелькнула на просветленном лике декана, но тут же сменилась грозовой тучей. Булыжников увидел нацеленный на него строгий взгляд и все понял.
– В-О-О-О-О-Н!!!
Здание института пошатнулось, но выстояло. Ивана вынесли два дюжих лаборанта и положили на скамеечке в скверике рядышком с похрапывавшим бомжом…
После этого фиаско злосчастную фигуру Булыжникова можно было увидеть в одном из ночных дансингов студенческого городка. Обезображенный винными парами, Булыжников нетвердо стоял на бильярдном столе и оттуда в угарном надрыве выкрикивал строки из стихотворения Блока (под их мелодию его в младенчестве укачивал папаша Скипидар Пафнутьич):
Я пригвожден к трактирной стойке.
Я пьян давно. Мне все – равно.
Вон счастие мое на тройке
В сребристый дым унесено…
Многие юнцы из разряда вечных студентов от этих слов беспомощно рыдали на рыхлых плечах своих мимолетных подруг. Один даже сочувственно заметил, что, мол, счастье уплюхало на какой-то вшивой «тройке» – могло бы, в натуре, на «шестерке».
Еще долго душераздирающие вопли оскорбленного Булыжникова оглашали окрестности студенческого городка, мешая спать виновникам его «торжества». Лишь под утро его буйное тело нашло себе последнее пристанище под раковиной клубного сортира. Засыпая в объятьях запоздалой уборщицы, Булыжников иссохшим языком бормотал: «Да воздастся всем невинно оскорбленным и униженным…»
Эдик Зопов & Аристофан Клубничкин(Александр Берензон& Вячеслав Смирнов)1999
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.