Текст книги "Проданная рукопись"

Поход за счастьем туриста Булыжникова

Эх, лето красное, любил бы я тебя…

Классик

Как робкий юноша первый раз приводит в дом улыбающуюся девчонку, так внезапно наступившее лето принесло с собой столь долго ожидаемые каникулы, и – еще недавно студент – Иван Булыжников неожиданно осознал всю прелесть поры, когда тяжкие оковы студенчества с грохотом обваливаются и в поле растерянного зрения остается одна голая, неприкрытая дружба. То есть те, кто готов в любой момент вытащить тебя на поверхность земли или даже выше, – насколько позволит количество взятого спиртного.

В первый же день контакта с этой неприкрытой дружбой было решено устроить традиционную туристическую вылазку в лесную зону со всеми вытекающими атрибутами, а именно: палатка-речка, рыбалка-костер, девушки-шашлык и все остальное, умело держащееся в уме.

Фантазия Булыжникова уже разрисовала ему манящими красками живописнейшую картину: он сидит на фоне огненного заката в шикарном пятнистом костюме охранника, в одной его руке – удочка, в другой – девушка, дикая речка ласково плещется в его болотные сапоги, вдали затихают звуки засыпающего лагеря и все тонет в оглушительной лесной тишине, солнце наконец проваливается за горизонт, девушка прижимается к его плечу… и начинается чудовищный клев…

Будучи человеком, не обремененным житейской мудростью и занятостью, Ваня нечеловечески вдохновился и через несколько дней уже бодро шагал по мягкому лесному настилу в колонне малознакомых ему людей, волоча ужасно несимметричный рюкзак за спиной и чемоданы чьих-то девушек в дрожащих руках. Оголтелое братство «друзей», дыша здоровым русским перегаром, плотным кольцом сжимало Ванюшу, перекрывая все пути к отступлению. Шествие замыкал предводитель похода по кличке Железный Феликс, задумчиво озирающийся по сторонам в поисках винного магазина.

Лагерь решено было разбить на берегу попахивающей бензином речушки, и сразу же ее мирное течение было нарушено кидающимися в нее девушками и предусмотрительными парнями, которые таким нехитростным способом решили избежать установки палатки. Вслед за ними на берег, подобно ленивому ужу, выполз штатный эротоман братства по кличке «Одноглазый» и, близоруко щурясь на голые блики девушек, удобно расположился на щедро прогреваемом солнцем пятачке.

К этому времени у Булыжникова, с печалью смотревшего на творящееся вокруг, в районе спинного мозга прозвучал отдаленный зов природы, и он, по-воровски озираясь, подобно бабуину бросился в кусты, откуда через несколько минут вышел совершенно счастливым человеком. Отмахиваясь от сопровождавшего его эшелона комаров, Иван с удивлением отметил, что вокруг пока все было спокойно: девушки мирно плескались в воде, Одноглазый наслаждался созерцанием, Железный Феликс стоял на холме у мольберта, пуская в пьянящий лесной воздух облачка зарубежного дыма, а неподалеку группа воинственно настроенных архитекторов забивала в землю колышки от палатки чьей-то походной кастрюлей.

Вечерело. Вместо жаркого солнца на небе примостилась теплая луна, и продрогшие русалки стали выползать на берег из темной воды. Был вбит в землю последний колышек, затрещал первобытный костер, зааплодировала комарам уютно рассевшаяся компания в ожидании праздника. Из тьмы выполз утомленный Одноглазый, подслеповато натыкаясь на рассевшихся вокруг костра любителей здорового образа жизни. Булыжников, наивно взявшийся было за удочку в предвкушении прелестей вечернего клева, тут же был остановлен широкой дланью Железного Феликса, который, причмокнув, в религиозном экстазе прошептал:

«Пора!» – и вынул из мольберта блеснувшую при свете луны наполненную бутылку.

Последнее, что помнил Булыжников перед клинической смертью, был назидательный голос Железного Феликса, обращенный к нему с неоспоримым тезисом: «Блажен непьющий, ибо за правду будет бит он пьющими!..», – и одобрительные вопли медленно хмелеющих братков.

«А порыбачить я так и не успел…» – мелькнуло в голове Ванюши, и все вокруг покрылось тьмой забвения…

***

Сознание вернулось резко, но никаких откровений не принесло, видимо, довольствуясь одним своим появлением. Медленно открыв какой-то глаз, Булыжников различил в пугающей близи от себя то прибывающие, то растворяющиеся в песке волны, причем, каждое новое прибытие волны отдавалось в его голове невыразимыми муками.

Поразмыслив около 10 минут под бодрые крики чаек, Иван пришел к выводу, что его голова расположена лицом вниз и в его нос плещутся речные волны. Не останавливаясь в построении умозаключений, он вдруг с необычайной ясностью осознал, что его тело лежит на берегу реки.

Максимально возможно скосив открытый глаз (голова пока не поднималась), Иван путем логического сопоставления пейзажей пришел к выводу, что берег, на котором он лежит, прямо противоположен берегу, на котором был расположен их лагерь. Причину столь странного перемещения Булыжников решил пока не выяснять, – его в данный момент больше интересовали последствия.

Через полчаса в мозг поступил сигнал от руки: оказалось, что она сжимает саперную лопатку. К тому времени уже открылся последний глаз, а голова приобрела способность вращаться (конечно, в мыслимых пределах). Таким образом, представилась уникальная возможность более детально исследовать окружающую среду и положение собственного тела относительно нее. Выяснилось, что лежит Булыжников не на голой земле, а на надувном матрасе с привязанной к нему консервной банкой. Последний факт неожиданно вызвал в сознании вспышку воспоминаний: истошный визг девушки, из-под которой Иван не очень деликатно извлек надувной матрас и ее недолгое барахтанье в воде после этого.

Обнаруженные на руке часы несколько нарушили уже было устанавливающуюся гармонию: согласно им, с момента выгрузки лагеря (и, соответственно, потерей Иваном драгоценного сознания) прошло три дня, хотя смена закатов и рассветов почему-то никак не вспоминалась. Тот факт, что часы стояли, еще больше озаботил Булыжникова.

Вся гремучая совокупность выявленных последствий укрепила Ивана в желании вернуться в лагерь и выяснить истину у более стойких товарищей. Совершив из подручных средств утренний туалет, Булыжников приобрел относительную ясность мысли и точность передвижения и, оседлав матрас, ринулся в воду, работая саперной лопаткой как веслом.

Когда Иван ступил на берег, его просветленному взору предстал удивительно захламленный участок суши, весь усеянный неподвижными телами братков. Разбросанные по округе в хаотическом порядке, они производили впечатления последствий взрыва, эпицентром которого была развалившаяся палатка. Складывалось ощущение, что друзья не стали дожидаться Булыжникова и подзарядились еще на неделю. Заботил еще и тот факт, что среди тел не было ни одного, принадлежавшего прекрасному полу.

Однако, несмотря на кажущееся отсутствие жизни, некоторые тела шевелили губами, и над берегом лился непрерывный стон, то затихающий, то вновь усиливающийся, по своему звуковому составу напоминающий нечто среднее между «мама» и «мало».

Уныло бредя вдоль берега и спотыкаясь о пустые бутылки и столь же пустые тела товарищей, Булыжников медленно предавался отчаянию. Остановившись у ржавых останков Железного Феликса, он устало опустился на землю. Сухие губы почти покойного предводителя зашевелились и прошептали: «Ну, как, Вано… накопал… червишек-то..?». Булыжников по-матерински погладил остывающую голову товарища и, направив гневный взгляд к небесам, воскликнул:

«Не приведи Господь увидеть студенческий поход, бессмысленный и беспощадный!..»

Никто не ответил ему.

Все так же равнодушно поднималось из-за леса холодное солнце, над спящей рекой дрожал туман похмелья, уносимый течением к заспанному горизонту.

На берег выполз одинокий рыбак и задорно метнул что-то в воду.

И только тяжелый стон, плывущий над землей, словно отвечал Булыжникову, улетая вслед за кричащими чайками к застывшим облакам…

Эдик Зопов & Аристофан Клубничкин

(Александр Берензон

& Вячеслав Смирнов)

1999

Последняя зарплата инженера Булыжникова

Тусклый рабочий полдень ничем не отличался от тысячи предыдущих.

Иван Скипидарович Булыжников, инженер четвертой категории конструкторского бюро по проектированию невозвратно-запорных клапанов, как обычно, спускался по мраморной лестнице в общественную столовую, чтобы наполнить свое изголодавшееся инженерное чрево питательными калориями. Миновав спортивно настроенных работников КБ, использовавших обеденный перерыв для игры в настольный теннис, Иван Скипидарович тяжелой походкой вошел в шумящую, звенящую, чавкающую и галдящую столовую.

Постояв полчаса в томящейся очереди, смотревшей с нескрываемым слюноотделением на жующих коллег, Булыжников достал из бесформенной горы, лежащей у подножия раздаточной, нечто, напоминающее по форме поднос, украсил его традиционным набором закусок и, найдя в уголке уединенный столик, грузно опустился на стул. Придвинувшись поближе к подносу, Булыжников стал неторопливо выуживать из столовских блюд съедобные части и вдумчиво их пережевывать, постепенно ощущая, как поясной ремень на его животе с каждой минутой становится все туже…

Через некоторое время, сдав остатки пищевого кораблекрушения в кипящую жизнью мойку, Булыжников продефилировал обратно мимо цокающих теннисистов и самоупоенно опустился на креслообразный стул, много лет служивший терпеливой подставкой его бренному инженерному телу.

Но не успел Иван Скипидарович отдаться блаженной послеобеденной нирване в лоне своего «рабочего» места, как в дверях инженерно-коммунального офиса сверкнула рябоватая физиономия очень младшего научного сотрудника Гоши Перепелкина, который, со свойственным ему заиканием при упоминании начальства, прогундосил:

– БУЛЫЖНИКОВ – В КАБИНЕТ н-ны… н-ны… н-НАЧАЛЬНИКА ОТДЕЛА!.. СРОЧНО!!!?

«Опять взаймы будет просить», – с досадой подумал Иван Скипидарович, поднимаясь на ватные ноги и с явным неудовольствием вспоминая женоподобную фигуру начальника конструкторского отдела Сизо Паранджановича Иваношвилли.

Необходимо признать, что, несмотря на кажущуюся абсурдность мыслей Булыжникова, он был пророчески прав. Сизо Паранджанович, в противовес своему головокружительному положению на стремянке успеха, обладал редкой способностью выглядеть постоянно бедствующим и притесняемым декадентом. Это свойство начальника не давало спать не только районной налоговой полиции, но и всем подчиненным угнетаемого жизнью руководителя, поскольку постоянно, с первого же дня зарплаты, он только и делал, что занимал у всех деньги (утверждая, что на лекарства). Именно этот факт, а не грозный имидж руководителя, заставлял сотрудников шарахаться от его широкобедрого силуэта, то и дело мелькавшего в коридорах технической империи.

Подходя к келье начальника-аскета, Булыжников удостоверился, что все деньги предусмотрительно спрятаны им в носок (на случай обыска в виде дружеского похлопыванья по разным частям тела), и, робко постучав в дверь, вошел внутрь.

По кабинету гулял шальной воздух мнимой свободы: начальник любил распахивать окна в своей берлоге, видимо, для того чтобы имитировать атмосферу напряженной работы за счет автомобильного шума за окном. Из-под стола, погребенного под многослойной кипой бумаг, справочников и чертежей, выглядывал гордый анфас Сизо Паранджановича Иваношвилли. Под плешистой опушкой, венчающей череп большого мыслителя, горели два черносливовых глаза, между ними тяжелым оползнем свешивался грекоподобный нос, еще ниже располагались развесистые черные усы, из-под которых лукаво выглядывала дымящаяся сигаретка, презирающая постулаты пожарной безопасности.

– Можно? – по привычке робко спросил Булыжников.

– Ну проходи, садись, – ехидно усмехнулся сквозь жеваную сигарету начальник. – Знаешь, зачем вызывал?

Где-то в мезозойском слое наваленных на стол бумаг глухо забился в конвульсиях телефон. Иваношвилли, закатав рукав, обнажил волосатую кавказскую руку, запустил ее в братскую могилу документации, долго шарил где-то в глубине и, ничего так и не нащупав, возвратил руку в прежнее положение – на свое аскетическое руководящее брюшко. Телефон еще немного повозился на дне и вскоре затих.

Наступила неловкая пауза.

Потерев лоб потной ладошкой, Булыжников вопросительно уставился на начальника.

– Тут мне новые лекарства обещали привезти, – подмигивая, сказал Иваношвилли, – да вот, полторы сотни не хватает. Не одолжишь?

Булыжников собрал все свои актерские способности и сделал такое недоуменное лицо, что, казалось, еще немного, и этого дебила не спасет даже реанимация.

– Сизо Паранджанович, да я бы с радостью, но подумайте сами, откуда ТАКИЕ деньги у рядового инженера? У меня ж вся зарплата в первый день на питание в столовой уходит! Дома в холодильнике только окоченевшая муха с эпохи Перестройки валяется. Жена ушла пять лет назад, сына на меня взвалила, уже три года пацану, а до сих пор не знает вкуса человеческой еды, – если бы теща мясником не работала, так бы и вырос парень доходягой! А так хоть при мясе, чего про его папашу не скажешь…

– А кто папаша-то? – встрепенулся начальник.

Булыжников задумался.

– Вроде всегда считал, что я… – неуверенно сказал он.

Иваношвилли встряхнул остатками кудрей и крякнул:

– Ну, ты мне зубы-то не заговаривай. Эту сказку про унесенных ветром реформ я уже сто раз слышал. Я тебя серьезно спрашиваю: одолжишь две сотни, или мне их из твоей будущей зарплаты вычитать?…

…Покрывшийся корочкой возмущения, Булыжников с вывернутыми карманами вышел из кабинета.

В коридоре приятно пахло сыростью и пылью многовековых бумаг. Вокруг сновали с развевающимися на ветру листками озабоченные труженики. Жизнь кипела вокруг, но к сотрудничеству не приглашала.

Булыжников тупо смотрел прямо перед собой. Под ногами обиженного и оскорбленного инженера уныло скрипел и шуршал совковый линолеум. Который раз слепая судьба подкидывала Булыжникову подлянку, но он до сих пор не мог привыкнуть к ее неожиданным ударам. В голове сверлила мысль всех революционеров: «Что делать?». Перед мысленным взором инженера проплыла кипа инструкций, которые он должен был прочитывать каждый раз, перед тем как приступить к занимательному черчению. «Несть казенным бумагам числа, аки внебрачным детям тореадора!..», – пробасил внутренний голос гонимого калеки.

Поудобнее затесавшись в свое рабочее сиденье, Булыжников гордо отодвинул в сторону инструкции, достал чистый лист бумаги, засунул за ухо до неприличия тонко отточенный карандаш и задумался…

Но патриархальная тишина его убежища опять была вероломно нарушена. На этот раз провозвестником свободы стала ворвавшаяся в дверь Изабелла Металлургиевна Холостякевич, бессменный профорг коллектива и активист в юбке. Гремя перстнями на пухлых пальцах и распространяя характерный для нее запах фирменных духов «Королева бензоколонки», Изабелла Металлургиевна, надув меха голосовых связок, кинула боевой клич:

– В СОСЕДНЕЙ КОМНАТЕ ЗАРПЛАТУ ВЫДАЮТ!!!!!

Булыжников смачно хлопнул себя по лбу. Как он мог забыть? Такие дни ждешь годами, а когда они приходят, ты всегда занят другими мыслями.

Выстояв очередную в его жизни очередь (но более приятную, чем в столовой), Иван Скипидарович с небывалым чувством освобождения от всех земных забот вышел в коридор, благоговейно прислушиваясь, как в его кармане шелестят свеженапечатанные купюры. День, начавшийся так плачевно, обретал тенденцию к воскрешению из пепла.

«Наконец-то пару свежих носков куплю!», – мечтательно подумал Булыжников, не заметив, как за его спиной замаячила пританцовывающая фигура Сизо Иваношвилли, который, пуская в сторону струйки дыма и мерно покачивая бедрами, с интересом устремился за счастливым инженером…

***

Только на следующее утро тело Булыжникова было найдено заспанными охранниками. Как муха в паутине, из которой высосаны все соки, безжизненное тело инженера повисло на металлических прутьях «вертушки» у проходной, совершая по кругу последнее свое путешествие…

Булыжников так и не смог в тот день покинуть свою работу, которой он отдал самое дорогое, что у него было в жизни – свою последнюю зарплату.

2000

Косильщик Лужаев
Рассказ от третьего лица

Дню защитника Отечества посвящается…

За непрозрачным окном девятиэтажной избы-новостройки лукаво забрезжил рассвет, и брызги его окатили заспанное лицо слесаря 23-го разряда Афиногена Лужаева, мирно почивавшего летаргическим сном на комфортабельном пучке соломы. Нечеловеческим усилием воли продрав глаза, Афиноген увидел у одра свою жену Ефросинью, которая интригующе держала что-то в руке и блаженно улыбалась.

– Вставай, дорогой! Пришла повестка от твоей Совести, – сказала она и, скрипнув тазом, медленно растворилась в табачном дыму Афиногенного спросонья, предусмотрительно оставив повестку на чугунной тумбочке времен Людовика 1917-го.

Афиногену было не впервой наблюдать эту шекспировскую сцену. Повестка от Совести приходила ему с пугающей регулярностью два раза в год, нагло прерывая сладостный сон и вынуждая принимать решения, столь несвойственные профессии слесаря. Лужаев мужественно решил не принимать решений и вышел из избы подышать солнечным излучением.

Совершив утренний туалет и посетив вечерний макияж, Афиноген остервенело набросился на дымящийся завтрак, по обыкновению не заметив, что рядышком примостилась Ефросинья, заразительно жующая спелую морковку.

– Приятного аппендицита, – сказала она, вопросительно глядя на мужа.

– Спасибо, – жевнул Афиноген, мрачно предчувствуя расспросы.

– Сегодня с утра удивительный уровень радиации, – мечтательно произнесла Ефросинья и вдруг, безо всяких переходов, рубанула:

– Что ты решил с повесткой, дорогой?

Поперхнувшись соленым байкальским огурцом, Афиноген прокашлял:

– Пойду в поле.

– ОПЯТЬ КОСИТЬ? – вскрикнула Ефросинья с таким чувством, что ребенок в ее чреве всколыхнулся и заревел благим матом.

– Ушпокой дите, – невозмутимо сказал муж, сплевывая на дубовый стол остатки зубов, – надо, жначит надо.

Всякий раз, когда Совесть присылала Афиногену повестку, в которой укоряла его в равнодушии к судьбе Родины, дикая работа мысли Лужаева приводила к одному выводу – идти косить. Он знал, что это дурно, что одной косьбой не отделаешься, но все равно шел, и, возвратившись с полей, снова погружался в летаргический сон.

Когда Ефросинья покорно затихла, Афиноген собрал весь свой небогатый скарб, чмокнул жену в шершавый затылок и побрел вприпрыжку по просторному полю, не оборачиваясь на жену, махавшую ему вслед брезентовым носовым платком.

В поле буйным цветом мелькали первые косильщики. Наметанным глазом Афиноген без труда различал среди них новичков: они неумело махали руками, прикидываясь паралитиками.

– Эй, Лужаев! Подгребай сюда, – раздалось из-за соседнего стога.

Афиноген подгреб и, сбросив весла в пахучую траву, засучил рукава, откуда уверенно достал поблескивающую нездоровым блеском косу профессионала.

Подмигнув товарищам, которые тоже косили от Совести не в первый раз, Лужаев залихватски взмахнул косой и с жаром принялся за работу, внушая ужас и уважение столпившимся вокруг новичкам…

Солнце робко садилось за обкуренный горизонт, а косильщики все не могли оторваться от своего бессовестного хобби. И в самый разгар сенокоса, когда захмелевшие от работы новички осипшими голосами горлопанили народные песни, а далеко впереди них мелькала красная рубаха Афиногена, уверенно вырвавшегося вперед, – в тот самый момент из-за подозрительно темнеющего неподалеку леса вырулил на бешеной скорости колхозный комбайн, ведомый празднично настроенным егерем Аликом Бухалкиным, известным деревенским генералом в отставке (на генеральской ставке), в тот злополучный день справлявшим собственное повышение по службе.

Безбожно заносимый на поворотах, сумасшедший комбайн за считанные секунды подкосил не успевших опомниться новичков и уверенно понесся навстречу мускулистому затылку Афиногена Лужаева, одиноко совершавшего в пустынном поле бессмысленные вращательные телодвижения.

По-толстовски увлекшись прелестями физического труда, Афиноген принял шум в ушах за прихоти собственного организма, отвыкшего за время летаргической спячки от мускульных напряжений. Поэтому, когда за его широкой спиной зловещим призраком вырос комбайн, сотрясая шестернями и губя все живое на своем пути, в светлую голову Афиногена не закралась даже банальная мысль об Аннушке, пролившей свое масло, и Лужаев принял смерть без единой мысли (даже задней) в голове.

Вот так, глупо и нелитературно, под ножом комбайна погиб наш незамысловатый герой. А братская могила, поставленная на средства разжалованного Алика Бухалкина, до сих пор служит грозным напоминанием новичкам, что жизнь не всегда требует от нас сенокоса – иногда можно и пойти на поводу у своей совести!

1999