Текст книги "Русский флаг"

– Не уйдет, – засмеялся старик уголками глаз. – Видишь, я тут сижу, сторожу. Наше от нас не уйдет!

– Кто-нибудь приезжал к вам?

– Был.

– Кто?

– Американ.

– Чэзз?

Зарудный вспомнил, что, когда он с Андронниковым затемно проезжал мимо дома Чэзза, тот проходил через двор в исподнем и лукаво приветствовал их. Как он мог очутиться здесь?

– Нет, – сказал старик.

– Кто же?

– Громкий американ. Большой охотник. А с ним слуга, волосы красные, как утренний костер.

Зарудный решил, что это Магуд и его матрос, но, чтобы окончательно убедиться, жестом показал старику торчком стоящие бакенбарды американца. Буочча кивнул головой и сказал:

– Знаешь. Он тебя тоже знает. Сказал – ты приедешь, камчадала обманывать будешь.

– Что?! – Зарудный вскочил на ноги.

Старик понял, что сказал лишнее. Втянув голову в плечи, он молчал, посасывая трубку.

– Повтори: что он сказал?

Буочча молчал.

– Я прошу тебя, Буочча!

– Несказанное слово случше сказанного, – торжественно изрек старик.

Зарудный настаивал, сердился, но Буочча молчал.

От тойона ничего толком нельзя было добиться. Он был чем-то напуган, сообщил наконец, что американец появился еще вчера, разговаривал с охотниками – о чем, ему неизвестно, он не интересуется чужими делами – и ушел, оставив в доме тойона два кожаных мешка с товарами на сохранение, до вечера.

Зарудный решил задержаться до следующего дня и дождаться Магуда.

Наступил вечер, а Магуд не возвращался. Кое-где в темных, крытых травой избах зажглись плошки, устроенные из жестяных банок с тюленьим жиром и фитилем из сухого мха. Красноватое пламя тускло светило сквозь медвежьи пузыри, которыми здесь были затянуты окна. В селение возвращались молодые охотники с беличьими шкурками, красной лисой, сиводушками, со шкурками выдры, с горностаем и соболями. Охотниками были осмотрены все капканы, извлечены из тайников меха, припрятанные от сборщиков податей. Появились и жители соседних острожков; в легких мешках из кожи молодого сивуча они тоже принесли меха.

Зарудный стоял у порога дома тойона, сложенного в два сруба, с чистыми горницами в семь-восемь аршин, и прислушивался к вечернему шуму к отрывистым фразам охотников и к знакомой песне о калинушке, которую пели заночевавшие в окраинной избе женщины.

К полуночи Зарудный и землемер улеглись в чистой горнице тойона. Комната с большой крапивной циновкой на полу была оклеена листами бумаги и украшена лубочными картинками. В красном углу, где висели образа и теплилась лампада, стоял покрытый куском белого полотна стол с чайной посудой и обычной камчадальской плошкой. Хозяин дома не ложился, часто выходил во двор, стараясь осторожно прикрывать за собой двери и не стучать сапогами.

Андронников долго ворочался, не спал: одолевали мысли, мешало лунное пятно на полу.

– Не спите, Анатолий Иванович? – спросил землемер негромко.

– Нет.

– Думаете?

– Жду.

– Напрасно. Могу поручиться, что Магуд не явится сюда. Напьется где-нибудь вина и свалится с ног. Этакое животное…

– Где ж и напиться, как не у своих мешков! Уверен, что там и вина достаточно.

– Вы думаете? – Андронников встал и подошел к открытому окну.

– Уверен.

Некоторое время они молчали.

– Вы можете смеяться надо мной, – с мягкой грустью сказал землемер, но нынешний день кажется мне исполненным какого-то таинственного значения и силы. Вы ушли по своим суетным делам, а я, цивилизованный человек, вкусивший Европы, скитался здесь меж пустынных домов. Тишина и медвяные запахи трав. Словно в лесном скиту. Кажется, чего бы еще: ложись, человек, в мягкую мураву, радуйся божьему миру и внемли, как он входит в тебя, возвышает, согревает ревматические члены… Насекомое и то объемлет величие минуты, не потревожит тебя прикосновением легких крыл своих. И вдруг я почувствовал, что этого мало мне. Мало, мало! Хочу светлой веры в человека, без этого ничего не хочу – ни тишины, ни благодати. И нет ничего достойного на земле за пределами человека: ни знания, ни истинной красоты, ни возвышающей любви… Думали ли вы о человеке, Анатолий Иванович?

– Меня научили этому с детства, – сдержанно сказал Зарудный.

– Детство мало что смыслит! Холодная мудрость нужна для этого, друг мой! Нам все кажется, что мы благодетельствуем кого-то, одариваем сверх меры и когда-то отплатится нам за добрые деяния! Что бы ни сделал человек, все норовит выдать за благодеяние, за чистейшую филантропию. – Говоря это, Андронников шире распахнул окно. – Жили здесь до нас люди и называли сей звездный поток среди неба огненной рекой! Хорошо! Красиво и точно! А мы учим их говорить – Млечный Путь и думаем: «Вот благодетели-просветители! «Большую Медведицу они зовут Сохатым, малую – Сохатиком! А Венеру Зарницей, ибо Венера для них пустой звук, суета сует и всяческая суета.

– По-вашему, следовало бы оставить их в языческом неведении?

– Те-те-те, батенька! – обиделся Андронников. – Не о том речь. Дружелюбия большего хочу, терпеливой ласковости и любопытства. Главное, любопытства или, если угодно, любознательности. – Землемер уселся на табурет, поджав голые стынущие ступни. – Поймите же меня. Отобрали мы у них громкие побрякушки, языческих богов, злых духов, а что дали взамен? Что? Бога, бесплотного и ненаказуемого бога! Так и живут они, нищие, между богом и своим старым знакомцем Кутхой, между варварством и цивилизацией, между светом и тьмой. А многое ли мы заимствовали у сих мудрых младенцев? Знали ли мы, где обретаются целительные травы, прибыльные металлы и многое другое, что им завещано далекими предками? – Землемер, потряхивая бородой, принялся ходить по комнате мелкими шажками. – В приятном-с заблуждении пребывает Европа. По разумению просвещенного европейца все началось в его собственном доме, чуть ли не на скотном дворе: и философия и искусство… А ныне англичанин на паровой двигатель уповает и вскоре найдет средство, как втолковать изумленному миру, что родина всего разумного, доброго и прекрасного – великая Британия. – Андронников остановился перед Зарудным и сказал с необычной серьезностью: – Но мир существовал, когда сих просвещенных народов и в помине не было. Были высокие культуры, о которых мы, грешные, знаем слишком мало. Был Восток. Была мораль и, разумеется, философия, хоть и не схожая физиономией с пифагорейской. А паче всего были люди. В переселение душ не верю. Чепуха, умственная мизерия! По ту сторону – тлен и хлад и ничего более. Но в преемственность верую, в преемственность культур, обычаев, добра и зла. Язычник-камчадал мне дороже благополучного вашего собрата по губернской канцелярии, чистого с виду, да черного душой. И никуда я отсюда, из Камчатки, не поеду! – закончил он неожиданно.

– Никто вас и не гонит.

– Гонят! Гонят! Собственные думы гонят, сомнения… Западет вдруг в голову шальная мысль и сверлит мозг, донимает. Хочется еще раз побывать в столицах, порыться в новейших книгах, порастолкать присяжных крикунов и сказать свое слово. Громко сказать, не убоявшись скандала и немилости. Андронников протяжно вздохнул. – Да дерзости не хватает! Боюсь, не услышат. Сумасбродным стариком боюсь показаться. Так и пребываю в колебаниях. А как мечталось, дорогой Анатолий Иванович, как смело, высоко мечталось по утру моей жизни! Где не бывал я в мыслях своих, чего не содеял на благо человечества! И вот связали, ткнули рылом в корыто. И ничего, пью пойло, не бунтую… Смирение – вот древняя и вечно новая добродетель.

– Смирение – величайший грех против общества, – холодно сказал Зарудный.

– Молодо-зелено! – воскликнул Андронников. – И я в ваши годы был силен порассуждать. А где они, наши несмиренные? Где обретаются?

– Не далее нас с вами, – ответил Зарудный. – А в сердце народном им первейшее место. – Зарудный заговорил возбужденно, как бы освобождаясь от ленивой созерцательности. – На кого и надеяться нам в России, если не на народ! Простая истина, а постигается нескоро. Сколько жизней, без пути загубленных, сколько упований напрасных! А ведь одна надежда – народ. Нынче многие понимать стали…

Сильный шум, поднятый вошедшими в соседнюю комнату, прервал беседу. Было слышно, как староста уговаривал их, а они отвечали ему хохотом и отрывистыми фразами. Не прошло и двух минут, как за стеной раздалась все та же знакомая Зарудному песенка:

 
О Сусанна! Не плачь обо мне…
 

распевал во всю глотку Магуд.

Зарудный торопливо натянул сапоги. Андронников постучал в стенку и крикнул сердито:

– Эй вы, homines silvatici!1919
  Дикий народ! (Буквально – лесной народ.)


[Закрыть] Тут люди спят!

Магуд расхохотался и ответил через стенку:

– Русский начальник! Иди к нам ужин брать!

– Свой ужин взяли, – проворчал землемер, – а твоего нам не надо.

Магуд не понял его и повторил приглашение.

Зарудный решительно подхватил под руку Андронникова, взлохмаченного, в ситцевой рубахе, и пошел с ним в соседнюю комнату. В жилой комнате тойона, где находились печь и обеденный стол, кроме Магуда и старосты был рыжий матрос, непременный спутник штурмана. Тойон молча сидел в углу, хмуря суровый языческий лик.

Матрос смотрел на Магуда преданными, восхищенными глазами и подавал ему пакеты из стоящего на скамье заплечного мешка. Тут было все, чем мог снабдить магазин мистера Чэзза: копченая ветчина, консервы, галеты, квадратная фляга виски. На столе стояла, поджидая гостей, тарелка со свежей рыбой и глиняная миска, полная клейкой икры.

– Садитесь, – пригласил их Магуд. – Или по-русски говорится: ешьте хлеб-соль…

Зарудный, как всегда в минуты возбуждения, теребил усы и потягивал носом воздух. Он стоял против Магуда и в колеблющемся свете плошки казался обиженным и злым. Магуд был крупнее Зарудного. Разливая водку в чашки, он посматривал на молодого чиновника с чувством превосходства.

Магуд протянул ему чашку, но Зарудный не взял.

– Благодарю. Употребляю редко и только зимой.

– А я – весь год, – пожал плечами Магуд и передал чашку Андронникову. – Кушайте, – пригласил он Зарудного.

Все сели. Староста придвинулся к столу и уставился в шершавые доски стола.

– Разрешите полюбопытствовать, – начал Зарудный небрежным тоном, какие дела привели вас сюда?

– Коммерция, – коротко ответил Магуд.

– А точнее?

– Коммерция и охота.

Зарудный сидел, тяжело положив руки на стол. Он спокойно заметил:

– Теперь неподходящее время для подобных вояжей.

– Почему?

– Камчатке угрожает война.

– Ну и что ж из этого? Вы воюйте, а мы будем торговать. Торговый человек всегда полезен.

– Торговец торговцу рознь, – усмехнулся Зарудный.

– Мое дело – деньги. А из кого я их выжму и каким образом, в это, молодой друг, лучше нос не совать…

– Я вовсе не признаю вас за своего друга, – сказал, с трудом сдерживаясь, Зарудный, – а более того, не признаю вашего права надувать камчадалов, грабить соотечественные нам племена…

Зарудный поднялся. Магуд рассмеялся и ткнул в бок рыжего:

– Слышишь, парень! Он этих грязных животных называет соотечественниками! Не собираетесь ли вы их выбирать в конгресс?

– Что с вами попусту толковать! – презрительно пожал плечами Зарудный. – Вы даже не умеете уважать хозяина дома, за столом которого сидите.

Тойон беспокойно заерзал на скамье. Низкорослый старик с удивительно коротким туловищем, когда садился, казался седым карликом. Андронников зло посмотрел на него, отодвинул чашку и буркнул:

– И поделом ему, по гостю и хозяину почтение…

– Хорошо, – сказал Магуд. – Вы хотите помешать мне?

Зарудный поднялся из-за стола.

– Непременно, если вы не подчинитесь закону.

– Я не знаю ваших законов. И не хочу знать. Пусть один английский корабль появится в Петропавловске – и вы разбежитесь, как зайцы! разошелся Магуд, не давая Зарудному слова сказать. – У вас нет пушек, нет штуцеров. Конечно, охотиться на медведей с русским ружьем – прибыльный бизнес… Пока ружье начнет шипеть, – Магуд, сжав жирные губы, имитировал шипение пороха, – и раздастся выстрел, медведь успеет наесться ягод, пробежать пятнадцать миль до следующей провинции и преспокойно улечься в берлогу.

– Смею уверить, вам это не удастся, – сказал Зарудный.

– Что?

– Улечься в берлогу. Подымем.

Магуд вскочил, но Зарудный, не обращая на него внимания, повернулся и пошел в свою комнату. Андронников остановился в дверях.

– Мистер Магуд, – обратился он к американцу, – если стариковская память не обманывает меня, вы попали к нам с потерпевшего крушение брига «Мария»?

– С «Марии», – огрызнулся Магуд. – А что?

– Много всяких отбросов выкидывало море на нашу землю, но такой дрянью, как вы, оно нас еще не одаривало… Так-то! – Андронников с силой хлопнул дверью.

Удалой с друзьями устроился в пустой избе. Лежа на полу, Семен с удовольствием слушал певучий, спокойный голос Ивана Афанасьева, рассказывавшего о Камчатке, о местных обычаях и достопримечательностях. Многое казалось странным. Взять хотя бы самого Ивана Афанасьева. Ладный парень, скуластый и загорелый. Определи такого на корабль – кто отличит его среди массы русских матросов? И говорит по-русски ровно, уверенно, только некоторые слова произносит необычно, по-здешнему немного шепелявя. А толкует все о чем-то незнакомом, далеком. Бог Кутха и его жена Какх, вероломный лесной карлик Пихлач, злые духи, горелые сопки – жилища богов, священный ворон…

– Ладно ты выучился русскому! – похвалил Удалой Афанасьева.

– Мало-мало, – ответил польщенный охотник. – Здеся-ка школа была. Я был совсем маленький, дома одно камчадальское слово слыхал. По-русски понимал не шибко, а учитель, видишь ты, казенной грамоте слабо знал, все по-церковному. Вот выучил я: «Распятого же за ны…» – Иван старательно произнес эту фразу, с усилием выговаривая буквы «с», «ж» и «з», – а учитель все поправляет меня: «Рашпята за жаны», «рашпята за жаны…». Так и запомнил я этот урок, а когда приехало начальство и спрашивали нас, я встал и громко ответил: «За жену распятого…» Смеху-то дивно было…

– Ишь, придумал! – удивился Семен. – Небось секли?

– Не-е, – протяжно ответил Иван.

– На корабле за богохульство линьки полагаются.

– И ему, верно, досталось, – вмешался в разговор Никита Кочнев, – только не помнит. Уж больно незлобивы, отходчивы они.

– Здесь сробеешь. – Семен взял Афанасьева под защиту. – Начальства у вас, я погляжу, больно много. На каждую живую душу, почитай, пять начальников да десять собак.

– Собак поболее будет, – подтвердил камчадал.

– Чудно живете, – проговорил Семен, ворочаясь на тонкой крапивной циновке. – Кругом богатство какое, река – что уха, соли да ешь, и погоды стоят подходящие, а вы ровно нищие или погорельцы.

Иван приподнялся на локтях. Луна осветила его смуглое, со скудной растительностью лицо, озаренное горящими темными глазами.

– Здеся-ка все есть, – сказал он зло, – да не для нас. Чиновник берет. Купец берет. Беда берет. А у охотника две руки, два глаза, одно ружье! Что будешь делать? Купцу не жаль охотника. Приезжает начальник, кричит: «Иван, вези почту! Иван, вези товары! Иван, вези меня!» Снял поклажу – нарты чистые, ни жиру на них, ни денежки не осталось. Собаки худые, кушать просят, рыбы нет. Чем кормить будешь? Пришел домой – другой начальник едет, кричит: «Эй, Иван, вези меня!» А денежки-то наши в берлоге полеживают, найти нужно. Как будешь искать? Зимой приехал купец – взял соболя, взял песца, взял горностая, охотнику зайца оставил. Что будешь делать? Сытому и жир невкусен, а проголодаешься – и кора сладка.

– Хлеб сеять надо, – твердо сказал Удалой.

– Что камчадал, что русский поселенец – одинаково живут. – Никита зевнул. – С ползимы сарану жрут. Иной раз спишь, во сне хлеб видишь. А сеять пробовали – не доходит.

– Только ангелы с неба не просят хлеба, – подтвердил Семен. Говоришь, не доходит?

– Не достигает. В конце августа заморозки побивают.

– Не до-сти-гает! – передразнил Семен. – Оттого не достигает, что на флотских надеетесь. Не стоит и беспокоиться, привезут-де матросы мучицы, сахару привезут. А не везли бы – умудрил бы бог. Рожь хороших рук требует, – заключил Удалой примирительно.

– Заняты руки-то, не больно размахаешься! – сердито ответил Никита.

– Чем же заняты?

– Ныне крепости строим супротив англичан. В другое время все больше казармы да гауптвахты. Уж тут у нас ни одного острожка, ни одного поста не заложат, пока гауптвахты не построят.

– Заместо церкви? – ухмыльнулся Удалой.

– Казенное заведение, – строго сказал Никита, – первейшей надобности.

Стало тихо. Никита ворочался, устраиваясь поудобнее, Иван же так и остался неподвижно лежать на полусогнутых руках. Даже дыхания его не слышно.

Удалой осторожно тронул плечо камчадала и тихо спросил:

– Слышь, парень, а клады тут водятся?

– Клады? – удивился Иван.

– Ну, богатства, в земле схороненные, спрятанные в тайниках, господское добро краденое, турецких монет…

– Здеся-ка-а? – протянул Иван. – Однако, есть. В лесах и на сопках дивно карликов есть. Пихлачи называются. Весь год разъезжают в маленьких нартах из китового уса, а в упряжке у них тетерева. Они собирают шибко много мехов – таких теперь охотнику и не найти – и прячут их в тайном месте. След от маленьких нарт ма-а-ленький, неприметный, скоро пропадает на снегу или в траве… Трудно найти такой след, хороший глаз нужен. А нашел – тут дело пойдет, только не дай Пихлачу затеряться в кедровом стланике или в сугробе. Пихлач хитрый, злой. Найди ивовую жердь, облупи кору и положи поперек следа. Только смотри не путай, – тут ольха не годится, береза не годится, даже тополь не годится, а об иву разобьются нарты, Пихлач сядет возле них и непременно человека дожидаться будет. Хорошо ездит Пихлач на тетеревах, важно, как тойон, сидит, а починить нарты не может. Тут и надо идти по следу и выручать его из беды, а только цену за помощь назначить самую дорогую, какой и не слыхали еще на земле, Пихлач все даст.

– Ну? – недоверчиво спросил Семен.

– Не пропадать же ему у разбитых нарт.

– А ты встречал его?

– Счастья у меня нет или молод еще. Нет, – вздохнул камчадал, – следа не находил. А встретить Пихлача на целой нарте – бе-е-да! Кто за ним пойдет, тот и погиб. Особливо христианин.

– Ишь ты! – воскликнул Семен. – Мал леший, а турку в помощники нанялся!

Он прислушался к ночным шорохам. В соседней избе, где разместились женщины, заскрипела дверь. Раздался негромкий, сонный окрик. Кто-то вышел из избы или возвратился, прикрыв за собой дверь. Семена потянуло наружу, где ему чудились легкие шаги Харитины. Когда Удалой уже взялся рукой за щеколду, его окликнул Никита:

– На улицу идешь?

– А что?

Никита ничего не ответил. Семен вышел на освещенную луной улицу.

У входа в соседнюю избу белела фигура женщины. С реки слабо доносился собачий вой, а в соседнем леску, обступившем обширную топь, не ко времени раскричались кулики и свиязи, вероятно, потревоженные хищником. Но слышнее всех звуков колотилось сердце Удалого, – так по крайней мере казалось ему, когда он подошел к соседней избе, к женщине, стоящей перед дверью.

Харитина встретила Семена просто, словно она ждала его здесь в условленный час.

– Все ходите! – сказала она с легким упреком.

– Разве по соседству с вами заснешь? – Удалой наклонился к девушке, стараясь заглянуть ей в глаза.

– Какие вы беспокойные! – Харитина отвернулась, но голос ее звучал незлобиво.

– Такой уродился.

– Все матросы беспокойные…

– Крепкое сословие! – самодовольно ухмыльнулся Семен. – Морского клейма народ, зерно грубое, в соленой воде держанное.

Девушка молчала.

– Сели бы, а? В ногах правды нет…

Харитина покорно опустилась на скамью. Удалой устроился рядом и положил руку на обтянутое ситцем плечо Харитины.

– Не дурите! – Она резко повела плечом. – Уйду.

Удалой нехотя отнял руку и положил ее на колено, ладонью вверх, словно не зная, куда девать.

– Мучаете вы меня, Харитина, – сказал он с искренней болью.

Девушка тревожно посмотрела на матроса. Какая-то новая, еще незнакомая интонация прозвучала в его словах.

– Что вы? – сконфуженно прошептала Харитина. – Как можно?..

– Мучаете, это правда, – настаивал Удалой. – Это всякий скажет.

– Чем же я вас мучаю?

Удалой неопределенно развел руками.

– А зачем вы тут? – неожиданно спросил он. – Почему не спите? Все спят?

– Спят.

– А вы?

– Потянуло из хаты. Ночью тут совсем как у нас на Украине. И месяц такой…

Удалой крепко сжал ее полную, горячую руку и протянул со вздохом:

– Эх ты, хата моя, хата! И привела ж тебя нечистая сила сюда на мою погибель…

Харитина засмеялась счастливо и так молодо, что это как-то не вязалось с ее большой фигурой и привычной степенностью. Попробовала отнять руку. – Удалой крепко держал ее.

– Не дам, – мотнул он головой. – Не дам – и все.

– Только сидите смирно, – согласилась Харитина, – а не то уйду.

– Есть! – отчеканил он. – А вы засмейтесь, Харитина, засмейтесь! Ну и чудно ж вы смеетесь! Целую ночь слушал бы.

Рука девушки, напряженная, непокорная, вдруг ослабела и осталась спокойно лежать в шершавой, иссеченной канатами руке Семена.

– А вы под барином были, Семен?

– Был, да в море уплыл. Теперь вольный матрос.

– Какая ж это воля – век на воде бобылем прожить?

– А все ж лучше крепости. Способнее.

– А тут крепости нет, – сказала задумчиво Харитина.

– Нет? – удивился Удалой и добавил веско: – Каторга крепости не слаще. Тут, почитай, ничего нет. И народу маловато.

– Народ тихий, хороший, своим делом занят. Когда наших в Сибирь гнали, сказывали – тут крепости нет, помещика нет, а только земли да земли.

– За бунт сослали? – участливо спросил Удалой.

– Не-е! Мы без желез шли. Вольным табором. Молокане мы. – Девушка тяжело вздохнула. – Не повидали тато с мамою ясного света, не довелось: черная немочь потравила.

Они долги сидели молча, не шевелясь, ничем не нарушая согласных дум.