Текст книги "Колдунья поневоле"
Автор книги: Александр Бушков
Жанр: Книги про волшебников, Фэнтези
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
– Эжени, – сказал вдруг Бонапарт. – Ты меня совершенно не помнишь? Нисколько? Это неправильно, Эжени, я никогда не верил всем этим глупостям… Это же ты…
Он придвинулся вплотную, схватил Ольгу за плечи, бесцеремонно притягивая к себе, воздух стал по-настоящему морозным, так что показалось, будто вокруг мечется вихрь снежинок. Ледяные губы коснулись ее щеки, волос, губ.
Ольга отчаянно вырывалась, совершенно так, как если бы имела дело с живым бесцеремонным наглецом, распустившим руки под влиянием горячительных напитков и законченного беспутства.
– Ступайте вы… откуда пришли! – вскрикнула она отчаянно, вздрагивая от пронизывающего холода и ледяных прикосновений. – Да воскреснет Бог и расточатся… Никакая я не Эжени, понятно вам? С чего вы взяли? Пустите!
Глава вторая
Загадки остаются
Внизу громко хлопнула дверь, послышались уверенные, веселые голоса – это общество возвратилось с балета. В следующий миг произошло нечто непонятное, больше всего похожее на порыв ветра, пронизанного несущимися снежинками и россыпью искр, – и Ольга обнаружила, что осталась в совершеннейшем одиночестве. Если только рядом с ней и в самом деле кто-то был совсем недавно. Пламя многочисленных свечей слегка подрагивало – но это можно было приписать и ветерку, ворвавшемуся в парадную дверь следом за хозяином и гостями. В коридоре было пусто, и, насколько Ольга могла разглядеть с того места, где так и стояла, прижавшись к стене, на картине все обстояло по-прежнему: император указывал цепенеющей рукой куда-то в пространство, а сподвижники стояли в прежних позах.
Не было особенного страха, разве что досада: знакомый и уютный дом вдруг повернулся к ней неожиданной стороной. Пытаясь перевести дух и все еще чувствуя пронизывающий холод – что, конечно же, было самовнушением, – она подумала, что в жизни не слышала ничего касаемо оживающей картины даже от самых болтливых дворовых, любивших почесать язык о выдуманных ими самими привидениях. Как расценить этакие новшества, непонятно. Бригадирша должна знать, как никто другой, следовало бы с ней поговорить, она обожает повествовать о старых временах… вот только, как выяснилось, кое о чем старательно умалчивает…
Шаги и голоса приближались, и Ольга на цыпочках скользнула в коридор, ведущий к ее комнате, – как-никак ей сейчас полагалось недомогать, и не было никакого желания встречаться с важным гостем, несмотря даже на присутствие в его свите интересных кавалеров.
Как и следовало ожидать, Дуняша не спала, сидела в своей комнатке, но это бдение, есть такие подозрения, было вызвано не ревностью к службе, а любопытством. Ну да, она так и кинулась навстречу:
– Как там было, барышня?
– Как и следовало ожидать, – сказала Ольга устало и прошла в свою комнату, где на столике мерцала одинокая свеча в оловянном английском подсвечнике.
Вынула пистолет из-за ремня, положила его на столик, упала в кресло и вытянула ноги. Дуняша проворно присела на корточки и взялась за голенище.
– Оставь пока, – отмахнулась Ольга. – Иди к себе, я немного отдохну.
– Барышня…
Глаза верной горничной были красивые и глуповатые, горевшие тем самым неодолимым любопытством, которое сгубило праматерь человечества. Ольга прикрикнула:
– Ступай к себе, говорю! Потом позову.
Подействовало. Дуняша вышла с превеликой неохотой, тихонько притворила за собой дверь. Ольга откинула голову на обитую старинным штофом спинку кресла, прикрыла глаза.
Сейчас ее не занимало даже неожиданное сошествие с картины покойного французского императора – мало ли какой чертовщины не случается в жизни, владения князя Вязинского отнюдь не исключение…
Разочарование от гадания было настолько сильным, что слезы готовы были брызнуть из глаз, и она старательно сдерживалась, собрав в кулак весь свой характер, отнюдь не мягкий и вовсе не напоминавший натуру тех томных созданий, о которых так слезливо писывал господин Карамзин.
В девятнадцать лет пора уже обрести в жизни некоторую определенность – чего Ольге не удавалось до сих пор. Впереди была совершеннейшая неизвестность.
Главным образом из-за того, что она до сих пор не знала, кто же, собственно говоря, она такая. Ее воспитывали наравне с Татьяной Вязинской, не делая меж девушками ни малейших различий, о ней заботились, берегли и лелеяли точно так же, как единственную княжескую дочку, наследницу всего, что только у князя имелось, за всю жизнь ей ни словом, ни намеком, ни полувзглядом не показали, что она ниже.
И тем не менее Ольга Ивановна Ярчевская, всему свету известно, не более чем княжеская воспитанница. Девица, кровным родством ни с кем из обитателей усадьбы не связанная.
Еще несколько лет назад, выйдя из детства и начиная терзаться первыми взрослыми мыслями, она попыталась хоть что-то прояснить касательно своего происхождения и обстоятельств появления здесь – но за все эти годы не продвинулась ни на шажок. Впереди была та же глухая стена. Некий товарищ юности князя, человек благородного сословия, девятнадцать лет назад скончался вместе с женой во время какой-то очередной эпидемии, состояния после них не осталось, как и родственников. Вообще ничего не осталось, кроме младенца, которого благородно и взял к себе в дом князь Вязинский.
Именно так звучало то, что было известно как самой Ольге, так и всем окружающим. И с некоторых пор эта короткая «биография» ее категорически не устраивала.
Прежде всего потому, что никаких подробностей не удавалось доискаться. Более того, еще подростком она обнаружила, что князь откровенно в них путается: однажды сказал, что ее отец был офицером и умер, будучи в отпуску, в другой – что покойный служил по какому-то сугубо статскому департаменту. Один раз упомянул, что ее покойные родители обитали в Тульской губернии, другой – что младенца везли из-под Вологды. Ольга, в то время еще совсем молоденькая и наивная, не сумела промолчать и прямо обратила внимание князя на несообразности – после чего разговор о ее родителях уже не поднимался вообще, сводясь к той самой парочке фраз, что цитировались выше. Именно это старательно повторяли все, кого она, став постарше, поумнее и преисполнившись некоторой житейской опытности, пыталась расспрашивать уже не без хитрости.
А еще потому, что она никогда в жизни не слышала эту фамилию – Ярчевские – от кого бы то ни было. Никто не знал таких людей или их родственников, а это было странно: российское дворянство, связанное целой паутиной уз родства и свойства, по сути, представляло собою одну большую деревню наподобие близлежащей Вязинки. И тем не менее никто никогда не упоминал о Ярчевских. И Ольге давно уже приходило в голову, что фамилия эта просто выдумана, как и ее отчество.
Одно время она подозревала, что все гораздо проще, незамысловатее. Что она дочь не неведомого Ивана Ярчевского, а именно что князя Вязенского – но появившаяся на свет при обстоятельствах, о которых в светском обществе упоминать не принято. Они с Татьяной прекрасно знали, что князь, изъясняясь в духе эпохи, частенько дарил своим вниманием не только прелестниц из крепостного театра, но и достойных внимания юных жительниц округи из числа принадлежавших к крепостному сословию. Все это было в порядке вещей, делом совершенно житейским (все равно что пользоваться стаканами и тарелками из собственной буфетной). Могло оказаться, что в результате очередного галантного приключения его сиятельства остался сиротой младенчик женского пола (то бишь Ольга), и князь о дитяти позаботился именно таким образом: то ли из высокого душевного благородства, то ли по капризу души.
Одно время она всерьез пыталась высмотреть в обращении князя с ней какие-то особенные признаки, говорившие именно об отцовстве. И не находила. Временами князь с ней обращался даже теплее, чем с Татьяной, а временами с обеими держался так, словно они были для него чужими. Так ничего и не удалось установить со всей определенностью.
А ведь она уже вошла в тот возраст, когда следует думать о будущем. Не проводить же всю жизнь в непонятном качестве «княжеской воспитанницы»? Жутко представить, что она до старости так и будет ходить по этим коридорам… Нет, к ней все здесь прекрасно относились, господа как к равной, а люди – с подобающим почтением, но должно же наступить какое-то будущее? При том, что до сих пор на эту тему не звучало даже и намеков. По некоторым скупым обмолвкам можно было подозревать, что скромного приданого она все же удостоится… а что потом? Стать супругой какого-нибудь захолустного владельца полусотни душ, армейского поручика в глуши или мелкого петербургского чиновничка, ютящегося на верхнем этаже доходного дома?
Ей этого казалось мало. Трудно сказать, оформить в словах, чего она хотела и на что претендовала. Ольге просто-напросто хотелось жить заметно, ярко, интересно – как жили в свое время Бригадирша и ее подруги, ветреные красотки осьмнадцатого столетия, у которых пылкая любовь к мужьям как-то сочеталась с многочисленными плотскими романами и амурами, а жажда приключений заносила то в постель иноземного авантюриста (алхимика, бретера и шпиона – все вместе), то в самую гущу очередного заговора, где проигравших журили не в гостиной, а на плахе, то в вовсе уж загадочные и покрытые мраком тайны предприятия.
Хотелось не то чтобы блистать и покорять – просто хотелось жить интересно. Именно так она несколько раз и обращалась к Богу: «Господи, сделай мою жизнь интересной!» При одной только попытке представить себя супругой какого-нибудь коллежского регистратора (потрепанный капот, чад на кухне, вороватая прислуга в лице одной-единственной глупой бабы) или захолустного поручика где-нибудь в Тамбове или Оренбурге охватывало такое отчаяние, что впору утопиться. Определенная доля вины лежала, конечно, на романах из богатой княжеской библиотеки, но только что доля. Что-то было в самом Ольгином характере, пылком, беспокойном и упрямом, протестовавшее в полный голос против тусклой жизни…
Оттого-то она и возлагала немалые надежды на гадание – еще большие, чем Татьяна. Появление на лунном диске суженого, без сомнения, внесло бы в жизнь какую-то определенность, можно было бы хоть что-то узнать о будущем… и, быть может, набраться дерзости и попытаться его изменить. Но все внезапно сорвалось. Гадание по Дуняшиному рецепту, безусловно, действовало – но преподнесло совершеннейшие загадки, не поддающиеся толкованию…
Повернув голову к двери, не отрывая затылка от мягкой спинки, Ольга громко позвала:
– Дуняшка!
Та возникла так молниеносно, словно все это время стояла у двери, держась за ручку. Возможно, так и было: девчонка аж притопывала на месте от неодолимого любопытства…
– Иди-ка сюда, – сказала Ольга, не меняя позы. – И рассказывай, что за глупостей ты мне насоветовала…
Дуняшка присела на корточки у ее ног, подняв голову, глядя с некоторой обидой. Особым умом она не блистала (дурочкой, впрочем, тоже не была), но к Ольге, смело можно сказать, была привязана и служила не за страх, а за совесть. Но сейчас она вызывала у Ольги глухое раздражение.
– Не получилось что-то? – осторожно спросила девчонка. – Быть того не может, барышня. У всех, кто ни пробовал, получалось: и у Алены, и у Прасковьи, у всех… Гадание старое, с незапамятных времен… Я сама Федечку в полнолуние высмотрела и потом сразу узнала, едва глянула… – она ойкнула, зажала рот рукой, глаза стали вовсе уж большими, испуганными. – А может… обнаружился такой, что не по нраву? Старый или еще что… Тут уж я не виновата, это не от меня зависит, чему быть, то и видится…
– Да нет, тут кое-что другое… – сказала Ольга, всеми силами подавляя злость на ни в чем не повинную горничную. – Я никого не видела, понимаешь? Никого. Татьяна высмотрела какого-то степенного, солидного, со звездой… а я не видела даже отвратного старика. В решете маячила какая-то совершеннейшая чушь: кони несутся, люди, кажется, сражались, потом мелькнуло что-то вовсе уж непонятное… Нет, – решительно повела она рукой, предупреждая угаданный вопрос. – Все я делала правильно, ни словечком не сбилась. И все равно маячило непонятно что.
– Барышня, так не бывает, коли уж гадание на суженого. Или он вам покажется, каков есть, или ничего не будет – решето да луна… По-другому не бывает, я в жизни не слышала…
– А вот представь себе, – прервала ее Ольга, – именно так и было, как я рассказываю. Что на этот счет гласит ваша народная мудрость?
Девчонка медленно помотала головой:
– В жизни не слышала, чтобы случалось не так и не этак…
Хоть ты кол ей на голове теши! Как выразилась бы Бригадирша – long cheveux, courtres idees.[3]3
Волос долог, да ум короток (франц.).
[Закрыть] Или Ольга была чересчур придирчива и возле мельницы в самом деле случилось нечто странное, не укладывавшееся в прежние правила? В конце концов, до сегодняшней ночи она и знать не знала, что мертвый император не только выпрыгивает из картины, но еще и несет всякую чушь, неведомо с кем тебя перепутав…
И тут в голове блеснула великолепная идея. Склонившись, Ольга проворно сграбастала Дуняшку за косу – несильно, не в целях причинения боли, – легонько притянула к себе, так что их лица почти соприкоснулись. Спросила шепотом:
– Дунечка, а вот что скажи-ка, родная… Знаешь еще какое-нибудь гадание, чтобы показалось грядущее? Откуда-то я смутно помню, что мельничное гаданье лицезрением суженого не ограничивается…
Девчонка молчала, округлив глаза. Ольга встряхнула ее уже сердито, сказала мечтательно:
– Не ценишь ты хорошего отношения. Другая на моем месте тебя бы на конюшню отправила или вообще в дальние деревни с глаз долой определила за свиньями ходить…
– Барышня, истинный Бог, я от вас, кроме добра, ничего не видела! Я ж тоже с понятием…
– Вот и говори, – сказала Ольга. – Как выразились бы в те самые незапамятные времена – глаголь, голубица моя, без запинки да без заминки…
– Ох, барышня… Опасно это. И палец нужно колоть, и вообще, против христианской веры…
Ольга спросила с ехидной улыбкой:
– А на суженого гадать, рассуждая пристрастно, – не против ли христианской веры? Помнится, в Библии насчет любой ворожбы высказывается неодобрение…
– Вам виднее, вы-то Библию читали, а я вообще читать не умею, я ж не отец дьякон…
– Не увиливай, – решительно сказала Ольга. – Есть такое гадание? Сопряженное с мельницей и полнолунием?
– Ну, есть…
– Излагай, чадушко, – решительно сказала Ольга. – Бог не выдаст – свинья не съест…
Через четверть часа, благополучно выскользнув из дома незамеченной через ту же заднюю дверь, коих в особняке имелось предостаточно, Ольга направилась к конюшне, шагая быстро и размашисто, чтобы не передумать. Луна висела над крышами, безукоризненная, без малейшей щербинки, и такая огромная и яркая, что почему-то именно сейчас верилось: там, как давно уже говорят и пишут в книгах, обитают лунные жители…
Ольга остановилась с маху. Походило на то, что ей сегодня категорически не везет. Именно у ворот той конюшни, где стояли их с Татьяной кони, ярко горел фонарь, повешенный на крюк у входа, и в зыбком круге света стояли несколько человек – люди, все до одного, – там был и Данила, главный княжеский стремянный, и парочка псарей, и кто-то еще, кого она сейчас не распознала. Все вроде бы выглядели трезвехонькими – но разговор шел крайне громкий и энергичный, главным образом состоявший из тех народных словечек, которые благонравной барышне и знать не полагалось – но это только в теории, а на практике, выросши в деревне, пусть даже в княжеском богатом дворце, чего только не узнаешь…
Ольга колебалась какое-то время, но потом решилась. Слишком многое было поставлено на карту, чтобы отступать – особенно теперь, когда в небе сияла полная луна. Она чувствовала, что если сейчас отступит, потеряет кураж, в другой раз может и не решиться на подобное предприятие…
А посему она звонко откашлялась и двинулась к воротам, нарочито громко шагая. Ругань сразу смолкла, все повернулись к ней, а узнав, принялись, смущенно покряхтывая в кулак, отступать бочком-бочком, исчезая в тени. Данила развел руками:
– Это мы так, барышня, промеж себя, сплошные глупости…
И наладился было следом за остальными, но Ольга проворно поймала его за полу архалука, и вырываться он, конечно же, не решился, замерев всей своей медведеподобной фигурой в позе почтительной и выжидательной.
– Что у вас тут? – спросила Ольга.
– Да эх… – он замолчал. Повертел головой. – Чистая комедия, барышня. Этому прусскому немцу приспичило, оказывается, посмотреть настоящую псовую охоту…
– Так ведь не время, – сказала Ольга.
– А я что говорю? Никак не время. Но немец важный, его сам государь принимать будет в видах дипломатии… Короче, завтра князь решил устроить охоту – как бы настоящую, по всем правилам, только немец, понятно, знать не должен, что ему будут изображать театр… – Данила досадливо покрутил головой, превеликим усилием воли удерживая в себе простые народные слова. – Мы люди маленькие, наше дело сторона, ежели его сиятельству так нужно, изобразим в лучшем виде, только получится-то истинное безобразие… Кто ж из охоты театр делает? Эх, кандибобер… Жили без дипломатии столько лет, и дальше б жить столь же беспечально, да никогда не знаешь, с какого дерева шишкой тюкнет по маковке… Нам-то что, мы люди исполнительные, просто с души воротит, уж простите на откровенном слове…
– Могу себе представить степень возмущения вашего… – сказала Ольга сочувственно.
– Не то слово, барышня, тут никакой степени не хватит…
– Заседлай Абрека, – сказала Ольга. – И забудь, что меня видел. Не конюха же будить?
– Оно, конечно…
– Ну?
Неизвестно, что там Данила себе думал, но он, покачивая головой, послушно направился в конюшню. Ольга ждала, нетерпеливо притопывая ногой. Что стремянный кому-то проговорится, она не опасалась. Величайшим достоинством княжеского поместья было то, что в нем полностью отсутствовало бабье: ни властной супруги, ни ехидины тетушки, ни приживалок, обожающих сплетничать и наушничать. Женщины среди прислуги имелись, конечно, в немалом количестве, но не было вышепомянутых и подобных им, подходивших под категорию «вредного бабья», как это однажды поименовала Татьяна. Бригадирша была не в счет – отроду не сплетничала и не наушничала. По этой причине жизнь поместья в некоторых отношениях была крайне привлекательной – что позволяло Ольге с Татьяной в великой тайне вытворять многое, немыслимое при других обстоятельствах в другом обществе. Меж собой, конечно, ловчие, псари и прочая публика, состоявшая под началом Данилы, не удержатся от пересудов, но давно известно, что дальше них это так и не пойдет…
Довольно быстро Данила вывел заседланного Абрека. Подал Ольге поводья. Она привычно нашарила стремя носком сапога, взлетела в седло, перекинула поводья через голову коня.
Данила топтался рядом, словно бы невзначай положив руку на седло. Помявшись, сказал негромко, будто рассуждал вслух сам с собой:
– Не след бы, барышня, ночами одной ездить. Разбойнички заегозили.
– Васька Бес? – спросила Ольга. – Тот самый, знаменитый и легендарный? Данила, он вообще-то существует в природе? Сдается мне, что народная молва придумала этакую собирательную фигуру, которой все и приписывают. В округе и правда пошаливают, я верю, но, подозреваю я, мелкие делишки ничтожных проказников приписывают Бесу и раздувают до небес.
– Зря вы так, барышня, – угрюмо сказал Данила. – Васька Бес точно есть. Самая натуральная гнусная персона. Уж я-то знаю. Его сиятельство, наслушавшись жалоб, неделю назад мне велели взять поболее молодцов и изловить Беса к чертовой, простите на худом слове, матушке…
– И что же не поймал? – с любопытством спросила Ольга. – Ты же все леса, поля и тропинки на полсотни верст в округе знаешь как свои пять пальцев. А испугаться ты его не можешь, ты ж ничего на свете не боишься…
– Так-то оно так… Тут другое. Думаете, Ваську зря Бесом прозвали? Люди говорят, он душу продал черту, носит этого черта с собой в финифтяной табакерке, потому и уходил до сих пор и от капитана-исправника, и от меня… Право слово, то, что он откалывал, только чертиком в табакерке и объяснить можно. Уж коли я его взять не смог…
– И ты этому всерьез веришь, Данила?
– Как знать… Обыкновенный человек от моих молодцов ни за что бы не ушел в Калязинском бору. А Васька ушел. И собак как-то ухитрился со следа сбить. Мы ж за ним пускали не кого попало, а Тявкушу с Рогдаем, за которых сам барон Корф его сиятельству предлагал заплатить серебром по весу… Так ведь ушел… Таких собак опутал, поганец… Ничего, – с оттенком мрачного торжества сказал Данила. – Люди говорят, что Ваське подходит срок с чертом расплачиваться, а в заклад было поставлено известно что. Даст Бог, избавимся… Одним словом, барышня, поосторожнее бы вам с ночными прогулками… Васька, долетали слухи, собрался перебираться куда-то в полуденные края, потому что здесь его стало изрядно припекать. Вот на прощанье и шалит – и касаемо добычи, и насчет всего прочего. Позавчера на Евлампьевой гати, это вам уже не сплетни, остановили коляску с женой капитана из губернского гарнизона. Обобрали до нитки, даже серьги из ушей вынули, а напоследок, как бы поделикатнее при барышне изъясниться, капитаншу вовсе уж охально изобидели… Может, егеря с вами послать, коли уж вам такая нужда носиться по ночам?
– Обойдусь, – сказала Ольга. – Спорить готова, у этой незадачливой капитанши не было ни Абрека, ни пистолета тульской работы…
– Раз на раз не приходится…
– Не каркай, старинушка, – сказала Ольга весело. – Qui dort jusqu’au soleil levant, vit en misère jusqu’au couchant.[4]4
На полатях лежать, так и ломтя не видать (франц.).
[Закрыть]
– Оно, конечно, – проворчал Данила, из гордости не прося разъяснений. – Вам с коня виднее…
Он убрал руку с седла и отступил, крутя головой. Ольга дала коню шенкеля, проехала шагом по липовой аллее, свернула направо и, оставив позади строения, подняла Абрека в размашистую рысь.
Прохладный ветер бил в лицо, и она понукала коня не из каприза, а с настоящим нетерпением, неслась полями и перелесками почти галопом, потому что луна начинала клониться к горизонту и следовало успеть. Второй раз, она отчего-то знала точно, ее не хватило бы на столь дерзкое предприятие.
Поляну, где они оставляли лошадей в прошлый раз, Ольга проехала не останавливаясь. Дурной беззаботности за ней никогда не водилось, и разговоры Данилы насчет разбойников она приняла всерьез. Абрека следовало оставить как можно ближе к мельнице – уж ее-то наверняка обходил десятой дорогой и Васька Бес, будь у него хоть три чертика в табакерке…
Она спрыгнула с седла, когда мельница уже показалась впереди и стали видны радужные искры над колесом. Старательно привязала поводья к подходящей ветке и тихонечко пошла к мельнице, стараясь ни о чем не думать, чтобы не поддаться малодушию и не повернуть назад.
Остановилась, чутко прислушиваясь. Все было в точности как прежде – тишина, ни огонька на мельнице. Размеренно шумело колесо, причудливыми сполохами вспыхивали крохотные радуги, на сей раз почему-то сине-алые, без малейшей примеси других цветов. От неширокой спокойной речки веяло сырой прохладой, посередине медленно проплыла коряга с четкими очертаниями. Поежившись от зябкой сырости, Ольга решительно шагнула вперед, встала так, что от глухо рокочущего колеса ее отделяла лишь полоска воды шириной аршина в три. На воде кипели брызги, лопались пузыри…
Ольга отшатнулась – показалось, что совсем рядом, в кипени пронизанных лунными отблесками брызг помаячила белоснежная узкая рука, похожая на человеческую, женскую. В русалок она не верила… почти. Порой о них рассказывали люди, которым следовало бы верить во всех других отношениях…
Сердясь на себя за минутные колебания, девушка подошла к самой воде, достала из рукава ленту, которую носила в волосах достаточно долго. Пошарив пальцами по воротнику, отыскала иголку, выдернула ее и, зачем-то зажмурившись, уколола палец. Передернувшись от мгновенной боли, тут же открыла глаза, выжала на ленту капельку крови, воткнула туда же иголку. Сунула палец в рот, пососала его, пока кровь не перестала выступать.
Глубоко вздохнув, решилась. Тщательно примерившись, бросила ленту под колесо и попала удачно – ленту тут же накрыла толстая обомшелая плица, утянула под воду. Пока что все шло гладко. Подняв глаза к луне, Ольга старательно принялась повторять услышанный от Дуняшки наговор:
– Чистой кровью и светлой сталью чествую тебя, вода текучая, жалую тебя лентой из косы, девичьей красы. Расступись, водя текучая, окажи милость, покажи, что будет и что стрясется с рабой божьей Ольгой, к добру ли то или к худу. Открой незримое, вода текучая, озари грядущее, месяц ясный…
Она замолчала, стоя на берегу в нешуточном напряжении мыслей и чувств, не сводя глаз с мельничного колеса, как ее научили.
Какое-то время ничего не происходило, потом на оси колеса засветилась яркая точка, и сияние стало распространяться в стороны, вширь, медленно и неотвратимо заливая все колесо, превратив его в круглое окошко, за которым оказалась зеленая равнина, где высокая трава металась тугими волнами, словно под порывами бури. Ольга застыла, чувствуя, как ее волосы, подхваченные тем же вихрем, растрепались с невероятной быстротой, вмиг развалилась прическа, лишившись ленточек и заколок, пряди золотистых волос хлестали по щекам, метались за плечами, порой закрывали лицо, мешая видеть…
Бушевавшая над странным полем буря унялась, как по волшебству, Ольга увидела, что там высоко стоит на небе ясное солнце, и неведомая равнина, поросшая непонятной травой с торчавшими кое-где высокими кустами, усыпанными гроздьями желтых цветов – ничего даже отдаленно похожего не нашлось бы во всей округе, – показалась вполне приятной, уютной даже…
Это впечатление рассеялось мгновенно. Почти молниеносно, как не случается в природе даже при самой оголтелой буре, небо заволокло черно-серой пеленой, словно вмиг задернули великанский занавес, прямо в лицо Ольге полетели бешено крутящиеся струи снега, и она ощутила на лице множество холодно-мокрых прикосновений: крупные снежинки стегали ее по щекам и тут же таяли, угодив в здешнее лето. Снежная пелена стала непроглядной, сквозь нее ломилось что-то высокое, черное и, кажется, живое, но рассмотреть его толком никак не удавалось еще и оттого, что снежный вихрь слепил, залеплял глаза.
Молнии сверкнули сквозь него короткими ветвистыми промельками, и все вновь изменилось столь же молниеносно: снежную бурю словно вымело чародейской метлой куда-то за пределы видимости, за круглую раму чудесного окошка, и на ее месте раскинулось необозримое водное пространство, зеленовато-голубое, сверкающее мириадами искорок, солнечными зайчиками, и Ольга смотрела на море – это было, конечно же, море, догадалась она тут же, хотя моря прежде не видела воочию никогда, если не считать Финского залива, – словно бы через переплетение снастей корабля. Ну да, вот и кусочек палубы виден, чистые, светло-желтые доски…
И тут на нее буквально надвинулась, занимая собою все круглое окошко, совершенно непонятная харя – то ли человеческая, то ли звериная, так быстро выросла, что рассмотреть ее черты, как ни старалась, не удалось, остались только глаза, ставшие преогромными, зеленые, с каким-то странным зрачком, не круглым и не кошачьим, уставившиеся на Ольгу не то чтобы свирепо или зло, но с таким чужим выражением, что она, ойкнув, отпрыгнула назад, едва не упала, споткнувшись о толстый корень, вылезший на поверхность земли, с трудом удержала равновесие, неуклюже взмахивая руками, – а когда прочно встала на ногах, ничего уже не было. Самое обыкновенное мельничное колесо, которое исправно вертелось под напором высокой воды, как ему и положено.
А рядом, всего-то в нескольких шагах, стояла темная фигура. Потом она шевельнулась, неспешно выходя в полосу лунного света.
Мельника Сильвестра Ольга узнала сразу, хотя видела до того не более двух раз. Такую персону забудешь не скоро: вроде бы старик, но непонятного возраста, прямой и кряжистый, как дуб, с длинной седой бородой, орлиным носом и белой шевелюрой, содержавшейся в таком порядке, какого у обычных мужиков никогда не встретишь. И одежда на нем была чистая, словно праздничная, и несло от него не потом, дегтем и сапогами, как от обычного деревенского жителя, а, похоже, какими-то сушеными травами.
Ольга испугалась, конечно, припомнив все россказни, что ходили о хозяине мельницы, с тех пор, как она себя помнила. Но что теперь делать, она решительно не представляла – не пистолетом же его стращать? Изрядный колдун, говорят, и пули умеет то ли ловить на лету, то ли отводить от себя в другом направлении…
Мельник остановился от нее шагах в двух. Луна уже клонилась к горизонту, но света было еще достаточно, чтобы прекрасно разглядеть друг друга. Какое выражение на лице у нее самой, Ольга не знала, надеялась лишь, что она все же не выглядит перепуганной насмерть деревенской замарашкой, – а вот что на уме у Сильвестра, понять невозможно: очень уж малая часть его физиономии доступна обозрению, разве что глаза…
– Вот, значит, как, – произнес мельник спокойным, почти равнодушным голосом. – Барышня изволят озоровать у самого моего домовладения… Такие страхи напускают, что крещеную душу дрожь пробирает…
Пожалуй, в его тоне звучала явная ирония. Предельным усилием воли Ольга взяла себя в руки и постаралась ответить ему в той же интонации:
– Надеюсь, ущерба вашему домовладению я не нанесла?
– Нельзя сказать, – кивнул мельник. – Какой там ущерб… Занятное зрелище, и не более того…
– Вы видели? – вырвалось у Ольги.
– Мудрено было бы не видеть этакого представления… Пороть вас некому, барышня Ольга Ивановна, уж простите на дерзком слове. Ну да я человек не крепостной, вольный и сам по себе, к тому ж у себя дома, так что некоторые откровенности мне дозволены…
Его речь показалась Ольге чересчур правильной для простого мужика, да и держался он как-то иначе, без тени той пентюховости, что свойственна самым умным и хватким крестьянским мужичкам, никогда не забывающим, что имеют дело с обитательницей господского дома…
– Значит, видели… – протянула она. – А не подскажете ли, любезный Сильвестр… отчества не знаю…
– Ефимович.
– А не подскажете ли, любезный Сильвестр Ефимович, что все виденное должно означать? Ничего не понимаю. Мне сказали, все? что я увижу, будет ясными картинами, понятными сразу. А получилось…
– Что ж брались за то, чего не умеете?
– Я все правильно делала, как объяснили…
– Объяснил волк козе, что на обед употребляет… – проворчал мельник. – А почему вы, барышня, решили, что я в таких делах должен что-то понимать?
– Да говорят… – сказала Ольга осторожно.
– А если все, что говорят, – правда? И оберну я вас, милая барышня, склизкой лягушкой? Или придумаю иное утонченное издевательство?
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?