Текст книги "Сибирская жуть-2"

СТРАХ

День уходил.

Еще недавно чистое, белесоватое осеннее небо стало постепенно меркнуть, сереть, будто подергиваясь паутиной, темный ельник, подступающий сзади, слева и справа от нас почти к самой воде, почернел, насупился, поугрюмел, а по зыбкой глади реки беззвучно заскользили белыми тенями клочки еще рыхловатого, лишь начинающего нарождаться тумана.

Река задышала нутряной промозглостью, холодом.

– Ка-р-р, кар-р-р, кар-р-р! – как наждаком по стеклу, скребанула по нервам неизвестно откуда взявшаяся над нашими головами ворона и, тяжело махая крылами, потянула к недалекому обрывистому противоположному берегу, где тут же и исчезла, слившись с аспидным фоном высокого яра. Но ненадолго. Через какие-то секунды вновь появилась в небесном просвете, будто материализовалась из небытия, повернула обратно и начала теперь уже молча пикировать едва не на нас. С шумом пронеслась прямо рядом, ударив по нашим лицам воздушной волной, и нырнула в морок хвойной чащобы.

Я отшатнулся.

А Славка Хомяков от неожиданности едва не свалился с огромной коряги, на которой мы оба сидели, и долго не мог насадить на крючок нового червяка.

Что это он? Неужели так испугался?

Однако я тут же позабыл и о нем, и о выходке бешеной птицы, потому что клев был отменный. Именно теперь, в сумерках, на нашу самодельную снасть вдруг валом повалил отборный красноперый елец, и мы только успевали закидывать, предварительно отвязав от удочек за ненадобностью поплавки. Не успеет грузило опустить леску лишь на малую глубину быстрого стрежня, как слышишь: дерг! дерг! Подсекаешь – и вот он, в руке, упругий вертун.

Рука быстро мерзла от соприкосновения с мокрым холодом рыбины, и на пальцы приходилось периодически торопливо дышать…

Клев оборвался так же разом, как и возник.

И тут мы увидели, что порядком запозднились, что вокруг уже ночь. А до заброшенной таежной избушки, где мы решили заночевать, надо было еще топать да топать.

– Двинули! – как-то странно передернулся Славка и, кое-как смотав удочку и взяв котелок, неохотно, с оглядкой, стараясь держаться ближе ко мне, ступил на тропинку.

Тропинку можно было назвать таковой лишь условно, потому что она была протоптана смолокурами еще в незапамятные времена и давно затянулась травой, будыльями и кустами, которые будто клешнями сжимали с боков две стены леса. Тропинка беспрестанно виляла, изгибалась ужом между деревьями, и мы в темноте то и дело натыкались на что-нибудь, цеплялись удочками за пружинистый лапник.

– Бросим эти удочки к лешему! – крикнул я. – Завтра утром захватим, все равно пойдем мимо…

И только я эти слова произнес, кто-то сбоку как охнет, как шарахнется в сторону, как затопочет, как зашумит, что у меня от неожиданности на затылке даже волосы шевельнулись.

Славка схватил меня за руку.

– Не вякай что ни попадя! – зашипел. – Не поминай его не ко времени! – Славку трясло. Глаза парня сделались круглыми, как у совы.

– Кого – его?

– Т-с-с-с! – Славка приложил к губам палец. – Того, кого ты только назвал! – Он намеренно избегал слова «леший». – Это тебе не при солнышке ясном, это… Да и место – сущее его обиталище. Он, братец, живо…

Я сделал попытку засмеяться.

Получилось неестественно, нервно.

– Да ты че? – не узнал я собственный голос. – Это же был лось. А то, может, косуля. Дремала под елью, мы ее спугнули, она и рванула…

Но по спине моей уже пробежал холодок. Вспомнилась вдруг ворона. Ее странный полет прямо на нас, ее жуткое молчание при этом, будто она была призраком, пытавшимся нас мысленно смять, раздавить, уничтожить, а более всего – перепугать до полусмерти. Тогда я от ее выходки отмахнулся, тут же отвлекшись, теперь вот не отмахивалось, не отвлекалось. Не потому, что обычные вороны в обычных условиях так себя не ведут, а потому, что только сейчас, очутившись в этой кромешности, я до конца осознал, где мы со Славкой находимся, куда нас с ним занесло. А до этого все как-то так…

То был Омеличевский урман, который даже взрослые люди нашей деревни ближе к сумеркам стороной обходили. Что-то тут творилось неладное. Именно где-то здесь много лет назад, еще задолго до Великой Отечественной войны неизвестно отчего умер искавший потерявшуюся корову дед Никанор Перелыгин. Именно где-то здесь год назад, заблудившись и проплутав сутки, полоумная Таля Тарасова окончательно потеряла дар осмысленной речи и только произносила после этого одно слово, дико тараща глаза и показывая в сторону урмана рукой:

«Там… там… там…»

И все же больше всего я почувствовал неуют от того, что увидел испуганным Славку. Первый раз в жизни.

Это было так невероятно, так неожиданно!

И смущало больше, чем ночной лес и его живые и мнимые обитатели.

Славка слыл парнем сорви-голова. Что-нибудь напроказить, сочинить авантюру, сдерзить старшему – раз плюнуть. Не он ли больше всех хохотал над россказнями суеверных старух? Не он ли и слушать не захотел, когда я было начал отнекиваться от похода на Омелич с ночевкой? Не он ли…

Впрочем, тогда, по младости лет, по неопытности я не мог еще знать о том, что самые егозливые, шумные, неуправляемые, самые бойкие на слова люди в непривычных условиях оказываются и самыми жалкими трусами…

Началось все совсем неожиданно. У Славкиной матери, тети Шуры, заболела в соседней деревне Тарской сестра. Собравшись к ней на неделю, тётя Шура попросила мою мать разрешить мне, человеку, по ее словам, «самостоятельному и сурьезному», пожить эту неделю с ее «баламутом». Мне разрешили, и я тут же с великой радостью переселился к приятелю.

От бесконтрольности, от свободы мы ошалели и, едва прибежав из школы, начинали придумывать для себя приключения, а точнее сказать, просто-напросто осуществлять очередные Славкины лихие задумки: «самостоятельный» человек оказался в одно мгновение под пятою у «баламута».

В первый вечер мы мотнулись на колхозную молотилку и незаметно умыкнули оттуда четыре полных кармана гороху, который до полуночи жарили на плите и хрустели потом, как печеньем. Во второй вечер посетили охраняемый глухим сторожем Панфилычем сельповский склад, в ограде которого под навесом держалась в плохо закрытых бочках сахарная брусника. В третий вечер нам захотелось малосольной стерлядки, и мы наладились было на чердак к чалдону Сысою Панову, но у Сысоя, как назло, оказался отцепленным кобель Поликарп…

Мы сидели на русской печке, ели с солью остывшую картошку в мундирах и вели всякие разные разговоры, в основном про еду, с которой по случаю военного времени было весьма скудновато.

– Эх, опяток бы сейчас жареных, а! – вздохнул Славка. Почему он вспомнил именно про опята, не знаю, но я так обрадовался, что могу эту тему продолжить.

– А я знаю, где их навалом, – похвастался. – В прошлом году мы с дедом Усковым ездили на сельповском быке по дрова в Омеличевский урман, так на такую деляну наткнулись, что – ой! Вместе с дровами полвоза грибов привезли. Не было во что собирать, так мы рубахи поснимали, дедов дождевик в мешок превратили… Там еще рыбака из деревни Шутовской повстречали. Сидел с удочкой у реки и не успевал таскать из нее окуней… А еще там в самых дебрях избушечка старая есть, оставшаяся от когдатошних смолокуров…

– Да ты че? – подхватился Славка, тряхнув меня от радости так, что я едва с печи не слетел. – Вот здорово! Вот в самый раз! Завтра же туда и махнем. И – с ночевкой. Суббота как раз, послезавтра не в школу… Ай да Николаха! Ай да молодец, что припомнил! Мне ведь еще ни разу не доводилось в пустых лесных избушках гостить.

Я понял, что чуток перегнул.

– Пустые лесные избушки – не шутка, – пошел на попятный, – да еще ночью, да еще на Омеличе…

– Да бро-о-о-сь ты! – отмахнулся весело Славка. – Причем тут ночь? Причем тут Омелич? Мы же не девки. Чепуха это все!

– Но-о…

– Да никаких «но»! Если что, на меня полагайся…

Я и положился. Как было не положиться на такого героя.

И на тебе! Герой взял да и скуксился. И меня заразил своим страхом. Все-таки шастать по ночному урману – это вовсе не то, что турусы разводить на теплой печи. И даже не то, что из-под сельповского навеса бруснику сладкую красть.

Вот уж почудилось, что сбоку, в гуще дерев, кто-то стонет. Вот уж стало казаться, что по тропинке следом за нами кто-то крадется.

И опять вдруг припомнилось, как озарило. Еще до появления вороны, но уже предвечерьем, у реки появился неказистенький мужичок. В дождевичишке, в худых сапогах. Откуда появился, как появился – неведомо, но только когда мы обернулись на шорох, он уже стоял на ярке и смотрел на нас, как-то неестественно щурясь.

– Рыбачите? – полюбопытствовал.

– Рыбачим, – ответили мы.

– Да ведь поздненько уже, пора бы до дому.

Славка ляпнул:

– А мы здесь ночуем.

– Ой, не надо бы ночевать-то, ребята, ой не надо бы! – запричитал мужичок.

– А чего?

– Когда узнаете чего, поздно будет…

Он исчез так же неожиданно, как появился. Что имел в виду этот странник? Кто он таков?

Сзади треснул сучок. Потом еще и еще, уже громче.

– Бежим! – взвизгнул Славка, бросая в сторону удочку, и первым припустил во всю прыть.

Я, не отставая, – за ним.

Страх перед неведомым, перед потусторонним был сильнее даже страха перед гадюкой, на которую я однажды едва не наступил босою ногой…

Но разве в тайге разбежишься? Да еще в темноте? То колдобина под ступню подвернется, то пружинистая еловая лапа охватит плечи, да так, что, кажется, и впрямь сам нечистый на тебя посягнул и уж никогда не отпустит. А чащобе нет ни конца, ни краю, будто она специально грудится на пути. И днем-то этот глушняк казался безумно длиннющим, а теперь и подавно.

Обо что-то запнувшись, я брякнулся.

Чуть не заорал от боли в колене. Однако делать было нечего. Вскочил и опять побежал, потому что Славка и не подумал останавливаться и поджидать…

Наконец-то обозначился серый прогал старой вырубки с высокими пнями, с поваленными кое-где гнилыми стволами, с темными копнами лиственного подроста, а посередине вырубки – мрачный силуэт покосившейся, наполовину ушедшей в землю избушки.

Вот она, ее осклизлая, полупрелая, но еще вполне пригодная дверь, которую мы днем, опробуя, не раз, не два закрывали и открывали. Мы подскочили к ней, уже готовые юркнуть в затхлое чрево избушки и облегченно вздохнуть, как оттуда черным шаром выкатилось нечто, едва не сбив нас с ног, и поскакало, поскакало прочь, сильно подпрыгивая.

От неожиданности у меня подкосились ноги, и если бы сейчас Славка снова куда-то рванул, я бы этого сделать не смог.

Что это? Нечистая сила? Или все-таки какой-нибудь колонок, заяц, лис?

Как мне ни было страшно, я все-таки постарался убедить себя, что это живое существо – куда деваться-то было, – и ступил через низкий порожек.

Славка не двинулся с места.

– Не совался бы, а! – прошептал.

В избушке была смоляная, тяжелая темь. В каждом углу ее чудилось что-то притаившееся, неведомое, холодящее душу опасностью.

Нащупав лавку, я поставил на нее котелок, перевел дыхание и позвал Славку:

– Иди давай! – Голос мой дребезжал. – Там, где зверь был, ничего потустороннего быть не может. Не дрейфь!

Откуда я взял это, сам не пойму, но Славка поверил, присоединился ко мне.

Мало-помалу наши глаза стали привыкать к темноте. В углу обозначилась широкая лежанка с ворошками иструхшего сена у изголовья, посередине замаячила кирпичная печь, к которой был притулен шаткий стол, на стенах проклюнулись очертания грубых, топорно сделанных полок… Впрочем, если бы все это мы не увидели еще днем, мы вряд ли бы сейчас различили, где тут и что. Кроме, конечно, оконца, которое, несмотря на свою и так-то скромную величину, было еще на две трети заколочено досками, но все-таки тускло отсвечивало единственным серым квадратом стекла, и через него при желании можно было заметить в небе даже несколько звездочек.

На всякий случай мы заперли дверь на щеколду. Сев на лавку, погрызли репы с морковью, что еще оставалась в мешочке, и решили уже заваливаться на лежанку, но тут почувствовали, что нас пробирает холод: в избушке было промозгло, как в леднике.

– Эх, печку бы сейчас растопить! – жалобно пробормотал Славка, которого начинало не на шутку трясти.

Я только хмыкнул.

Дошло, наконец!

А не я ли еще сразу, как только мы появились в урмане и осмотрели избушку, предлагал немедля заготовить побольше доброго хвороста на ночь, чтобы потом все шло, как надо, так куда там! Взбалмошный, живущий только сей минутой и никого не желающий слушать Славка лишь отмахнулся:

«Успеем!»

Ему не терпелось тут же взять от леса все, что только возможно.

Первым делом, наткнувшись на небольшое болотце, он накинулся на росшую там голубику и, пока не наелся ее до отвала, не отошел от делянки. Потом кинулся искать грибы, чтобы тут же на костре сварить грибной суп. Грибов не было. А скорее всего мы их просто-напросто искали не там. Я говорил, что надо прочесать вырубку, а Славка метнулся в самую гущу ельника, в сторону речки Омелич. Опростоволосившись с грибным промыслом, он в мгновение решил переключиться на рыбную ловлю.

Мы вырезали подходящие прутья для удилищ, привязали к ним лески и, выйдя к Омеличу и облюбовав подходящее место, закинули снасти. Так как в лес мы пришли уже после школы, во второй половине дня, то вечер, а потом и кромешная, полная призраков ночь ждать нас себя не заставили.

И вот мы сидели теперь, дрожали от холода в своей пропитанной потом после недавнего заполошного бега одежке и не знали, что делать. Попытаться уснуть в таком положении было нечего думать. А ночь впереди предстояла по-осеннему длинная до бесконечности.

– Пошли! – не выдержал я.

Славка, казалось, не понял:

– Куда?

– За дровами, куда же еще!

Славкина рука взметнулась к голове, и я скорее не увидел, а догадался, что он покрутил у виска указательным пальцем.

– Ну! – повысил я голос.

Славка не шевельнулся.

– Ладно, сиди… Но мне не хочется умирать от полного окоченения… Лучше уж… – Я поднялся и двинулся к выходу. Сердце у меня заходилось от страха, но я решил: будь что будет.

И тут, бросив взгляд на оконце, я не увидел в нем звездочек. Оконце заслоняла какая-то тень. У меня подкосились колени, я готов был с криком вернуться на место. Но в это время ничего, видимо, не заметивший Славка со вздохом поднялся, шагнул в мою сторону.

Отступать было поздно. И некуда.

Мы осторожно вышли за двери. И едва сделали пару шагов, как из-за избушки бесшумно вымахнула какая-то огромная птица и, на секунду зависнув над нами, метнулась в сторону и пропала.

«Сова, – догадался я. – Она, наверно, и закрывала как-то оконце».

На душе стало малость полегче.

Собирая на ощупь попадавшие под ноги прутья, сучья, коряжинки, мы удалились на небольшое расстояние от избушки и вскоре уперлись в темную стену одной из гряд осинового густого подлеса. Я почему-то подумал, что внутри его с мелким валежником побогаче и шагнул было в гущину, а Славка стал эту гущину огибать…

И вдруг, наклонившись за очередной дровяниной, я с оборвавшимся дыханием услышал какой-то непонятный, холодящий кровь звук:

– И-и-и-и-и-и…

Я вскинул голову, распрямился, выпустив валежник из рук…

Это Славка, выгнув неестественно спину, пучился куда-то за стенку гряды и тоненько, монотонно визжал:

– И-и-и-и-и-и…

Точно так он визжал однажды, когда упал с дерева в палисаднике бабки Агафьи Корызновой, куда забрался за прихваченной первым морозцем рябиной, и угодил на стоявшую внизу открытую бочку, да так, что одна нога оказалась снаружи бочки, а другая – внутри…

Я подбежал к нему и… волосы на моей голове не то что зашевелились, они, кажется, зашелестели, как сухая трава на ветру.

Шагах в десяти от нас, там, куда, будто завороженный, неотрывно смотрел Славка, в стылой ночной темноте на фоне звезд и пнисто-ствололомного хаоса брошенной вырубки… одиноко стоял весь светящийся мертвенным, голубоватым мерцанием человек и неотрывно, с какой-то сатанинской беззвучной ухмылкой смотрел огромными глазищами прямо на нас…

Если бы Славка не визжал так противно…

Ведь где-то кто-то нам уже говорил…

Я не помню, как мы сорвались с места, как мы бежали, как мы очутились в избушке.

Помню только, что даже холод перестал для нас быть таковым. Всю ночь мы с ужасом прождали, что вот сейчас дрогнет под чьей-то неведомой силой избушка, распахнется, несмотря на задвинутую щеколду, старая дверь и…

Однако ничего не случилось, и мало-помалу наступило утро, да такое светлое, чистое, звонкое, что вскоре все происшедшее ночью – да и сама ночь! – показалось нам просто сном, далеким-далеким и уже несерьезным…

Мы выбрались из своего произвольного заточенья на волю.

Лес пел и звенел, радуясь новому дню.

Бум, бум, бум! – барабанил дятел на сухостоине.

– Тиу-ти, тиу-ти! – подавала знать о себе из ельника рябушка, а рябчик ей восторженно отвечал:

– Фию-фию, фиють-тию!

Прилетела рыжая сойка, уселась на крышу избушки и, разглядывая нас, задергала кокетливо своей хохлатой головкой, озорно поблескивая любопытным глазом.

Мы двинулись в ту сторону вырубки, куда вчера не удосужились заглянуть.

То и дело нам стали попадаться грибы, правда, не свежие, а уже подвяленные, а то и сухие, и не на земле, а на ветках деревьев, на их острых сучках.

– Белки на зиму запасли, – объяснил я удивленному Славке. – А вот те грибочки, что на пеньке разложены, – это барсук, известный аккуратист, позаботился…

– Все-то ты знаешь!

– Это мне дед Усков объяснил.

– Стоп! – блеснул вдруг своими верткими глазками Славка, вновь став бесшабашным, непредсказуемым смельчаком. – А почему мы прошли мимо того осинника, за которым ночью светящийся призрак нас напутал? Что там, интересно, сейчас? Пошли, поглядим!

Я не возражал.

Мы вернулись.

И что бы вы думали?

Точно на том месте, где ночью горел синеватым огнем человеческий силуэт, сейчас торчал высоченный, двухметровый остаток сломленного древесного ствола, от полу и до щербатого верха облепленный тугими опятами.

…Только многие годы спустя, будучи уже пожилым, я узнал, что грибницы опят могут светиться во тьме.

Точно так, как гнилушки.

Март 1999 г.

ВСТРЕЧА У ОЗЕРА

Я только что вышел из кедрача, по которому в бесплодном поиске ранних июльских маслят отмахал километров с десяток, и, усталый, спустился по откосу в пойму Кети, к тихой воде небольшого сонного озера.

Зной стоял нестерпимый, и мне захотелось напиться.

Напившись, я сбросил куртку и сапоги и с удовольствием присел на прохладную травку почти у самой кромки глинисто-песчаного берега. Взбаламученная мною вода в заводи вскоре успокоилась, посветлела, и по ее зеркальной поверхности снова запорскали молниеносные водомерки. Появились черные, блестящие на солнце жучки-вертячки, завертелись в бестолковом хороводе в сторонке от водомерок.

Я взмахнул нарочно рукой – нырь! – и нету вертячек. Потом опять враз появились и опять завертелись.

А над головою потрескивали прозрачными крыльями виртуозы-стрекозы. Повиснет в воздухе иное темно-синее или бронзово-золотое чудо и висит какое-то время неподвижно, но вдруг юрк круто вниз или вбок и опять висит, как ни в чем не бывало. Только слышится треск, будто кто-то шелестит фольгой.

Вокруг был свой удивительный мир, настолько не похожий на нашу привычную повседневность, что мне в какой-то миг показалось, будто попал я на совершенно другую планету, и я восторженно и глуповато предался праздно-бездумному созерцанию.

– Будь здоров сто годов, а что жил – не в зачет, – послышалось вдруг за спиной.

Я обернулся и увидел рядом неизвестно откуда взявшегося странного старичка.

Был он сухонький, невысокий, в старомодной выгоревшей кепчонке и, несмотря на изнуряющий пал, в брезентовом дождевике.

Старичок прищуристо смотрел на меня маленькими зеленовато-синими живыми глазками и улыбался.

Мне показалось, что я его уже где-то видел, хотя чувствовал, что вижу впервые. Все дело в том, что сколько я ни брожу по нашим сибирским лесам, я постоянно встречаюсь с такими вот старичками, чем-то неуловимо, но удивительно похожими друг на друга. Обязательно они в грубых дождевиках, обязательно в легких броднях, перехваченных под коленками ремешками, обязательно с неизвестно чем наполненными котомками за плечами, обязательно улыбчивы, словоохотливы и обязательно философы-самоучки с мыслями яркими, самобытными, порою до смешного наивными, а порою мудрыми до космической беспредельности.

Говорить с такими людьми и интересно, и трудно ужасно. Никогда не предугадаешь, куда этот ясноглазый лесовик, подобно стрекозе, сделает очередной умственно-словесный скачок.

Неужели и этот из тех же?

Ну, конечно! Из каких же еще?

– Глядишь? – спросил он с хитринкой, уже самой интонацией подразумевая нечто значительное, не совсем мне понятное.

– Гляжу, – сказал я.

– И думаешь?

Я растерялся.

– О чем?

– Да обо всем этом! – раскинул он руки. – О солнышке. О небе. О воздухе ароматном. О травах. О многообразии и неповторимости мира. О себе. О вечности, наконец.

– Ну-у-у… – замычал я, не успев сообразить, что сказать.

А он уже садился напротив меня и, дерзко глядя в глаза, с напором отчитывал:

– Зря, зря, мил человек! В нашем с тобой возрасте постоянно надобно думать. Особенно вот в такие прозрачные, алмазные дни, когда птички чирикают, стрекозы порхают, бабочки изумляют красотой изумительной. – И вдруг резко спросил: – Ты веришь в бессмертие? По-другому, в потустороннюю жизнь? В существование души?

Это было так неожиданно!

– Да-а… как бы это вам… попонятней сказать, – пожал я плечами. – С одной стороны вроде бы верю, а с другой стороны… Как-то оно непривычно…

– А я верю! – убежденно перебил он меня. – И понимаю причину сомнений твоих. Сомнения твои от недостатка наблюдений, от лености мысленной. Ты уж меня извини! И смотри, что происходит. Мы так устроены, что не можем себе представить жизни вне тела, жизни без пищи, без воздуха, то есть жизни в совсем другом состоянии. В духовном, в эфирном… А почему такого не может существовать? Только потому, что оно недоступно нашим мозгам? Но мало ли кому и почему недоступно! Если мы не видим – это вовсе не значит, что его нет… Вот возьми хотя бы эту мерзопакостную гусеницу, которая ползет по молодому листу и которая только тем и занимается, что жрет зеленую древесную плоть да гадит там же, где жрет. Разве знает она, что станет со временем прекраснейшей бабочкой и будет летать над цветами, над медовым благоуханием? Да и может ли она вообще видеть бабочку, даже ту, которая рядом садится… Или та же личинка, живущая в болотной воде не месяц, не два, а несколько лет, – по нашим понятиям, вечность! – и только линяет раз десять. Разве ведает она, что из ее нутра потом выползет легкая, изящная стрекоза и станет украшением неба? Может ли знать эта постоянно жующая и испражняющаяся тварь, что ждет ее за пределами сегодняшнего бытия? Какие выси, какие просторы, какое восприятие мира усладит ее существо, когда мир этот будет виден одновременно и слева, и справа, и сзади, и спереди – ведь глаза у стрекозы по всей голове… Так и человек вечно не знает и никогда не узнает, что ждет его после смерти, какая «бабочка» или «стрекоза» выпорхнет из его бренного тела. Но это вовсе не значит, что она не выпорхнет! Если есть одна форма жизни, есть и другая. А если так, то жизнь едина и бесконечна, и человек просто не может из ничего завестись и так же потом превратиться в ничто. Поэтому всегда думай о том, что ждет тебя «там», и веди себя соответственно…

Старичок проворненько встал и, одернув дождевик, поправил лямки своей холщовой котомки.

– Тебе не на ту сторону Кети? – спросил деловито.

Я ответил, что нет.

– Тогда прощевай. Иначе на паром опоздаю. Удачи и счастья, братец, тебе.

– Удачи и счастья! – эхом повторил я.

Он ушел, а я остался сидеть в непонятной растерянности.