Текст книги "Пиранья. Жизнь длиннее смерти"

Мазур сделал два шага, положил ладонь на ствол и решительно пригнул его вниз. С военной точки зрения такие выходки были нелепы и попросту смешны. Самое большее, краску на стальном борту пулями попортит.

Яростно сверкнув на него глазами, Ганим все же унялся чуточку, опустил автомат, потрясая кулаком, заорал что-то непонятное, судя по интонациям, насквозь матерное.

Эсминец пёр.

Это был один из тех поганых моментов, когда сделать ничегошеньки нельзя, когда от тебя самого ни черта не зависит, когда остается только ждать…

Потом стало ясно, что стрелять янкес уже не будет, миновал точку, откуда еще возможно прямое попадание, – но он не отвернул, нахально шел на столкновение, целя правой скулой в нос тральщика.

В последний миг тральщик сумел увернуться, и серая громада эсминца пронеслась, вспарывая воду, так близко, что Мазур мог бы до борта при желании доплюнуть. Громада заслонила на какое-то время весь окружающий мир, он не видел тех, кто стоял на палубе, – но отчетливо расслышал, как сверху донесся отборный польский мат. Судя по произношению, это старался эмигрант как минимум во втором колене, для которого родной мовою был уже английский.

«Кидд» удалялся. Вряд ли он собирался повторять нападение – «Ворошилов» был совсем близко, прикрывая тральщик, а впереди, примерно в миле, разворачивались три ракетных катера типа «Оса», под флагами Народно-Демократической Республики Эль-Бахлак, способные ужалить янкеса весьма чувствительно (судя по уверенным маневрам, там просто обязаны быть советские советники).

Ганим что-то ликующе заорал, махая катерам. Мазур лишь устало и шумно выдохнул воздух. Ну что тут скажешь? Обошлось… А по большому счету – совершеннейший пустячок, из-за которого в больших штабах никто даже не рассердится толком, не вознегодует всерьез. Подобный мелкий инцидент способен, конечно, ужаснуть чувствительного штатского, но люди бывалые прекрасно знают, что таких вот стуколок за тридцать лет произошло столько, что счет идет даже не на дюжины. Эта, только что закончившаяся, по крайней мере завершилась вничью, без малейшего ущерба для обеих сторон – а ведь, случалось, и борта друг другу крушили, и стреляли, и раненых хватало, и убитых… Всякое бывало. Если по-честному, Мазур гдето даже и понимал америкашек: жалко им было и своих пловцов, и субмарины. Взвыл купец Бабкин, жалко ему, видите ли, шубы.

Ну так кто ж вас сюда звал, пошто лезли, родимые, беспаспортно и безвизово, да еще со взрывчаткой под мышкой? Нет уж, ребятки, нас сюда первыми позвали, вот мы и сядем поудобнее, расшеперимся понадежнее. Можно подумать, на нашем месте вы бы себя иначе вели.

– Жалко, ты помешал, – с сожалением, но заметно остывши, сказал майор Ганим. – Я б ему хоть иллюминатор вышиб.

– Это слишком мелко для сильного человека, – сказал Мазур тоном гораздо более старшего и опытного коллеги.

На что имел все основания: как-никак, он был постарше майора не просто на пять лет, но еще и на добрую дюжину необъявленных войн. А вот майор, парнишка храбрый и сметливый, воевал до сих пор исключительно по мелочам, перестреливался в переулочках с врагами народной власти, и только. Да и в майоры-то попал прямиком из лейтенантов, на волне народного ликования и ускоренного чинопроизводства, взметнувшейся сразу после переворота.

– Я согласен, – сказал майор покладисто. – Но все равно, обидно. Хотелось хоть что-то сделать…

– Какие твои годы? – фыркнул Мазур. – Жизнь, как ты любишь выражаться… А?

Майор приосанился, пригладил усики большим пальцем и в сотый раз продекламировал свою любимую присказку:

– Жизнь длиннее смерти! – потом, как обычно, чуточку погрустнел и закончил тоном ниже: – Но смерть все же сильнее жизни.

Закинул автомат на плечо и отошел чуть ли не парадным шагом, всем видом показывая, что ему пару минут назад нисколечко не было страшно – а значит, очко самую чуточку да все же играло, оно ж не железное.

– Кирилл Степанович… – произнесли за спиной, совсем рядом.

Звучало это так, словно тигр, обученный природой исключительно рычать и рявкать, вдруг под давлением каких-то непреодолимых обстоятельств добросовестно попытался испустить соловьиную трель.

Мазур с любопытством уставился на Адашева. Тот определенно пытался, вопреки натуре, выглядеть этаким Дедушкой Морозом с полным мешком новогодних подарков.

– Кирилл Степанович, – продолжал он тем же не свойственным ему тоном. – Не берите в голову, если что… Я совсем не имел в виду, что вы плохо сработали. Отлично сработали, к правительственной награде представить не грех, надо будет обдумать… – Он посмотрел вслед Ганиму, застывшему у борта в столь гордой и решительной позе, что хоть статую с него лепи, «Пограничника на защите родных рубежей». – Я смотрю, у вас завязалась дружба с местными ребятами, не с одним майором только…

– Ну, какая там дружба, – сказал Мазур осторожно. – Так, посидели пару раз кое с кем, выпили малость…

– И прекрасно, Кирилл Степаныч, и прекрасно! – Контр-адмирал попытался расплыться в доброжелательной улыбке. – Так и продолжайте. Вы не прибедняйтесь, сокол мой, генерал Асади – это вам не «кто-нибудь» и не «кое-кто», а вы не только с ним накоротке… Завоевали, так сказать, известное уважение.

– Я для них – экзотическая диковинка, – сказал Мазур честно. – Вот и все, если честно. Всевозможной милитарии они и сами нагляделись достаточно, как-никак профессионалы, – а вот боевой пловец для них примерно то же самое, что военный летчик для деревенских мальчишек. Не общались они допрежь с людьми моей профессии. Вот и дружествуют наперебой…

– Говорю вам, и прекрасно! – с неподдельным энтузиазмом воскликнул Адашев. Подхватил Мазура под локоток, отвел подальше на корму и понизил голос, насколько мог. – Вы уж, я вам неофициально приказываю, продолжайте в том же духе. Соображаете? Я вам неофициально приказываю! Хоть все время, свободное от прямых обязанностей, с Касемом или Асади гулеваньте… а то и с очаровательной министершей. Хоть министр она и образования, а все же – из стареньких. Пользуясь историческими аналогиями, член вэ-ка-пэ-бэ с дореволюционным партийным стажем, так сказать… Старый, проверенный товарищ, от нее у Касема секретов нет. – Он продолжал уже практически шепотом: – Знаете, Кирилл Степаныч, я вам как советский офицер советскому офицеру… В недрах молодой революционной власти, к превеликому сожалению, имеют место быть некие процессы брожения, шатания и столкновения, которых мы не то что контролировать не можем – и не знаем-то о них почти ничего… Усекаете? Ну, что вы хотите – истинных марксистов-ленинцев тут, считайте, и нет, ребята хорошие, но идейно не закаленные, нужен глаз да глаз… Что вам объяснять, вы ж товарищ грамотный и проверенный, все допуски имеете, член партии… Дружите с ними, дружите! В гости ходите, как только позовут, а то и приглашения не дожидаясь, в просьбах не отказывайте, своим в доску станьте. Я, со своей стороны, всегда поддержу, в чем бы ни была надобность. Гарантирую.

Вздохнув про себя, Мазур таким же твердым, не подразумевавшим идейных колебаний и политической незрелости шепотом ответил:

– Так точно. Понял.

Задумчиво глядя вслед адмиралу, пришел к выводу, что предложение вполне логичное – с точки зрения спецслужб и высших государственных интересов. Источников, надо полагать, у наших в здешних верхах маловато. Вот только Штирлиц из Мазура – как из коровы аквалангист. Да о внутриполитических секретах при нем ни разу не толковали ни местные генералы, ни Лейла.

Он прекрасно понимал, откуда ветер дует и почему Адашев вынужден прикидываться милягой, – вон он неподалеку, у левого борта, на море взирает с поэтической задумчивостью во взоре, засекреченный наш, таинственный по самое не могу.

Между собой этого субъекта они окрестили Вундеркиндом – все равно фамилия-имя-отчество были ненастоящие, зато звание, капитан первого ранга, самое доподлинное, это-то известно достоверно.

Вундеркинды бывают не только среди физиков, математиков и прочих метеодендрологов. В военно-морской разведке они тоже встречаются. Как донесла сарафанная молва, всегда транслировавшая самые точные сведения, этот безымянный тип, всего-то парой лет старше Мазура, в своем деле был сущим Эйнштейном и, коли уж появился в здешних местах, комбинации крутил не копеечные. А значит, обладал нешуточными полномочиями и наверняка мог при нужде «неофициально приказывать» что-то самому Адашеву, даром что тот был постарше по званию, поскольку давно повелось, что строевики и секретчики – две большие разницы, и не для одного Советского Союза сие правило справедливо.

А в общем, ничего нового. В военной сфере стукачей не бывает, по крайней мере когда речь идет о предлагавшемся Мазуру раскладе. При таких раскладах бывают исключительно разведчики. Вот только ни в стукачи, ни в разведчики Мазур, критически прикинув, решительно не годился, не его это планида.

И он еще долго стоял у борта, понемногу отходя от жуткого нечеловеческого напряжения, бездумно глядя на беззаботно простиравшееся Аравийское море, – а поскольку границ на воде не прочертишь, морская гладь совершенно незаметно для глаза превратилась из нейтральных вод в акваторию, охваченную суверенитетом дружественного Эль-Бахлака. И можно было сказать, что капитан-лейтенант Мазур вернулся домой. Для данного исторического момента это было вполне справедливо, хотя подобных привалов у него за спиной накопилось – не перечесть.

Глава вторая
Тепло домашнего очага

Мазур, немало постранствовав по земному шару и вдоль параллелей с меридианами, и поперек, и наискосок, давным-давно избавился от романтического взгляда на диковинные уголки планеты. Помимо прочего, опыт выражался еще и в том, что всю экзотику он, не мудрствуя лукаво, попросту утилитарно делил на две части – живописную и унылую. Если подумать, в этом была глубокая сермяжная правда: именно в эти две категории и укладывались все места, куда его забрасывала служба. Тем более что понятие «враг» под любыми широтами оставалось неизменным. Враг заранее был лишен и тени экзотики, независимо от цвета кожи, разреза глаз, языка и марки оружия, враг всегда жаждал одного: прикончить Мазура к чертовой матери (или, как минимум, перевербовать, что не слаще редьки), а Мазур, соответственно, всегда старался, чтобы получилось как раз наоборот.

Здешняя экзотика была беспросветно унылой. Из своего окна Мазур мог видеть за гребнем высокой стены, тщательно увитой «спиралью Бруно», скопище низеньких домишек, глинобитных, убогих, слепленных без склада и лада, так, что образованные им улочки были кривыми и хаотично переплетенными. Подальше взору открывалась сухая каменистая земля, перемежавшаяся полосами серо-желтого песка, кое-где декорированного чахлыми пальмами. И совсем далеко, у прокаленного солнцем горизонта, виднелась полоска гор, высоких, крутых, лишенных всякой растительности, напоминавших лунную поверхность.

Что на витрине, то и в магазине. Примерно так, если не считать редких оазисов, выглядела вся эта крохотная страна, единственным, но огромнейшим для понимающего человека достоинством которой было то, что она запирала Красное море на юге, в самом узком его месте. Легко догадаться, что с точки зрения геополитики это стоило любых денег и крови.

А потому, стоило поутихнуть автоматной трескотне у высоких стен дворца, где победители расстреляли незадачливого султана вкупе с большей частью зажравшейся и проворовавшейся родни, как сюда по всем правилам, будучи официально приглашенными, явились советские товарищи. И страна резко шагнула из классического аравийского феодализма – непонятно, правда, куда, но это пока что не имело никакого значения.

Хорошо еще, что кондиционер работал безукоризненно, – эту военную базу господа британцы в свое время строили для себя, с душой и всем усердием, рассчитывая пребывать тут в уюте и комфорте до скончания веков или по крайней мере до того момента, когда, согласно какому-то давнему предсказанию, вороны покинут Тауэр. Вороны так и остались пока что в Тауэре, а вот британцам пришлось из Эль-Бахлака убраться, скрипя зубами. И убрались они отсюда недостаточно давно, чтобы оставленная белыми сахибами бытовая техника успела обветшать без квалифицированного присмотра и рассыпаться на винтики, как кое-где в Африке и случалось, Мазур насмотрелся собственными глазами. (Географической точности ради, от Африки эти места отделял Баб-Эль-Мандебский пролив, но на общую тенденцию это не влияло.)

Унылые места, но жить можно и здесь, стоит только вспомнить мудрое изречение местных дервишей: как бы плохо ни было, всегда может стать еще хуже. Поэтому Мазур, давно разучившийся роптать на судьбу и начальство, философски вздохнул и хлопнул стаканчик винца, совсем недавно извлеченного из холодильника. По неписаным законам, с учетом спокойной обстановки и приостановившихся пока что злобных происков врага, им всем после трехдневного бултыханья в воде и успешно завершенной операции полагалось нечто вроде отгула, так что можно было себе позволить чуточку расслабиться. Не до поросячьего визга, разумеется, – в плепорцию…

В голове была блаженная пустота. Он устал настолько, что усталости и не ощущалось, – случается такое состояние. Хлебнул еще винца и поднял к глазам небольшую фотографию.

Для непосвященного в ней не было ничего особенного – подумаешь, человек лет сорока, высокий и жилистый, в простецких белых брюках и белой рубашечке без всяких знаков различия, эмблем и нашивок. Сфотографированный явно без своего ведома (голову можно прозакладывать, очередным бойцом невидимого фронта), он стоял у каких-то перил, вроде бы металлических, полуотвернувшись от снимавшего, глядя куда-то вбок, и за спиной у него было море, до горизонта. Фотография черно-белая, удивительно четкая. Доведется встретиться вживую, узнаешь человека вмиг.

Звали этого жилистого дядьку Ричардом, фамилия его была Ван Клеен (ну да, из «голландской» волны века примерно семнадцатого), и, если только за последнюю неделю не застигло повышение в чине, он так и носил звание коммодора военно-морских сил США.

Вот и познакомились наконец-то, пусть и заочно…

В данную минуту, достоверно известно, коммодора от Мазура отделяло всего-то двадцать шесть километров Баб-Эль-Мандебского пролива – сущие пустяки в масштабах планеты. Именно Ван Клеен, тертый профессионал, командовал лихими ребятами, с которыми Мазур резался под водой и возле Ахатинских островов, и в Средиземном море, и у берегов Западной Африки – и, не далее как сегодня, на глубине, в нескольких милях от побережья Эль-Бахлака. Кто-то этих парней именует «морскими котиками», кто-то «тюленями» – это, в конце концов, зависит от знания языка, и дело тут не в лингвистических точностях. Главное, Мазур отправил на тот свет кое-кого из подчиненных этого сухопарого жилистого мужичка, аса подводной войны – а те, в свою очередь, поступили соответственно кое с кем из Мазуровых сослуживцев. Особой ненависти отсюда не проистекает – такова уж жизнь на грешной земле, с которой разборки периодически перемещаются в становящуюся от этого столь же грешной воду. Дело насквозь житейское: куда ни кинь взгляд на глобус, повсюду увлеченно бодаются две сверхдержавы, и всерьез обижаться друг на друга как-то не полагается, у всех рыльце в пушку, все молчаливо принимают условия игры, не забывая к тому же, что профессионалам излишние эмоции напрочь противопоказаны.

Интересно, может сейчас кто-нибудь на той стороне пролива с таким же профессиональным интересом любоваться украдкой сделанной фотографией капитан-лейтенанта К. С. Мазура?

Вообще-то, теоретически возможно. Хотя помянутый капитан-лейтенант сам по себе и достаточно мелкая сошка, но служит в подразделении, о котором любая серьезная спецслужба стремится узнать все, что только возможно, и мелочей тут не бывает. Кто их ведает, бойцов невидимого фронта, сталкивались уже, плавали, знаем…

Последняя мысль поневоле вызвала воспоминания, которые вытравить бы из памяти напрочь – и он, поморщившись, опустил руку с фотографией на широкий подлокотник кресла, прилежно отметив тренированным слухом легкие женские шаги за спиной. Когда молодая супруга, склонившись над его плечом, бросила мимолетный взгляд на снимок, Мазур столь же тренированно вспомнил о военной тайне, неразглашении и прочих суровых вещах.

Собрался было перевернуть фотографию белой изнанкой вверх, но вовремя опомнился. Ничего она не поймет. И представления не имеет, что собственными глазами, синими и непосвященными, узрела по случайности военную тайну. Нет на фотографии ни засекреченных объектов, ни тайных бумаг – ничем не примечательный, насквозь гражданский на вид мужичок лет сорока, и не более того. Мало ли кто бывает жилистым и поджарым, мало ли где есть перила, мало ли на планете морей.

– Ситуация, словно прямиком из анекдота, – сказала Аня подозрительно бесстрастным голосом. – Вы, батенька, не только онанист, но и педераст. Сидишь и таращишься на мужика какого-то, совершенно одетого притом. Я бы еще поняла, если бы ты вдумчиво разглядывал пикантные снимочки голых баб…

– Серьезно? – хмыкнул Мазур, отложив фотографию на столик.

Этот тон ему нравился все меньше и меньше – на горизонте вновь явственно замаячили очередные бытовые сложности, которых сейчас категорически не хотелось.

А впрочем, кому и когда жаждалось семейных сцен?

«Ходит чайка по песку, моряку сулит тоску…» – уныло продекламировал он про себя.

– Серьезно, – сказала супруга Аня решительно. – Означало бы, что с тобой все в порядке.

– А что, со мной что-то не в порядке? – спросил он примирительно.

Посмотрел на нее, припомнив прошлые баталии, и окончательно пал духом: чайка не просто бродила по песку – маршировала взад-вперед с идиотским упорством старорежимного прусского капрала, служаки кайзеровских времен, готового этак вот отбивать гусиным шагом от забора и до заката.

– Интересно, – сказала Аня тем же нейтральным, стерильным тоном, иногда означающим в женских устах примерно то же самое, что раздувшийся капюшон у королевской кобры. – Ты, значит, считаешь, что все в порядке? В полном и совершеннейшем?

– Родная, милая, любимая и единственная, – сказал Мазур насколько мог умиротворяюще. – Давай не будем играть в слова? Я устал, как та собачка, трое суток на боевом дежурстве… Я же не прапорщик на вещевом складе, в конце-то концов, кое-какие вещи ты понимать должна.

– Слушай, супермен, – сказала Аня проникновенно. – Может, все гораздо проще? Может, ты во время очередного негласного подвига сидел сиднем на какой-нибудь бочке с радиацией? И облучился, а? До полной импотенции? Тогда так и скажи, будет хоть какая-то определенность. Жить станет проще, в конце-то концов иногда и вылечить можно…

– И что за херня тебе в голову лезет? – задушевно спросил Мазур. – Какая еще радиация? Бог миловал…

– Ну, а в чем тогда дело? Я-то, дура, размечталась: впервые в жизни угодила в загранку, да еще с законным мужем, да еще в относительный комфорт, пусть и посреди песков, но образ жизни временами вполне светский. Все условия для нормальной супружеской жизни. Почти что отпуск. И ты почти что дипломат – аппарат военного атташе, на приемы ходим, ты при параде и кортике, я в вечернем платье. И что, снова все по-прежнему, совершенно как в Союзе? Только раньше ты где-то далеко обретался, мне и знать не полагалось где, а теперь рядом дрыхнешь, но толку снова ноль.

Она плюхнулась в кресло напротив, закинула ногу на ногу, откинулась на мягкую высокую спинку в раскованной позе красотки из глянцевого мужского журнала, которые здесь продавались на каждом шагу после смены власти. Все это было, конечно, умышленно – и то, что коротенький легкий халатик распахнулся напрочь, открывая две синих ленточки уже здешнего приобретения, купальничка импортного. И поза, и ножка на ножке, и руки за головой, чтобы грудь предстала в выгодном свете.

И – ничего. Не ворохнулось ничегошеньки ни внутри, ни снаружи у единственного зрителя мужского пола. А казалось бы! Двадцать восемь лет, глазищи синие, золотые волосы по плечам, фигурка гимнастки, ножки безукоризненные, с ума когда-то сходил, когда впервые случилось, кровь в висках так грохотала, что страшно было, как бы голова не лопнула.

Только все это было – прошлое. И в теле, и в душе стояла совершеннейшая пустота, и дело тут, есть сильные подозрения, не в одной усталости. Отнюдь не в усталости. Все обстояло и сложнее, и проще, все укладывалось в нехитрую формулировку: не сложилось.

Мазур сидел в прежней позе, преисполнившись тоскливого бессилия. За окном могуче урчал мотор грузовика, погромыхивали безбожно кантуемые ящики с чем-то тяжелым, гортанно перекликались местные, в комнате чуть слышно журчал кондиционер.

– Послушай, – сказала молодая супруга чуть ли не примирительно. – Мне это все правда осточертело. Замужем я или нет? Если замужем, то не грех бы тебе время от времени и супружеские обязанности исполнять. Это не я придумала, как-то так уж вышло, что испокон веков заведено… Как же тебя взбодрить-то, черт? Стриптиз, сэр?

Она гибко взмыла из кресла, медленно спустила с плеч распахнутый халатик и в совершеннейшей тишине принялась выламываться – довольно грациозно, следует признать, она всегда хорошо танцевала. Халатик полетел в сторону, синие тряпочки в другую. Мазур сидел в прежней позе, глядя на обнаженную плясунью с отрешенностью местного дервиша, по-прежнему не ощущая в себе ни малейших лирических позывов. Хотелось надраться водки, можно даже теплой, и уснуть беспробудно, можно даже на полу. Супружница, определенно движимая уже чистейшей воды упрямством, увлеченно продолжала заимствованное у разлагающегося Запада представление, то с наигранной невинностью прикрываясь ладошками, то принимая способные ужаснуть общественность позы. Уже не законного мужа совращала, а боевую злость в себе накручивала, сразу чувствуется.

Мазур в открытую вытащил из-под столика бутылку с яркой этикеткой и красочными надписями на итальянском, налил себе до краев.

– Бесполезно, а? – произнесла она сквозь зубы. – Ну что ты молчишь, истукан? Хочешь, в рот возьму? Авось встанет? Или извращенное что-нибудь попробовать? Предлагай, не стесняйся, я уже на все готова от нешуточной голодухи.

В конце концов, он был нормальным мужиком, и эти эстрадные номера произвели определенное впечатление. То, что он пару часов назад резал живых людей на глубине сталью челябинской закалки, нисколечко не мешало, наоборот, после таких подвигов особенно остро хочется простых человеческих радостей вроде женщины. Рассудком он понимал: чтобы замазать все на какое-то время, следовало, не мешкая, взять ее за шкирку, увести в спальню, завалить на белоснежную постель и отодрать как следует, без оглядки на моральный кодекс строителя коммунизма, вдоль-поперек и всяко. Вот только, кроме рассудка, были еще и эмоции, и тут уж Мазура форменным образом заклинило, он, в свою очередь, закусил удила.

– Черт знает что, – сказал он совершенно ровным тоном, заранее сожалея, но не в силах остановиться. – И это – наша советская девушка, воспитанная пионерией, комсомолом и прогрессивной общественностью? Недостойно советской женщине такое вытворять, да еще предлагать всякую похабщину. Это ж буржуазное разложение, не сойти мне с этого места… А если в парткоме узнают, чем ты мне заняться предлагаешь? Ты у меня, конечно, беспартийная, но, согласись, блок коммунистов и беспартийных должен быть нерушим, и иные развратные приемчики, несовместимые с нашей идеологией и моралью…

Она прямо-таки взвилась, словно на ежа села невзначай, едва ли не шипя рассерженной кошкой. Мазур не шелохнулся, не изменил позы, взирая на разъяренную супружницу кротко, с той самой философской отрешенностью, способной, пожалуй что, обеспечить ему местечко в рядах местных дервишей (разумеется, приверженцев не «буйного» направления, а «нирваны»). Какое-то время все же казалось, что женушка пустит в ход наманикюренные розовым коготки, но нет, обошлось. И дело тут не в гуманизме: она все же была неглупа, прекрасно знала о подготовочке мужа и после парочки неудачных попыток прочно усвоила, что тренированный в боевых искусствах Мазур легко, небрежно даже увернется от любой атаки, так что и пытаться нечего.

И посему, трезво оценив свои невеликие силы, она удовлетворилась тем, что смерила его взглядом, исполненным ледяного презрения, как выражались авторы старинных романов. Собрала разбросанные импортные шмотки, выпрямилась и безразличным тоном поведала:

– Лопнуло мое терпение. Пора тебя рогами декорировать. Красивыми, развесистыми. Столько возможностей упустила, дура, стольких кобелей отшила. Если подумать, оно и теперь не поздно.

– Не советую, – хладнокровно сказал Мазур. – Деревня тут маленькая, слухи пойдут, оглянуться не успеешь, как соберется общественность, аморалку пришьют, и станешь вовсе невыездной. Мы тут как-никак на переднем крае борьбы с мировым империализмом, моральный облик, соответственно, должен быть незамутнен и незапятнан. Кобели ведь не удержатся, трепаться начнут…

– Смотря которые, – отрезала Аня. – С чего ты взял, что я соотечественников имею в замыслах?

– Ах, во-от оно что, – сказал Мазур с напускной беззаботностью. – Уж не полковничка ли имеешь в виду? Как его там – Хамид, Халеб… Ты с ним еще на последнем приеме три танца подряд нажаривала, и по городу он тебя возил на экскурсию…

– А что, нормальный мужик, – прищурилась Аня. – Уж никак не импотент, вроде некоторых. Галантен, обходителен, даже взглядом раздевает с восточным шармом. Так и тянет попробовать, каково это – спать с аравийским арабом, вдруг да и научит чему-нибудь такому, чего от тебя не дождаться.

– Хватит, – сказал Мазур. – Не выведешь ты меня из равновесия, устал я, чтобы злиться всерьез. Даже когда тут витает тень бравого местного полковника. Ты только учти, что в здешних краях венерические хвори свирепствуют даже среди полковников.

Она обворожительно улыбнулась, стоя в грациозной позе с комком невесомых ярких тряпочек в руке:

– Милый, я, как-никак, медик, предохраняться умею. Вот, кстати, насчет «венерочки» – ты-то сам не боишься? Ходят слухи, тебя опять видели за приятной беседой с той амазонкой в камуфляже, которая министр. Так, говорят, ворковали…

– Это чисто служебные дела, – сказал Мазур быстро.

Видит бог (или, учитывая географическую специфику, Аллах), эти сплетни были сущим поклепом без малейшей почвы под ногами, но по каким-то неведомым движениям души ему стало неловко, словно и впрямь было что-то, чего следовало стыдиться.

– Кто бы спорил, служба! – фыркнула Аня. – Ты ей лекции по марксизму-ленинизму читаешь в приватном порядке и горизонтальном положении.

– Нелогично, а? Если я с ней сплю, то я не импотент. А если я импотент…

– Скотина ты, вот и все.

– Слушай, – сказал Мазур. – Мы можем как-нибудь устроить так, чтобы не трепать друг другу нервы?

– Можем, – моментально и покладисто кивнула она. – Как только у нас наладится нормальная семейная жизнь, а не ее жалкое подобие. Ну не гожусь я на роль жены Штирлица с переглядками в кафе «Элефант»! Говорю тебе в который раз: то, что имеет место быть, мне уже ос-то-зви-зде-ло! И в этих условиях еще самое безобидное будет, если я вот-вот раздвину ноги под каким-нибудь местным полковником.

– Боже! – воскликнул Мазур в наигранном ужасе. – Неужели ты еще и Родину продать собралась? Я не переживу!

Ее глаза недобро сузились. Уже отворачиваясь, направляясь в сторону спальни, она бросила через плечо:

– А пошел ты…

– Дверью грохни, – сказал Мазур ей в спину. – Так оно красивше и вносит изящное завершение, верно тебе говорю. Ну, ба-а-бах!

Дверью она не хлопнула, аккуратно притворила ее за собой – что, несомненно, стоило ей огромных усилий. Оставшись в одиночестве – отнюдь не гордом – Мазур вздохнул и потянулся к итальянской бутылочке.

На душе было архискверно. Зря он так держался – но иначе просто не мог, накопилась критическая масса. Привыкши анализировать гораздо более сложные и опасные ситуации, он прекрасно понимал, что все упирается в ту самую нехитрую формулу: не сложилось.

Понадобилось довольно много времени, чтобы осознать простую истину и с ней свыкнуться. Собственно, истин нашлось целых две. Первая: жена офицера – это, философски говоря, и профессия, и жизненное призвание, и качество души. Вторая: его собственная жена со всем вышеперечисленным не имеет ничего общего, категорически наоборот. Что вовсе не означает, что она плохая. Она просто-напросто другая. Они разные. Единица плюс единица вовсе не обязательно означают пару…

И все остальное – лишь следствие: участившиеся скандальчики, нытье насчет того, что ему с его знанием языков, наградами и блестящим послужным списком давно пора подыскать более спокойное и престижное местечко, каких в армии ничуть не меньше, чем на гражданке (другие ведь устраиваются!), растущее отчуждение… Если посмотреть правде в глаза, не было у него ни жены, ни дома. Жилплощадь да официально зарегистрированная с ним женщина – так оно будет вернее.

Когда чья-то премудрая голова (несомненно, генеральская) решила в силу каких-то высших соображений, что на сей раз командир группы спецназа должен не таиться в темном углу, притворяясь пыльным веником, а, наоборот, торчать на виду, изображая сотрудника военного атташата (то ли скучного, рядового шпиона, то ли пристроенного по блату сынка важного папы), Мазур поначалу решил, что новая роль ему как-то поможет склеить рассохшийся по всем швам семейный челн. Но получилось с точностью до наоборот. Аня, очень быстро узнав, как все обстоит на самом деле, только еще больше озлилась. Потому что узрела воочию. Раньше все ее мечтанья об иной мужниной жизни, спокойной, престижной и респектабельной, были чистейшей абстракцией. А теперь она попробовала иную жизнь на вкус и цвет, глазами и на ощупь. И знала, что довольно быстро все кончится. И окончательно закусила удила.

Что прикажете делать в этой старой, как мир, ситуации? Разве что утешать себя неопровержимыми историческими фактами: даже самому Наполеону Бонапарту роковым образом не везло с бабами. Но утешение это дохленькое.

Из спальни выглянула Аня и медовым голоском осведомилась:

– Ты не подскажешь, чем обычно бабы мастурбируют? Огурцом или зубной щеткой?

– Да чем угодно, милая, – с ангельской кротостью сказал Мазур. – Кроме, я так прикидываю, ежика – весьма чревато. Ты же медик, неужели не можешь сообразить?

Дверь захлопнулась – на сей раз с надлежащим грохотом. А через пару секунд зазвонил телефон.