Текст книги "Пиранья. Охота на олигарха"

Александр Бушков
Пиранья. Охота на олигарха

Исключительное право публикации книги Александра Бушкова «Пиранья. Охота на олигарха» принадлежит ЗАО «ОЛМА Медиа Групп». Выпуск произведения без разрешения издателя считается противоправным и преследуется по закону.

© А. Бушков, 2006

© ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», издание, 2013

* * *

– Я думал, думал и наконец все понял. Это неправильные пчелы!

– Ну да?

– Совершенно неправильные! И они, наверное, делают неправильный мед, правда?

А. Милн. «Винни-Пух и все-все-все»

Глава первая
Денежки любят счет

Издали, если смотреть простым глазом, без малейшего участия оптики, поместьице выглядело как кукольный домик. Или музейный экспонат из несуществующего пока что музея: «Классический образец усадьбы нового русского средней руки конца XX – начала XXI в.».

Именно что усадьба. Не более того. Усадебка. Никакая не латифундия – Мазур помянутые латифундии видывал не единожды на других континентах и потому знал, с чем сравнивать. На феерические рублевские замки, с коими обстоит в точности, как со снежным человеком (никто его в натуре толком не видел, одни случайные фотографии, зато пересудов несчитано), это хозяйство не походило нисколечко. Но все равно могло повергнуть в лютую классовую ненависть рядового бюджетника: сотках на пятидесяти расположились краснокирпичный двухэтажный особнячок с зелено-белой острой крышей (барская обитель), два домика поскромнее и поменьше (для обслуги), гараж в том же стиле, аккуратненькая, как игрушечка, крохотная генераторная. Вся эта благодать окружена зелеными газонами, связана мощеными дорожками, украшена гамаками, шашлычницей под стильным навесом, плетеными креслами и прочими уютными мелочами. Даже собачья будка соответствует – выполнена в виде теремка с резным коньком на крыше.

Вообще-то Мазуру тоже полагалось бы испытать прилив той самой классовой ненависти – на постройку подобного поместьица ушло бы его скромное военное жалованье лет за триста (и то если бросить курить и вместо коньяка ограничиться технарем). Но он был на работе, а в таких случаях всякая лирика отметалась заранее вместе с любыми собственными эмоциями и мыслями по поводу. Закон ремесла…

И уж тем более он не испытывал ни тени классовой ненависти к нетерпеливо топтавшемуся рядом заказчику, в принципе, насколько известно, обремененному лишь минимумом прегрешений, характерных для всякого нового русского. В пределах средней нормы, если можно так выразиться. Малый джентльменский набор. В конце-то концов, если смотреть в корень и докапываться до глубинных истин, этот сучивший ножонками, прекрасно одетый индивидуум был в данной конкретной ситуации стороной, безусловно, потерпевшей. Как с точки зрения эфемерных законов российских, так и элементарной человеческой справедливости. Не он шубу украл, а у него украли. И, в полном соответствии с классикой, взвыл купец Бабкин, жалко ему, видите ли, шубы. Что б он делал, не будь на свете благородного Мазура?

– Вы сказали что-то? – нетерпеливо спросил клиент, чью фамилию Мазур старался не держать в голове, все равно скоро разбегутся навсегда, как случайно встретившиеся посреди океана корабли.

Мазур сообразил, что последнюю мысль пробормотал вслух. И сказал:

– Я говорю – что вы так суетитесь? Чуть не год пребывали в нынешнем своем печальном положении, а теперь, когда считанные минуты остались, покою от вас нет…

– Да вот как-то… – с заискивающей улыбочкой притопнул клиент, – раньше перспективы не было видно, а сейчас остается только руку протянуть… Вот и покусывает… нетерпение.

– Терпите, родной, терпите, – небрежно сказал Мазур, не глядя на него, словно отмахнулся. – Христос, знаете ли, терпел и нам велел… Слыхивали про такого?

– Шутите?

– Ага, – сказал Мазур. – Для скоротания времени.

– А чего мы ждем, собственно? Вы ведь вроде бы все, что надо, высмотрели…

– Тс! – страшным шепотом сказал Мазур, притворяясь, будто усмотрел на объекте нечто чертовски важное.

Подействовало – клиент шарахнулся и моментально заткнулся. Вытянув шею, уставился туда же, пытаясь определить, что привлекло внимание грозного спеца.

На самом деле в поместьице не происходило ровным счетом ничего, достойного внимания. По обширному двору, то по аккуратным дорожкам, то по травушке-муравушке, лениво слонялась здоровенная овчарка. Объявился один из телохранителей, тот из двух, что пониже, плюхнулся в легкое кресло и принялся пускать дым в безоблачные небеса. На терраске показалась уже намозолившая глаза хозяйская куколка – стандартное длинноногое создание в куцем красном халатике, с копной крашенных под Мерилин Монро волос и грацией гусыни. В руках у нее наблюдался поднос с сифоном и стаканами, каковой она, вихляя бедрами, доставила к столу и плюхнула на оный с простотой официантки из дешевой кафешки – где ее, очень может быть, и подобрали. За время пристального наблюдения Мазур давным-давно сделал вывод, что хозяин этого райского уголочка – плебей, законченный во всех смыслах, и представления о красивой жизни у него самые убогие. Охранник, впрочем, таращился на лялькину попку так, будто лицезрел именно Мерилин.

Мазур даже поморщился, словно от зубной боли: с какой дешевкой приходится работать… И тут же отметил уже с профессиональной деловитостью: ага, вскоре должен появиться хозяин, не для охранничка же девочка тащит прохладительное…

– Ну, хватит, пожалуй что, здесь торчать, – сказал он, не поворачиваясь к клиенту. – Скоро начнем…

И глядя на аккуратное поместьице, в который раз предался философским размышлениям: удивительная все-таки вещь – инерция человеческого мышления. Нечто прямо перед человеком расположено, на блюдечке с голубой каемочкой под нос подсунуто, а он в упор не видит, в том числе и своей собственной выгоды. Или, наоборот, самых трагических для себя последствий.

Как это было, например, с покушениями. Еще аж в 1572 году, в славном городе Париже, впервые в истории попытались завалить некоего адмирала из тогдашнего, пусть неуклюжего, но мощного ружья. То, что клиента при этом ранили, а не положили насмерть, – чистой воды случайность, вина стрелка. Все равно, следовало сообразить, насколько удобно и практично валить мишень из ружья, с безопасного отдаления. А вот поди ж ты, что-то застопорилось в мозгах. Четыреста с лишним лет лезли вплотную с кинжалами-пистолетами (и даже при успехе моментально попадали в руки охране), бомбы швыряли опять-таки с полудюжины шагов (сплошь и рядом сами отдавая концы). И только гибель президента Кеннеди оказалась, так сказать, возвращением к истокам… Дотумкал кто-то наконец четыре сотни лет спустя…

Или – самолеты. Только в девятьсот семидесятом в некую криминальную башку наконец стукнула мысль, что можно захватить пассажирский самолет. Хотя и до того, на протяжении добрых сорока лет, возможностей было предостаточно, а препятствий – ни малейших…

В данном конкретном случае символом людского недоумия выступала речка. Совсем даже не широкая, метров двадцать, медленная, как улитка, протекавшая мимо полутора десятков особняков и особнячков – и только три из них были отгорожены от воды капитальной стеной. Еще два – высокой сеткой рабицей. А остальные (в том числе и та усадебка, на которую нацелился Мазур) были с воды совершенно открыты, не наблюдалось хотя бы хлипконькой изгороди, плетня по колено высотой. Голыми руками бери…

А называется это – классическое сухопутное мышление. Ручаться можно, у каждого второго хозяина владений на берегу речушки, не считая каждого первого, есть основания опасаться мести, разборок, сведения счетов – или хотя бы грабителей. Но угрозу они усматривают только с суши, совершенно не принимая в расчет речушку. Не ассоциируется у них речушка с путями, которыми может прийти угроза…

Точно так же рассуждали, на несчастье свое, и люди гораздо серьезнее здешних мелких лавочников и вороватых чиновников средней руки. Взять хотя бы чернокожего фельдмаршала Оматалу – хитрейший был лис, с бешеным инстинктом выживания. Всех соперников поборол (а те тоже были не растяпы и не дураки), начальника охраны подобрал толковейшего, который девять покушений за два года сорвал, совсем было нацелился просидеть в пожизненных президентах и отцах нации лет двадцать, не меньше. И вот поди ж ты, протекал через его огороженное высоченной стеной со всеми мыслимыми электронными прибамбасами даже не речка, а ручей – шириной метров пять и глубиной в метр. Ручейком-то никто и не озаботился – разве что перегородили его решеткой там, где он под стеной протекал, – но разве это препятствие для толкового человека? Вот прошли темной безлунной ночью этим самым ручейком трое аквалангистов, приплыли и уплыли, никем не замеченные, задолго до рассвета, и только к полудню встревожившаяся челядь, на цыпочках войдя в роскошную спальню, старательно скопированную с одного из помещений Версаля, обнаружила, что пожизненный президент, Отец Нации и Лунный Леопард, уже закоченел…

Встрепенувшись и враз отогнав посторонние мысли, Мазур склонился к окулярам. Во дворе появился клиент – почти лысый коротышка в роскошном ярко-малиновом халате, с наполеоновским величием прошествовал к креслу и картинно в нем разлегся. Вся прочая фауна моментально пришла в движение: охранник почтительно выпрямился за креслом, куколка предупредительно подала высокий стакан господину и повелителю, а овчарка (единственная из троицы, надо полагать, побуждаемая искренней привязанностью) запрыгала вокруг, тычась носом.

– Ну, все, – скучным голосом сказал Мазур. – Дык, елы-палы, опаньки… Пошли.

…Не позже чем через четверть часа на реке показалась лодка – самая обыкновенная дюралька с подвесным мотором, который сейчас, правда, безмолвствовал. Кентавр греб легонькими алюминиевыми веслами, без всяких усилий направляя суденышко против дохленького течения, Мазур развалился на носу, громко брякая на гитаре, а устроившиеся на корме Дядя Гриць и Атаман с большим воодушевлением выводили:

 
Не жди же ты, мама, хорошего сына,
Твой сын уж не тот, что был вчера…
Меня затянула опасная трясина,
И жисть моя – вечная игра…
 

Все четверо были одеты так, что в них за километр можно было распознать самых что ни на есть натуральнейших плебеев, больше десяти баксов отроду в руках не державших: то ли угнетенные реформами и самогоном селяне из недалекой деревеньки, то ли хохляцкие гастарбайтеры, то ли еще кто-нибудь в том же роде. Плебс, одним словом. Пучок самодельных удочек по правому борту, дюжина бутылочного пива – по левому…

Терзая гитару и старательно держа на физиономии дурацкую хмельную улыбку, Мазур тем временем зорко присматривался к окружающему. Правый берег, сплошь заросший лесом, его не интересовал совершенно. А вот слева кое-что определенно беспокоило: особняк по левую руку от усадебки, куда они плыли с недружественным визитом. В нем насчитывалось четыре этажа, усадебка оттуда просматривалась как на ладони. Судя по результатам сегодняшних наблюдений, там в данную минуту находилось не менее трех человек. А значит, будут свидетели, чье поведение предугадать невозможно: могут, не ввязываясь, в охрану поселка незамедлительно брякнуть, а могут, Аллах их ведает, и со стволами на выручку соседу кинуться. Никакой опасности, конечно, но все же – лишние хлопоты…

– Ну, поехали… – сквозь зубы сказал Мазур.

Кентавр сделал сильный гребок, и дюралька уткнулась носом в аккуратный причал, рядом с красивой импортной лодкой, точнее катерком. Звонко стукнулась, так что все, кто был во дворе, услышав, обернулись с понятным недоумением. Овчарка таращилась на новоприбывших, вывалив язык и развесив уши. Судя по всему, ее никогда не учили оборонять хозяйские владения от прибывших по воде.

Отложив жалобно блямкнувшую струнами гитару, Мазур приподнялся и с пьяным нахальством рявкнул:

– Слышь, мужик, у вас стакана не найдется? А то мы свой утопили, только булькнул…

До хозяина и его холуя доходило медленно-медленно, как до пресловутого верблюда. Наконец дошло – иих сытые физиономии исказились праведным гневом. Лысый что-то приказал, дернув подбородком, и охранник, заранее строя угрожающую рожу, рысью припустил к лодке, для пущего куражу сбросил на траву пиджак, дабы продемонстрировать подмышечную кобуру с «макаркой». Еще издали заорал:

– Греби отсюда, рыло!

Мазур ждал его, простецки ухмыляясь. Видя, что ни его грозная харя, ни пушка под мышкой вроде бы не произвели ни малейшего впечатления, охранник, сразу видно, вмиг остервенел. Влетел на причальчик, уже кипя, как самовар, без всяких разговоров выбросил ногу, всерьез намереваясь качественно припечатать Мазуру подошвой по челюсти. Нужно отдать ему должное, удар проводился неплохо, коротко стриженный бычок явно где-то когда-то чему-то такому учился всерьез.

Но не ему с Мазуром было тягаться. Мазур отстранился неуловимым движением, пропустив мимо щеки модный лакированный чобот, схватил охранника за брючину, крутанул, дернул на себя, направил вперед-влево – и охранник, так ничего и не успев сообразить, впечатался щекастой рожей в аккуратные досточки причала. Причал выдержал, добротно был сколочен.

В следующий миг они втроем рванули из лодки, оставив поверженного часового на попечение Кентавра. Это было так быстро, что те, во дворе, не успели ничего понять. До них стало что-то такое доходить, когда налетчики преодолели уже две трети пути.

Первой, как следовало ожидать, отреагировала овчарка. Даже не зарычав, а как-то обиженно, удивленно охнув, она кинулась на Атамана. Вырвав из кресла лысого и завернув ему руку за спину, Мазур покосился в ту сторону. Человек и собака на пару секунд сплелись в сюрреалистический клубок, так что уже не различить, где чьи крылья, ноги и хвосты, – а потом клубок распался на совершенно невредимого Атамана и жалобно скулящую на земле овчарку. Опять-таки совершенно невредимую: длинным куском обыкновенной бельевой веревки связаны все четыре лапы, как редиска в пучке, морда надежно замотана. Не убивать же безвинное животное?!

Грохнула дверь, из дома наконец-то выскочил второй охранник – опамятовался, балбес, ага! – и тут же угодил в дружеские объятия Дяди Грица, каковой, не будучи по натуре садистом, просто-напросто легонько, но качественно ошарашил накачанного юношу и мигом спутал его такой же веревкой.

Бросив мимолетный взгляд на крашеную блондинку, Мазур убедился, что ею и заниматься не стоит – фигуристая дура так и стояла, ополоумев, глаза у нее были идеально квадратные, а рот раскрыт пошире печной вьюшки. Оклематься настолько, чтобы осознавать окружающее и производить какие-то мыслительные процессы, ей, по всему видно, было суждено не скоро. Вот и ладненько…

Развернув лысого головой к лодке, согнув в три погибели, Мазур бегом погнал его перед собой. На причале уже покоился в позе эмбриона ушибленный им охранник, надежно упакованный Кентавром с помощью третьего куска той же веревки.

Впихнули лысого в лодку. Запрыгнули сами. Взревел мотор, и дюралька, вспарывая спокойную воду, понеслась прочь от причала. Только теперь далеко позади раздался оглушительный девичий визг. Мазур машинально отметил время и усмехнулся с законной гордостью: налет занял ровнехонько шестнадцать секунд. Есть еще порох в пороховницах, господа мои…

Лодка неслась мимо усадеб, поместий и прочих фазенд, задрав нос, словно торпедный катер. Прижатый коленкой Мазура к грязному настилу из реек на дне моторки, лысый слабо ворочался, издавая некие невнятные звуки, – начинал помаленьку осознавать грубую прозу жизни и все внезапные изменения. Мазур присмотрелся к нему – не хватало еще, чтобы загнулся от инфаркта… нет, не собирается что-то отдавать концы…

– Шеф!

Мазур посмотрел в ту сторону, куда указывал Кентавр. Нехорошо сузил глаза: ну вот, началось, не удалось уйти по-аглицки…

Они были уже за пределами новорусской деревни. Параллельно речушке тянулась проселочная дорога, и по ней, пыля, неслась темно-синяя «девятка», расписанная яркими эмблемами и надписями, – охраннички из частной фирмы с очередным угрожающе-пышным названием, оберегавшей этот оазис от сложностей жизни. Видимо, соседи лысого, обитатели роскошной четырехэтажки, в приступе классовой солидарности все же брякнули куда следует или, скорее, учитывая, как мало прошло времени, нажали какую-нибудь тревожную кнопку…

Оба транспортных средства разделяло метров пятнадцать. Мазур прекрасно видел, как опустились оба левых стекла и в них показались искаженные охотничьим азартом и злостью физиономии. Водитель разрывался меж лодкой и дорогой, руки у него были заняты баранкой, и его не следовало опасаться – а вот тот, что на заднем сиденье, как раз пытался выставить в окошко дуло ружья, что пока удавалось ему плохо: машина вихляла и прыгала на выбоинах черной дороги, которую господа новые русские, в отличие от парадной, не удосужились привести в соответствующий поселку вид.

«Придурок, – подумал Мазур. – Видит же, что в лодке у нас пленный, и все равно фузею наводит. А ведь и бабахнуть может от большого ума…»

Мазур подтолкнул локтем Атамана и преспокойно распорядился:

– С дороги дурака…

Атаман кивнул, не оборачиваясь, вынул из-за пазухи наган – незаменимое в иных ситуациях оружие для того, кто толк понимает, – прицелился, держа пушку на заокеанский манер обеими руками, стал улучать момент…

Улучил. Выстрел стукнул совершенно неожиданно для всех и для Мазура в том числе. Один-единственный.

Машина вильнула – левое переднее колесо «девятки» моментально сдулось, Кентавр прибавил газу, дюралька вырвалась вперед, и Мазур, оглянувшись, успел еще увидеть, как легковушка, отчаянно виляя, сорвалась с уходившей вправо дороги и весьма картинно, совершенно в голливудском стиле, обрушилась в речушку, подняв исполинские веера брызг.

– Ш-шенки, – философски констатировал Атаман, – с кем связались…

– Благостно, – кивнул Мазур.

Лысый зашевелился уже с некоторым осознанием происходящего, и Мазур убрал колено с его спины, ослабил хватку. Присмотрелся к пленнику: глазки не закатывает, в обморок хлопаться не собирается, лицо нормального почти цвета, в глазах уже присутствует некоторая осмысленность и даже злость, которой больше, чем страха…

– Вот так оно и бывает, дядьку, – Дружелюбно сказал ему Мазур, похлопав по лысине. – Человек предполагает, а бог располагает. Ты себе на сегодня задумал что-то одно, а судьба совершенно по-другому раскинула…

– Вы от кого? – зыркая исподлобья, спросил пленный почти нормальным голосом.

– Мы-то? – дружелюбно сказал Мазур. – Мы сами от себя, кудрявый. Мы, чтоб ты не терзался сомнениями, бродячие педофилы-извращенцы. Три братца нас было в старые времена: Чикатило, Грохотало и Гугукало. Ну, о Чикатило ты, должно быть, слыхивал, приключилась маленькая неприятность: коридоры кончаются стенкой… Я, стало быть, Грохотало. Это, соответственно, Гугукало, – кивнул он на обаятельно улыбавшегося Атамана. – Остальные, ей-же-ей, не лучше. Педофилы – пробы негде ставить. Плыли мы себе мимо – и усмотрели тебя на природе. И не смогли совладать с зовом порочной натуры. Ты – кудрявый, такой привлекательный, что никак мы не могли удержаться. Говорю ж, извращенцы…

Пленный таращился еще осмысленнее и еще злее.

– Вы от кого? – спросил он напряженно.

«Эге, голубь, – подумал Мазур, ухмыляясь про себя. – Ты, надо полагать, многим насолил, а не только моему клиенту, с любой стороны сюрпризов ждешь, со всех румбов. Эвон как пытаешься вычислить…»

– Говорю ж, сами от себя, – сказал он. – Педофилы бродячие.

– Да что за ерунда…

Мазур наклонился к нему, глаза в глаза, взял двумя пальцами за кадык и сказал с расстановкой:

– Тишина в зале. Понятно? Мы, конечно, не педофилы, но все равно, сука такая, трахнем мы тебя качественно, уж это я гарантирую. Оттого, что в переносном смысле, тебе будет нисколечко не легче. Это если не договоримся. Можем, конечно, и договориться, там видно будет. Помолчи пока, зараза, не мешай мне любоваться не тронутыми цивилизацией пейзажами…

И чуточку сдавил кадык. Пленный, издав нечто вроде кашля, моментально заткнулся. Отпустив его и презрительно отвернувшись, Мазур и в самом деле не без эстетического удовольствия любовался простиравшимися вокруг перелесками, зелеными полями и прочими красивостями, от которых сердце исконно русского человека обязано замирать и обмирать. Благо в окрестностях не объявилось ничего похожего на серьезную погоню.

Кентавр круто свернул к берегу, где почти рядом с водой, в желтой колее, стоял простенький старенький «уазик». Все сноровисто выскочили, вытащили пленника, закинули его в боковую дверцу. И занялись лодкой. Она затонула уже через пару минут – дыры были пробиты заранее и надежно заткнуты деревянными пробками. «Уазик» помчался прочь – совершенно безобидный со стороны раритет, каких еще хватает на проселочных дорогах подмосковного захолустья…

Примерно через полчаса они въехали в деревню, но на сей раз не новорусскую, а самую обыкновенную, ранешнюю. Попетляв по улицам, «уазик» остановился перед высокими, потемневшими от старости деревянными воротами, условно посигналил: короткий-длинный-короткий. Ворота распахнулись почти сразу же, машина проворно въехала во двор, и прыткий малый тут же закрыл створки, вставил в гнезда из кованого железа толстый брус.

Это было самое обычное сельское подворье, уютное и, можно так выразиться, идиллическое. В огороде красиво зеленели морковная ботва и огуречные плети, по двору, прикудахтывая, лениво бродили куры, у конуры лежала спокойная собака, философски взирая на новоприбывших.

А на лавочке сидел пожилой мужичок в черных флотских брюках старого образца и тельняшке, строгал ножичком какую-то деревяшку и тоже смотрел так философски, что непонятно было: то ли собака похожа на хозяина, то ли наоборот и кто от кого нахватался.

Лицо у флотского дедушки было румяное и доброе, глаза – насквозь ласковые, совершенно седые волосы укладывались волнистыми прядями сами по себе. Он походил на добряка-боцмана из старых советских мультиков – и мало кто знал, какое количество крещеного и басурманского народа лишил жизни по всему земному шару этот обаятельный дедушка в те поры, когда был еще не дедушкой, а крепким «морским дьяволом» – из самых первых. Даже Мазур и половины не знал о дедушкиных подвигах – потому что секретность с иных заграничных забав не снимается вообще, хоть миллион лет отстучи…

Одним словом, невероятно мирное было подворье, ни в малейшей степени не похожее на притон похитителей людей. За то и ценилось как идеальная база: вся деревня Михалыча уважает, полагая отставным штурманом дальнего плавания, участковый с ним чаи с водочкой гоняет, местная администрация по большим праздникам зовет выступать перед народом, что Михалыч нехотя и делает, нацепив, понятное дело, лишь парочку самых распространенных орденов из своих двух дюжин…

Спрыгнув на землю, Мазур размял ноги, оглянулся на машину и распорядился:

– Выводите сердешного…

Атаман с Кентавром вмиг вытряхнули на свет божий лысого пленника, представлявшего собою чуточку сюрреалистическое зрелище: босиком, в том же роскошном халате, разъехавшемся на жирном пузе, на голову нахлобучен плотный черный мешок, как и полагается. Дедушка Михалыч проворно встал, подошел поближе и с живым интересом полюбопытствовал:

– Зрю я, соколики, с добычею?

– Да так, по мелочи… – сказал Мазур.

– Ну уж, не прибедняйси, куманек, – покачал головой Михалыч, как две капли воды похожий сейчас на того самого мультяшного боцмана. – Карась, я гляжу, икряной – пузат, осанист, ладиколоном дорогущим так и вонят, как девка непотребна…

Старый волк в совершенстве владел тремя европейскими языками и одним азиатским, но для души полюбил в последнее время разыгрывать этакого персонажа «Записок охотника».

Лысый завертел башкой, прислушиваясь к окружающему и, по всему видно, пытаясь понять, куда его занесло.

– Ишь, шевелится, прыткой… – сказал Михалыч.

И неуловимым движением выбросил руку, целя повыше отвисшего брюха. Мазур так и не сумел заметить, куда пришелся тычок большого пальца, – но лысый, издав нечто среднее меж оглушительной икотой и визгом, обвис, ломаясь в коленках, так что конвоирам пришлось его подхватить за ворот и полы халата. Присутствующие смотрели на Михалыча с нешуточным уважением, а тот, благодушно улыбаясь, громко сообщил:

– Ох, не потерял еще дедушко хватку-то, одначе… Это что ж, аспид сей денежки законному владельцу возвертать не хочет?

– В корень зришь, дедушко, – сказал Мазур. – Упирается, паршивец. Бает, что жаль ему возвертать этакую финансовую сумму… Самому, мол, нужнее – на цацки заграничные, напитки алкогольные и девок блудливых…

– Господи ж ты боже мой, – со слезою в голосе протянул Михалыч, – и как только мать сыра земля носит таких прохвостов… Так это что ж, ребятушки? Выходит, вразумить нужно скупердяя грешного, и незамедлительно – голой жопою, скажем, на печку раскаленную али там ухи резать в четыре приема…

– Пользительно также, сдается мне, пальчики в дверь заложить, да по двери-то и пнуть от всей удали, – улыбаясь во весь рот, внес предложение Атаман.

Мазур покосился на пленного и ухмыльнулся: лысый, уже отошедший от короткого болевого шока, замер, словно статуя, – без сомнения, переживая нешуточный надрыв чувств.

– Истину глаголишь, отрок, – сказал дедушка Михалыч. – Вот только, не в укор вам, нонешним, будьсказано, изячности не вижу я в ваших предложениях с мест. Грубовато, робяты, право слово. Совсем даже неизячно. Послушайте старого человека, он дурного не посоветует – как-никак, нешуточный жизненный опыт. Берете, стало быть, свечечку стеариновую, лучинок парочку да плоскогубцы обычные…

И он с ангельской кротостью подробно изложил описание столь жуткой и замысловатой процедуры, что пленный невольно попятился, так что пришлось возвращать его на исходную позицию. Мазур повелительно мотнул головой, и лысого потащили в дом, затолкнули в комнату, чьи окна выходили на огород и соседские заборы, так что сориентироваться человеку, с которого сдернули мешок, было решительно невозможно.

Лишние вышли, остались только Мазур, в хозяйской позе разместившийся за покрытым новехонькой клеенкой столом, усаженный на стул лысый и Атаман, возвышавшийся над пленным в качестве конвоя. Лысый на него мимолетно оглянулся, что ему, безусловно, душевного равновесия не прибавило: душа у Атамана была нежная, как тропический цветок, вот только, так уж получилось, сочеталась с метром восемьдесят семь роста, бритой наголо башкою и физиономией, в данной конкретной ситуации способной довести впечатлительного человека до инсульта.

– Располагайтесь, Павел Петрович, располагайтесь, – сказал Мазур гостеприимно. – Разговор у нас с вами будет долгий… а может, и нет. Это уж от вас зависит, золотой вы наш, бриллиантовый… – Не меняя позы и не убрав благожелательной улыбки с лица, он рявкнул зло: – Так ты что же, сука, решил, что долги можно всю жизнь не отдавать? Меж приличными людьми так не полагается…

Лысый зло таращился на него исподлобья, левая щека у него чуть подергивалась. Мазур с радостью констатировал, что собеседник, по всему видно, не собирается ни с инфарктом со стула падать, ни даже обливаться горючими слезами, а значит, досадные случайности вроде совершенно ненужного трупа на руках исключены.

Потом лысый с капелькой деланого возмущения воскликнул:

– Какие такие долги? Пояснее выражайтесь, пожалуйста. Что-то я за собой не помню никаких долгов…

– Ах ты, раскудрявая твоя башка со вшами… – ласково сказал Мазур. – Сплошная невинность, а? Да на тебе долгов больше, чем блох на барбоске…

– А конкретно? – спросил лысый напряженно, очень напряженно. На лбу у него пот сверкал крупными бисеринами.

– Ну, давай освежать твою девичью память, Павел Петрович… – сказал Мазур. – Знаешь ты Шарипова Ильхана? Только не говори, сучий потрох, что незнаком тебе такой человек. Прекрасно ты его знаешь. Он-то, наивная душа, тебя считал надежным другом, вот и крутанул на пару с тобой сделочку на доверии. В том смысле, что работали вы вместе, бабки должны были поделить поровну, вот только ты его законную долю зажал. Ну, а поскольку сделка имела свою специфику, документиков никаких не имелось и в суд ему идти было не с чем, а окольными методами он тебя достать поначалу не смог, потому что у тебя крыша покруче… Вот тебе события в кратком изложении. Должен ты ему его законную долю, чего уж там. По всем понятиям должен. Что ж, если он татарин, так ему и долю отдавать не надо? Неужто, Павел Петрович, у тебя до сих пор злость затаилась на татаро-монгольское иго? Так это когда было… К тому же некоторые в книжках пишут, что и не было вовсе никакого татаро-монгольского ига. Читал я парочку. В любом случае нехорошо, Пашуня…

Он сузил глаза. Зрелище было чуточку странноватое: дражайший Павел Петрович на глазах отмяк. Расслабился. Почти что повеселел, и из его груди едва не вырвался вздох облегчения…

Ну, никакой тут загадки не было для человека с некоторым житейским опытом. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы моментально доискаться до отгадки: лысый накосячил не в одном месте, черт-те сколько народу, надо полагать, имели к нему схожие претензии. И ожидал он чего-то гораздо худшего.

Претензий, на фоне которых должок Ильхану выглядел едва ли не пустячком…

– Ах, Ильхан… – сказал лысый врастяжку, не в силах подавить на роже отблески того самого несказанного облегчения, – ну…

– Было?

– Ну…

– Знаешь, Пашуня, что меня в тебе удручает? – спросил Мазур без улыбки. – Дешевизна твоя, родной. Ты у Ильхана зажулил всего-то четыреста тысяч баксов. Всего-то! Где-нибудь в Урюпинске это несказанное состояние, но для Москвы, рассуждая здраво, такой мизер, что противно делается. Копейки это для Москвы, финансовой столицы нашей малехо съежившейся Родины… Грубо прикидывая, сотки четыре землицы в Барвихе. Качественная немецкая машина. Не самая богатая квартирка. И так далее… Копейки, Паша! Тебе не совестно так крохоборничать?

– Копейка рубль бережет, – глядя исподлобья, отозвался лысый.

– Ага, – сказал Мазур, – поганая, но все же философия… Паш, она у тебя прокатывала, когда меня не было в окрестностях. Но теперь-то я есть. И бабки ты Ильхану отдашь. Чтоб я так жил…

– А вы, собственно, от кого будете? – спросил лысый с видом человека, в чьей голове уже щелкает примитивный компьютер. – И кто за вас может слово сказать? Ну, и все такое прочее… Сами понимаете. Не похоже, что первый раз такое крутите…

Мазур встал, обошел стол и присел на его краешек, нависнув над невольно отшатнувшимся лысиком:

– Я, Паша, самая страшная фигура на доске, – сказал он серьезно и веско. – Самая жуткая персона. Я – отморозок… Врубаешься? Давай-ка откровенно. Если договоримся по-хорошему, ты все равно никому не пискнешь, а если выйдет по-плохому, то жаловаться ты на меня сможешь исключительно с того света, – а это сложная и проблематичная процедура, которая, если знатокам верить, одному из тысячи удается… Я, Паша, классический, патентованный, заматерелый советский спецназ. Только не говори, что не слыхивал про такую разновидность гомо сапиенса… Да черт, я тебе больше скажу, точнее, продемонстрирую…