Текст книги "Пиранья. Белая гвардия"

– А они – ни хрена, – сказал Мазур. – И я этого действительно не понимаю. Месяц тут торчим – и ни единого вербовочного подхода, ни намека на провокацию, ни даже газетных воплей о коварных происках Советов в Африке. Даже шпики следом не таскаются, а если и были, ты сам говорил, что это, скорее всего, американцы. Полное впечатление, что французам на нас начихать, – а этого не может быть.

– Иногда может, – сказал Лаврик. – Потому что французы прекрасно знают, что к чему. И не видят повода всерьез дергаться. Это игра такая. За последние шесть лет Папа, сукин кот, это третий раз проделывает. С бельгийцами и американцами в свое время обстояло точно так же: Папа вдруг объявляет, что решил дружить то с Брюсселем, то с Вашингтоном, устраивает внешне эффектные, но, по большому счету, никакой роли не играющие представления, наподобие нашего с тобой здесь присутствия, недели советского кино…

– Зачем? – спросил Мазур с искренним недоумением.

– А деньги делят, – сказал Лаврик, зло морщась. – Проценты, долю акций и тому подобные буржуйские прибамбасы. На северо-востоке открыли нехилую алмазную россыпь. Создается акционерная компания. Папа запросил слишком много, с точки зрения французов, они уперлись. Свергать его или шлепать они не станут – давние отношения, устоявшиеся, друг друга видят насквозь, а ежели вместо Папы придет кто-то другой, слишком многое придется заново выстраивать… Короче, торги застопорились. Тут-то Папа и решил сыгрануть в симпатии к Советскому Союзу. Точно так же было с бельгийцами, когда речь шла о марганце, с американцами, когда торговались из-за плантаций масличных пальм. И кончится, голову даю на отсечение, как и в те разы: малость уступит Папа, малость уступят французы, акции поделят более-менее приемлемо для обеих сторон. После чего мы все отсюда вылетим, как пробка из бутылки, по миновании в нас надобности. Сто процентов, так и будет. Потому французы к нам так и благодушны, даже гнилым помидором из-за угла ни разу не кинули. Игра такая… Папа притворяется, что готов поменять друзей, французы притворяются, что верят…

Он посмотрел на свой стакан, одним махом выплеснул содержимое в рот, захрустел полурастаявшими кубиками льда. Выругался:

– Театр африканских масок, мать его…

– Погоди, – сказал Мазур. – Так, а что там, – он ткнул пальцем в потолок, – не в курсе? Не понимают?

Помолчав, Лаврик сказал, глядя в сторону:

– Я бы так выразился, не желают понимать. Очень уж завлекательно все выглядит: африканский лидер по собственной инициативе бросился в объятия советских друзей… В последние годы советских друзей этаким не особенно и баловали… Эйфория, большие надежды, куча народу усмотрела великолепную возможность вставить перо в задницу французскому империализму, развить бурную деятельность: стратегические перспективы, и, что характерно, вакансии, вакансии… Посол катает шифровку, просит увеличить штат как минимум вдвое, потому что тут теперь не сонное захолустье, а очередной передний край борьбы с империализмом. Да вдобавок пытается повернуть дело так, будто это он своими трудами хитрой дипломатией все устроил. Орел наш из АПН просит прислать ему кучу подкреплений, чтобы мог развернуть широкую разведсеть, – хотя он тут давно засвеченный, так что серьезные люди и наружку за ним пускать перестали. И еще немало народу из разных красивых кабинетов усмотрели шикарную возможность выступить на международной арене… – он поморщился. – Ну конечно, писали, ага, и не я один. И все получили втык за упаднические настроения, недостаток аналитического мышления и много чего еще… – Он наполнил стаканы. – Только ошибки быть не может. Самое позднее через месяц Папа все же договорится с французами полюбовно, и нас отсюда вышибут.

– Хреново, – сказал Мазур.

– А как бы ни было, умничать не наше дело, – сказал Лаврик. – Наше дело, как нетрудно догадаться, – старательно выполнять последний по времени приказ. Так что ступай очаровывать Принцессу, а я буду окаянствовать по своей линии. – Он протянул невесело: – Единственное, что в столь поганой ситуации можно сделать, – это из кожи вон вылезти и за оставшееся время всерьез заагентурить, сколько удастся, стоящего народа…

– Я, конечно, супермен, чего уж там, – сказал Мазур. – Но сразу тебе скажу: не верю я, что мне удастся заагентурить Принцессу. На марксизм ей наплевать, покупать ее никаких денег не хватит, и если даже ты ухитришься нас с ней щелкнуть в постели…

– Товарищ капитан второго ранга! – возопил Лаврик с видом оскорбленной невинности. – Это кем же вы меня считаете? – он ухмыльнулся и добавил насквозь деловым тоном: – Не комплексуй. Никто тебя с ней щелкать не будет. По причинам сугубо практическим: это не компромат. Папа страшный консерватор, но до определенных пределов. Если он увидит снимки, на которых она кувыркается в постели с мужиком, головы не полетят. Здесь это не компромат. В общем, никто от тебя и не ждет, чтобы ты ее заагентурил. Просто чья-то умная голова придумала комбинацию да наверняка расписала перед начальством заманчивые перспективы – вот и трудись…

– Есть трудиться, – уныло сказал Мазур, вставая.

Оказавшись на улице, он понял, что идти ему, собственно, некуда и заняться нечем. Охрана резиденции его ни в коей степени не касалась. Папу они сопровождали на выездах в город и на приемах. Проверять своих орлов не было смысла: они, конечно же, тут и к бабке не ходи, сейчас, подобно им с Лавриком, отдают должное любимому напитку колонизаторов – но, разумеется, с должной умеренностью. Если он и зайдет, все улики волшебным образом улетучатся за миг до его появления – он сам это искусство освоил, будучи рядовым членом группы. Ехать в город за той самой вещичкой, которую он, как оказалось, может теперь себе позволить, пожалуй что, поздновато. Вообще, паршиво что-то на душе после услышанного от Лаврика – тем более что Лаврик, никаких сомнений, никогда в таких случаях не врет. Значит, все происходящее – не более чем спектакль. Нет ни малейшей его вины, что дело обернулось именно так, но все равно, неприятно…

– Скучаете, Сирил?

Мазур остановился, поднял голову. Перед ним стоял Леон Турдье, командир Папиных белых наемников, на погонах у него, как и у Мазура, красовались знаки различия здешнего полковника: скрещенные мечи, семиконечная звездочка и летящий орел. На голову повыше Мазура, худой, жилистый, с дубленой физиономией человека, долгие годы пробывшего под африканским солнцем.

– Да, в общем… – сказал Мазур, чуточку насторожившись.

За прошедший месяц этот субъект ни разу не делал попыток к сближению – а сейчас стоял с таким видом, словно настроился на долгую беседу.

– Я тоже, знаете ли. Совершенно нечем заняться. Поездок пока не предвидится, а на сегодняшнем приеме нам делать нечего, – он усмехнулся. – Публику вроде нас эти черномазые используют исключительно как сторожевых собак. Вот вас туда потащат – вы, как-никак, представляете государство…

– Комплексуете? – нейтральным тоном спросил Мазур.

– Ни капли. Что мне в этих приемах? Таращиться на задницы великосветских блядей и болтать со здешними жирными казнокрадами? Я человек простой и незатейливый, Сирил. Главное, чтобы мой счет исправно пополнялся… хотя нет, самое главное – ухитриться дожить до того времени, когда можно будет уйти на покой. У вас, наверное, какие-то иные мысли и побуждения? Вы коммунист, вам положено иметь идеи… Ну да каждому свое. Не подумайте, я к вам, коммунистам, не питаю ни малейшей враждебности. Симпатии, впрочем, тоже. Идеи меня не волнуют. Меня волнует плата за работу. Вы, коммунисты, платите плохо, если вообще платите, а другие платят хорошо. Вот и вся философия. Не выпить ли нам?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Мазур.

Вдруг да выйдет что-нибудь полезное?

– Ничего не имеете против, если пойдем ко мне?

– Ради бога, – сказал Мазур.

– У меня наверняка спокойнее. Не знаю, как вы там поступили с вашими микрофонами, а я свои давным-давно извел, как клопов, и регулярно давлю новые. Мтанга – умнейшая сволочь, но вот техникой пользуется допотопной, человек понимающий ее находит в два счета. В общем, оно и понятно, современная техника тут и ни к чему…

– Микрофоны? – поднял бровь Мазур.

– Да ладно, не стройте школьницу в борделе, – усмехнулся Леон. – Вы ведь наверняка малость посложнее обычного пехотинца, должны понимать, что гостеприимные хозяева натолкали и вам микрофонов…

Мазур широко улыбнулся:

– А вы что, намерены подкатить ко мне с чем-то таким, чего посторонние уши слышать не должны?

Бельгиец расхохотался, кажется, искренне:

– А вы шутник, Сирил! Скорее уж я должен вас в чем-то таком подозревать. Вы ведь – Кей-Джи-Би?

– Боюсь вас разочаровать, но я – армия, – сказал Мазур. – Точнее, флот.

– Ну, все равно, вы же красный. Вы должны всех вербовать… А вы даже и не пытаетесь.

– А что, есть такое желание? – усмехнулся Мазур.

– Да черт его знает, так сразу и не скажешь. Вообще-то вы мало интересуетесь нашей братией, предпочитаете идейных. А это неправильно. Идейный сплошь и рядом – хреновый солдат. А вот человек, который точно знает, что воюет не за красивые идеи, а за хорошие деньги, полезет в самое пекло… Вот сюда. Слуг я отправил, терпеть не могу, когда они болтаются по дому, а шлюшка придет только вечером. Садитесь.

Небрежно швырнув фуражку на кресло, он достал из холодильника несколько бутылок, брякнул на стол:

– Лед нужен, или обойдетесь?

– Обойдусь, – сказал Мазур.

– И правильно. Что мне в вас, русских, нравится, так это то, что вы не паскудите спиртное льдом и прочими тониками, я сам терпеть не могу… Вот джин, вот коньяк. Может, хотите перно? Любимый сорт Конго-Мюллера.

– Нет, спасибо, – сказал Мазур, нацеливаясь на коньяк (у Папы в несказанном изобилии имелись отличные французские коньяки). – Пробовал я как-то перно – не понравилось. Вы что, знали Конго-Мюллера?

– Хо! – воскликнул Леон, наливая себе до краев пресловутого перно, больше всего похожего, по убеждению Мазура, на разведенный водой зубной порошок. – Я ведь начинал в Конго в пятьдесят девятом. Я их всех знал и видел – Лумумбу, Калонжи, Чомбе, Мобуту, Касавубу, и уж конечно, Конго-Мюллера. Для вас-то все это наверняка вроде древней истории, а я однажды держал на мушке Че Гевару, он шел метрах в сорока…

– И не стреляли? – усмехнулся Мазур.

– Мне бы за него не заплатили, – серьезно сказал Леон. – Не было такого уговора. Мы ждали совершенно других людей, и незадолго до них прошел Че с какими-то черномазыми…

– Мемуары писать не думали?

– Я же не идиот, – сказал Леон хмуро. – И не самоубийца. Слышали когда-нибудь, чтобы парни моего ремесла писали мемуары? То-то и оно. Уж на что Конго-Мюллер любил давать интервью и красоваться перед телекамерами, но и он мемуаров не писал. Это только кажется, что все прошло и умерло. Есть масса долгоиграющих тайн. Случалось мне однажды пить с пилотом, который сбил самолет Дага Хаммаршельда. Он тоже не писал мемуаров, потому и жив до сих пор… я его в прошлом году встретил в Ницце… – он поставил пустой стакан и утвердительно сказал: – Пожалуй, я дал маху. Вы все же не разведчик, Сирил. Разведчик непременно предложил бы мне написать мемуары… в единственном экземпляре и за приличный гонорар.

– Ну, не разведчик, – сказал Мазур. – А вы что, все же испытываете тягу к писанию мемуаров?

– Да как вам сказать… В мои годы уже всерьез подумываешь об обеспеченном отдыхе. Тяжеловато становится бегать с автоматом по здешней жаре.

«Сдам я тебя Лаврику, историческая личность, – подумал Мазур. – Вот он-то, если сочтет нужным, грамотно тебя выпотрошит, тем более что ты прямо намекаешь, что не прочь продаться. Хотя кто там знает… Может, микрофоны Мтанги ты и изничтожил, зато подсунул свои. Субъекты вроде тебя сплошь и рядом на пару-тройку разведок трудятся…»

Леон, вновь набуровив себе до краев белесовато-мутной жидкости, спросил:

– Вы что, в самом деле собрались строить здесь коммунизм? Или вам на такие вопросы отвечать не полагается?

Мазур усмехнулся:

– Могу вас заверить: лично я никогда и нигде не строил коммунизм, да и вряд ли когда-нибудь буду этим заниматься. Стою с автоматом, где поставили…

– Я вовсе не о вас лично. Вообще о русских. Собираетесь строить тут коммунизм?

Мазур дружелюбно осклабился:

– Леон, это тоже вообще-то вопрос разведчика…

– Глупости, я и так знаю. Если появляются русские, они начинают строить социализм. Американцы, соответственно, капитализм, но чтобы непременно с парламентом, голосованием, демократией на свой манер и прочими идиотствами…

– А вот интересно… – сказал Мазур, улыбаясь простецки и открыто. – Если бы мы вам положили хорошее жалованье, Леон, согласились бы вы вместе нами строить социализм?

– Строить я ничего не умею, – сказал Леон. – Вот если бы вы положили мне хорошее жалованье и точно объяснили, кого нужно перестрелять, чтобы не мешали вам строить социализм, – это другое дело. Я бы взялся. Работа привычная. Не все ли равно, каких черномазых отстреливать. Это Конго-Мюллер был идейным – вермахт, Третий Рейх, Дойчланд юбер аллее и все такое… Наше поколение идеями не мается. Лишь бы платили. Только вы же не станете, вы идейные… Американцы тоже, они, конечно, в отличие от вас частенько нанимают ребят вроде нас, но только когда проваливаются их идеи. Когда все эти белозубые парнишки из Корпуса мира сообразят наконец, что местные не хотят слушать их проповеди о демократии. А красивыми брошюрками с байками про американские свободы подтирают задницы, – он опрокинул свой стакан, хохотнул. – Забавно! Вы с американцами режетесь чуть ли не по всей Африке, где-то выигрываете вы, где-то они, но по большому-то счету ни вы, ни они никогда не выиграете.

– Почему? – не без любопытства спросил Мазур.

– Потому что и вы, и они пытаетесь внедрить идею. Вы всерьез верите, что черномазые проникнутся марксизмом, янки – что черномазые проникнутся идеями великой американской демократии. Вздор. В Африке не приживаются никакие идеи. В конце концов все сводится к появлению очередного великого вождя, вот наподобие Папы. Вождь набивает свои сундуки, народишко терпит, порой бессмысленно бунтует или режет друг друга – племя на племя. Все как тысячу лет назад, разве что теперь есть автоматы, телевидение и кондиционеры. Единственная идея, имеющаяся в Африке, – это негритюд, черный расизм. Слышали?

– Краем уха.

– Ну да, у вас же об этом помалкивают, вы эту черномазую сволочь идеализируете… Да и американцы тоже. И вы, и они уверены, что из здешнего чернозадого можно воспитать либо марксиста, либо сторонника американской демократии. Безнадежное предприятие. Это все из-за того, что ни вы, ни янки не были колониальными державами – и потому не понимаете Африки. А вот старые колонизаторы, англичане, французы, мои земляки как раз понимают. И уж они-то сроду не пытались внедрять тут никаких таких идей. Занимают командные высоты в экономике, ставят какую-нибудь увешанную орденами обезьяну наподобие Мобуту, Бокассы или Папы – и прилежно качают денежки, сквозь пальцы глядя на то, как господа национальные лидеры гоняют оппозицию мотыгой с дерева на дерево и набивают свои швейцарские сейфы…

Мазур подумал, что никаких микрофонов тут и в самом деле нет, иначе бельгийский прохвост не распускал бы так язык. За подобные разговоры и эпитеты Папа и шкуру спустить может…

– Ладно, это все теория, – сказал Леон, в который раз наполняя стакан. – Я с вами хотел о практике поговорить…

Умел, сволочь такая, пить – выхлебал уже с пол-литра, даже рукавом не занюхивая, но пьяным нисколечко не выглядел, разве что худое лицо побагровело.

– Посмотрите вон туда, – Леон показал в окно. – На тот домишко с зеленой крышей.

Мазур посмотрел. Он сто раз проходил мимо этого домика – судя по всему, не жилого бунгало, а какого-то склада. Окошечки маленькие, у входа вечно торчит солдат с винтовкой, ни разу не показывались какие-нибудь жильцы.

– Знаете, что там?

– Говорят, там личный винный погреб Папы, – сказал Мазур (и в самом деле слышавший такую версию). – С особо редкими винами.

– Ну да, многие так и считают… – ухмыльнулся Леон. Наклонился через стол, понизил голос. – Значит, они вам не сказали, Сирил… Скорее всего, Папа не хотел, чтобы полковник сверхдержавы знал про эту штуку. А то неудобно как-то получается: Ньягата Теле, генералиссимус, брат Солнца и Луны – и соорудил натуральный крысиный ход. Он же перед вами хочет выглядеть великим и могучим… Ну, а я – наподобие лакея, с лакеями не стесняются… Там вход в подземный туннель. Потайной ход на случай, если придется драпать. Добротное сооружение: можно идти во весь рост по три в шеренге, сплошь облицован бетоном, метров пятьдесят тянется по территории резиденции, до забора, и еще столько же за забором – там отлично замаскированный люк в густой рощице. Входите в домик, там одна-единственная комнатка, и напротив входа – дверь. Никаких кодовых замков, даже засова снаружи нет: ну, понимаете, может случиться так, что драпать придется в страшной спешке, где тут возиться с кодами и запорами. Вот изнутри – засовы могучие, да и дверь солидная, никакая погоня с ней не справится без пары ящиков взрывчатки. Есть еще один ход, но тот чертовски засекречен, где он, знают Папа, Мтанга и еще пара-тройка особо доверенных. Строили, конечно, французы. По нелепой случайности самолет, на котором они все до одного летели домой, упал где-то в джунглях, его так и не нашли… Ну, ничего нового. Древняя придумка. И, надо сказать, очень предусмотрительно. Если в ворота вломится пара танков, без потайных ходов получится сущая мышеловка.

– И зачем вы мне все это выдаете, – спросил Мазур небрежно.

Леон не отводил от него цепких пьяноватых глаз:

– Потому что мы оба – белые. И плевать на то, что вы красный, а я – безыдейный кондотьер. Сейчас мы с вами, так уж выпало, оказались в одной упряжке. Два десятка белых посреди всей этой черномазой сволочи. Ладно, карты на стол. Готов поспорить, у вас нет приказа в случае чего держаться тут до последнего и героически умирать в окружении врагов? В особенности если с Папой случится… что-нибудь бесповоротное?

– Ну… – пожал плечами Мазур с безразличным видом.

– Нет у вас такого приказа, – убежденно сказал Леон. – Это же ясно. Это детская азбука. У вас, русских, здесь нет ничего такого, за что стоило бы стоять до последнего. Вас здесь держит исключительно Папа. А если его не станет… Если его не станет, мой контракт автоматически теряет силу. Я не нанимался служить этой долбаной республике… которая скоро станет королевством… если только успеет. Я подрядился охранять Папу. И будьте уверены, буду выполнять контракт, пока жив мой работодатель. Но обернуться может по-всякому… И мне бы хотелось в случае чего выбираться отсюда не порознь, а вместе с вами. Белые к белым. Нас пятнадцать и вас – пятеро. Неплохо. Мы могли бы вместе пробиться в порт. У вас там – ваш крейсер… ну, и мы в порту, могу вас заверить, не пропадем.

– И что же вам известно? – жестко спросил Мазур.

– Ничего мне конкретного не известно, – сказал Леон. – Я просто чую. Будь у меня хоть что-то конкретное, я пошел бы к Мтанге, Папа мне неплохо платит, и я с удовольствием служил бы и дальше. Но я чувствую… Вы бывали прежде в Африке?

– Один раз, – осторожно сказал Мазур. – Недолго.

– Тогда вам не понять… А я-то – я здесь двадцать семь лет. Почти безвылазно. Знаете, я когда-то учился в хорошей гимназии, отец хотел, чтобы я получил образование… Вы, наверное, слышали, что за семь лет человеческий организм меняется полностью? На уровне молекул и атомов? Что же тогда говорить про двадцать семь лет… – он постучал себя по груди кулаком с зажатым в нем пустым стаканом. – У меня в организме нет ни единой прежней молекулы, ни единого прежнего атома. Только африканские. Этот чертов континент меня всосал. И сделал частицей себя. Понимаете?

– Кажется…

– Африка – это другой мир, – сказал Леон. – Другое измерение. Другая Вселенная. Знали бы вы, чего здесь можно насмотреться и что узнать, четверть века болтаясь по здешней глуши… Я вам этого просто не могу объяснить словами европейского языка. Колдовство, магия, чары – это всего-навсего неуклюжие синонимы, не передающие сути понятий. Все невероятно сложнее. Так что поверьте на слово. Я чую, как надвигается что-то чертовски скверное. Все вроде бы спокойно, но в воздухе что-то такое висит… Как перед грозой. Вдобавок эти покушения, нелепые, нескладные… но за этой нелепостью есть какая-то система, которую никто не может разгадать. И когда все лопнет… – он размашисто плеснул в стакан, проливая на белоснежную скатерть. – Когда все лопнет, хорошо бы нам уносить отсюда ноги не порознь, а одним отрядом. Так будет больше шансов. Я допускаю, что вам все это кажется пьяной болтовней… А вот Мтанга чувствует то же самое, мы как-то говорили. Не верите?

– Ну почему же, – медленно сказал Мазур, – конечно, это звучит чуть странновато, мистикой отдает, но я уже давненько болтаюсь по свету, и не все, с чем сталкивался, имело материалистическое объяснение…

– Значит, можно сказать, что мы договорились?

Мазур, глядя ему в глаза, сказал твердо:

– У меня приказ: охранять президента…

– Пока он жив?

Мазур сделал легкую гримасу, которую можно было истолковать на сто ладов.

– Ну вот, – сказал Леон. – А у меня контракт – охранять президента, пока он жив. Я имею в виду ситуацию, когда, вполне возможно, потеряют силу и ваш приказ, и мой контракт…

«Это не провокация, – подумал Мазур. Даже если сукин кот пишет наш разговор – неважно для кого, – я не произнес ни словечка, которое можно обернуть против меня, я просто слушал его пьяную болтовню. А если он искренен… Если он искренен, идея недурна. Толпой и батьку бить легче…»

Леон напряженно смотрел ему в глаза, и Мазур едва заметно кивнул – всего-то чуть-чуть опустил голову, опустил веки.

И видел, что бельгийцу этого хватило – на его продубленной физиономии появилась нешуточная радость.