Текст книги "Ясновидец Пятаков"

8

Вот что я узнал о Чингисхане с его слов и немного из их с Гавриком молчания.

Алёша Темчинов родился в семье военного, кадрового и потомственного. Из тех, кто увидел когда-то фильм «Офицеры» и безоговорочно поверил в то, что есть такая профессия – родину защищать. Профессия-то есть, но не всем она подходит должным образом. Даже офицерским сыновьям не всегда. Дети-то все – люди разные!

Семья во главе с папой Лёшей, пограничником и отличником боевой и политической подготовки, переезжала с заставы на заставу, из лесов в горы, с гор в пустыню, и детство Алёшкино прошло среди солдат в сапогах с портянками, служебных собак, контрольно-следовых полос и пограничных столбов. Игрушечных автоматов и машинок Лёшка никогда не видел, только настоящие. Он с пяти лет знал наизусть позывные всех нарядов, всех постов и не боялся бросать боевые гранаты. Но рыжий пластмассовый бельчонок с обгрызенным ухом и ласковым именем Тимоша всегда ночевал у Лёхи под одеялом и был его лучшим другом и собеседником. Ему Лёха читал книжки. Перед сном мама гладила их обоих по голове.

Детство и дружба с Тимошей закончились в неполные четырнадцать лет, когда Лёха был зачислен в Суворовское училище. И мама не спасла. Строевая подготовка, обращение на «вы» офицеров-воспитателей, общение со сверстниками в одинаковой форме, сидение за зелёными партами, однообразная заправка коек и прочие однотипные занятия в течение трёх лет подготовили Алексея к поступлению в общевойсковое военное училище. Ещё через четыре года лейтенант Темчинов был до мозга костей командиром взвода. Знатоком устава, тактики наступательного и оборонительного боя, теории и методики проведения специальных операций и опорой комбата.

В том, что иногда по вечерам он сочиняет рифмованные четверостишия, он не признался бы никому. Ни комбату, ни полковнику отцу, ни министру обороны. Может быть, только пластмассовому бельчонку Тимоше, но его Лёха никак не мог найти, когда приезжал домой в краткосрочные отпуска. А спросить у мамы, не выбросила ли она старую игрушку, он стеснялся. И мама вскоре умерла. Неожиданно и внезапно. Инфаркт. Это событие окончательно засушило сердце старлея, и он бросил свои поэтические экзерсисы.

Служба стала тяготить капитана Темчинова после того, как он в составе подразделения несколько раз принимал участие в мероприятиях по ликвидации незаконных вооружённых формирований и привык без особенных эмоций стрелять в живых людей, наблюдая при этом, как они становятся мёртвыми. Причём тяготила служба Лёху не тем, что приходится стрелять и наблюдать, а тем, что приходится делать это за очень скромную зарплату. Он как раз собирался жениться, и страстное чувство к избраннице толкнуло его на кардинальную смену рода деятельности. Он уволился из армии и основал ЧОП, частное охранное предприятие «Легион». Охраняли народившийся дикий бизнес от самого себя и других таких же чопов.

Очень скоро «Легион» превратился в обычную банду, каковыми в те годы являлись все без исключения охранные предприятия. Ну, разве что побольше других, потому что тогда наступил период укрупнения, то есть слияния организованных преступных групп в организованные преступные сообщества. Лёха Темчинов, обладая жёстким характером, пугающей физической силой и прикладными знаниями-умениями, собрал под эгидой «Легиона» несколько охранных фирм и сделал их боссов своими заместителями.

Дисциплина в банде, пардон, на предприятии поддерживалась и рублём, и страхом. Подопечные предприниматели исправно оплачивали свою безопасность, денег было много, и Лёха не жалел их для своих людей. Но за разгильдяйство, халатность, а тем более за невыполнение поставленной задачи виновных выгонял сразу и без выходного пособия. Когда начались трения, а потом и вовсе войны между бандами, появились первые со времён армейской службы настоящие враги. Мало того, появились и первые предатели. И к тем и к другим применялась только одна мера воздействия – физическое уничтожение. Тогда-то Лёху и прозвали Чингисханом. За непреклонную жестокость, интуицию и спокойствие. Ну и за рыжую щетину на подбородке.

Лёха любил оружие, знал его и умел применять. Он не боялся и не стеснялся это делать. Понимал так: если он за деньги охраняет чей-то бизнес и ему официально дано оружие, значит, наступит момент, когда это оружие поможет ему отстоять свои деньги. Как в армии, только без фальшивого патриотизма и бесплатной любви к родине. Просто работа, ничего личного. И Лёха первым показал пример решения проблем своим товарищам по работе, собственноручно расстреляв из трофейного стечкина двоих главарей конкурирующей охранной фирмы, которые на переговорах пригрозили ему войной. Всё прошло довольно гладко, без свидетелей, он вывез трупы за город и утопил в болоте. Он всегда тщательно продумывал подобные акции.

Авторитет его сильно укрепился, появились надёжные помощники из числа приближённых. Молодые сильные мужчины любят делать вид, что не боятся крови, и потому она вскоре потекла… если не рекой, то ручьём уж точно. Все быстро к ней привыкли и уже не искали других выходов из сложных ситуаций, кроме физического устранения лиц, ставших помехой в делах. Лёха старался не запоминать жертвы, не вести «благородный счёт», как это делали его подручные, подражая древним викингам. Он реагировал на убитых просто, без эмоций. Относился к ним как к солдатам противника, павшим на поле боя. Примерно то же думал он и о своих потерях, произнося скупые и тяжёлые слова прощания на похоронах легионеров и унимая рыдания их родственников с помощью денег.

От работы отдыхал он не с семьёй, не на курортах, а на рыбалке с удочкой. Красавица и умница жена, по его равнодушным наблюдениям, со временем стала любить его деньги намного больше его самого, маленькие дети были ему неинтересны и резко утомляли. Заграница надоела очень быстро. Казино с их костями, рулеткой и дамами пик его не интересовали, и вообще игра не волновала ему кровь. Адреналина хватало на работе. Театру не сопереживал. Книжки, правда, читал, однако не так часто, как хотелось бы: в городе семья мешает, а ездить каждый вечер в загородный дом, чтобы насладиться «Пирогами и пивом» или «Женщиной французского лейтенанта», у него не хватало времени.

Он любил исчезнуть на денёк и посидеть один у костра на берегу озера, наблюдая вечернюю зорьку. Ему нравились тишина и глушь, малюсенькие крючки, легчайшие поплавки из птичьих перьев, игрушечные бамбуковые удочки. Он ловил только мелкую рыбёшку и тут же выпускал свои трофеи обратно в воду. Уху не варил. Наблюдал, как полосатые окуньки и серебристые плотички удирают из его пальцев в заросли водорослей, иногда теряя бисер чешуи.

Несколько лет подряд продолжались эти его краткие отлучки, одиночные передышки в делах и делишках. Хоть бизнес и рос вместе с кладбищем врагов (которых не становилось меньше), хоть копились деньги и долги, однако вместе с ними росла мутная тревога и накапливалась усталость. Кровавых мальчиков в глазах, конечно, не было, но радоваться жизни стало трудно. Точнее, вовсе невозможно, несмотря на материальное благополучие. Он видел, что все, с кем он пересекается по бизнесу и вообще по жизни, делятся на тех, кто боится его и ненавидит, и тех, кто улыбается ему за-ради его денег. Сыновей упустил, ими занимались специально нанятые воспитатели. С женой по взаимной договорённости подписали брачный договор. Человеческих отношений не осталось.

А потом была последняя рыбалка.

Как обычно, он сидел над песчаным обрывом у реки, под сосной, в своём рыбацком кресле. Было тихо и тепло, летний день клонился к вечеру, но клевало не часто. Чаще носом клевал сам Чингисхан. Шорох в ветках заставил его вынырнуть из дрёмы. Поднять к плечу приклад ружья, небольшого помповика, всегда стоящего у подлокотника, и застыть в напряжении. Ещё один шорох, и он поймал на мушку белку, бегущую по стволу сосны. Когда он понял, что тревога ложная и можно не стрелять, было поздно – он уже нажал на спусковой крючок.

В тишине леса бабахнуло так, что колокола загудели у Чингисхана в ушах, хоть по многолетней привычке он и успел приоткрыть рот перед выстрелом. Что заставило его выстрелить? Охотничий инстинкт, весёлое и неодолимое желание убить? Откуда оно, с-сука, берётся, ведь ни мяса, ни шкуры? Обругав себя за глупость, он поднялся из кресла и подошёл взглянуть на добычу. Он знал, что не промазал, но белка была ещё жива. Она лежала под сосной на рыжей хвое и дрожала. Кровь от пробившей её дробины выступила каплей на светлом животе и вытекала изо рта на мордочку. Чёрный глаз блеснул искоркой в вечернем солнце.

Чингисхан сморщился от жалости и от досады, наклонился и протянул руку, чтобы поднять раненого зверька. Тот слабо зарычал и пискнул от боли. Двигаться он уже не мог, но и не умер ещё. Резонанс этого слабого писка стронул внутри Чингисхана ледяную лавину. Его зазнобило. Лёха вдруг увидел – ухо у белки тоже порвано дробью. «Ну что, герой, доволен?» – услышал добытчик свой собственный голос внутри головы, и ему стало остро больно в солнечном сплетении. Он с трудом выпрямился, не отводя взгляда от плачущего, умирающего, но не сдающегося существа, вдохнул и резко ударил себя правым кулаком в лицо. Потом изо всей силы левым и снова правым. Пошатнулся, мотнул головой, выплюнул на штаны кровь из разбитого носа и рта. Заплакал в голос, как трёхлетний ребёнок. Вместо того чтобы вытирать кулаками слёзы, он пытался выдирать на голове волосы. Но те были слишком коротки, и он только царапал скальп ногтями.

Наконец белка перестала дрожать и затихла. Не переставая всхлипывать, задыхаясь, стрелок побежал к своему рыбацкому креслу и по пути со всего размаху хватил ружьём по сосне, растущей рядом. Помповик с треском разлетелся на две части, приклад плюхнулся в реку, а ствол остался у Лёхи в руке. Лёха швырнул его следом и рывком открыл свой рюкзак. Выхватил из него защитного цвета полотенце и жестяную коробку с патронами. Полотенце сунул за пазуху, а патроны из жестянки вытряхнул с обрыва в воду и бегом вернулся к мёртвому зверьку.

Белка была мягкая и ещё тёплая, даже какая-то горячая. Леха осторожно обтёр её от крови полотенцем, потом полностью завернул в него, как куклу в игрушечное одеяло, стараясь, чтобы ей было тепло и удобно, и уложил в коробку. Тихонечко защёлкнул. Он не мог оторвать взгляда от этой коробки и судорожно глотал кровь, наполняющую рот из рассечённых о зубы губ и щёк. Стоя на коленях, он вы́резал ножом квадрат мха, отложил его в сторону и руками быстро выкопал между корнями довольно глубокую яму. Осторожно опустил в неё коробку, засыпал землёй и вылепил могильный холмик. Накрыл его мхом. Сломал бамбуковую удочку и воткнул в холмик длинный обломок. Подумал секунду, достал из аптечки пластырь и примотал короткий обломок как перекладину. Получился крестик. Постоял, отдышался. Легче не стало.

Чингисхан признался мне, что не мог успокоиться потом ещё четыре дня. Вернувшись домой, он выбросил в помойку всю амуницию и снаряжение, изломал об колено оставшиеся удочки и запил. На второй день молчаливого запоя он разобрал трофейный стечкин и утопил его в пруду, на берегу которого стоял его загородный дом, а перед этим выкинул туда же всю свою коллекцию ножей и ружей. Жена испугалась, забрала детей и увезла их в городскую квартиру. Он этого словно и не заметил.

Его жёг стыд, который не удавалось залить алкоголем. Дыхание каждый раз перехватывало, едва он представлял себе весело бегущего по стволу сосны зверька, которого сметает сноп его дроби. В средней степени опьянения, когда затуманенному мозгу казалось, будто он успокоился и чётко всё понимает, Чингисхан отстранённо удивлялся, почему какого-то мелкого лесного грызуна он жалеет гораздо больше, чем каждого из убитых им людей. По отдельности или даже всех вместе. Спокойное удивление перерастало в бешеную ярость по отношению к самому себе, когда он понимал, что этот зверёк был виноват перед ним не больше, чем все остальные его жертвы. Затем ярость превращалась в бессильную ненависть. Бессильную оттого, что казалось невозможным ничего изменить, и это осознание непоправимости всего им совершённого лишало последних сил.

Ночами становилось ещё и страшно. Он приходил в себя с похмельной болью и сразу же начинал пить дальше. Первое время стаканом, потом из горлышка. Стыд вперемешку со страхом и ненавистью – такого мучительного сочетания он даже подозревать в себе не мог. Причём он боялся не смерти, а наоборот, сейчас ему казалось, что, как его ни убивай, он не умрёт и будет продолжать мучиться. Именно мучений Чингисхан боялся и никак не ожидал. Каждое следующее утро он с ужасом понимал, что кругом только предрассветная темень и дрожь от пропитанной липким потом одежды, а летнее солнце попадает к нему в кухню, как в зиндан. И так теперь будет всегда, потому что жизни он себя не лишит, зная, что это бессмысленно. Тело – мясо, а то, что заставляет его чувствовать и думать, просто так не убьёшь.

Вечером третьего дня он сначала закрыл изнутри все ставни и только потом задёрнул шторы. Ночная темнота перестала проникать в дом, но это не помогло, хотя горело всё электричество и телевизор громко транслировал новости в попытке создать иллюзию причастности к жизни. Краем замутнённого сознания Чингисхан отметил, что за все эти дни телефон не звонил ни разу, и спустил его в унитаз. Ни свободы, ни одиночества не прибавилось. Ничего не изменилось вообще.

Ближе к утру он ненадолго забылся, сидя за столом на кухне. В похмельном кошмаре ему приснилось, что он всем телом запутался в кольцах колючей проволоки, и чем сильнее дёргается и пытается вырваться, тем сильнее они его стягивают. Втыкают в него косые и острые, как обломки лезвий безопасной бритвы, треугольники шипов. Ещё не придя в себя, он почувствовал, что сердце стало биться с перебоями, неровно, как глохнущий мотор. Перед закрытыми глазами образовалась чёрная дыра.

Потом дыра приняла очертания небольшой полутёмной комнаты, пыльной, без мебели и окон, похожей на камеру. Только в углу стоит топчан, а на нём лежит его мама. Просто лежит лицом к стене, одетая в кофту и юбку, обутая в башмаки, волосы стянуты резинкой. Она не спит, молчит, глядит не мигая в стену. Дверь из комнаты открыта, виден ещё более тёмный коридор, и в его полумраке стоит некто в пальто и мерзкой шляпе. Образ его размыт, глаза оловянные. Он смотрит в лицо Чингисхана, и ужас сжимает тому сердце. Некто делает шаг в комнату, Чингисхан отступает назад, его страх нарастает, хотя этот некто просто обходит его слева. Руки его в карманах пальто. Это не человек, понимает Чингисхан, это дьявол. Дьявол может сделать с ним всё, что захочет. Как защититься от дьявола?

Застонав и рванувшись, он проснулся. С трудом, но встал, открыл кран и сунул голову под ледяную воду. Стоял вот так, согнувшись над раковиной, пока затылок, шея и лицо не начали неметь от холода. Почуяв дым, поймал себя на мысли: неужели ещё на дальних подступах ада галлюцинации так реальны, что ясно различаешь запахи? Но это не смола и не сера. Это дерево и пластик. Чингисхан выпрямился и огляделся. Сквозь тонкий сизый дым, вползающий из-под дверей, он увидел часы на стене и пришёл в себя. Он жив. Четыре часа. Скорее всего, утра. Это время, когда нормальный человек спит крепче всего, а его спасло то, что сон алкоголика краток и тревожен. Дом горит, значит, поджог. Значит, из окон и дверей не уйти – будут стрелять.

Каждый солдат знает, что безвыходных положений не бывает. Из любой ситуации есть как минимум три выхода. Можно сдаться – как трус и подлец. Можно погибнуть – как герой или глупец, что примерно одно и то же. Можно попытаться ускользнуть, перегруппироваться и в конечном счёте победить. Лёха выбрал третий вариант. Теперь чувство близкой смерти отрезвило его. Он подумал, что если на этот раз удастся её отсрочить, то… Он пока не понял, что будет.

Открывать ставни, чтобы оценить обстановку, он не стал. Прихожая была полна дыма, значит, горит хорошо. Через неё он спустился в цокольный этаж и через сауну попал в гараж. Мысль о том, чтобы вырваться из гаража на своём внедорожнике, Чингисхан отбросил сразу. Этот вариант, скорее всего, настолько ожидаем врагом, что, пока открываются автоматические ворота, его уже нейтрализуют. Есть и другие варианты.

В ремонтной яме гаража под трапом пола у Чингисхана была замаскирована крышка небольшого люка. Люк вёл в траншею, вырытую экскаватором ещё при заливке фундамента дома и позже спрятанную хозяином в газоне под бетонными плитами и слоем дёрна. В полусогнутом виде по ней можно было добраться до канализационного колодца, а из него – вылезти наружу. До ночи Лёха просидел в этом колодце, дыша сточной канавой и радуясь тому, что происходит, и тому, что он жив. Он слышал гул и треск горящего дома, слышал, как дом рухнул, как рычали пожарные машины и кричали пожарные.

Вечером, после того как гора углей на месте его бывшего дома пропиталась водой до самой земли, вокруг пожарища образовалось чёрное болото. Пожарные расчёты, вырвав вздутые огнём ворота гаража и пролив из своих водомётов его обугленные внутренности, уехали. Ничего не найдя на пепелище, уехали и полицейские. Чингисхан дождался темноты и полной тишины, вылез наружу и через лес дошёл до автодороги.

На этом он закончил свой рассказ, и пока я больше ничего не знаю о его последующей жизни.

9

До больницы врагов у Гаврика не было. Никто его всерьёз не воспринимал. Ни жена, ни плотники из бригады, в которой он работал, ни прихожане той церкви, куда он ходил иногда по воскресеньям. Ну кроме той суровой тётки, что вытащила его из запоя. Соседи по подъезду и узнавали-то его не всегда.

О жене я уже немного рассказал. Она как убежала звонить Эдику Кудрявцеву, так больше и не появлялась. Возможно, дозвонилась. Кроме того, она же слышала от шефа, что муж о ней всё знает и почему-то всё прощает. Тут и смысла нет на глаза показываться. Живи себе дальше, раз такая удача!

Двое из его бывшей бригады зашли вчера проведать, но меня при этом не было. Шеф сказал, приличные люди, подбодрили, пошутили, сока-яблок принесли. Яблок! Сдаётся мне, в его устах «приличные» означает «так себе». Оказывается, Гаврик там уже лет десять проработал, а они отчества его не знают. У них вечная текучка, бригадиры меняются, состав тасуют, один только Гаврик незаметный и безотказный, да ещё с машиной. И работник, говорят, рукастый.

Но без врагов – это только до больницы.

А тут, в больнице, всё стало меняться. После того как шеф пообщался с женой нашего больного, мы вернулись в палату и перестали слышать его мысли. Причём не сразу и по очереди. Меня Гаврик словно отключил, видно, дал отдохнуть и прийти в себя. В голове стало пусто и легко. Чингисхан же ещё с полминуты молча и неподвижно постоял с ним рядом. Должно быть, мысленно о чём-то говорил. Затем снова вывел меня в коридор и отправил домой, напутствовав такой речью:

– Миша! То, что мы сейчас узнали, у меня в голове пока не умещается. Боюсь, что и у вас тоже. Ясно одно: это надо пережить и как следует обдумать. Ступайте, помыслите и завтра приходите. Будем решать, как действовать дальше. Только никому пока ни слова, не то обоих нас переместят в другую клинику. А мне сейчас ещё придётся поговорить с нашим завотделением. Гавриил попросил. По поводу Витюши.

– А что такое? – Я уже собрался уходить, но почувствовал неясную тревогу.

– Гавриил мне показал: у Витюши опухоль в желудке. Надо как-то убедить заведующего обследовать Виктора.

– Так пусть Гавриил заведующему и покажет! – Я заметил, что мы с шефом не сговариваясь стали называть Гаврика полным именем.

– Он не хочет ему открываться. Стесняется. Боится напугать.

– Интересно. Нас с вами, шеф, он не стесняется и напугать не боится, а доктора…

– Мы с вами, Михаил, оказались рядом в напряжённый момент, и ему пришлось нам довериться, а доктор – учёный. Может не услышать. Или отреагировать не так.

– А что вы ему скажете? Откуда вы узнали, что у этого Витюши в желудке? Врать-то нельзя, вы лучше меня знаете!

– Попробую сначала Витю убедить, чтобы он сам к доктору обратился. Виктор ведь заметил, что я услышал Гавриила. Подумал, правда, что это я от сотрясения.

– А если…

– Всё, Миша, ступайте! Вам и без этого есть о чём подумать. До завтра.

И Чингисхан без чрезмерного давления пожал мне руку.

Домой мне добираться далеко, но я решил идти пешком. Раньше я был уверен, что на ходу лучше думается. Особенно с грузом на плечах. Бредёшь себе монотонно или энергично шагаешь, вынашиваешь мысль или выхаживаешь. С каждым шагом она, как заготовка деревянная под наждачной бумагой, становится всё глаже и удобнее, всё более похожа на игрушечного зайца. Если же долго идти безлюдными местами, кромкой леса или тропочкой в горах, можно, например, дословно вспомнить «Мцыри», которого читал когда-то однажды в школьной хрестоматии.

Однако не на этот раз. Сейчас необъятное размышление, семя которого проникло в мою голову из больничной палаты, представилось мне баобабом, внезапно выросшим среди карликовых берёз полярной тундры и пустившим корни сквозь вечную мерзлоту до самого ядра земли. Крона его, в которой гнездятся птицы, не видна в облаках, а ствол не обхватить и целым племенем моих пигмейских мыслей. Тем более не перерубить его их каменными топорами. Измочалишь разве что кору… Сказано ведь русским языком: никакого художества! Тем более такого бестолкового. Так куда же меня понесло?

Я остановился, осмотрелся. Кругом зима, вечерний город. Горят почти все фонари вдоль моего проспекта, но многие окна в домах уже погасли. Звуки придавлены медленным снегом. Прохожих мало, как и машин. Из этой точки пространства и времени всё, что привиделось в больнице, кажется мне мутным сном. Давай, Медвежонок, по-честному. Чего ты так испугался? От чего напрягся, чему поверил? Найди слова!

Испугался ты реальности того, что показал тебе Гаврик, того, что ты понял: так оно и есть. Через свою сломанную голову и треснувшую спину этот Гаврик вдруг установил связь с чем-то более реальным, чем зимний город, снег и фонари, машины и прохожие. Предупредил тебя, что за спиной обрыв, и оглянуться нельзя – засосёт и утянет за край.

Но что же там страшного, за этим краем? Неужели есть что-то хуже боли и страха смерти? Теперь ты точно знаешь, что есть. Это… Это… Ну скажи хотя бы сам себе, Миша, осмелься! Это отсутствие веры. Утрата надежды. Бесконечное падение с обрыва, когда исправить ничего нельзя. А ещё промозглый стыд, заполнивший ту пустоту внутри тебя, где могла быть жалость и тепло приязни к таким же, как и ты, падающим. Где могла бы жить любовь, скажи, не бойся!

А Гаврик знает, как отползти от края. Вот и шеф поверил, стал похож на большого ребёнка. Его, кажется, сильнее меня впечатлило открытие, что Гаврик видит наши мысли. А главное то, что это нестрашно, что он добрый и стесняется, что сердце у него за нас болит. И ещё – он открыл нам себя, и стало ясно: он такой же, как мы, не лучше и не хуже, и надо нам быть заодно. Нужно нащупать путь от обрыва, срочно начать что-то делать, так увидел я мысли Гаврика. Кстати, моему шефу, как я понял, довелось узнать от него много больше, чем мне, и вот…

Как только я ушёл из больницы, шеф подошёл к Витюше и выложил ему всё начистоту. Ну то есть всё о его болезни. Зачем вот так в лоб? Разве так поступают нормальные философы-натуралисты, пусть и с черепно-мозговыми травмами? Конечно же, Витюша испугался, разозлился и окрысился. Сказал с улыбочкой, что задушит Гаврика подушкой, но, оказалось, нисколько не шутил. А Гаврик тоже молодец, ни слова, ни полмысли, ни Витеньке, ни шефу. Шеф и не знал уже, куда деваться, лежал и караулил Витю. Под утро всё же сломался и уснул. Тут Витя молнией метнулся (что значит тюремная закалка!) и ну давить подушкой Гаврику на забинтованное лицо! Запрыгнул ему на грудь, как в седло, коленями не даёт ему руки поднять, а локтями жмёт подушку изо всей силы. Гаврик лежит, даже не дёргается. Чингисхан проснулся, вскочил, кинулся к Витеньке и видит – тот весь побледнел, аж татуировки почернели на жилистых руках, и кровь на губах запузырилась, на подушку капнула. Поплохело Вите, захрипел, с Гаврика свалился, задушить его немного не успел. Шеф его подхватил, на койку отнёс и бегом за дежурным врачом.

Когда на следующий день после работы явился я в палату номер пять, Витюша был уже в реанимации, а Чингисхан бесцельно курсировал по коридору от палаты до поста и обратно, руки сцеплены за спиной, брови нахмурены. Глубоко, как видно, размышлял. Да и было о чём.