Текст книги "Хорошие деньги"

1

Мама и все семейные затемно ушли на работу или в школу, а Василия, как обычно, оставили одного под замком спящим в кровати. К полудню он проснулся, сладко потянулся своим худеньким, но жилистым тельцем, сполз босыми ножками на пол, подтащил к окну стул и, пыхтя, забрался на подоконник. За окном – зимушка-зима, стужа. Злыдень-январь лютует, – как мама говорит. Окно густо обмёрзшее, и хотя шершавое, точно бы наждачка, однако Василий, не без усердия и упорства, стал лизать его, прикладывать к нему ладошку, протаивая лунку: хотелось посмотреть, не возвращается ли домой мама, чтобы покормить обедом своего, как она – с приятностью для Василия – говорит, сыночку. Холод до онемения щипал и обжигал язык, и Василий прятал его в рот, согревал и снова, с неотступностью, лизал и грел дыханием наледь, тёр её ладонью. Наконец, в свою довольно широкую проталину увидел – на землю плавным, замедленным, как порой показывают в кино, ливнем-танцем сыпался дивный сверкающий снежок. Родной посёлок Покровка со своими сугробистыми пустынными улочками, с кучеряво дымящими трубами бревенчатых домов, с издальней опушкой соснового борка был, несмотря на снегопад, щедро овеян солнечным светом, который пробивался сквозь туманистую поволоку неба, и до того предстал перед Василием белым и искристым, белым и искристым до какой-то жгучести, а секундами и лучистым, просто лучезарным, что Василий даже не признал знакомых ему улиц и домов, зажмурился накрепко, нещадно ослеплённый, и подумал, что – или ещё не проснулся он, или попал в сказку, или же случилось с ним и то и другое разом.

– Дедушка Мороз, – всё не открывая глаза, невольно позвал он, очарованный и всем сердцем верящий в волшебство и чудеса сказок и даже жизни самой, – Снегурочка, ау-у-у! Где вы? Я ещё хочу от вас подарочка, как нынче на новогодней ёлке в клубе. Помните, вы мне подарили кулёк конфет, сахарного петушка и румяное яблоко? Эх, ещё бы! А? А?

Василий даже навострил ухо к окну – не послышится ли отклик какой-нибудь, ведь Дед Мороз и его внучка Снегурочка непременно должны жить где-нибудь в лесу, вон в том загадочном сосновом бору, и каким-нибудь волшебным образом слышать просьбы детей. Однако в ответ – тишина.

Глаза, наконец, мало-мало обвыклись, и Василий пристальнее всмотрелся в улицу, в её дали с таёжными лесами и сопками – мамы, увы, не видно, Деда Мороза со Снегурочной тоже, тоже нет как нет нигде. Опечаленный, Василий вздохнул глубоко и протяжно. Однако всё равно вглядывался, щурился, желая увидеть хотя бы кого-нибудь, лучше бы, конечно же, ребятишек, по которым он тосковал, ежедневно и целодневно просиживая под замком, однако улицы и проулки по-прежнему оставались безлюдными. И ему понятно, что кто-то из селян на работе, как мама и отец, кто-то в детском саду или на учёбе в школе, как сестра Наташа, а старики по привычке на печах лежат, косточки, говорит мама, свои старенькие греют, и только лишь свора собак шныряла от двора к двору, от забора к забору, иногда поджимая к животам закоченевшие лапы. Эх, скучно, одиноко, но самое досадное – мамы, мамочки нет!

Неожиданно докатились вязкие, странные и показавшиеся грозными звуки: му-у-у. Маленький Василий ещё не знал хорошенько, кто их мог испускать, с лета и осени смутно помнилось – какие-то рогатые, бокастые, огромадные звери, – животины, поясняла тогда мама. И в проталину он увидел аж целое стадо этих страшных, но унылых созданий. Не на шутку испугался: а вдруг они увидят его в окне или учуют как-нибудь да попрут рогами на дом их, старенький и обветшалый, бывает, жалуется, вздыхая, мама, да своротят палисадник и стену, – и семье вовсе негде будет жить. Спрыгнул Василий на пол, шустро заскочил по лавке на печь и унырнул там, как в норку, под отцову овчинную шубу. Ничего не видно, ничего не слышно – вот какой Вася молодец: и себя, и дом, можно сказать, спас!

– Мама, мамочка! – тихонечко и тоненько, как молитву самую сокровенную, шептал мальчик.

Под шубой да в ласковой теплыни протопленной отцом с вечера печи согрелся, стомился весь и, блаженный, что уцелел, даже задремал. А пробудился потому, что ужасно как зачесалась вылезшая из-под овчины нога. Дёрг ею, дёрг – всё равно щекотно; отчаянно потёр о кирпичи, однако зуд ни в какую не отступал. С неохотой великой выбрался наружу из своей лохматой норки, – о-о! оказывается, мама сидела на корточках и щекотала ему пятку.

– Ма-а-а-ма! – бросился он к ней на шею. – Я увидел большущих и страшнущих животин. С рогами и копытами они, точь-в-точь как у чертей на картинке. Ой, жуть, ой, страх! Но я, не подумай чего, нисколечки не струсил. Если бы они сунулись к нам – я бы клюкой их, клюкой! Вот так, вот так! – схватив у печки клюку, наскоками с подпрыжками шпынял воздух воинственный и счастливый, что наконец-то пришла мама и жизнь снова стала радостной и легкокрылой, Василий.

– Ах, ты мой маленький герой, ах, ты мой бравый солдатик! – прижималась к нему своей румяной холодной щекой мать. – Но это были, Василёк, всего-то коровушки-бурёнушки и их перегоняли в отстроенный недавно тепляк на другой конец Покровки. Сегодня у коров новоселье, праздник. Там им вольготнее и теплее будет житься. А мычанием, думаю, они поприветствовали тебя и, наверное, хотели сказать: «Вася, приходи к нам за свеженьким молочком, чтобы ты рос здоровым и сильным. Всегда тебе будем рады».

– Они, выходит, добрые?

– Добрые, добрые.

– А я-то подумал – злые!

– Мы, люди, вечно запутываемся, будто в трёх соснах: не разберём, где добро, а где зло. Когда же уразумеем, что к чему, – бывает, что уже поздно.

Мать была вся запорошена снегом, от неё исходил сиянием парок, – и она бело и сказочно светилась. Сын слизывал с её пухового платка снежинки и приговаривал:

– Ты, мама, Снегурочка, ты самая прекрасная и самая добрая на свете девица.

– Я – девица? Ой, и болтушка же ты у меня, Василёк! Понахватаешься от взрослых разных слов и – разбрасываешь их налево-направо, будто новогодними блёстками осыпаешь. – Помолчала, поглаживая Василия по голове. – Ты у меня умненький-разумненький не по годам, и норов у тебя уже почти что мужской, даже можно сказать, мужичий – настойчивый. Но вот сердечко твоё по природе ласковое и открытое и ничем-то не защищено, кроме твоего дружелюбного щебета, а потому всё думаю да переживаю, родненький: не натерпелся бы ты по жизни, не хватил бы горя-лиха от людей.

– Ещё чего! Я кому хочешь всыплю, если что!

– Ой ли, ой ли! – смеялась, любуясь своим речистым сыночкой, мать. – Расчирикался, разгоношился, гляжу, воробышек мой! А садись-ка лучше пообедай – я тебе свеженьких да запашистых пирожков принесла из столовой, вечерние щи разогрею на электроплитке. Покушай, да я снова побегу на работу.

– И я, и я с тобой, мама! Я буду тоже работать!

Василий не столько рвался из дома, из-под замка, под которым он более-менее уже пообвыкся, притерпелся жить, в одиночестве свивая мысленно и сердцем свой маленький уютный мирок, да, не столько рвался из дома, сколько хотелось помочь маме, которая всегда-то возвращалась с работы усталой, отстранённой, нередко угрюмой и даже сердитой. А так хотелось, чтобы она улыбалась, радовалась, шутила! Она хорошая, она очень, очень у него хорошая мама, самая лучшая на свете!

– Мама, мамочка, я буду из всех сил помогать тебе: хоть обрезки таскать, хоть доски складировать, хоть брёвна и чурбаки перекатывать, – перечислил он те работы, о которых ежедневно слышал от взрослых.

– Ах, молодчинка ты мой! Помощник, труженик! Но, Василёк, со мной тебе никак нельзя: детям проход на наш лесопильный завод строго-настрого воспрещён.

– По-че-му-у-у-у-у?

– По-то-му-у-у-у-у!

И оба засмеялись на свои невольные созвучия, напомнившие недавнее мычание коров.

– Ну, возьми, возьми же меня, мама! Пожалуйста! Я не через ворота пройду в цех, а прошмыгну в дырочку в заборе. Там их много – я знаю! Мальчишки рассказывают, как лазают через них и потом бродят по цехам где хотят. Мы вместе, мама, поработаем, и ты получишь потом много-много копеек и рублей. И уже никогда-никогдашечки не разругаешься с папой из-за денег.

На днях родители повздорили: мама упрекала отца, что не хватает денег на то, на это и на что-то ещё. Василий слушал их и зачем-то сжимал кулачки. Он взрослел; может быть, быстрее, чем надо бы.

Мать крепко прижала к груди сына и долго не отпускала его, чтобы он не увидел побежавшие из её глаз слёзы.

– Вырастешь – ещё наломаешь спину, Василёк, на этом окаянном заводе. И денег, Бог даст, много-много заработаешь, чтобы всем, кто окажется рядом с тобой, жилось счастливо. – Помолчав, тихонько и тоненько протянула каким-то песенным, но тоскливым мотивом: – То-о-о-лько сча-а-а-стливо.

Уже в глубоких сумерках, и сам весь сумеречный, хмурый, пришёл домой отец. Он помимо основной работы в цеху ещё где-то подрабатывал; не бывало его дома и по субботам-воскресеньям. Он, как-то излишне, не по возрасту, сутулясь и не поднимая лица, показавшегося Василию тёмным и обвислым, неспешно и вяло стянул с себя меховую, до лоска потёртую телогрейку, не повешал её, а отшвырнул в угол возле раздевалки, тяжко стянул толсто подшитые огромные грязные валенки. Забыл снять шапку, сгорбленно, будто весь болен по-стариковски и дряхл, опустился на стул за кухонный стол. Мать молчком подала ему ужин, он тоже в молчании, сосредоточенно поел, нехотя и устало пережёвывая пищу. Долго, с томительным наслаждением пил, громко швыркая, горячий чай, и можно было подумать, что более приятного занятия для него не было и быть не могло. Василий, движимый каким-то своим ещё неясно осознаваемым чувством любви и сочувствия, подошёл к отцу и коснулся лбом его спины. Отец вроде как через силу и слепо погладил сына по головёнке, но больше по виску, при этом своей шероховатой, как неструганная доска, большой ладонью нечаянно, но больно заламывая сыну ухо, легонько и также слепо отстранил его от себя и убрёл в спальню; слышно было, что он сразу же, прямо в одежде повалился на кровать. Василию стало обидно и грустно.

Он забрался в свой тёмный игровой закуток, вытянул из вороха игрушек своего любимого одноногого Буратино и стал убаюкивать его. Из спальни – тяжёлое, простуженное дыхание спящего отца. А мать тревожно заглядывала в чёрное, замороженное окно, в Васильеву проталину, – высматривала десятилетнюю дочь Наташу; она каталась на общепоселковой горке с ребятишками и, по обыкновению, не спешила домой. Мать сердилась, ворчала:

– Ух, погоди у меня, противная девчонка.

Наконец, в комнату ввалилась вся в снегу, обледенело-белая Наташа, её щёки полыхали, волосы были встрёпаны, беличья шапочка лихо зависла на затылке. Мать топнула ногой:

– Сколько можно носиться, беспутое ты чадо! Я вся как на иголках!

Кухонной тряпкой загнала дочь в угол, даже не позволив ей раздеться. Наташа поначалу стойко стояла, гордо и задиристо выпрямлённая, но со сжатыми губами. Василию не жалко сестру, он даже, случалось, бывал рад, когда её наказывали, потому что она не брала его в свои игры, после школы тотчас улетала на улицу к ребятишкам. Стояла, стояла так Наташа, да вдруг посломилась вся, поосела и тихонько, с подвывами заплакала, уткнувшись лицом в беленую стену. Брат же посмеивался над ней, вроде как торжествовал. Однако внезапно его смех лопнул, как шар, который чрезмерно надули, и он тоже стал всхлипывать, крепче прижимая к груди несчастного своего, но любимого, чем-то родного ему Буратино, который несчётное число дней, можно сказать, целую жизнь провёл с ним под замком, участвуя в его играх и мечтаниях.

2

Осенью Василия всё-таки выпустили на волю – освободив навсегда из-под замка, отдали в детский сад, в старшую, предшкольную, группу. Он услышал, как отец, минутами едва разжимая зубы, говорил матери:

– Хватит, Маша, экономить даже на детях. Ну, что, скажи, за дурь – держать пацана под замком? Он тут в четырёх стенах, как в камере, совсем одичает, отвыкнет от ребятишек и будет по жизни одиночкой и чудилой. Короче, завтра зарплата – оформлю его в детсад и – баста! Не считай ты копейки, точно скряга. Жить-то когда-нибудь начинай, что ли.

Мать никак не ответила, только плотнее сомкнула губы и потупилась. Но Василий понял: родители друг дружкой очень недовольны и снова не случиться бы ссоре большой и затяжной. Шепнул матери:

– Мама, я не пойду в детский сад, буду сидеть под замком. Мне дома одному хорошо, не слушай папу.

Мать не отозвалась словом, но поприжала сына к себе, поцеловала в темечко.

Но вечером, когда укладывала его спать, шепнула:

– Отец прав – совсем одичаешь ты дома один, будешь чураться людей. Иди к ним и ничего не бойся, мой маленький герой.

Промозглым осенним утром отец молчком и непомерно широким, скорым шагом привёл Василия в длинный, почернелый, шелушащийся тусклой краской длинный-длинный деревянный дом, легонько, но твёрдо подтолкнул к женщине в белом халате, какие в больнице или на коровьей ферме, уже знал Василий, носят работницы:

– Вот, Васька, твоя воспитательница – Рита Николаевна. А я потопал на работу. Смотри мне! – зачем-то погрозил он пальцем.

Рита Николаевна провела Василия в группу – в огромную, напомнившую мальчику помывочную в общественной бане, комнату, в которой сбилось ужасно много детей и пахло отвратительно, непривычно, совсем, совсем не так, как дома, – протопленной печью, смолёвыми дровами, всякими мамиными вкусностями кухни. Пыльно же было настолько, что потянуло чихнуть, – и Василий чихнул, и, являя свой норов, постарался, чтобы громко вышло, как бы назло. Воспитательница зачем-то притворилась строгой:

– Не разносить заразу! Тебе тут не дом. Ой-ой, а нахмурился-то, а напыжился! – не выдержала и засмеялась она, мягко и зыбко потряхиваясь своим пышным станом.

Дети играли, резвились, крича, смеясь, пихаясь и невесть что ещё вытворяя. В груди Василия томительно заныло боязнью, если не страхом, и он невольно задвинулся за спину воспитательницы. Но Рита Николаевна подтолкнула его к детям. Он в полшага сдвинулся и остановился: нет, не хочется в толпу! Как всё же замечательно, уютно, безопасно ему сиделось хотя и под замком, но дома, дома, в родных стенах, он так увлечённо играл сам с собой или с одноногим безответным другом Буратино! В радостной беспокойности поджидал маму, и мама непременно приходила и кормила своего сыночку вкусными обедами. Потом подоспевала из школы Наташа, которой поручалось присматривать за младшим братишкой, пока не вернутся с работы взрослые. Но Василий вихрем вылетал на улицу и этим вольным вихрем носился сколько ему хотелось, однако всегда поглядывал в даль улицы: возвращается ли с работы мама. И как усмотрит – на крыльях счастья мчится к ней; пыжась, пыхтя, помогает донести до дома очаровательно пахнущую сумку с припасами, которая всегда у мамы битком набита. Какая была жизнь! Ну, зачем, зачем его сдали в детский сад, в эту кашу-малашу из пыли, ворохов игрушек и – детей, хотя и сверстников его, но всё чужих, непонятных? Наконец, зачем ему слушаться эта чужую тётю? Рита Николевна, кажется, не злая, может быть, даже хорошая тётя, но она не мама. Не мама. Совсем не мама.

Воспитательница подтолкнула Василия настойчивее, даже жёстче, однако он, не ослабляясь, упрямо не продвигался вперёд. Натуженно заскулил, кулаком усердно растирая предательски сухие глаза.

– Вай-вай, плакса какой, а ещё мужик и сибиряк! – посмеивалась Рита Николаевна; она точно, что добродушная, но до отчаяния чужая для Василия.

Он снизу увидел её жидковатый трясущийся подбородок, который, показалось ему, вот-вот оторвётся, плюхнется и следом брызнет в него какой-нибудь гадостью, и заголосил громче, злее, уже почти что по-настоящему. И, наверное, Василий не пошёл бы к детям, по крайней мере добровольно, по-доброму, если бы сердце его не помнило слова мамы – надо идти к людям.

Воспитательница почувствовала – её новый питомец чуть расслабился, плечами слегка сник, и она в мгновение ока втолкнула его к детям:

– Петя, мальчики, а ну-ка возьмите этого трусишку к себе!

И Петя, крупный, важный, с выпуклыми ляжками мальчишка, живо заволок Василия в общую кучу.

– Будешь медведем, а мы – охотниками, – повелительно объявил он Василию, горделиво подкидывая в руке детское двуствольное ружьецо.

По команде Пети мальчишки повалили Василия на пол, поставили на четвереньки, сами разбежались по углам, за шкафы и столы и стали выкрикивать:

– Бах! Бух! Трах-тах-тах!

С гиканьем подбежали к ошеломлённому Василию, перевернули его на спину:

– У-ух! здоровущего мы медведя пристрелили!

Растянули Василия за руки, за ноги и принялись понарошку разделывать: голову, лапы отрубать, шкуру сдирать. Василию было щекотно, но он не мог засмеяться, потому что сердце его жгла обида: почему именно его сделали медведем, заставили стоять на четвереньках? Василий не прочь стать охотником, а не унизительно распластанной тушей. Он вскочил на ноги, метнулся, нечаянно ударил локтём Петю. Тот мгновенно и с весёлой сноровкой ответил выбросом ружья в его живот. Василий чуть было не заскулил от боли, однако сдержался, выскользнул из толпы и убежал к окну, будто через него можно было вырваться на волю; мальчишки надрывались вслед:

– Посмотрите, посмотрите: новенький чокнутый какой-то!

Возле окна было спокойнее; во дворе мокрые голые тополя, небо тяжёлое, но тихое, застывшее. Василий прильнул носом к студёному, влажному – со слёзками – стеклу, как он любил это делать и дома. Лучше бы оказаться там, на улице, в сырости и холоде! Хотелось побыть одному; а самое желанное – забиться бы в какой-нибудь тёмный, тёплый уголочек да поиграть бы всласть со своим молчаливым, верным Буратино!

Неожиданно все стали суетиться, побросав игры, когда воспитательница громко возвестила:

– Руки мыть! Строимся на обед. Живее, живее, детишки! Молодцы, молодцы!

Василию не хотелось куда бы то ни было идти, тем более строиться, опять мешаться с толпой; он задвинулся за шторку и даже вцепился в подоконник. Отчаянно смотрел то на воспитательницу, то за окно. Рита Николаевна громоздко решительной поступью подошла к Василию и отдёрнула его от окна.

– Не хочу, отстаньте! Отстаньте!

– А ты, Вася, захоти, – и за руку с неумолимой ласковостью, с подрагивающей на губах улыбкой установила его в строй.

По одному подходили к умывальнику, смачивали руки, становились возле уже накрытых столов и ожидали команды.

– Сесть, – услышали, наконец.

После обеда – прогулка. Рита Николаевна снова построила свою группу и на улице сказала, поспешно и механически указывая рукой:

– Туда не ходить, сюда носа не совать, к забору не приближаться, на деревья не лазить, а кто не послушается, у того скалкой одно место буду греть, – улыбнулась она.

Василий понял, что играть можно только лишь под грибком в твёрдом сыроватом песке, на качалке и возле воспитательницы. Под грибком ему вскоре прискучило копаться, на качалку не пускали Петя с друзьями, а возле воспитательницы стоять ему никакого интереса не было. Подошёл к забору и через щёлку заглянул на улицу. Дорога – грязная, разбитая, дома – вылинявшие, однообразные, но – там воля, там воля, там где-то родной дом, там – мама, мама! И любимый, сейчас совсем одинокий и заброшенный друг Буратино!

– Ку-у-у-да, Окладников? – прищурилась, будто прицеливалась, Рита Николаевна.

Василий вернулся, опустился в песочницу и вперился взглядом в землю. А под боком Петя с дружками вовсю раскачивался, пуская к себе единственно лишь тех, кто заискивал перед ним – дарил фантики, поддавался в рукопашной – Василий особенно презирал таких мальчишек – или же подолгу, унизительно просился на качалку.

– А ты почему не просишься ко мне? – спросил горящий выпуклыми, налитыми, как яблоки, щёками Петя у мрачного, костистого и напружиненного Василия.

– Не хочу качаться, – процедил Василий и отвернулся.

– Ну и дурак!

Все ребятишки резвились, Василий же одиноко и сутуло сидел в сторонке, в этой мало приспособленной для игр песочнице, и уже никто не приглашал его в свой кружок. Он был волчонком, который, как не корми его, смотрит в лес. Хотел было всплакнуть, да сжал зубы так, что заломило в скулах. Никто, никтошечки не увидит его слёз!

Детей завели в группу. Василий же, сам не ожидая от себя такого, шмыгнул за перегородку в сенях. Посидев секундочку-другую, вылетел во двор и стал карабкаться по забору. Он в первые мгновения этого своего отчаянного поступка даже не представлял себе, куда и зачем бежать, но страстно хотелось оказаться от этого ужасного, гадкого, как он полагал, дома очень, очень далеко, настолько далеко, чтобы никогда не найти дорогу назад и чтобы его самого не отыскали. В голове стало проясниваться: поплутает, конечно же, поплутает и всё равно, полагал не умом, а чувствами Василий, придёт-таки к тому единственному на свете дому, где мама, где отец, где Наташа, которая хотя и не берёт его в свои, как она подчас заявляет, взрослые игры да занятия-дела, но она сестра его, она родная его душа, – так говорит мама. Ещё одно усилие, подтянуться нужно и – свобода, путь домой!

Однако кто-то дёрнул, да немилосердно, хищно, Василия вниз, – он сорвался и саданулся оземь. Неутешно, но сдавленно заскулил, однако не столько от боли, которая просекла колено, – от великой досады. Увидел склонившуюся над ним бородатую, по-звериному мохнатую физиономию здоровенного дворника. Дёрнулся, попытался вывинтиться своим юрким тощеватым тельцем, – э-э, нет: такого бугая не одолеешь! Примчалась воспитательница, сгребла Василия и уволокла в группу. Он вырывался, пищал и даже укусил её, однако же силы и тут были не равны.

Вечером Василий нетерпеливо дожидался родителей, однако они отчего-то не приходили за ним. Неужели забыли? – колотилось до клокота в сердце отчаяние. Ночная няня, седенькая, ласковая старушка, стала укладывать детей в постели.

– Хочу домой, хочу домой! – потребовал Василий. – Где мой папа, где моя мама, где моя сестра? Домой! Домой!

– Ты же, милочек, круглосуточный, – участливо и вроде как виновато ответила старушка.

– Круглосуточный?!

– Да, родной, всюнедельный, – скорбно покачала она маленькой, усыхающей головой.

И такого слова обомлевший Василий не знал. Ничего не понял он из объяснений доброй бабушки и решил, что мать и отец навсегда бросили его. Невыносимой горечью набухла маленькая, но страстная душа. Василий повалился на пол и разрыдался. Няня, всячески увещевая, отвела его к постели, раздела, уложила, что-то щебечуще нашёптывая в его ухо. Он, взглянув, с надеждой или как напоследок, в чёрное ночное окно, вмял лицо в подушку и долго рыдал и стонал, а она гладила его, пока он не заснул. Хорошая, конечно, бабушка, да она чужой, неродной человек.

Крепкий сон и слёзы, казалось, очистили и оздоровили его душу – утром в ней было свежо, ясно и просторно. Все дети ещё спали, когда Василий проснулся. Ему было приятно лежать под ватным одеялом и смотреть в озарённое солнцем окно. В помещении было душно, но из щёлок оконных рам тянуло блаженным холодком, и Василий, вытягиваясь, ловил ноздрями струйки воздуха. Какое прекрасное утро! Так бы и лежал, и лежал, наслаждаясь пригревами солнышка и токами свежести!

Однако неожиданно он вздрогнул и поморщился: детей стали будить, подгоняя, покрикивая. Рита Николаевна, бодро вышагивая по комнате, неустанно и строго-весело напоминала, что нужно спешить, спешить, так как стынет завтрак, так как есть в этом мире порядок, так как, наконец-то, утро, и все нормальные – ударяла она – люди должны вставать с постелей, умываться и завтракать. Василий одевался нехотя, косясь на эту глазастую, энергичную, всё и вся подмечающую воспитательницу и машинально шевелящихся сонных, угоревших в духоте общей огромной спальни детей. Почему он должен торопиться к завтраку, если ему сейчас совсем не хочется есть, а хочется полежать, мечтая и попотягиваясь в нагретой постели? Какая же была чудесная жизнь под замком, – да, под замком, но ведь дома, в ожидании мама!

Снова по команде сели за столы, по команде же поднялись. Василию пришлось на ходу дожёвывать пончик, потому что он ещё не умел, как другие дети, проворно, будто собака, проглатывать пищу.

Опять поторапливая, привели в музыкальный класс. Важная, но красивая, с высокой причёской тётя стала разучивать с детьми песню. Василий быстро запомнил слова и пел прилежно: какое-никакое, а развлечение и разнообразие, в конце концов. Старались все, тянули мотив до тончайшей фистулки. Однако музыкальный руководитель досадливо прицыкивала:

– Плохо! Ещё раз. Бодрее, жизнерадостнее. С улыбками! Я кому сказала – с у-лыб-ка-ми! – И била длинными белыми, точно палочки, пальцами по клавишам.

Спели раз, спели ещё два, три, четыре раза. Устали, поджались. Солнечные блики запархивали из палисадника и забавно, зазывающе подпрыгивали по стенам и потолку. Как хотелось играть и резвиться!

– Через несколько дней наш музыкальный монтаж придёт смотреть высокая комиссия, – сообщила недовольная тётя, – но, если так же отвратительно будем репетировать, то опозоримся. А ну-кась, бодрее, оптимистичнее, мои певчие пташки!

Что такое «монтаж» и «комиссия» Василий ещё не знал, но почуял и душой и кожей, что тётя не отстанет, покамест дети не споют так, как ей представляется. Василий заскучал, затосковал, точно бы привязанный, однако петь всё-таки старался, потому что отчаянно хотелось на улицу, к солнышку. За окном денёк задавался ясный, золотистый, просто чудесный.

Усердие Василия руководитель заметила:

– Молодец, мальчик, – погладила она его по голове. – Все свободны, можете идти на улицу, а ты, пожалуйста, останься.

Дети сорвались с мест, однако возле двери вытянутой рукой их застопорила строго-весёлая Рита Николаевна, велела вернуться, сесть; потом велела встать, выстроиться возле двери и тихо выйти.

– Ведь вы меня похвалили, почему же не отпустили? – насупился Василий.

– Не отчаивайся, дружок. Наиграешься за свою жизнь. Ты отлично поёшь, у тебя, я думаю, дар, – попробуем исполнить сольную партию.

Сольную? Солёную? Непонятно!

Он отвернулся и прошипел сдавленно:

– Не буду.

Василию казалось, что с ним поступили несправедливо, даже коварно и вероломно. Ему тяжело, противно, а его заставляют петь!

– Какой ты, я погляжу, бука.

Василий угрюмо молчал, сжимал губы, быть может, опасаясь, что слово, непременно скверное, гадкое, может само собой вырваться.

– Смотрите-ка, какие мы обидчивые! – напряжённо засмеялась музыкальный руководитель. – Ладно уж: иди гуляй. Потом порепетируем.

В пятницу, уже совсем-совсем вечером, в липких осенних потёмках да за самым последним из группы, за Василием пришёл отец. Рита Николаевна взяла его за локоть, отвела в сторону и, значительно, взыскательно посматривая на Василия, долго что-то говорила ему. Отец, прикусывая губу, холодно, в молчании слушал. А на улице равнодушно и рассеянно сказал сыну:

– Ты дрянной мальчишка.

Василию хотелось разреветься, но он уже умел сдерживаться. У горла отчаянно и ненавистно колотилось: почему им всем хочется обижать его? Что он сделал такого нехорошего, скверного, что воспитательница наябедничала на него? Сколько же вокруг гадких, глупых людей!

Два дня Василий пробыл дома, играл, веселился, купался в любви и ласке мамы. Даже вечно хмурый и уставший отец улыбался ему; а сестра, очевидно наскучавшись по нему, охотно брала его в свои игры. И с каким же скрипом и непокорством в понедельник возвращался он в детский сад. Ему хотелось свободы, воли, ему хотелось уединения, тишины, ему хотелось ложиться в постель со своей любимой игрушкой, ему хотелось – когда дома никого не бывало – варить из сахара петушков и с упоением их сосать, ему, наконец, хотелось каждый вечер встречать маму, вжимаясь лицом в её подол.

Утром, когда мать, часто и нервно ошибаясь, путаясь пуговицами, спешно застёгивала на Василии пальто, он буркнул:

– Не пойду в детсад.

– Что за выдумки, Вася?

– Не пойду, не пойду, не пойду! – вырвался он из рук матери. – Там гадко! Там одни дураки!..

– Прекрати! – Мать хлестнула сына по голове, встряхнула за воротник. – И без тебя хватает нервотрёпки. Молчи! Одевайся живо!

Василий не ожидал, что мать ударит; раньше она никогда не наказывала его, а жалела, оберегала всячески, единственно рядом с ней он чувствовал себя совершенно защищённым. Больно было лишь только потому, что самый родной, любимый человек не захотел понять и посочувствовать.

С непокорливой неохотой, нарочно отставая, Василий брёл за матерью, и молчали оба всю дорогу, будто чужие друг другу.

Однако на прощание мать присела перед ним на корточки, обняла его:

– Прости меня, маленький мой: твоей маме страшно тяжело. Прости!

Сын зажимисто, скупо покачнул головой – то ли да, то ли нет, и в полвзгляда не посмотрел на мать.

3

С ребятами в детском саду Василий так и не сдружился, но потянулся к Александре, или Саше. Она была, как и он, одиночкой. Вечно бледная, застенчивая, нелюдимая девочка.

Петя как-то раз придумал игру: он – царь на троне, его друзья – придворные, бояре, толпящиеся возле него, а остальные, в том числе Василий и Саша, объявил Петя, – слуги. Все подчинились, даже Василий промолчал, очевидно, уже равнодушно принимая своё бессилие перед толпой; одна лишь Саша, тихонечко, но всё же твёрдо, возразила:

– Я не буду служанкой.

– А кем же, царицей, что ли? – вкось и брезгливо усмехнулся величавый Петя.

Дети заискивающе захохотали. Василию стало обидно за Сашу, и он крикнул:

– Я тоже не буду слугой: пусть другие тебе прислуживают!

Петя что-то шепнул одному своему дружку и, посмеиваясь, развалко надвинулся на Василия. Придётся драться! – сжал непримиримый Василий кулаки.

– Ты сейчас же будешь валяться в моих ногах: я одним мизинцем тебя уложу, холоп, – возвестил Петя.

– Нет, никогда!

Он толкнул Василия в грудь, не кулаком, а всего лишь пальцем, даже, кажется, именно мизинцем. Но Василий вдруг стал размахивать руками и повалился затылком на пол: оказалось, под его ногами сзади прилёг дружок Пети. Все засмеялись, а кто-то, наверное, выслуживаясь перед Петей, подпнул ногой незадачливую жертву. Василий дикой кошкой подпрыгнул и бросился на мальчишек с кулаками. Одному двинул, другому. Но и ему досталось изрядно – отхлёстывали и пинали его со всех сторон. Вмешалась воспитательница, всех драчунов за ухо, за шкирку растащила по углам, а Василия отругала больше всех, назвала негодяем и забиякой. Он вырывался и кусался, хрипел и рычал. Бедная воспитательница, вся неуклюжисто полнотелая, громоздкая, как шкаф, взопрев и всклочившись, в невероятных усилиях и ухищрениях заволокла отчаянного бунтаря в тёмную, сырую кладовую, где хранились списанные матрацы и подушки, с треском задвинула на двери щеколду.