Текст книги "Хорошие деньги"

– Остынь, психопат! Поразмышляй о том, как нужно себя вести с нормальными людьми.

Василию было невыносимо горько: за что, ну, за что?! Но он и сейчас не заплакал: не дождутся!

Час, больше ли отсидел, – кто-то царапнулся в дверь.

– Ты как там, Васенька? Не страшно?

Узнал Сашу; в щёлку спросил:

– Тебе хорошо в саду?

– Пло-о-о-хо.

– А мне аж гадко! Тьфу на них на всех!

Он помолчал, сминая и ломая за спиной пальцы. В его жилах вдруг стало закипать, в голове кругами всё сдвинулось и запьянилось туманом:

– Откинь-ка щеколду!

Саша пыжилась – цепко сидела заржавелая железячка, никак не давалась.

– Да живее ты! – уже метался Василий.

Ударила Саша ножкой табуреточки по щеколде – Василий прыжком, как зверь, выскочил на волю.

– Знаешь чего, Саша? Давай смоемся отсюда вот прямо сейчас. Выйдем за дверь – и-и-и!.. Эх, далеко-далеко, навсегда-навсегда удерём!

И ему летуче, но ослепительно ярко и красиво привиделось, как он скачет на коне, как летит на аэроплане, как вскарабкивается на скалу, как охотится на льва, да мало ли что ещё можно совершать там, на свободе! Какая же начнётся прекрасная жизнь, стоит только вырваться отсюда! Но из глубины его горящей души тянулось тоненькой песней: «К маме хочу! Оказаться бы сейчас дома, обнять бы маму, пожалеть бы моего бедного Буратино! Ну и что, что сидел под замком, зато делал, что хотел, и никто меня не обижал!»

Но песни души своей он не дал зазвучать полным голосом – решительно потянул девочку к главному выходу. Она зацепилась за дверной косяк, заупрямилась, тускнея и пожимаясь.

– Что же ты, Саша? Бежим, бежим! – диковато сверкали глаза Василия, пугая Сашу.

– Нет, нет! Ты что, с ума сошёл?

– Не трусь! Бежим! Скорее! К чёрту их всех!

– Придёт мама, а меня нету. Огорчится, будет плакать. Что я потом скажу ей?

«Мама, мама… домой, домой…» – проклёвывалась песня. Но Василий рванул девочку за руку к двери:

– Пустяки! Дети всё равно когда-нибудь уходят от пап и мам.

– Н-нет, – шепнула она, но с трепещущим сомнением в голоске. – Куда мы побежим? Холода уже какие, снег – посмотри, Вася, за окно: зима ведь уже.

– Сядем в поезд и-и-и!.. Хочешь в Африку? Там вечно тепло и море фруктов. Во заживём! Потом и других ребят из детсада – но только хороших! – переманим туда, и родителям напишем, чтобы приезжали. Ну, что ты?

– Но там львы и крокодилы.

– У меня припасена рогатка. Сварганю лук. Заживё-о-ом! Драпаем?

И, не дожидаясь ответа, он вытянул Сашу в раздевалку; там никого не было, ребятишки с воспитателями – по группам. Мятежное, ослеплённое обидами сердце Василия, казалось, падало и вновь взлетало. Было страшно, жуткостно до дрожи в коленках, но – скорее, скорее из этого унылого дома! Беспорядочно хватал из кабинки вещи, кое-как одевался, не застёгиваясь хорошенько и не зашнуровываясь. Успевал и Саше помогать, шипел:

– Живее ты, копуша!

Подбежали к дверям – ах ты, чёрт: замкнуты на внутренний замок! Василий застонал – до того досада и отчаяние скрутили и сдавили сердце его. Что делать, что же делать? Тупик? Повалился на пол, уткнул голову в ладони. Чуть было не разревелся, да услышал сверху, точно бы с самого неба, тихий голосок Саши:

– Можно ведь окно открыть. Вон там, в конце коридора, я знаю, шатается защёлка.

Вскочил на ноги, облапил свою подружку. Она вспискнула, улыбнулась. А он смутился, зарумянился. Крадучись, на цыпочках пошли по коридору. Вдруг кто-то вышел из игровой комнаты – беглецы метнулись за кабинки, притиснулись к полу.

– Да где же эти поросята? – услышали Риту Николаевну.

Наконец, дверь захлопнулась. Василий, напыживаясь так, что ломило в скулах и, казалось ему, вылезали из орбит глаза, отодвинул перезакрашенные в десять слоёв защёлки на рамах и распахнул окно – прекрасный, сказочный студёный ветер бросился в его жаркое лицо. Оба тихонечко засмеялись. Он затянул Сашу на подоконник, и они вместе, взявшись за руки, выпрыгнули на улицу и во весь дух побежали.

Вырваться вырвались на волю, добежать добежали до железнодорожной станции, да поезда им никто не приготовил. Долго и маетно бродили они, страшась, что поймают их и вернут в детский сад, возле приземистого, горбатенького крышей ядовито-зелёного зданьица станции, которая почему-то была заперта на замок. Где обогреться, присесть? Людей не видно, лишь вымазанные углём и мазутом двое мужиков однообразно, с хмурой молчаливостью сцепляли и отсоединяли вагоны. Подымая гигантские крыластые вихри, проносились по великой восточно-сибирской магистрали бескрайние составы; пассажирские и скорые поезда не останавливались отчего-то, с весёлым ликующим гулом и свистом пропадали в тусклой дали. Уже знобило. Небо приседало ниже и ниже, тяготимое грязно-серыми вздутыми тучами, – быть, наверное, непогоде, снежной метели. Эх, скорей бы в Африке очутиться! Или ещё куда-нибудь угодить, где солнце, многоцветье, веселье. Какая же в Покровке скучная жизнь! Кто её такую придумал и для чего? Но всё же Василий улавливал в своём остывающем и прозревающем сердце и иного рода желания – более всего хочется не куда-нибудь далеко отсюда попасть, а хочется – к маме, хочется жить-быть рядышком с ней; а ещё лучше, справедливее – увезти бы и её отсюда в дальние страны, чтобы она там улыбалась, была весела. Пойти домой? Нет, страшно: ругаться мама будет, расстроится, а отец может и ремешком угостить. Уж коли решился бежать, да к тому же девчонку с собой сманил, – отступать нельзя, за слабака прослывёт. А к маме он вернётся, обязательно вернётся, вот только хотя бы одним глазком посмотрит на другую жизнь. Вернётся и – заберёт её с собой! Ах, как было бы славно, если так и получилось бы!

Не дождавшись пассажирского поезда, Василий и Саша намерились уехать в остановившемся на минуту-другую товарняке, однако никак не могли забраться на платформу вагона; даже до нижней ступеньки не дотянуться было им, малышам. Но Василий упрям, изобретателен, ловок. Ему хочется поскорее отсюда уехать, и он уедет во что бы то ни стало. Решено – сделано. Прыг-подпрыг, – и ему удаётся-таки ухватиться за какую-то скобу, подтянуться к ступеньке. Однако внезапно, с хлопаньем и скрежетом, состав содрогнулся и покатился, неумолимо покатился, набирая скорости. Василия занесло беспомощной тряпицей, тукнуло головой о металлический уголок. Он оборвался и улетел под откос.

Больно, обидно, однако снова – ни слезинка, ни морщинки. Подскочил с земли, потёр лоб, отряхнулся, хмуро, как на неприятеля, посмотрел вслед уже громыхавшему по рельсам поезду. Подхватил Сашу за руку, повёл её, куда глаза глядели. Мимо проносились, леденяще обдувая лица, поезда. Стало понятно, что пассажирские и скорые не останавливались на этой захолустной станции. Сумерки захватывали, давили землю. Ветер, которому обрадовались в первые минуты побега, оказался жутко холодным, колющим, жестоким. Саша вся скрючилась и походила на старушку. Где поесть, обогреться, просто приткнуться бы – они решительно не знали.

– Вернёмся, Вася, в сад? – простучала зубками Саша.

– Нет, – кое-как раздвинул он посинелые мёрзлые губы.

В тот скучный дом он не вернётся никогда! И к родителям, к маме – решено бесповоротно! – не пойдёт: ведь затолкнут туда же. Однако куда идти, что делать? Снова тупик? Что ж, если тупик, – так лучше умереть на морозе, сгинуть в ночи! – забурлила душа коченевшего Василия.

Саша не стерпела – заплакала, но сжимала, таила всхлипы, чтобы, по-видимому, не огорчать Василия. Брели в потёмках, уже не видя ясно пути.

– Смотрите, смотрите: вон они, вон они!..

За ними, размахивая фонарями, бежали люди – родители, воспитатели, милиционеры, ещё кто-то.

– Васенька, крошка мой, сыночка!

Мать подхватила Василия на руки и беспорядочно, сыро расцеловывала его, притискивая к груди.

Василий, будто оттаяв, зарыдал, завыл, потому что горестно и скорбно понял – не вырвался на волю и не побывать ему в дальних странах. Ну да и бог с ними, с этими дальними странами! Главное и ужасное – его вернут в детский сад, и потянутся дни и ночи, когда он не будет рядом с мамой, не будет дома у окна хотя и в одиночестве, но в радостном томлении поджидать её с работы, не будет, когда придёт со школы Наташа, вылетать птицей на вольные просторы улицы, подскокивая к небу. Как и прежде, будут давить на его сердце чужой дом, гадкая жизнь в нём с чужими людьми, со всякими этими неприятными петями!

– Мама! Мама!.. – надрывно и самозабвенно выл Василий, возможно, выражая этим словом и воем и тоску и надежду своего маленького, но непримиримого сердца.

Затих неожиданно и, похоже, что в великой тайне, шепнул на её ухо:

– Мамочка, поедем в дальние страны. Ты там будешь весёлой и радостной. Поехали? А?

– Сыночка, сыночка, – шептала и мама, крепче прижимая к себе Василия.

На её руках, потрясённый, но счастливый, он и задремал. И не помнил и не видел, как уже отец принёс его в дом, уложил в постель, и всё семейство долго стояло над ним, словно оберегая его сон и покой.

4

Год за годом, – Василий рос. Пошёл в школу, но и её вскоре так же страстно невзлюбил, как и детский сад когда-то. И там нужно было делать то, что отвергала его душа: приспосабливаться, подлаживаться под общий порядок жизни, а то и вилять перед всякими петями. Но учился прилежно, слыл книгоедом, был любознателен, пытлив, приглядчив, хотя по-прежнему – нелюдимый, одинокий, утянутый в свои переживания и мысли. В школьных, ребячьих делах – сторонний, осторожный, диковатый.

И семейная жизнь не радовала, не утешала подрастающего телом и душой Василия: у сестры свои девичьи заботы и подружки. Мать и отца он видел нечасто, урывками, уже поздними вечерами, уставшими, малоразговорчивыми и с ним и друг с другом. Они работали много, с неутоляемой страстностью, ненасытно, извёртывались оба, чтобы порой за сутки в двух, а то и в трёх местах поспеть. «Убиваемся в работе», – говорила мама. Василий понимал – его родители стремились зажить обеспеченно, в достатке, «по-человечески», – с годами всё грустнее вздыхала мама. Им, видел он, всегда нужны были деньги и ни о чём другом, кроме как о деньгах, они не говорили и, возможно, даже не думали. И слово «деньги» в Василии подчас начинало вызывать чувство отвращения, гадливости даже.

Василий рано стал приглядываться ко взрослым вокруг и, случалось, подбрасывал им странные, озадачивающие вопросы:

– Вы счастливый человек?

Или:

– Вы любите деньги?

А то и так мог спросить, «не без ехидства», полагали некоторые собеседники:

– Сколько стоит счастье?

Люди над ним мрачновато посмеивались, чураясь прямого, правдивого ответа:

– Хм, нашёл о чём спрашивать. Об эдаком предмете, малец, лучше особо-то и не задумываться. Свихнёшься, чего доброго. Живи да живи себе на здоровье, пока судьба да Бог милостивы к тебе.

А его родителям они говорили:

– Каким-то чудным у вас растёт Васька. Дотошлив, бесёнок.

Мать и отец хмуро отмалчивались.

– Мы обязательно, наконец-то, начнём жить по-человечески, – бывало, вслух, но наедине с сыном, мечтала мать. – Построим прекрасный дом, обзаведёмся приличным имуществом, обстановкой, купим машину. Будем разъезжать, как некоторые, по курортам, – неприятно, с надрывом в горле произносила она «как некоторые». Тяжело помолчав, вздыхала: – Когда же, когда же… Проклятая судьба, окаянная жизнь!

– Мама, а разве сейчас мы живём не по-человечески? – спрашивал Василий.

– Мы живём, Василёк, от зарплаты до зарплаты. – Не сдерживалась – вскрикивала: – А так жить, сынок, ужасно! У-жас-но! Понял?

Василий никогда раньше не тянулся к отцу, а с годами перестало тянуть его и к матери, и ему ещё в отрочестве захотелось уйти из семьи. Но первым ушёл отец. Василий не раз слышал, как родители, поругиваясь, говорили друг другу:

– Пойми ты, Таня, – напрягался весь и стыл скуловатым обветренным лицом отец, – жить, как мы, невозможно. Я замаялся, отупел, стал автоматом. Я уже лет десять не видел твоей улыбки. Когда же мы, в конце концов, начнём жить, просто жить, как нормальные люди? – по-особенному, с оскалом улыбки, выговаривал он «нормальные».

– Построим дом, купим машину… – робко и со своими неизменными давними доводами принималась увещевать мать.

– Жить надо когда-то, а не возводить твои чёртовые дома! – обрывал её, вскипая, отец. – Ты вся вымоталась, обветшала. Что там – постарела! Да, да, чего жжёшь меня глазами? А я на кого похож? Доходяга. И вот так вот жить-тужить ради твоего дурацкого дома? Тупость, бред! Запомни, вольготно живут только блатные да воры, а нам, простым трудягам, надо смириться. А если затевать дом, то – дощечка к дощечке, кирпичик к кирпичику, и будет тебе потом дом. Отец-мать начали строить, а дочь-сын продолжили. Понятно тебе? – Но ответа не дожидался – рубяще отмахивал рукой: – А ну тебя!..

– Да, надо смириться, – сухим, шелестящим шепотком в полдыхания произносила мать, и больше не могла говорить, потому что в её груди начинало клокотать.

Однажды отец не вернулся домой: люди сказали, что он нашёл себе хорошую женщину в другом посёлке. Дом Окладниковы так и не построили, но купили автомобиль, однако отец при дележе имущества забрал его себе.

Мать сникла. Из неутомимой женщины в год-два она превратилась в слабое, вялое существо; украдкой в одиночку выпивала. Сразу в нескольких местах она уже не могла работать и не хотела, и безденежья становились затяжными и гнетущими. Подросток Василий никогда не просил у матери денег, однако всякий раз, получив зарплату, она выделяла ему немножко. Копотливо, с несомненной неохотой вынимала из кошелька серебрушки и медяки и осторожно, или даже насторожённо, подавала их:

– На, – произносила она сдавленно и тихо, чтобы, могло показаться, Василий не расслышал.

Он протягивал руку, однако мать не спешила отдать деньги – ворчливо, длинно внушала ему, что каждой копейкой нужно дорожить, что она трудовым потом добывается. Василий угрюмо, но вежливо отвечал матери, что ему и не нужны деньги, а когда понадобятся – попросит-де сам. Она в ответ всхлипывала:

– Не любишь ты мать. Я тебе даю от всего сердца, на конфеты, а ты!.. Ах, что уж теперь!.. Да на же, на, вредный ты мальчишка!

Он брал, а потом в одиночестве шептал, как молитву, что он обязательно вырвется, но не понимал куда, что он горы своротит, если понадобится, но мама будет счастливой.

Случалось, мать могла сидя задремать, забыться. И как-то раз Василий, придя домой, увидел её спящей на стуле возле жарко – хотя было лето, тёплое и сухое, – протопленной печи. Кисть её загорелой, жилистой руки свисала, словно бы неживая, с колена, плечи свело сутулостью. Ноги, обутые в потасканные башмаки, были вытянуты. Василий всмотрелся в её лицо и неожиданно разглядел то, чего раньше не подмечал, – его мать уже старушка; не годами – ей не было и сорока пяти, – а всем своим обликом она уже была безнадежно старой. Боже, какое у его мамы лицо, – тусклое, дрябловатое, нос заострённый, как у покойника! Обветшала, – вспомнились Василию обидные слова отца. И ему стало нестерпимо жалко маму. В горле солоновато и колко загорчило, но – не надо, не надо слёз! Нужно теснее сомкнуть зубы. Он – сильный мальчик, он во что бы то ни стало что-нибудь придумает, чтобы вырваться, чтобы сделать маму счастливой!

Мать очнулась.

– Пригрелась и позабылась, – дрожанием щеки как бы виновато улыбнулась она. – Так, знаешь, Василёк, захотелось погреться, – вот, взяла и протопила печь. Как хочется тепла, как хочется!.. Да, глупо, понимаю, – скорбно усмехнулась она. Но тут же встряхнулась вся: – А ты знаешь, Василёк, у нас новость: Наташка замуж собралась. Экая дура: училась бы, ведь малолетка ещё, девчонка совсем. И выскакивает за кого? За старика, считай. Ему уж под пятьдесят, вдовец, троих взрослых детей имеет, да внуки уже есть. Но денежный мужчина, солидный такой весь, основательный, квартира у него огромная в городе, гараж, машина, всего-всего через край, при должности человек высокой, детей всех попристроил. – Помолчала, что-то туго и, наверное, неохотно обдумывая. – Нет, плох жених: Наташка-то, вижу, не любит его. Знаешь, ведь парень у неё есть… и брюхата она от парня того. Эх, чего уж теперь!.. Жизнь-то вся наша – прахом. Хочешь как лучше, а судьбина точно бы упрямится, истязательница. Хотя бы ты выбился у меня и зажил по-человечески когда-нибудь. Кто-то из нашей семьи должен же быть по-настоящему счастливым и довольным жизнью и судьбой своей, наконец-то!

– А как, мама, по-человечески? – бдительно, зорко, охотником всматривался в глаза матери сын: казалось, не хотел упустить и малейших изменений в ней. Он должен, он обязан понять, и он поймёт, непременно поймёт!

Мать подняла на него отягощённые, но бесцветные, словно бы полинявшие, глаза и не ответила, лишь чуть, вздрогом взмахнула ладонью, как вспугивают порой насекомое. Но в Василии волной уже стронулось – и запылало, и заискрилось, и закипело в его страстном сердце: он сам узнает, как! И он, и мать, и сестра будут жить по-человечески! Сдавил за спиной кулаки, будто должен был сейчас же схлестнуться с кем-то в драке, доказывая, что он сильный, что он может, что его ничто и никто не остановят. Путь только попробуют!

– А может, у Наташки жизнь пойдёт? – зачем-то спросила мать у Василия. Ответа не ждала – закрыла глаза, но ладони повернула к жару печи. Однако минута-две прошли – и её руки снова расслабли, вся она осели, оползла на стуле, – по обыкновению забылась, задремала.

– Пойдёт, – шепнул Василий, не переставая за спиной сминать с ожесточением пальцы. – У всех у нас пойдёт.

Свадьбу Натальи сыграли в городе, размашисто, шумно, с голубями и гудками автомобилей, в самолучшем ресторане. Мать охала, ахала, подобострастно и непрестанно нахваливая зятя: какой молодчага, домовитый, щедрый. Ах, умеет человек жить! Василий же был сумрачен, нем и в ЗАГСе и за праздничным столом, новобрачных не поздравил ни одним словечком, с женихом не заговорил, когда тот к нему приветливо обратился. Улучив минутку, брат наедине прямо спросил у сестры:

– Ты счастливая?

– Чего, чего? – язвительно скривились губы у Натальи.

Но брат твёрдо и зловато смотрел в её глаза.

– Хм, да что такое счастье, Вася? – попыталась она улыбнуться с миролюбием и смирением, однако лицо повело обидой и досадой. – Кто ответит? Нет такого человека на земле. Просто живи, брат, и не забивай ты себе голову всякими разными вопросцами, на которые никто не может ответить.

– А мужа-то ты не любишь, – без пощады наступал и разил горячечный, юный Василий. – Стреляешь глазками по парням, даже на его сынка кудрявенького заглядываешься. Вижу, вижу!

– Ну и дурак же ты! – отшатнулась сестра от Василия. – Пацан! Идиот! Чудик в перьях! – топнула она ногой, громыхнула, убегая, дверью.

Однако через минуту-другую вернулась, стала говорить вкрадчиво, – казалось, оправдывалась, обелялась, определил неумолимый Василий:

– Любишь, не любишь, а жить-то как-то надо, пойми ты братишка мой родной. Мама всю жизнь любила отца, в струночку вытягивалась перед ним, всячески потрафляла и – что? Он ускользнул туда, где легче живётся. Легче, сытнее да вольготнее. Была я у него. Вот тебе, Вася, и вся философия жизни.

– Вся? Точно? – по-прежнему был неумолимым брат.

– Вся! Точно! – опять закипала и ожесточалась сестра. – Тоже мне – философ, любомудр чёртов! Пескарь премудрый! Посмотрю, как ты устроишь свою жизнь.

– Устрою – не бойся.

– Дай Бог, – отчего-то тише и ласковее произнесла сестра. Помолчала, сдавливая в себе слёзы. – Не винил бы ты меня, брат, что ли. Чего уж ты так, как с неродной какой-то? Сама я себе уже противна, а тут ты ещё со своей правдой-кривдой налегаешь, злобствуешь, ирод окаянный. Ай, ну вас всех! Гады всюду, гады! – И она не выдержала – разревелась голосисто, задыхаясь, утыкаясь лбом в плечо Василия.

Но брат не утешал её, не извинялся, был неподвижным камнем, лишь наморщивался и сопел.

После свадьбы у сестры он больше ни разу не был, и она годами не появлялась в родительском доме.

5

Единственным душевным другом подростковой, юношеской поры Василия оставалась Саша, или Александра, как часто и уважительно звали её всюду. Она отчего-то стеснялась смотреть на Василия открыто, не таясь, и всякий раз, нечаянно встречаясь с его глазами, вдруг потуплялась, отчаянно пунцовея. Василий не знал, любит ли он её, но тянуло его к этой неизменно тихой, скромной, приветливой, умной девочке, превращавшейся в тоненькую фигуркой и утонченную сердцем девушку. Не было у него настоящего друга, кроме Саши, и, быть может, не оставалось более близкого, дорогого, душевно сродного человека, чем она. Многие люди воспринимала Василия холодно, насторожённо, учителя зачастую бранили за упрямство, прямолинейность, сверстники недолюбливали за хмурый, строгий норов, а вот Саша – да, Саша была удивительным созданием: рядом с ней Василий не понимал, как он мог совсем недавно где-то кому-то дерзить, угрюмиться, таиться сердцем, опасливо, а то и зловато посматривая на людей. С ней он становился прост, сердечен и даже чуточку болтлив. Минутами в нём вспыхивала нежность к ней, и он очарованно чуял и переживал, как таяла и изнемогала его вечно напряжённая, недоверчивая душа.

Самые свои заветные мысли Василий доверял только лишь Саше-Александре: она поймёт так, как надо, не отвергнет, не посмеётся, а если посоветует, то ненавязчиво и верно. Когда Василий получил свидетельство о восьмилетке и должен был определиться, чем дальше заниматься, как жить, он сказал Саше:

– Человека я встретил одного – вот таковского мужика! Он на крайних северах бригадиром монтажников вкалывает. Сын дяди Вити Дунаева, Николай, – знаешь? В отпуске он сейчас. Разъезжал по всяким там чёрным морям, а на днях прикатил в нашу завалящую Покровку. Сразу бате купил мотоцикл с люлькой, а младшим братовьям – мопеды. Денег у него, треплются, – пачками рассовано по карманам.

Василий поприкусывал губу с чуть выбившимися под носом волосёнками. Сказал точно сквозь зубы, но зачем-то и улыбнувшись одновременно:

– Если честно, Саша, – завидую. И хочу так же – крепко чтоб, по-настоящему. Не буду размусоливаться по жизни.

– Разве деньги – главное? – печально и глубоко взглянула в него Саша.

– Бывает так, что главное. Да не смотри ты меня так, точно хоронишь! Не пропащий я человек! Понимаешь, я хочу жить по-другому. По-дру-го-му. Я не желаю всю жизнь, как мои предки, биться за копейку. И не желаю прогибаться перед всякими фраерами, как моя сестрица, чтобы жить-поживать сытнёхонько. Теперь я знаю: твои деньги – твоя свобода. Нет у тебя капиталов, ты – раб, ничто, плесень. Любой тебя унизит, разотрёт, пережуёт и выплюнет. Пойми, Саша: высшая свобода в деньгах.

– Высшая? – отчего-то шепнулось, словно бы в испуге, Саше.

– Не маленькая, – покровительственно усмехнулся Василий, полыхая щёками, горя глазами. – Хочу заработать много-много денег, привезти маме, положить перед ней и сказать: «Теперь ты, мама, счастливая». А потом ещё заработаю, заявлюсь к сестрице и скажу ей: «Бери, Наташка, сколько надо тебе, но живи с тем, кого любишь». Короче, я уезжаю на севера, на самые-самые крайние, – горделиво и задиристо прибавил он, уже явно щеголяя и «северами», и «самыми-самыми крайними».

– Уезжаешь? На Север? – будто внезапно почувствовав озноб, зачем-то ужалась плечами и втянула шею Саша.

– Да, уезжаю! Рискну. Появятся деньги – заживём, наконец-то! В нашей чахлой Покровке, на этом чёртовом лесозаводе, на котором мама и отец чуть не загнулись, на коровьей ферме или ещё где, надо тянуться из года в год, а на северах – большие деньги сразу. Сразу. Много. Очень много.

– Но ты же хотел пойти в девятый класс. Сам вчера говорил мне, что после десятого поступишь в институт.

– И институт – увидишь! – закончу, а сейчас главное – деньги. Деньги, деньги… чёрт бы их побрал! Я выкарабкаюсь – вот увидите все.

– Не уезжай, не надо, Вася.

– Надо, Саша, надо, – хохотнул Василий, вспомнив слова из прославленной кинокомедии, в которой один из героев, так приговаривая, сёк розгами другого.

Василию недавно исполнилось шестнадцать, и поэтому ему казалось – он сможет преодолеть непреодолимое, победить непобедимое, достичь недостижимое. Да он всего, чего угодно, добьётся, стоит ему захотеть. А он захотел, и он – разве не видите? – уже решился. И никто и ничто его не задержат, не остановят. Слышите? Лучше расступитесь!

– Мне страшно за тебя, Вася. Ты запутаешься и… и… пропадёшь! – порывом схватила она его за руку.

В душе Василия неожиданно вздрогнуло, смешалось, и он не сразу разобрался, что очнулась она, уже знакомая ему, – нежность. Однако – странно и обидно даже: ведь нежность, а стало больно, тоскливо и тревожно.

Надо же: она, кажется, сказала, что он запутается и пропадёт!

– А ну вас всех!.. – с несоразмерным усилием отдёрнулся он от Саши, будто его держало много людей и будто он боялся, что не состоится замышленное им.

Состоялось. Как не упрашивала или не сердилась до гнева мать, как не уговаривала или не отмалчивалась печально Саша, через несколько искромётных, бегучих, нетерпеливых недель он улетел на Крайний Север с Николаем Дунаевым; тот оплатил его дорожные расходы и ещё дал денег на первое время. Василий уже был влюблён в неведомый ему Север, он уже боготворил этого глыбастого, серобородого северянина монтажника – «верхолаза!» – Дунаева, который смог же когда-то выдраться из трясины этой жуткой, убогой покровской жизни. Он сильный, да что там сильный – он богатырь; он с деньгами, да что там с деньгами – он богат, богат и щедр; он умеет жить, и Василий непременно научится у него, как выбиваться, как жить.

Здравствуй, новая жизнь! – пело сердце Василия.

6

Наконец-то вот он, Север, и не какой-нибудь, а Крайний, самый что ни ни есть настоящий Север! Василий нетерпеливо спрыгнул, хотя можно было, как другие пассажиры, спуститься по ступенькам, с трапа шелушащейся «аннушки», огляделся, жадный глазами, мгновенно зачарованный. Здравствуй, неведомая суровая земля, способная, говорят, осчастливливать людей, одаривать надеждой и силой! Посёлок назывался красиво и ёмко – Полярный Круг.

Природа, люди, дома, небо – всё, всё тут, уверен Василий, не такое, какое в унылой, покрытой толстой, слежалой тиной обыденщины и злосчастия Покровке. Север встретил его тугим студёным ветром, лазурным чистейшим небом, прелым, но отчего-то при всём том живящим духом подталой вечной мерзлоты, неоглядно беспредельной, пасмурной, хотя и осиянной солнцем, тайгой. Верхушка лета, июль, а у Василия мгновенно застыли руки. Солнце ослепляюще горело, но почему-то не пригревало. Василий поёживался и подрагивал, однако сердце его кипело восторгом. Вдалеке айсбергом вздымалось к небу, сверкая и лучась алюминиевым, жестяным панцирем, какое-то необыкновенное строение. Дунаев махнул головой:

– Глянь, Васька: вон она, наша обогатительная фабрика. Краса-а-а-вица!

«Обогатительная?» – вроде как с недоверием спросил в себе Василий. Он впервые услышал такое слово, и оно заворожило его. Ему хотелось спросить хотя бы ради шутки: «Там что, народ обогащается?»

Из карьера высовывали свои гигантские морды БелАЗы и Коматцу, до верху загруженные голубыми глыбами кимберлитовой руды. Чадно пыхая, зверовато взрёвывая двигателями, с развалкой важностью катились к фабрике.

– Из руды, – пояснил Дунаев, – добывают… чтобы ты думал, землячок? Алмазы! И весь наш край, Васёк, называется алмазным.

В голове Василия запылало, заискрилось: алмазы – драгоценные камни, ведь они стоят каких-то неимоверных, сумасшедших, говорила мама, денег, выходит, здесь и под ногами – почти что деньги? И он стал пригибаться, всматриваться себе под ноги, казалось, уповая: а вдруг блеснёт камушек. Приглядчивый Дунаев заметил – захохотал, потрепал паренька по голове:

– Эх, мы, простецкие русские души!

На другой день Василий уже работал в бригаде монтажников-верхолазов. Так рассудил: нечего тянуть, присматриваться да прилаживаться, он не желает и не будет размусоливаться по жизни, как его родители, не будет мудрить и выгадывать, как сестра Наталья. Он, осознавал Василий, – уже взрослый, и если не по летам, то по уму и хватке. И Дунаев видел: парень он крепкий, сметливый, похоже, без дурака в голове, а потому хотел его сразу в монтажники определить. Однако начальство сказало, что покамест нельзя: очень уж юн; сначала стажировка нужна, а потом на разряд придётся сдать. Взяли подсобным рабочим; зарплата, конечно, будет поменьше, чем у монтажников, но, говорят, тоже не маленькая. Василий рад: он – рабочий, настоящий рабочий, как отец его, а значит, точно, что взрослый, самостоятельный человек, мужик; и он приехал сюда, на край света не развлекаться, не в бирюльки играться, а зарабатывать, заколачивать, так говорят всюду, и от отца он слышал, деньги. Деньги! И как приманчиво и заразительно, что они будут его деньгами.

Одним ранним утром в бытовке за искорябанным металлическим столом сидели звеньевой Лабыгин, маленький, щетинисто нахохленный мужичок, и Дунаев, как бы над ним, над Лабыгиным, – глыбасто, широко, хозяином. Они горячо и неуступчиво спорили, препирались, тыкая пальцами в мятый, перемаранный чертёж. Тут же переодевались монтажники, гремя цепями и карабинами предохранительных поясов, скрипя выпачканными голубовато-седой – кимберлитовой – глиной сапогами, шурша колом стоящей брезентовой робой. Другие, уже переодевшись, азартно резались в домино, с язвительной насмешливостью подтрунивая друг над дружкой, с лихим размахом припечатывая костяшки в столешницу, – стол трещал и громыхал, чертёж подпрыгивал и сползал к краю. Терпко пахло потом и табаком; над головами облаком предгрозовым курчавился и ходуном ходил папиросный и махорочный дым. Дунаев, скребя толстыми мозолистыми пальцами в клочковатой дикой бороде, горячился, нервничал, голос его – бу-бу-бу, давя хотя и гладкий, вкрадчивый, но неотступчивый лабыгинский. Звеньевой в напряжённом спокойствии отзывался:

– …Слушай, Николай, к какому бесу, скажи, нынче монтировать кровельные панели? Ведь после сто потов с себя и людей сгонишь, чтобы гусеничным краном установить конструкции внутри здания. Понимаешь: внутри здания, в тесноте адской, в жуткой опасности! Давай подождём металл: он вот-вот будет у нас.

– Не надо ждать.

– Надо.

– Не надо!

– Надо.

– Эх, упрямый ты какой, Иван Семёныч!

– Николай, друже, чтоб мы с тобой не рассорились окончательно, давай сделаем так: пусть все монтажники решают, как поступить. Старший прораб, кажись, не против твоей затеи, да монтировать в эти дни и, главное, мучиться после не ему – нам, бедолагам.

– Прежде чем ответите, мужики, – как-то устрашающе, показалось Василию, наморщиваясь своим и без того диковатым, волосатым обликом, обратился Дунаев к своей бригаде, – вот что скажу вам: если не смонтируем панели в этом месяце – не заработаем хороших денег. До закрытия нарядом, напомню, осталось девять дней, а работ нами выполнено, увы, с гулькин нос. Навряд ли в ближайшее время доставят нам металл с базы: она отсюда, напомню, в восьмистах километрах находится, дорога же, к слову, после дождей вконец разбита, грязюка страшная. Короче: надеяться не на что, надо пахать, делать деньгу прямо сейчас. Добро, что ли?