Текст книги "Пять зверских капель. Лечебник для бесстрашных"

Пять зверских капель
Лечебник для бесстрашных
Александр Дорофеев

Одна девочка ничего на этом свете не боялась. А ведь известно – большинство-то самых отважных детей, не говоря о взрослых, хоть самую малость, да побаиваются. К примеру, привидений. Медведей на липовой ноге. Вурдалаков, которые на могилах кость, ворча, грызут. Кое-кто, конечно, чихать хотел на всю эту чертовщину. Зато трепещет при виде мышей, пауков, грузовиков с бандитами или маленьких яблочных червячков.

Знавал я человека, отважного на девяносто, как говорится, девять процентов. Лишь один – совсем завалящий – процентик страшно боялся смотреть на себя в зеркало. Случайно глянет, и в обморок.

А нашей девочке решительно всё было нипочём. Родители её до поры, до времени радовались, любуясь на медали за доблесть и отвагу, на водах и в огне. Но когда девочка объявила, что в мужья возьмёт только Кощея Бессмертного с упряжкой Змеев Горынычей и дворцом из костей человечьих, – родители кинулись к докторам.

Им сразу посчастливилось. Целитель и магистр Песадийо, известный под именем Аж-мороз-по-коже, осмотрел девочку.

– Замечена нехватка чувств, – сказал целитель, пошептавшись с магистром. – Случай не из простых. Начнём по капле перед сном. Вот вам специальный лечебник – флакон на полный курс! Хорошо если в комнате будут поскрипывать двери и половицы, трепетать огоньки свечей на сквозняке, а ветви деревьев царапать окна. Чудесно, если бабушка жалобно повоет в уголке. А мама погоняет папу веником по квартире. Всё это усилит действие лекарства. Немного личного участия, и девочка, уверены, пойдёт на поправку.

Иллюстратор Александр Дмитриевич Дорофеев

© Александр Дорофеев, 2024

© Александр Дмитриевич Дорофеев, иллюстрации, 2024

ISBN 978-5-4485-7259-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Дон Оррор, или магистр открывает флакон

Зимней ночью я оперировал картошку-синеглазку.

Стенала вьюга на дворе. Казалось, ноет и канючит – «пу-у-у-с-с-с-ти-и-и!»

О, как тоскливо, одиноко в моём пристанище. Картошка всё не оживала. Я распахнул форточку.

Вздохнула вьюга и протянула руку. Чёрную, но бледную. Коснулась моего лица.

– Гуляй, гуляй, вьюга! Чего ты хочешь? – промолвил я, пытаясь затвориться. Не тут-то было. Лохматая тень выперла из беспокойной ночи. Сверкнули круглые глаза.

– Пу-ссс-ти!

Я отшатнулся и упал, едва не растоптав картошку.

– У-у-у-х-х-х, – пронеслось по комнате.

Нет, то не вьюга, гулявшая, как прежде, за окном. Некто – маленький и безобразный – ввалился в дом. Свет померк, но я чувствовал – он рядом.

– Кто здесь?

И даже вьюга стихла, затаившись. Пока на ощупь, страшась прикосновений, я лампу разжигал, всё слышал за спиной – возню, сопение да костяное щёлканье. Наверное, зубное.

И озарилась комната – вот жуткое виденье! Зловещий карлик-горбунок! Кривой, как ятаган, носище. Оливковые грязные лохмотья. А пальцы-когти цепко ухватили синеглазку.

– Патата? А нет ли фиников, сеньор? – он хрипло буркнул, глядя исподлобья. – Немного фиников для бедного скитальца.

Заворожённый, поднёс я горсть румяных фиников, уже пошедших было на поправку. Они и охнуть не успели. А карлик встряхнулся, приосанился, перебирая носом лохмотья на груди. Затем он повертел картошку – так да эдак. Склонился к ней, прощупывая пульс.

– Залечили, сеньор, залечили. Прививки бесполезны, – и живо уколол картошку когтем где-то между глаз. – Хотя надежда есть…

– Да кто вы такой?! Не сдержался я. – Сожрать мои финики! Поучать магистра!

– Дон Оррор, к вашим услугам.

И вдруг он растопырил крылья, как майский жук, будто приглашал к дружескому объятию.

Я остолбенел. Безрукий, но крылатый карлик!

– Ужас! – пискнула земельно-корнеплодным голоском моя картошка-синеглазка. – Так звучит его имя на языке американских пататас, моих дальних предков, – она подмигивала мне всем, чем только могла. – Вглядитесь, это попугай!

Действительно, большая птица, клюв крюком, и оперенье. Нормальный говорящий попугай.

– Увы, увы, – вздохнул дон Оррор. – Не так уж я нормален. Я стар, рассеян и забывчив. Всё путаю! Кто я такой, на самом деле, – то ли карлик, то ли птица, то ли пустоголовая картошка-синеглазка, неблагодарная патата, которую вернул я к жизни. Пожалуй, триста лет скитаюсь в этом мире.

Бесспорно, попугай был речист, галантен, муй гентиль, как говорят на родине картошки. Но и самый отсталый осёл, протяни он три века, наберётся ума-разума. Дело в среде обитания.

– Откуда же вы родом, дон Оррор?

– О, там не ступала нога человека. А раз ступившая, не возвращалась, – он призадумался. – О чём я? Ах да, ещё горсть фиников, и я поведаю о бестиях, невиданном зверье – отродье редком и зловредном…

Картошка-патата позеленела, прикрыв синие глазки. А я устроился, как мог, оплакивая финики и сомневаясь в каждом слове дона Оррора – то ли говорливого попугая, то ли косноязычного карлика.

Василиск – царь змей, или первая капля

Василиск живёт в пустыне. Где появится – там пустыня. Всё гибнет!

Поглядит Василиск направо. Поглядит налево, назад, вперёд – всюду одно и то ж – пустыня. Покуда хватает глаз Василисковых. Только тихо-тихо течёт, пересыпается песок под петушиными его лапами.

Тёмной ночью бледно мерцают его глаза, как звёзды Скорпиона. А на голове – царственный огонь красного гребня. Издали видать. Кто знает, обойдёт дальней стороной. Но всегда есть безрассудные, что летят, как мотыльки, на Василисков костёр, который испепеляет. И в прах рассыпаются, шуршат песчинками под петушиными лапами.

Давным-давно появился Василиск из яйца, снесённого на заре каким-то шальным петухом. Так и зовут Василиска – петушиное отродье.

А крылья-то у него лебединые! Хочет Василиск улететь из пустыни, оглядеть цветущие земли, да мешает драконий хвост – длинный, в чешуе, волочится по песку, как корабельный якорь. Разбежится Василиск, взмахивая лебедиными крыльями, оттолкнётся петушиной лапой – вот-вот, кажется! И рухнет на песок.

О, как разгораются глаза Василиска! Далеко пронизывают ночь. Горе, горе тому, кого настигнет этот яростный свет. Вскрикнуть не поспеет, а уж нет его. Так, горсточка лёгкого праха…

Бежит Василиск из края в край пустыни, и шпоры его высекают искры. За хвостом – широкая полоса, будто множество змей проползло. Василиск – царь змеиный. Искры, им высекаемые, порождают ядовитых гадов. Кобры, эфы, мамбы, щитомордники – все прислуживают Василиску.

Да что ему ползучее царство!? Один он на всём белом свете. Бродит Василиск по пустыне. Ищет Василиск свою Василиску.

Вот мелькнуло впереди! И мчится Василиск, загребая хвостом, – неужто она, Василиска?! Нет, рассыпалось видение, и топчет, топчет его Василиск, высекая всё новые искры. Нигде не видать подруги. Не снёс ещё петух такого яйца, из которого вылупилась бы несравненная Василиска.

Тяжко одному в пустыне. Всё знает Василиск, всё понял об этом мире. И никто не выдержит всезнающий взгляд. Нет такого существа, что, узнав мировые тайны, осталось бы невредимым. Всё живое рассыпается в прах под этим гнётом.

Правда, были люди, решившиеся заглянуть в глаза Василиска. Живал, рассказывают, один мудрец, который выдул стеклянный толстостенный сосуд. Забравшись внутрь, вознамерился понаблюдать Василиска. Бутыль доставили в пустыню. Много дней и ночей дожидался мудрец, сидючи на куче крапивных листьев. А чтобы вернее уберечься, и сам крапиву жевал – вроде бы охраняет от сильного глаза.

И, наконец, сквозь тёмное стекло забрезжило. Какой-то мокрый, липкий свет, как фонарь под ливнем. Бутыль звенела, дребезжала, каркнула пару раз и принялась хрустально щебетать. Близко подошёл Василиск. Мудрец потерял сознание, да так, до конца дней своих, и не нашёл, лишь крапиву жевал без устали. Кто, впрочем, скажет – не в этом ли смысл жизни?

Судачат люди: если изловчиться и сжечь Василиска, а пеплом тронуть серебро, получим золото. Но это, право, басни.

Восходит солнце. На коротеньких покуда ножках поднимается над пустыней. Хочет проползти под ним Василиск туда, где осталась вчерашняя ночь. Долог день впереди, надо уж спать ложиться.

Беспокойно Василиску на восходе. И тянет кукарекнуть. И тянется из клюва змеиный шелест.

– Силиск-силиск, – так он встречает зарю. И отворачивается, смежая веки. То ли слепоты боится, то ли не желает обратить в прах само солнце.

Положив под петушиную голову драконий хвост, укрывшись лебединым крылом, дремлет Василиск посреди безжизненного царства. Ночи дожидается.

Грифоны, или вторая капля

Птица ли? Зверь ли? Одно слово – Грифон.

А живут Грифоны семьями. В горах, на громадных дубах вьют гнёзда. И ранней весной появляется на свет пара Грифончиков. Каждый с быка. И ревут-ревут. Как голодные львы.

Сам Грифон с Грифонихой улетают на охоту. От взмахов тяжёлых орлиных крыльев – камнепады в горах. Всё выше поднимаются Грифоны. Гиперборейские ветры свистят, поигрывая их длинными львиными хвостами. Плавно кружат Грифоны, сметая с пути тучи-облака. Доносится с неба, как предвестье грозы, то жуткий клёкот, то рык зловещий.

Принюхиваются Грифоны. Прислушиваются – ослиные уши торчком. Вот уловили – лёгкое и холодное, призрачное дыхание. Слабый ток зелёной каменной крови.

Подобны молниям Грифоны – бьют оземь. Крепким клювом колют, как улиток, скалы. Когтями, величиной с коровий рог, цепляют ускользающую жилу. Охотятся на изумруды.

Только чистейшим изумрудом посильно выкормить Грифончиков. О, как хорошеют день ото дня! Глаза зеркально-зелены, шерсть шелковиста и сиятельна, будто трава на горных склонах. А перья крыльев, особо остевые, прозрачны, но вбирают свет закатов и рассветов.

В гнезде Грифонов – груды изумрудов. На чёрный день. Но где сокровища, там чёрный день неподалёку. Близок, когда разбойники соседи.

Обитает рядом племя одноглазых великанов. Звать их – аримаспы. Пасут свиней, которые, подстать хозяевам, – щетинисты, бровасты, и бакенбарды до земли. К тому ж – повсюду бородавки. Но главное – клыки. На каждой свинской харе по два отточенных клыка. Не просто свиньи. Вепри!

Однажды, точно выбрав время, аримаспы гонят стадо к дубу. Пихаясь, хрюкая, визжа, все свиньи-вепри роют землю, режут корни. И аримаспы, поднатужась, упершись, глаза тараща, валят дерево. Его крушенье сотрясает горы. Кажется, рухнул мир. Стоял, был прочен и вот – распластан. Надломлены и вывихнуты ветви, и корневище вдруг оголено так странно, страшно.

Сквозь дубово-резной зелёный кавардак, где, запутавшись, ещё вздыхает небо, аримаспы подбираются к гнезду. Ревут Грифончики. Покуда живы. Не знают, как и само дерево, что всё кончено. О, как жестоки аримаспы! Рубят когти, клювы – на кубки для вина. Пилят крылья и снимают шкуру. Три глаза на троих у аримаспов – багровы и косы. Трясутся руки, собирая изумруды. Спешат-спешат, но уже слышен ветер, воздуха прибой. И каждая волна сильнее, круче, сметает аримаспов. Прячутся, где могут, – в пещерах, средь бурелома, хоть в волчье логово протиснуть голову…

Вернулись к разорённому гнезду Грифоны. Не узнают. Всё мёртво и погано. Только злоба, только ярость живы. Чернеют изумрудные глаза – в них ненависть бездонна. И горе аримаспам! Куда бы ни залезли, Грифоны сыщут. Долго-долго разносит эхо по горам орлиный клёкот, львиный рык и хрип предсмертный аримаспов.

Но месть не исцеляет. Злая память не даёт Грифонам успокоения ни днём, ни ночью. Увидят человека – растерзают. А лошадь заживо сожрут. Свинью располосуют от хвоста до уха. Собак и кошек давят.

Много лет проходит, и вьют Грифоны новое гнездо. И дуб не хуже прежнего. Всё те же горы, небо. И вроде та же ранняя весна… Но появляется на свет ужасное созданье. Злой памяти отродье. Животное-скотино-зверь! Чудовищен и кровожаден! Птенец? Щенок? Змеёныш? Какой-то выродок в семье Грифонов.

Признать такого невозможно. И отовсюду, безымянный, он гоним. Лишь аримаспы, одноглазые живодёры, разбойные великаны, дают ему пристанище. А также имя – Мантикора.

Мантикора, или третья капля

Много ли на свете зверей кроваво-красного цвета? Только один такой – Мантикора. Зато есть у него и другое имя…

Мантикора – порождение Грифонов. А воспитан одноглазыми аримаспами, которые даже выучили его человеческой речи. Но что приятного скажет существо с тремя рядами острейших, длиннейших зубов? Ряд стачивается за сто лет. Если увидите Мантикора одноряднозубым, значит пожилой.

Живёт Мантикора среди оазисов в берберийской пустыне. Обыкновенно нежится у ручейка в тени тамариска.

Мантикора предсказывает будущее. Никогда не ошибается. Вот сидит Мантикора в кустах тамарисковых. Только и видна бородатая человеческая голова. Красное львиное тело хоронится до поры, до времени. И скорпионий хвост припрятан. А иногда свисает неприметным полумесяцем с вязаной шапки Мантикора.

Издали увидев бесцельного путника, Мантикора кричит:

– Эй, никчемный! Здесь вода и пища. Отдохни. А я предскажу тебе будущее.

И хоть слышится в голосе Мантикора звериное, ненасытное, путник спешит к воде. Да и кому не хочется знать, что ждёт впереди?

Кровожаден Мантикора! Поскрипывает уже тремя рядами зубов. Садится путник над ручьём, в тени тамариска. Снимает с плеч поклажу, разминает ноги – сколько уж пройдено.

– Хорошо тебе? – спрашивает Мантикора, и хвост скорпионий дрожит в нетерпении.

– Спасибо, добрый человек, – кивает путник. – Скажи, что ждёт меня в будущем?

– Молчит Мантикора, будто прислушивается к течению времени. Ручей журчит, отражая розовые цветы тамариска. Разве может ожидать плохое, когда так прекрасно вокруг?

– Смерть! – рычит Мантикора, выпрыгивая из куста.

– Смерть! – впивается в горло зубами.

– Смерть! – рвёт львиными когтями, жалит скорпионьим хвостом.

– В-е-р-н-о, – выдохнул путник. Кончилась его дорога.

Нет, не ошибается Мантикора! Сбываются его предсказания. Всегда одни и те же. С его же, Мантикора, помощью. Жаден до крови. Пьёт, хлещет, упивается. И тело его львиное наливается краснотой – всё ярче, ярче. Багровеет Мантикора – верный предсказатель будущего.

Окрашиваются кровью и светлый ручей, и цветы тамариска, и закатное солнце.

– Смерть, – урчит Мантикора, зарывая в песок человеческие останки. Воровато оглядывается по сторонам.

Только знающий мудрец спасётся от Мантикора. Есть секрет. Любит Мантикора вязать. Из своей же красной шерсти вяжет-вяжет неуклюжими лапами, помогая прытким хвостом. Шапочку вяжет и нарядную без рукавов накидку.

– Ах! – надобно воскликнуть, подходя к Мантикора. – Какая прелестная шапочка! И накидка вам к лицу! Неужто сами вязали!?

Тут Мантикора позабудет обо всём на свете. Заулыбается, повыставив все зубы. Без умолку разговорится. Что хотите, то и делайте с ним! Хвост оторвите, зубы повыдёргивайте – Мантикора не заметит. Стрекочет, будто белка, – как шерсть прядёт, как нитку тянет, как петли набирает. Берите Манткора голыми руками.

Ночью, в полнолуние, приходит Мантикора на берег моря. Плещется в холодной воде, пока не поднимается утренняя заря. И краснеет морская вода от этого купания. Давно зовётся то море Красным.

Выходит Мантикора на берег, поворачивает бородатое лицо к северу и плачет. Страдает, надрывается. И понять не может, отчего тоска. Да память печалится – о предках Грифонах, о заоблачных надгорных просторах. Во втором имени Мантикора слышится дыхание морское. Нежное второе-то имя – Марикоморион.

Сциталис, или четвёртая капля

У Сциталиса всё ловко задумано!

Звонко стучит копытцами. Звону от двух, как от четырёх. Прыгает там и сям, как серенький козлик. Залюбуешься!

Не слушайте этот цокот. Бегите, заткнув уши мохом, еловой шишкой – чем ни попадя! Кто увидит Сциталиса – пропал…

О, прекрасны узоры его пятнистой шкуры! В них пышность юга и скромность севера – луга и лесные поляны, закаты и лучи восхода. Как удержаться и не погладить? А Сциталис сам подставляет, будто кошка, расписной свой драконий гребень и крокодилий хвост. Кивает лобастой головой на длинной гусиной шее – мол, подходите. Усики Сциталиса приветливо топорщатся. Он семенит копытцами, отбивая такую славную чечетку. А как хороши да пригожи его маленькие ушки! Нет, невозможно представить другие такие ушки. Разве что у принцессы Исидоры! Но не умеет принцесса шевелить ими так, как шевелит Сциталис. Будто две лёгких танцовщицы на его голове.

Сциталис, право, завораживает. Чудный маленький дракончик – пёстрая шкура, серебряные копытца, жемчужное брюшко. Да постойте! Гляньте-ка Сциталису в глаза – горят, как угли. Так горячи, что снег в округе тает. Ручьи текут, и Сциталис на проталине, как нежный весенний цветок. И этим бочком, и тем повернётся. И ухом мигнёт. Всем хорош Сциталис! Будто ласковая антилопа выпрыгнула вдруг на поляну, и манит туда, где вечная весна, где волшебные рощи.

Не забывайте, молю, помните о глазах Сциталиса. И приглядитесь к лобастой голове – вот торчат острейшие и тончайшие, почти невидимки, нацеленные вперёд, как золотые лучики, рожки. Ох, и чешутся же они! Растут рожки, и бежит по ним смертельный яд. Избыток яда. Кипит в голове, как в колбе. Пары дурманят. Погибнет сам Сциталис, если не вонзит рожки в доверчивое сердце. Вот фокус – прямо в сердце!

Он быстр, стремителен. Погнавшись бы, настиг любого. Но не умеет – в сердце со спины. Да и преследовать противно. Когда, залюбовавшись, подойдут – другое дело. Таков Сциталис!

И дожидается. Смотрите, как прелестен. В нём свежесть ландыша и обаяние жасмина. Он, видно, беззащитен, но игрив и весел. О, до чего копытце звонко! И солнечные отблески на лбу.

Ну, ближе. Ближе. Сциталис рад подруге или другу. Ещё шажок. Хвост, как пружина. Ушки замерли. Шипение и тонкий свист. Лобастая голова на длинной, как шланг, гусиной шее – бьёт точно, как кулак. Вонзаются сияющие рожки! Покуда боли нет. Яд мягок. Только странно, откуда на груди, и почему приникла так внезапно… так рядом раскалённые глаза.

Внимательно, как чуткий лекарь, Сциталис наблюдает, прядя усами и ушами, за истеченьем яда. Ему приятно и хорошо. И в голове теперь светло и пусто!

Но вдруг блекнут глаза, вянут ушки, узор на шкуре посерел. Как битый пёс, поджав хвост, уползает Сциталис в лесную глушь. От светлой пустоты его колотит сутки. Он не хотел убивать! Разве исподтишка напал? К нему сами лезут. А рожки чешутся, яд переполняет. Что поделать? И вскоре на хоженых тропинках звонко стучат копытца Сциталиса.

Кто увидит, тот пропал.

Мравольвы, или пятая капля

В песчаной пустыне неподалёку от города Каспатира, где издавна индийцы добывают золото, живут Мравольвы.

Величиной с крупного волка. Издали глянешь – волчья стая тянется гуськом. От стаи-то держись подальше! А когда охотятся Мравольвы, всему живому тошно. Как муравьи, сильны. Как львы, властительны и громогласны. Лев – праотец Мравольвов. Муравьиная королева – прамать. Львиная грудь у Мравольвов и муравьиный зад. Голова косматая, рыжая. Чёрное тело в хитиновой броне. Необъяснимо, откуда взялся широкий паучий клюв, откуда белые огромные глаза, похожие на замороженных медуз. Наверное, плоды кровосмешенья.

Когда полуденное солнце раскаляет пустыню близ города Каспатира, Мравольвы прячутся в песчаные норы, которые так глубоки, что достигают подземных вод.

Смышлёный, осторожный человек стороной обойдёт пирамидальные барханы – здесь, ясно, стойбище Мравольвов. Но притягивает, как магнит, вырытый ими песок, золотой. Чистое золото. Из немыслимых глубин. Из времени, когда ещё стояло время, и было немо и темно.

Индийцы снаряжают караван. Запрягают верблюдов-дромадеров, навьюченных пустыми мешками. Укутываются в тридцать покровов буйволиной кожи. На заре трогается караван в путь.

Тихо в пустыне. Мелькнёт ящерица-игуана. Просеменит длинноухий ёжик. Рыжее, косматое, как Мравольвова голова, солнце раскаляет песок, и возникают зыбкие эфирные виденья – белые с бирюзою и яшмой дворцы, волоокие девы, полноводные реки и корабли, обременённые сокровищами. Всё будет, что видится, если захватят индийцы золото Мравольвов.

Вот и барханы показались. Мерно ступают верблюды, покачивая головами, жуя колючку. Еле слышно осыпается песок под жилистыми ногами. А индийцы и не дышат. Так чутко ухо Мравольва, и шелест песка уловит.

Когда до золота рукой подать, караван останавливается. Индийцы, спешившись, ползут, как черепахи. Печёт и спину, и живот, и давят тридцать буйволиных кож. Что, интересно, ближе – богатство или смерть? Уже Мравольвы пробудились. Неловко пятясь, задом выбираются из нор. Теперь таиться глупо. Горланя, суетясь, толкаясь, индийцы загребают золотой песок. Мешки-то очень велики, но как же не наполнить с верхом…

– Мравольв! – И рядом из норы повыперло – блестящее на солнце, чёрное, округлое, как паровой котёл. Сверкают капли подземельной влаги, и отражается индиец, беззвучно отворивший рот. Есть примета – кто различил своё лицо на заднице Мравольва, тот не жилец.

Бегут индийцы, подхватив мешки, к верблюдам. Мравольв подслеповато мигает белыми глазами. С виду добродушный. Чихает, фыркает, потягивается. Вылез и второй. И третий показался.

Уже подняли индийцы верблюдов. Понукают. Бьют палками да пятками в бока. Почему-то медлят Мравольвы. То ли солнце ослепило, то ли попросту тугодумы. Чего выжидают?

Пока не выберется из норы тринадцатый Мравольв, они в сомнениях – мол, стоит ли так горячиться в полдневный зной, преследовать кого-то, рвать в клочья. Не много ли мороки? Но как соберутся тринадцать вместе, вся стая, так разом ярость застит белые глаза. И мчатся за караваном, щёлкая костяными клювами.

О, взбешены Мравольвы – головы теряют! Как выбитые паром пробки из котла, косматые, с безумными глазами, летят, гудят, подобно шершням, и буравят все тридцать буйволиных кож. И достают индийцев, как моллюсков. Гроздьями виснут на верблюдах, кричащих от боли. Падают верблюды, и пропал караван. Нет спасения от стаи!

А сам по себе, отдельно взятый, – Мравольв миролюбив и ласков. При дворе персидского шаха была парочка. Днём резвились на лужайке у фонтана, веселя детей. Вечером, как дворцовые собачки, на тонких серебряных поводках гуляли по улицам города Каспатира. Не случалось, говорят, чтобы головы теряли.

Стая – другое дело. В стае головы не нужны. Без голов стая ещё стайней.