Текст книги "Сестры"

Глава 13

Еще рассвет не снял черный занавес с окон, а девчонки спрятали по куску хлеба за пазуху, чтобы не застыл, и пошли.

Развесил седые космы мороз по деревьям на безлюдных улицах. Спали черные, замерзшие громады пятиэтажек, отчего становилось еще холоднее.

– Градусов под сорок, не меньше, – кутая нос в шаль, зябко стукая зубами, еле выговорила Мария.

– Если бы не ветер, было бы терпимо, пойдем быстрее, – отвечала Ира. Вышли из города, пошли лесом – стало теплее. Здесь тихо, да нагрелись от быстрой ходьбы. Совсем рассвело, когда показалось поле. Снега мало, потрескалась стылая земля. Скользкая, в смерзшихся кочках дорога. Серой мохнатой массой вдали шевелился лес. В поле пусто, ни души, тоскливо, холодно. Небритой щетиной торчит стерня сквозь тонкий снег. Высокими, сломанными кустиками сиротливо дрожит у дороги серебристая полынь. Шагают широко столбы, гудят от мороза провода. Упал длинными кусками куржак, потревоженный взъерошенной вороной. «Кар-р!» – простуженно захрипела она и полетела в сторону леса.

Продувает плохонькую одежду. Головы закутаны платками, остались одни глаза с капельками льда на ресницах, который время от времени тает, склеивает веки, вода заливает глаза, плохо видно. Они останавливаются, вытаскивают замерзшие руки из старых варежек, снимают ледяные бусинки разбухшими от холода, красными пальцами, скорее прячут руки в рукава, поджимая пальцы. По щекам бегут холодные ручейки и тут же стынут, обжигая кожу. Шали сначала намокли от дыхания, липли к ноздрям, мешали дышать. Девчата их немного оттопырили – те тотчас застыли, и ледяным забралом торчали перед ртом. Нос иногда касался этой твердой, ледяной корки.

Жмутся девчонки друг к другу. Всё чаще скользят замерзшие, усталые ноги, не слушаются. Держатся за руки, чтобы не упасть. А дороге, кажется, нет конца.

– Говорила, не ходи, – корила Мария подругу, – еще обморозишься, простудишься, заболеешь.

– Как я тебя одну отпущу? Вдвоем всё веселее. Не обморозимся!

Рассчитывали – «попутка» попадется, но машин нет на дороге, все на фронте. Село, в которое шли, считалось самым близким от города: километров тридцать – сорок, точно никто не считал.

К середине дня в мглистой морозной дымке повисла мутная льдинка солнца.

– Надо ж, полдня идем и ни души, вымерли все, что ли?

– Морозно, боятся далеко идти, сидят по домам. Это мы с тобой такие храбрые, что всё нипочем.

Девчата устали, но скрывали это.

– Есть хочется, давай поедим, – полезла за пазуху Ира.

Достали еще теплый хлеб, не успели пару раз прожевать, как хлеб застыл.

– А знаешь, он даже еще вкуснее, когда подмерз.

– Пить хочется, – Мария отошла от дороги. Снег смерзся. Она отломала кусочек ледяной корки и, похрустывая, стала есть с хлебом, небольшими кусочками. Ее примеру последовала Ира.

– Ты помаленьку откусывай, а то горло застудишь.

– Что ты всё обо мне печешься, не маленькая, – обиделась Ира.

– Не обижайся, правда, боюсь, как бы ты из-за меня не заболела.

– А ты поменьше бойся.

Хлеб съели, а есть еще больше захотелось. Мария отломила еще немного снежной корки, шла, клала в рот маленькими кусочками, утоляя жажду. Вскоре язык онемел.

Спускались сумерки. Зимний день короткий. Перед ними вдали, словно мираж, колыхался в тумане темный лес. Усталые девчата молчали. К каждой подкрался страх. «А что, если ночь застанет? А если волки?»

– Нет больше сил идти, – остановилась Ира. – Давай посидим немного, передохнем.

– Где же ты тут посидишь?

– А вот тут, – Ира отошла от дороги и устало села прямо на снег. Как хотелось Марии не только сесть, а вот лечь в этот сугроб и раскинуть гудевшие руки и ноги.

«Вот так и замерзают: устанут, сядут отдохнуть и не заметят, как уснут. Нет, нельзя, идти надо». Утопая в снегу по колено, Мария подошла к подруге и протянула руку:

– Вставай, так замерзнуть можно, – Ира сидела с закрытыми глазами, сжавшись в комочек, засунув руки подмышки. – Я кому сказала, вставай! – повысила голос Мария. Ира не шелохнулась – уже спала. Мария подняла ей голову и, сжав зубы, изо всей силы ударила ее по лицу один раз, другой. Ирка испуганно открыла глаза, вскочила.

– Ты что, одурела? – возмутилась она.

– А чего ты спишь? – взяла ее за плечи. Толкнула к дороге. – Иди!

– Ты чего толкаешься?

– А чего мне смотреть на тебя, как ты замерзать будешь? Может быть, рядом присесть и вместе замерзнуть? Навязалась на мою шею! – На глазах Ирки выступили слезы обиды. – Спасибо, оценила.

Откуда силы взялись, зло шагали рядом. Торопились, а шли всё медленнее и медленнее, еле волоча усталые ноги. Уже слепая ночь закутала землю и приумолкнувших девчат, когда за поворотом дороги засветились огоньки домиков. Как они обрадовались! Какими уютными и желанными казались эти темные избушки с желтоватыми маленькими оконцами. Девочки закричали, замахали руками, побежали, но вскоре задохнулись: тяжело дышать морозным воздухом – обжигает горло, легкие. Перешли на шаг. Старались идти быстрее, а казалось, стоят на месте. Огоньки всё отодвигаются и отодвигаются, словно смеются над ними.

– Смотри, овчарка! – остановилась Ира. – Впереди, пересекая дорогу, в темноте быстро скользили легкие тени одинаково больших собак, идущих гуськом к лесу.

«Волки! – испугалась Мария и застыла на месте. – Где им, овчаркам, здесь взяться? Целая стая!»

– А, может быть, это волки? – повернулась к ней Ира.

– Что ты, собаки деревенские, трусиха! – успокоила ее Мария, а у самой не то от страха, не то от холода затряслась челюсть, и она никак не могла сдержать дрожь. Стая скрылась в темноте. Но сил идти быстрее уже не было. Еле доплелись до крайней хаты.

Постучали в заледенелое окно. Залаяла собака, ее лай подхватили другие, целый хор повис над деревней. Вот заливается звонко, как колокольчик, какая-то маленькая звонкоголосая собачонка, ей солидно вторит басом, бухает большой пес. Звякнула щеколда, завизжала калитка. На голове старухи накинута старая шубенка.

– Вам кого, девчата?

– Пустите переночевать. Из города мы, вещи пришли менять.

– Заходите, – она пропустила их перед собой.

В маленькой избе жарко натоплено. На столе слабо светила керосиновая лампа с закопченным стеклом. Фитиль, из экономии, прикручен. Одну четверть избы занимала русская печь, на ней торчали косматые головенки ребят: мал малого меньше. С полатей с любопытством свесили головы еще четыре девчонки постарше. Когда женщина сняла шубейку, поправила белый в мелкий синий горошек платок, оказалось, что она не так уж и стара, лет сорока восьми. Худая, высокая, жилистая, словно деревянная. Двигалась на длинных ногах, как на шарнирах. Молча открыла подпол, достала оттуда неполную крынку молока. Вынула из чугуна оставшуюся от ужина картошку в «мундирах». Подвинула к ним соль.

– Ешьте, чем богаты, тем и рады, – сказала приветливо. – Хлеба нет, не обессудьте.

Утром Мария на свои пожитки наменяла четыре ведра картошки.

– Как донесем, чтоб не замерзла в такой мороз? Целый день идти.

– Что же вы ничего с собой не взяли? Эх вы, дети, бестолковые дети. И мне дать вам нечего! – сокрушалась хозяйка.

– Давай, Марийка, пополам поделим и насыплем за пазуху!

Завязали туго рубашонки у пояса, насыпали картошку через ворот, прямо к голому телу.

– Ничего, в бане отмоемся, – утешала Ирка, лязгая зубами от холодной картошки. Еле натянули платьишки. Стояли посреди хаты круглые, бугристые, смеялись, глядя друг на друга. Застегнуть пальто помогла хозяйка.

Обратно повезло: только отошли от деревни, их догнал старик, ехавший в санях на пегой старой кобыле с отвисшей губой в куржаке. Остановился.

– Вам, девки, куда?

– В город, дедушка, – обрадовались девчата.

Посмотрел: одежонка плохонькая. Снял тулуп, бросил в сани, посадил их в него, закрыл с головой. Сам остался в одном рваном полушубке. Не сходятся полы тулупа у девчонок, сидят торчком, согнуться мешает картошка. Держатся друг за друга, хохочут. Всё равно теплее. Прикрывает тулуп от холодного потока воздуха, бьющего в спину. Разговорились, старик оказался председателем колхоза. Тоже едет в город.

Дома Мария разделила картошку по три штуки на день, верхушки срезала для посадки весной. Первые дни очень хотелось есть, потом голод притупился, только голова кружилась, да ноги, как ватные, уставали моментально. Противная слабость разлилась по всему телу. Пройдет десять-пятнадцать шагов и задохнется, зеленые круги плывут перед глазами.

Через месяц упала в школе в первый голодный обморок. На уроке математики ее вызвали к доске, она быстро встала и… очнулась на диване в учительской от резкого жгучего запаха нашатырного спирта. Над ней склонились: учительница русского языка, Анна Ивановна, старенькая, худенькая с седыми кудряшками над маленьким добрым лицом, и учительница химии, Лидия Федоровна, смуглая, черноволосая и черноглазая, вечно ходившая в синяках от побоев мужа-пьяницы. Анна Ивановна махала над ней платочком, а Лидия Федоровна натирала спиртом виски. Мария слышала, как, всхлипывая и сморкаясь, рассказывала Ирка:

– У нее сейчас ни копейки нет. Даже хлеб по карточкам второй день не выкупает – не на что! – Подавленные сидели учителя за столами, опустив глаза. Заложив за спину руки, шагал из угла в угол директор школы, Зима Павел Васильевич, высокий, могучий, громада, с большой косматой головой.

– Как-то надо помочь девчонке доучиться, – сказал он густым баритоном. – Умница, способная, такую жаль терять. Где у тебя работал отец? – навис он серой скалой над Марией.

– На хромзаводе, старшим механиком.

Зима отошел к вешалке, снял шапку, пальто. – Я пошел на завод.

Щелкнула замком сумочки Анна Ивановна и положила на стол десять рублей. Все повставали со своих мест. Из портфелей, сумочек, кошельков доставали деньги и клали рядом с десяткой. Зазвенел звонок. С журналами, картами, указками повеселевшие учителя сгрудились у двери, пошли на урок. Они отдавали последнее. Мала была зарплата учителя до войны, и нужно было быть большим энтузиастом, чтобы посвящать всего себя детям, не за вознаграждение, а ради любви к ним. Им стало легко на душе от доброго дела, которое они сделали, помогая оставшейся без родителей во время войны девчонке, не чужой, а своей школьнице. Они чувствовали какие-то родственные связи, объединяющие их с ней. Сами полуголодные, они легко будут отдавать в каждую получку по десятке, помогая Марии окончить школу.

Лидия Федоровна сгребла деньги, достала из портфеля хлеб с яйцом. Одной рукой обхватила Марию за шею сзади, помогла ей сесть и положила всё на колени.

– Побудь с ней, – обратилась она к Ире. – Поешь, Машенька, – и, подхватив какие-то колбы, облегченно заторопилась к двери.

Глава 14

Валя варила манную кашу для сына на электрической плитке. Мишутка играл у табуретки с кубиками, уронил один из них, наклонился, чтобы поднять, и стукнулся об угол табуретки. Плача сам шел к матери, вытянув вперед руки.

– Сыночка! Сам идет! Милый ты мой! – она присела, обрадованная, принимая его на свои руки.

Вошел муж.

– Смотри, первые шаги сына! – счастливо смеялась Валя.

– А ну-ка, иди ко мне!

Мишутка оторвал руки от матери, повернулся и, переваливаясь с ноги на ногу, как медвежонок, пошел к отцу. Сергей подхватил его подмышки, высоко подбросил над головой.

– Ой! – испуганно вскрикнула Валя. – Уронишь!

Миша визжал от удовольствия и страха. Сергей поймал его, посадил на колени.

– Сейчас было совещание ИТР (инженерно-технических работников), – торопился поделиться взволнованный Сергей. – Задорожный рассказывал, как они были в ставке. Интересно. Остановились в гостинице «Москва». Директор всю ночь писал доклад. А на заседании в этот день, в повестке, стояло сто пятнадцать наиважнейших вопросов, требующих срочного решения. В два часа ночи вызвали наших. Сталин спрашивал: «Сколько вам, товарищ Задорожный, нужно времени, чтоб доложить обстановку на заводе?» Он отвечает:

– Сорок пять минут.

– Семь минут, – регламентировал Сталин. – Семь минут, – повторил он. – Скажите, что вам нужно, чтоб завод начал выпускать танки?

Задорожный, конечно, отложил записки в сторону и поставил три вопроса: «Первый – нужен мартен, свое литье, чтоб мы не зависели от поставщиков, тем более железные дороги забиты до отказа, доставка будет затруднена». Сталин сказал, ткнув в воздух трубкой:

– Дать мартен.

– Второе, нужны люди, умеющие делать танки.

– Где сейчас сто семьдесят четвертый ленинградский завод? – спросил Сталин.

– В пути, эвакуируется в Ташкент, – ответил Косыгин.

– Повернуть в Омск.

– Необходимо единоначалие, – продолжал Задорожный.

– Правильно, – резанул трубкой воздух Верховный главнокомандующий. – Заготовьте приказ: «Директором Омского танкового завода назначить товарища Задорожного».

– Одежду, одежду, шептал парторг.

– Что хочет парторг? – спросил Сталин.

Башкин встал.

– Раздеты люди, товарищ Сталин. Многие эвакуировались летом, спешно, по три месяца были в пути, а у нас морозы. И с продовольствием… – он замялся.

– Чем можете помочь? – обратился Сталин к Косыгину. – Помогите! Тот кивнул головой, записал что-то в блокноте.

– У вас всё? – спросил Иосиф Виссарионович.

– Всё, товарищ Сталин.

– Можете идти.

– Как тебе нравится? – восхищался Сергей. – Все вопросы решены за пять минут.

– Вот так дела решаются. Большие дела. – Встал, отдавая сына Вале. – А у меня большая радость: приняли в партию, можешь поздравить.

– Поздравляю! – ласково улыбнулась Валя.

Глава 15

Услышав от соседок о том, что в районе можно поменять вещи на муку, масло, Валя решила ехать. Анна Ивановна сидела дома, трещины на левой руке загноились, рука распухла, красные полосы потянулись к плечу. Она сама предложила остаться с Мишуткой.

Тесно набитый людьми поезд остановился около районного центра ночью. Сыпались черные фигурки из вагонов, поползли, как муравьи, двумя темными полосками к деревне. Валя старалась не отстать от кучки людей, которых вела высокая здоровенная женщина с тугим мешком за плечами.

– Вот в этом доме берут на постой, – показала она на крайний длинный, низкий дом, пирогом растянувшийся вдоль улицы. «Бывалая, – подумала о ней Валя, – видно, не первый раз здесь».

Спали прямо на полу, в свободной от мебели комнате, тесно прижавшись друг к другу от холода. «Часто останавливаются здесь люди, хозяева даже комнату освободили», – в дреме скользнула мысль.

Вале казалось, что она только что заснула, когда все стали собираться на рынок.

Избушки деревеньки потонули в сизом тумане. Не шелохнувшись, спали деревья в белом, кружевном уборе куржака. А в небе светло! Высоко сияла полная, довольная собой луна. Похрустывал сухой, рассыпчатый снег под ногами горожан, тянувшихся к рынку. Мороз мгновенно побелил у них прядки волос, ресницы, брови.

«Куда идем в такую рань, – думала Валя, – когда в редком окне горит тусклый желтый огонек лампы?» Но, к великому ее удивлению, когда они пришли на базарную площадь, Валя увидела, что вся она от края до края заставлена лошадьми, санями с возами на них. Закутанные в платки, в тулупах, сидели на возах бабы со скудным товаром. У кого в котомке пять-шесть килограммов муки, в тряпицах лежали круглые комочки масла, мешок картофеля, закрытый ватным стеганым одеялом. Где-то кудахтала курица, визжал поросенок. У других, кто побогаче, лежало несколько кусков соленого свиного сала.

Валя подошла к саням, где была мука. Небольшого роста, закутанная в толстую суконную шаль пожилая женщина осмотрела старые, но еще крепкие сапоги Сергея. Слазила рукавом внутрь, похлопала зачем-то подошвами, один о другой.

– Хочешь, бери три чашки муки и курицу, больше не дам.

– Хорошо, – обрадовалась Валя.

Выменяла на свое платьишко комочек масла для сына. Походила, потолкалась, вернулась на постолье около часа. В комнате, где они ночевали, у стен, на полу, сидели молодые казахи, новобранцы, из близких аулов. Один, высокий, красивый остановил и больше не опускал восхищенных, блестящих, как вымытые сливы, глаз с Вали. Она покосилась на него, смешливо дрогнули уголки губ.

Груди камнем налились молоком, болели. На кофточке под соском появилось мокрое пятно. Она вышла во двор, зашла в открытый сарай и только чуть дотронулась до сосков, как из них, словно из маленьких леек, тонкими струйками забило молоко, падая на сено, устилающее пол.

Почувствовала облегчение. Потемнело. Валя подняла голову. Свет в двери загораживал молодой казах, смотревший на нее в комнате. Он удивленно смотрел на бьющие из сосков струи молока. Валя от стыда вспыхнула огнем, до слез.

– Уходи! Уходи! Чего тебе надо? – прикрыв руками грудь, сердилась она. По пальцам бежало молоко. Парень оторвал руки от косяка и исчез.

Валя расстроилась: стыдно идти в дом. К счастью, пришел молодой лейтенант, построил новобранцев во дворе и увел на железнодорожную станцию. Валя бочком проскользнула в пустую комнату.

Приехала домой утром. Сергей собирался умываться, на плече висело полотенце.

– Опять брал сахар? – устало упрекнула Валя. – Не для себя, для сына берегу.

– Нет, не брал, – поблескивая лукаво глазами, отрицал он, смахивая полотенцем сахар с верхней губы. Валя улыбнулась. «Мне тоже хочется сладкого, но я могу терпеть ради ребенка, а он, видно, не может. Потребность больше. Ругаю, а всё, как мальчишка, таскает понемногу».

– Вот, привезла муки, – говорила Валя, выкладывая на стол кулечек с мукой, комочек масла. Мешок, как живой, шевелился на полу. Она развязала его: с пронзительным криком, теряя перья, оттуда вылетела курица и забилась под стул.

– Вот этого зря выменяла, что с ней делать? Кормить нечем.

– А зачем кормить? Ее есть надо. Никогда не убивала куриц, не умею, – виновато призналась Валя.

– Это не вопрос, давай топор, сейчас мигом отрублю голову, она и пикнуть не успеет, – храбро заявил Сергей, как будто всю жизнь этим занимался. Валя принесла топор.

– Я выйду, боюсь, – сказала она. Сергей рассмеялся.

Потом она услышала крик курицы, удар топора. «Всё», – подумала она и вошла. Сергей стоял посредине комнаты бледный, словно отморозил щеки, держа курицу за ноги. Длинная шея без головы моталась из стороны в сторону, брызгая кровью.

– Горе мое, – смеялась Валя, – убийца! Дать нашатырного спирта? – взяла вату, макнула в нашатырный спирт. – На, понюхай!

– Не надо, пройдет! Честно сказать, я сам первый раз в жизни это делаю.

– А если б на фронт взяли? Как бы ты человека убил?

– Человека нет, а фашиста шлепнул бы, не дрогнула рука. Зол я на него. Курицу жалко, – добавил он, – а его нет.

– Ладно, приходи куриный суп есть, – поднялась на цыпочки, поцеловала в губы, ласково провела рукой по щеке, – побрейся, колючий, как кактус, – сморщила смешливо губы.

– Ты чего? – насторожился он. – Некогда.

– Да я не потому, – обиделась Валя, ей хотелось хоть немного ласки и внимания мужа.

Глава 16

Зима в этом году была суровая. Закуталась морозом стылая земля, затаилась. Тихо. Дышит, выдыхая паром всё живое: люди, обросшие инеем, собаки седые от куржака. Падают, на лету застывая, птицы.

Окно в комнате у Вали сначала разрисовалось серебряными папоротниками, а потом закрылось снежной толстой коркой и не пропускало свет. Топили плохо, в комнате холодно, как в ледяной пещере. Всё, что было из теплых вещей, Валя надела на себя. Закутанный старой шаленкой, неловко переваливаясь с ноги на ногу в новых валеночках, по комнате бегал Мишутка.

В коридоре послышались голоса, шаги приближались к Валиной комнате. Распахнулась дверь.

– Здравствуйте, я из райсовета. У вас лишняя площадь: на двенадцати метрах вас живет только трое, поэтому мы вам подселяем бабушку, эвакуированную из Ленинграда. Просим любить и жаловать, – сказала работница райсовета строго, словно предупреждая возражения, которые могли возникнуть. Пропустила впереди себя худенькую симпатичную старушку с узелком в руках, робко остановившуюся у порога.

– Проходите смелее, – дружелюбно пригласила Валя.

– Ну, вот и хорошо, – облегченно сказала женщина из райсовета.

– Вам, Вера Васильевна, – обратилась она к старушке, – в семье будет веселее, и вам помощь, – посмотрела она на Мишутку.

– Оставайтесь, располагайтесь, я пошла, мне еще более сотни человек расселить надо.

– Раздевайтесь, – взяла Валя из рук Веры Васильевна узелок, – проходите. Спать будете на диване. В тесноте, да не в обиде. Сейчас картошка сварится, позавтракаем. Мы с вами в основном втроем жить будем, муж приходит один раз в неделю, отоспится и опять на завод. У нас прохладно, накиньте шаль.

– Сколько малышу? – смотрела ласково на него Вера Васильевна.

– Большой, в феврале год исполнится. Напугал вас мороз? В Ленинграде, наверное, теплее?

– В этом году тоже очень холодно. У вас в комнате прохладно, а у нас совсем не топят, – и глаза ее затосковали. Валя поторопилась переменить тему.

– Вы одна жили?

– Одна. Старик месяц тому назад умер. Валя удрученно замолчала. «Не знаешь, о чем и говорить, чтоб не сделать ей больно. Вот время!» – думала она грустно.

– А дети, Вера Васильевна, есть?

– Есть двое, дочка и сын. Дочка не захотела со мной ехать, работает на заводе, а меня вот силком отправила, говорит: «Умрешь, как папа, а пользы от тебя здесь все равно никакой нет». Сын на фронте.

– Садитесь кушать.

Вера Васильевна ела медленно, аккуратно, мало. Съела две картофелины и встала из-за стола.

– Кушайте еще, мы накопали двадцать мешков, так что хватит и вам, и нам, и еще останется.

– Спасибо, не хочу больше, – вежливо отказалась она. «Всё же ленинградцы есть ленинградцы, – с уважением думала Валя, – отличаются своей культурой. Вот и Вера Васильевна столько перенесла, а какая спокойная манера поведения, мягкие интонации голоса в разговоре. Такая приятная в общении».

– Ну, что ж, Валенция, – тихо начала на другое утро Вера Васильевна, ласково улыбаясь. – Двоим нам сидеть дома негоже, не то время. Мне уже восьмой десяток пошел, работать на заводе не смогу, плохо вижу, а за ребенком присмотреть в моих силах.

Валя бросилась к ней, обняла в порыве радости и расцеловала доброе морщинистое лицо.

– А я хотела вас просить об этом, да не знала, как сказать. Боялась, что обидитесь.

– На что же тут обижаться? Дело житейское, понимать надо.

Валя в тот же день пошла в горздрав, с отзывом о практике. Заведующий прочитал, снял очки, посмотрел внимательно на Валю.

– Предложить вам должность врача не могу: у вас нет диплома. В качестве медсестры будем рады вас принять. Вот завтра отправляется санэпидгруппа в казахские аулы, нам нужна туда грамотная медсестра.

– Мне бы хотелось работать в госпитале.

– Это не в нашей власти. Этим занимается управление эвакогоспиталей.

– Управление далеко?

– Около центральной почты.

Валя сходила туда. В отделе кадров ей сказали, что штаты все укомплектованы.

На другое утро Валя уже ехала в зеленом фанерном ящике, установленном в кузове полуторки. Позади за ними следовала машина для прожарки вещей. Холодно. Ящик защищал только от ветра.

Убегали назад заснеженные поля, редкие березовые околки, низкое небо в тумане. Рядом с ней сидел врач-инфекционист. Утонуло маленькое личико с большим носом и очками в воротнике полушубка и большой серой меховой шапке. Он сердито нахохлился. Немного погодя, кричал Вале на ухо (машина тарахтела, слышно плохо):

– Больше паники, три случая – пожар! Эпидемия! В Гражданку, вот это был тиф! Почти в каждой избе. А тут три случая – санэпидгруппу посылают. Паникеры!

Валя молчала. «Не хотелось, видно, старику ехать, – думала она. – А правильно, что сразу меры принимают, не ждут, когда в каждой избе тиф будет». Недружелюбно посмотрела на него. Голова его еще больше утонула в воротнике, видны только роговые очки и маленькие, полузакрытые глаза за ними.

По другую сторону укутанная в тяжелую суконную шаль ехала санитарка Дашенька, девушка лет шестнадцати. Веселые глаза в закуржавелых пушистых ресницах радостно поглядывали вокруг.

В середине дня подъехали к райсовету. Председатель, высокий пожилой казах, принял их радушно, пригласил остановиться у него.

Игорь Ильич, протирая запотевшие очки, близоруко смотрел их на свет. На приглашение охотно согласился, поблагодарил.

– Терять времени не будем, – обратился он к Вале. – Селений много, за неделю всё нужно обследовать. Вы с Дашенькой поедете в аулы, а я пойду, загляну в районную больницу, посмотрю, что там за тиф.

В первом казахском ауле было семь-восемь глинобитных домиков, утонувших в снегу. Белые бельма стылых оконцев смотрели на улицу. Такие же глинобитные низкие постройки во дворе. Кучи кизяка, занесенные снегом, лохматые злые собаки. Ни деревца, ни кустика, бескрайняя белая пустынная степь вокруг и ветер, жгучий морозный ветер.

Валя с Дашей заходили в избушки, пригнувшись в низких дверях. Внутри глиняных мазанок пол устлан кошмами, где побогаче – ковром. Низкие столики и куча детей. Встречали их приветливо, уважительно величали «дохтуром». Охотно, смеясь, ставили градусники. А при осмотре на вшивость контакт сразу терялся, обижались. Валя оправдывалась, объясняла необходимость своих действий, они соглашались, кивали головами, но теряли к ней всякий интерес. Дружба на этом кончалась. До вечера Валя успела обследовать еще два подобных аула. Всё было благополучно.

Уже смеркалось, когда они подъехали к длинному дому председателя райсовета. Как у всех, тесный квадратный двор в кругу каких-то построек из глины с окнами и без них. Во дворе возилась куча бедно одетых ребят в больших рыжих лисьих малахаях, игравших с собаками на снегу. При появлении шофера и Вали они с любопытством уставились на них черными блестящими глазенками, круглолицые, румяные. «Дети есть дети, всегда хороши», – любовно смотрела на них Валя.

Дом разделен на две половины с отдельным входом. Валя с шофером и Дашенькой вошли в первую дверь и оказались в сравнительно большой комнате, застланной кошмой, с длинным низким столиком в середине. Игорь Ильич уже был там, сидел на полу, около стола, на котором стоял ведерный медный парящий самовар.

Только они перешагнули порог, хозяин встал к ним навстречу, помог Вале раздеться, пристально разглядывая ее. Широким жестом руки пригласил всех к столу:

– Проходите, садитесь, будьте гостем! – сказал он.

В комнате, после мороза, приятно тепло.

Молчаливая молодая казашка поставила на стол блюдо с бешбармаком (вареной бараниной с сочнями).

– Ну, как у вас? – спросил Игорь Ильич.

– Всё в порядке: ни больных, ни вшей не видели, в трех аулах были.

– А я что говорил? – поблескивал очками Игорь Ильич. – Паникеры! Но приказ есть приказ! Обследовать район придется. Завтра и я подключусь, вы поедете одна, а я с Дашенькой, и глаза его повеселели. «Вот старый греховодник, она же тебе во внучки годится!» – улыбнулась Валя.

– А что у вас в больнице? Правда, тиф?

– Представьте себе, сыпной тиф! Самый настоящий! Фельдшер у вас в больнице – умница! – похвалил Игорь Ильич, обращаясь с Курмантаеву. – Поставил диагноз правильно, изолировал заболевших, лечит, как положено, дезинфекцию провел. В общем, молодец! Всё сделал как надо.

– Фельдшер у нас старый, знает дело. Наверное, не первый раз встречается с тифом.

– Мама так боялась за меня, – рассказывала Даша. – Заразишься, говорит, помрешь. Даже всплакнула. Я говорю, что буду только прожаркой вещей заниматься. Вот, говорит, и нахватаешься вшей. Смешная какая, – и покрутила белобрысой головой.

Та же молодая казашка принесла блюдо с бараньей головой и подала его хозяину. Тот вырезал ухо, положил на тарелку и поставил ее перед доктором, второе ухо – перед Валей. Она заметила, что Курмантаев всё чаще останавливает на ней свой теплый взгляд. «А я, однако, понравилась ему, – улыбнулась Валя, – нравиться всегда приятно».

За ночь потеплело. Медленно падал крупными хлопьями снег, устилая всё, словно тополиным пухом. От его сверкающей белизны на улице светло и свежо.

– Как хорошо! – вздохнула полной грудью Валя.

– Совсем плохо, – озабоченно ответил шофер. – Засыплет дороги, заплутаем в степи. Аулы остались дальние.

У последних мазанок райцентра стояли, разговаривая, два старых казаха. Шофер открыл дверцу:

– Как проехать в аул Бекет?

– Аул Бекет? – переспросил один из них. – Езжай прямо крестьянской дорогой, никуда не сворачивай, приедешь в Бекет!

Ехали прямо, никуда не сворачивали, а через час снова приехали в райцентр, стояли всё те же казахи и всё еще разговаривали.

– Нет, надо просить проводника! Можно хуже закружить! – растерялся шофер.

Курмантаев сначала вроде хотел отказать, но, увидев умоляющие глаза Вали, подобрел. Скоро они ехали с пожилым казахом Аязбаевым, очень гордым, что его «дохтур» попросил проводить до аула.

– Далеко до аула Бекет? – спросил шофер.

– Километров сто будет, шибко поедешь – шестьдесят! – ответил Аязбаев. Шофер улыбнулся, ему понравился ответ: быстро поедешь – короче путь!

Валя снова ехала в зеленом ящике, хорошо еще, что Курмантаев дал ей свой тулуп. В нем тепло. Часа через три показались такие же маленькие занесенные снегом глиняные мазанки, сараи, штабеля кизяка, и также ни деревца, ни живой души. Даже собак не видно. Затерянное в море снега селение. Зашли в первую избушку и ахнули. Вся семья в тифу, и взрослые, и дети! Сразу семь человек! Во второй избе один, в третьей двое. В следующий домишко их не пустили:

– Все здоровы! – кричали им через дверь.

– Ну, что же, сегодня отвезем этих больных в больницу, а завтра Игорь Ильич приедет сюда сам, – расстроилась Валя.

Застелили пол в ящике кошмой, погрузили всех больных, укутали одеялами. Трое без сознания, в бреду, все пытались соскочить, кричали что-то по-казахски. «Хорошо, что есть помощник! – подумала Валя о проводнике. – Мне бы одной не справиться. Пожилой, а сильный, удерживает, спокойно уговаривает их на своем языке. Что бы я одна делала? Правильно, что нас сюда прислали: поумирала бы половина без медицинской помощи в далеком от людей селении. Нет, надо все аулы объехать и обследовать, а вдруг есть еще такая беда!» Двадцать человек в фанерном ящике – тесно. Машину бросало из стороны в сторону. Валя сидела на полу, держала на руках трехлетнего малыша. «Пить, пить», – плакал он. «Потерпи, маленький, потерпи, скоро приедем!» – утешала она.

Заткало паутиной сумерек райцентр, кое-где чуть теплятся оконца скупым светом, зато издалека ярко горели большие окна больницы. Шофер сбегал за Игорем Ильичом. Тот выскочил, даже полушубок не успел застегнуть.

Вот те на! – суетился он. – Где ты их столько набрала?

Валя рассказала, что это только из трех домов, в остальные не пустили.

– Умный народ, раз заболело несколько человек, остальные изолировались, никого не пускают. Молодцы! Думаю, что там здоровые, но проверить надо. Завтра поеду туда сам. Придется взять с собой милиционера, могут и меня не пустить. Ну, иди, отдыхай. Я останусь здесь. Ночь спать не придется. Трое очень тяжелые, да и эти могут после дальней дороги отяжелеть!