Текст книги "Черный тюльпан. Учитель фехтования (сборник)"

VIII. Вторжение

Как нетрудно догадаться, все это было следствием дьявольской интриги мингера Исаака Бокстеля.

Мы помним, что он при помощи подзорной трубы получил возможность наблюдать за встречей Корнелиса де Витта со своим крестником и не упустил ни малейшей подробности.

Он видел все, но мы также помним, что он ничего не слышал. При виде заботливости, с какой Корнелис спрятал врученный ему пакет в тот ящик, где хранились самые драгоценные луковицы, Бокстель догадался о важности документов, врученных главным инспектором плотин молодому цветоводу.

Когда Бокстель, следивший за политикой куда внимательнее, чем его сосед, узнал, что Корнелис де Витт взят под стражу и обвиняется в серьезнейшем государственном преступлении, он подумал, что теперь, наверное, одного его слова было бы достаточно, чтобы крестника арестовали вслед за крестным.

Однако, сколь бы сладостна ни была для Бокстеля такая мысль, поначалу он содрогнулся, понимая, что его донос может привести человека на эшафот.

Но тем и страшны недобрые помыслы, что злые сердца мало-помалу свыкаются с ними.

К тому же мингер Исаак Бокстель подбадривал себя следующим софизмом: «Корнелис де Витт плохой гражданин, коль скоро обвинен в измене и сидит в тюрьме. Я же, напротив, честный гражданин, ведь меня ни в чем не обвиняют, и я свободен, как ветер. Итак, если Корнелис де Витт плохой гражданин, в чем не может быть сомнения, так как обвинение и арест это доказывают, то и его сообщник Корнелис ван Берле такой же плохой гражданин, как он. Следовательно, поскольку я честный гражданин, а честным гражданам надлежит изобличать граждан нечестных, долг повелевает мне, Исааку Бокстелю, изобличить Корнелиса ван Берле».

Но эти рассуждения, сколь бы они ни были возвышенны и глубокомысленны, возможно, не настолько бы проникли в сознание Бокстеля и, может быть, завистник устоял бы перед примитивной жаждой мести, если бы демон алчности не объединился с демоном зависти.

Бокстель знал, как далеко ван Берле зашел в своих изысканиях, касающихся черного тюльпана.

При всей своей скромности доктор Корнелис не мог утаить от ближайших друзей свою почти несокрушимую уверенность в том, что в 1673 году он получит награду в сто тысяч флоринов, объявленную обществом садоводов Харлема.

Вот эта почти полная уверенность Корнелиса ван Берле и разожгла лихорадку, терзавшую Исаака Бокстеля.

Если Корнелиса схватят, это наверняка породит в его доме смятение и неразбериху. В ночь после ареста никому и в голову не придет бдительно сторожить садовые тюльпаны.

Что ж, именно в эту ночь Бокстель перемахнет через ограду, а поскольку он знает, где хранится луковица большого черного тюльпана, он похитит ее. Тогда черный тюльпан расцветет не у Корнелиса, а у него, и это он, а не соперник получит награду в сто тысяч флоринов, не говоря уж о высшей чести назвать новый цветок tulipa nigra Boxtellensis. При таком финале будет утолена его жажда не только мести, но и денег.

Просыпаясь поутру, он думал только о черном тюльпане, засыпая, грезил о нем же и ни о чем другом.

Наконец, 19 августа около двух часов пополудни искушение достигло такой силы, что мингер Исаак больше не мог противиться ему. И он настрочил анонимный донос, где отсутствие подписи искупалось точностью сведений, и отнес его на почту.

Даже те ядовитые писульки, что проскальзывали в зевы бронзовых львов у дворца венецианских дожей, куда горожане совали свои доносы, никогда не порождали настолько стремительных и жестких ответных действий.

Послание в тот же вечер дошло до главного судьи, и он мигом известил своих коллег, что ожидает их завтра утром. И они собрались, приняли решение об аресте и передали соответствующий приказ господину ван Спеннену, который, как мы знаем, исполнил сей долг с рвением, подобающим истинному патриоту, и арестовал Корнелиса ван Берле в тот же час, когда оранжисты Гааги поджаривали куски мертвых тел Корнелиса и Яна де Виттов.

Но у Исаака Бокстеля, то ли от стыда, то ли по слабости характера не успевшего закалиться в злодействах, в тот день не хватило духу направить подзорную трубу ни на сад, ни на мастерскую, ни на сушильню соседа. Он и так слишком хорошо знал, что произойдет в доме бедного доктора Корнелиса. Он даже из постели не вылез, когда в комнату вошел его единственный слуга, завидовавший слугам ван Берле так же горько, как его хозяин – их господину. Бокстель сказал ему:

– Сегодня я не встану. Я болен.

Около девяти он услышал с улицы сильный шум. При этих звуках его затрясло, он стал бледнее настоящего больного и дрожь била его сильнее, чем при настоящей лихорадке. Вошел слуга, но Бокстель поспешно юркнул под одеяло.

– Ах, сударь! – закричал лакей, нимало не сомневаясь, что, выразив скорбь о несчастье, постигшем ван Берле, он приятно удивит своего хозяина. – Ах, сударь! Знаете, что творится здесь, совсем рядом?

– Откуда, по-твоему, я могу это знать? – прошелестел Бокстель почти неслышным шепотом.

– Так вот, сейчас к вашему, господин Бокстель, соседу, Корнелису ван Берле, пришли, чтобы взять его под стражу. Его обвиняют в государственной измене.

– Ба! – все более слабеющим голосом пролепетал тот. – Быть не может!

– Так, по крайней мере, говорят. К тому же я только что видел, как к нему заявился судья ван Спеннен со стражниками.

– А, если ты сам видел, тогда другое дело, – выговорил Бокстель.

– Как бы то ни было, я, пожалуй, сбегаю и еще что-нибудь разузнаю, – сказал лакей. – Не беспокойтесь, сударь, я буду вас держать в курсе.

Бокстель оставил рвение своего слуги без комментариев, ограничившись ободряющим жестом. Лакей вышел и вернулся спустя четверть часа.

– О, сударь, все, что я вам рассказал, чистая правда, – объявил он.

– То есть как?

– Господин ван Берле арестован, его посадили в карету и отправили в Гаагу.

– В Гаагу?

– Да, если все, о чем говорят, правда, плохи его дела.

– А что говорят? – спросил Бокстель.

– Черт возьми, сударь! Говорят, ну, это, может, еще и не так, однако болтают, что горожане вроде бы сейчас, в это самое время, убивают господ Корнелиса и Яна де Виттов.

– Ох! – пробормотал, а вернее, прохрипел Бокстель и зажмурился, стараясь прогнать жуткое видение, которое, должно быть, представилось его умственному взору.

– Дьявольщина! – сказал себе лакей, выйдя от него. – Видать, мингер Бокстель расхворался не на шутку, иначе бы он от такой вести в два счета из кровати выпрыгнул.

Исааку Бокстелю и вправду нездоровилось, ему было худо, как человеку, только что убившему другого человека. Но он совершил это убийство с двойной целью: первая была достигнута, оставалось добиться второй. На дворе уже темнело. Близилась ночь, та самая, которой ждал Бокстель.

И вот она настала. Он поднялся с кровати.

Затем взобрался на свой клен.

Его расчет оказался верным: никто и не думал караулить сад, в доме все пошло кувырком.

Он слышал, как часы пробили десять, одиннадцать, а там и полночь.

В полночь он с колотящимся сердцем, дрожащими руками и мертвенно-бледным лицом спустился с клена, взял лестницу, приставил ее к стене, взобрался на предпоследнюю ступеньку и прислушался.

Всюду было тихо. Ни единый звук не нарушал безмолвия этой ночи.

Лишь в одном окне горел свет. Это было окно кормилицы.

Тишина и темнота приободрили Бокстеля.

Он перебросил ногу через стену, на мгновение замер перед решающим шагом, потом, убедившись, что ему нечего бояться, перетащил лестницу из своего сада в сад Корнелиса и спустился по ней.

Зная как свои пять пальцев место, где сидели в земле луковички черного тюльпана, он бросился прямо туда, но с дорожки тем не менее не сходил, опасаясь, что следы могут его выдать. Добравшись до места, он с хищной радостью тигра погрузил обе руки в мягкую землю.

Но там ничего не было. Он подумал: не беда, просто немного ошибся. А на лбу выступили капли пота – потаенная тревога уже терзала его. Порылся рядом – ничего. Порылся справа, порылся слева – ничего. Сзади порылся и спереди – все то же.

Когда же до него наконец дошло, что эта земля была вскопана еще утром, он чуть с ума не сошел.

Действительно, в то время, как Бокстель лежал в постели, Корнелис спустился в сад, выкопал луковицу и, как мы уже рассказывали, разделил ее на три дочерние.

А теперь Бокстель, перерыв голыми руками более десяти квадратных футов, все не мог решиться уйти, поверить в неудачу.

Но вот наконец все сомнения исчезли, пришла пора осознать свое несчастье в полной мере.

Пьяный от бешенства, он вернулся к лестнице, взобрался на стену, перетащил лестницу обратно в свой сад и, швырнув ее туда, спрыгнул вслед за ней.

И тут его вдруг осенило: еще не все потеряно.

Луковки, должно быть, в сушильне, на это вся надежда.

Оставалось только пробраться туда, как он ранее пробрался в сад.

Там он их отыщет!

К тому же это будет не слишком трудно. Окна сушильни поднимались и опускались так же, как в оранжерее. Утром Корнелис ван Берле открыл их, а закрыть никто не додумался.

Вся трудность заключалась в том, чтобы раздобыть достаточно высокую лестницу, двадцатифутовую вместо его двенадцатифутовой.

Бокстель приметил на той же улице, где жил, дом, который ремонтировался. К стене этого дома была прислонена гигантская лестница. Такая как раз подойдет, если рабочие ее не унесли.

Он со всех ног бросился к тому дому. Лестница стояла на месте.

Бокстель взял ее и с огромным трудом дотащил до своего сада. Приставить ее к стене дома Корнелиса оказалось трудно, но он справился.

Лестница точь-в-точь доставала до фрамуги.

Бокстель захватил с собой зажженный потайной фонарь, сунул его в карман, вскарабкался по лестнице и проник в сушильню.

Оказавшись в этом святилище, он замер, опершись на стол: ноги не держали его, сердце билось так, что он боялся задохнуться.

Здесь ему было ужасно не по себе, хуже, чем в саду. Надо заметить, что собственность под открытым небом теряет изрядную долю своей неприкосновенности, недаром тот, кто способен перескочить через изгородь или перелезть через стену, зачастую останавливается перед запертым окном или дверью.

В саду Бокстель был лишь мародером, не более того, в комнате он превратился в вора.

И все же отвага вернулась к нему. Не для того он так далеко зашел, чтобы вернуться с пустыми руками.

Но сколько он ни искал, выдвигая и задвигая обратно все ящики, в том числе тот, особый, что стал для Корнелиса роковым, ему попадались снабженные наклейками, как в ботаническом саду, «Жанна», «Де Витт», тюльпан темно-коричневый, тюльпан цвета жженого кофе, но нигде не было ни следа черного тюльпана или, вернее, тех дочерних луковок, в которых он спит, подобно зародышу, прячась до поры цветения.

А между тем в книге учета семян и луковиц, которую ван Берле вел по всем правилам двойной бухгалтерии с не меньшим тщанием и точностью, чем ведутся гроссбухи крупнейших фирм Амстердама, Бокстель нашел такие строки:

«Сегодня, 20 августа 1672 года, я выкопал луковицу большого черного тюльпана и отделил от нее три великолепные луковички».

– Луковички! Луковички! – рычал Бокстель, переворачивая все в сушильне вверх дном. – Куда он умудрился их запрятать?

Но вдруг ударил себя по лбу с такой силой, будто хотел сплющить собственный мозг:

– Какой же я жалкий болван! – закричал он. – О, трижды пропащий Бокстель! Да разве он расстанется со своими луковицами? Бросит их в Дордрехте, а сам уедет в Гаагу? Разве можно жить без своих луковичек, когда это луковички черного тюльпана? Он успел прихватить их с собой, этот грязный негодяй! Они у него, он увез их в Гаагу!

Эта догадка, как вспышка молнии, осветила перед Бокстелем бездну его бесполезного преступления.

Сраженный, он рухнул на тот самый стол, на то самое место, где за несколько часов до того несчастный ван Берле так долго и блаженно любовался луковичками черного тюльпана.

– Что ж! – пробормотал завистник, смертельно побледнев, но вскинув голову. – Если они у него, он сможет держать их при себе только до тех пор, пока жив, а значит…

Он не высказал эту гнусную мысль до конца, только на губах проступила жуткая усмешка.

– Луковицы в Гааге, – сказал он себе, – значит, мне больше нечего делать в Дордрехте. В Гаагу! За луковицами!

И Бокстель, пренебрегая огромным богатством, что окружало его здесь, одержимый мыслью лишь об одной, бесконечно вожделенной драгоценности, выбрался из сушильни через фрамугу, проворно спустился по лестнице, отнес это орудие преступления туда, откуда взял, и вернулся к себе домой в состоянии хищного зверя, рычащего, когда он чует добычу.

IX. Наследственные покои

Было около полуночи, когда несчастного ван Берле бросили за решетку. Он был заключен в Бюйтенхоф.

Там произошло именно то, что предвидела Роза. Обнаружив, что камера Корнелиса пуста, народ от злости так взбесился, что попадись этой своре под руку папаша Грифиус, он бы уж дорого поплатился за исчезновение узника.

Но толпа утолила свой гнев, всласть натешившись над обоими братьями, которых убийцы настигли благодаря Вильгельму: сей муж, воплощение предусмотрительности, на всякий случай позаботился запереть городские ворота.

Таким образом, настал час, когда тюрьма опустела. Завывания черни, громом прокатывавшиеся по ее лестницам, сменила тишина.

Пользуясь этим, Роза вышла из своего укрытия и вывела оттуда отца.

Тюрьма совершенно обезлюдела. Кому охота торчать здесь, когда добрые люди у Тол-Хека режут предателей?

Грифиус, весь трясясь, выбрался наружу вслед за отважной Розой. Общими усилиями отец с дочерью худо-бедно заперли главные ворота. Мы говорим «худо-бедно», так как они оказались наполовину разбиты. Было видно, какой могучий ураган ярости прокатился здесь.

Около четырех часов с улицы снова послышался шум, но Грифиусу и его дочке на сей раз он ничем не грозил. То были ликующие вопли толпы, которая тащила трупы своих жертв обратно, чтобы повесить их на площади, на обычном месте казни.

Роза снова предпочла спрятаться, на сей раз затем, чтобы не видеть кошмарного зрелища.

Было около полуночи, когда у ворот тюрьмы или, вернее, у той баррикады, что их заменяла, послышался стук.

Это привезли Корнелиса ван Берле.

Встречая нового постояльца, тюремщик Грифиус заглянул в приказ об его взятии под стражу и, прочитав характеристику арестованного, буркнул со злорадной ухмылкой:

– Крестник Корнелиса де Витта? Ну, молодой человек, здесь для вас готовы наследственные покои, их-то мы вам и предоставим.

И ярый оранжист, в восторге от своей шутки, взял фонарь и связку ключей, собравшись препроводить Корнелиса в камеру, которую утром того же дня покинул Корнелис де Витт.

Итак, Грифиус приготовился отвести крестника в камеру крестного. На том пути, который надлежало пройти, чтобы туда попасть, приунывший цветовод не услышал ни единого звука, кроме собачьего лая, и не разглядел ничего, кроме лица юной девушки.

Пес, гремя тяжелой цепью, выступил ему навстречу из ниши, выдолбленной в стене, и обнюхал узника, чтобы не обознаться в момент, когда прикажут его растерзать.

Девушка, услышав, как лестничные перила застонали под отяжелевшей от усталости рукой заключенного, отворила выходившее на эту же лестницу окошко своей комнатки, расположенной в толще стены. В правой руке незнакомка держала лампу, освещавшую ее прелестное розовое личико в обрамлении дивных золотистых волос, собранных в густые спиралевидные локоны, между тем как левой запахивала на груди белоснежную ночную сорочку, поскольку встала с постели: неожиданное прибытие Корнелиса разбудило ее.

Право же, такая картина просилась на полотно, вполне достойная кисти Рембрандта: эта черная спираль лестницы, озаренная красноватым светом фонаря Грифиуса, угрюмая рожа тюремщика, выше – меланхолическая физиономия Корнелиса, склоненная над перилами, его взгляд, устремленный вниз, а там в рамке освещенного окна – очаровательная головка Розы, ее целомудренный жест, быть может, чуть досадливый из-за того, что своим печальным, затуманенным и все же ласкающим взглядом молодой человек, оказавшись на несколько ступеней выше, волей-неволей коснулся белых округлых плеч девушки.

И наконец, в самом низу лестницы, где потемки сгущаются так, что никаких деталей уже не разглядеть, – налитые кровью глаза огромного пса, трясущего цепью, звенья которой отбрасывают резкие блики, отражая двойной свет лампы Розы и фонаря Грифиуса.

Но чего не смог бы передать на своем полотне и величайший живописец, так это страдальческого выражения, мелькнувшего на лице Розы, когда она увидела красивого бледного молодого человека, медленно поднимающегося по лестнице, и поняла, что это к нему относилась зловещая фраза ее родителя: «Вас ждут наследственные покои».

Это зрелище было мимолетным, оно мелькнуло и пропало куда быстрее, чем мы успели бы его описать. Грифиус продолжал свой путь, Корнелис поневоле следовал за ним, и через пять минут они вошли в камеру, описывать которую нет нужды: читатель уже с ней знаком.

Грифиус пальцем показал узнику на ложе, где столько выстрадал мученик, всего несколько часов назад отдавший Богу душу, и ушел, прихватив свой фонарь.

Корнелис, оставшись один, бросился на кровать, но уснуть не мог. Его взгляд был неотрывно прикован к узкому оконцу, забранному железной решеткой, – единственному источнику света, проникающего в камеры Бюйтенхофа. Он видел, как за деревьями начал пробиваться бледный луч рассвета, первый из тех, которыми в дневные часы небо окутывает землю, словно белой мантией.

Ночью же мимо замка то и дело пролетали на всем скаку чьи-то быстрые кони, слышалась тяжкая поступь патруля по маленьким круглым булыжникам мостовой, и фитили аркебуз вспыхивали под порывами западного ветра, отбрасывая на окна тюрьмы свои прерывистые блики.

Но когда занимающаяся заря посеребрила кровли домов, Корнелис, которому не терпелось узнать, есть ли вокруг него хоть что-нибудь живое, подошел к окну и обвел печальным взглядом открывшуюся перед ним картину.

В дальнем конце площади на фоне бледно окрашенных домов торчало черноватое бесформенное нечто – подернутое утренним туманом, это корявое сооружение казалось темно-синим.

Корнелис узнал очертания виселицы.

На ней болтались два лоскута – уже не тела, а скелеты, но все еще окровавленные.

Добрые жители Гааги искромсали плоть своих жертв, но потрудились приволочь и подвесить здесь то, что осталось, как двойной повод для надписи, темнеющей на гигантской доске.

Своими зоркими глазами Корнелис смог разглядеть следующие строки, наляпанные жирной кистью какого-то мазилы:

«Здесь висят великий негодяй, по имени Ян де Витт, и его брат, мелкий жулик Корнелис де Витт, два врага народа, но большие друзья короля Франции».

У Корнелиса вырвался крик ужаса, в порыве лихорадочного протеста он руками и ногами забарабанил в дверь, да так быстро, с такой силой, что взбешенный Грифиус примчался со своей громадной связкой ключей.

Тюремщик отпер дверь, изрыгая ужасающие проклятия на голову узника, побеспокоившего его в неурочный час.

– Ах ты черт! – крикнул он, врываясь в камеру. – Новый де Витт не лучше прежних! Похоже, все де Витты одержимы дьяволом!

– Сударь, сударь! – воскликнул Корнелис и, схватив тюремщика за руку, потащил его к окну. – Что такое там написано, сударь? Что я прочел?

– Где это – «там»?

– На той доске.

Бледный, задыхаясь, он указывал туда, где в дальнем конце площади темнела виселица, украшенная циничной надписью.

Грифиус расхохотался:

– Ах-ах! Да, вы прочли, и что?.. Вот, мой любезный сударь, полюбуйтесь, что бывает с теми, кто якшается с врагами нашего принца Оранского!

– Господ де Витт убили! – прошептал Корнелис, утирая пот со лба и падая на кровать. Его руки бессильно свесились, глаза непроизвольно закрылись.

– Господ де Витт настигло правосудие народа, – объявил Грифиус, – вы что же, называете это убийством? А вот я назову это казнью!

И, убедившись, что пленник не только успокоился, но поистине сражен, уничтожен, он вышел, грохнув дверью и со скрежетом повернув ключ в замке.

Придя в себя, Корнелис увидел, что остался один, и камера, которую Грифиус назвал «наследственными покоями», показалась ему роковым преддверием лютой смерти, порогом, за которым бездна.

Но поскольку он был философом и, главное, христианином, он прежде всего помолился за упокой души сначала своего крестного, потом великого пенсионария и, наконец, сам приготовился покорно встретить все горести, которые Богу угодно будет ниспослать ему.

Затем, спустившись с небес на землю, а с земли поневоле вернувшись в тюремную камеру, он убедился, что рядом по-прежнему никого, и, достав спрятанные на груди три луковки черного тюльпана, засунул их в самый темный угол камеры, за глиняную подставку, на которую ставят традиционный кувшин заключенного.

Годы напрасного труда! Крушение самых сладостных надежд! Его открытие канет в небытие, черный тюльпан осужден на смерть так же, как он сам! Ведь в этом каменном мешке нет ни былинки, ни щепотки земли, сюда не проникает ни один солнечный луч.

При мысли об этом Корнелис впал в беспросветное отчаяние, в коем и пребывал, пока необычайное событие не вывело его из этого состояния.

Что за событие?

Рассказ о нем мы прибережем для следующей главы.