Текст книги "Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)"

– Отвечай, – сказал капитан Моисею, – что это, может быть, и правда, но что во всяком случае дело должен разобрать судья.

Как только Моисей пересказал это, крики раздались снова.

– Что нам до судей! – кричали турки. – У нас коль станешь ждать судей, так никогда правды не добьешься! Мы сами с ним разделаемся. Дайте нам его сюда! Выдайте убийцу! Убийцу! Убийцу!

– Мы отвезем убийцу в Константинополь и сдадим с рук на руки кади.

– Нет, нет! – кричали турки. – Дайте его нам. Выдайте его, а не то валлах! биллях! таллах! Мы сами возьмем.

– Стыдно вам так клясться! – сказал Моисей.

– В ад жида! – закричали турки, снова обнажив сабли и ханджары. – Убьем гяуров!

– Трапы долой! – закричал капитан в рупор, чтобы заглушить шум. – Стреляй в первого, кто сунется.

Приказание сразу же было исполнено, а человек двадцать матросов с ружьями и карабинами влезли на марсы. Эти приготовления, значение которых было очень ясно, немного усмирили нападающих, и они удалились от корабля футов на тридцать. В это время с лодок раздались два выстрела, но, к счастью, никого не ранили.

– Выпалить из пушки холостым зарядом! – вскричал капитан. – Не уймутся, так потопить лодки… Две или три, а там как бог даст!

За этим приказанием последовало минутное молчание, потом весь корабль дрогнул от выстрела тридцатишестифунтовой пушки, облако дыма взлетело, поиграло вокруг рей, и так как воздух был совершенно тих, то оно медленно поднялось прямо к небу. Когда дым рассеялся, мы увидели, что лодки несутся к берегу, за исключением только той, в которой был сын убитого. Он остался один и, казалось, своим ханджаром вызывал на бой весь экипаж.

– Тридцати солдатам, хорошенько вооружившись, сесть в баркас и отвезти преступника к кади! – сказал капитан.

Баркас сразу же спустился на воду, туда снесли убийцу, тридцать морских солдат с заряженными ружьями и шестью патронами сошли вслед за ним, двенадцать дюжих гребцов ударили веслами, и шлюпка быстро понеслась по волнам, которые уже начинали покрываться мраком.

При виде этого турецкие лодки снова собрались, образовали полукружие и следовали издали за убийцей, который был причиной всего этого шума.

Корабль повернул боком, чтобы в случае нужды дать залп по берегу, но эта предосторожность была излишняя. Турки держались в почтительном отдалении от нашей шлюпки, солдаты спокойно вышли на берег и повели преступника к кади. Турки тоже пристали к берегу, покинув свои лодки на произвол судьбы, и побежали в те же ворота, в которые вошли солдаты. Минут через десять мы увидели, что наши спокойно и в величайшем порядке идут назад к баркасу. Виновный был в руках правосудия. В этом случае, как во всех, в которых призывалось здравое суждение и непоколебимое мужество, Стенбау сделал именно то, что было надо.

Еще некоторое время встревоженные толпы бродили по берегу и как бы угрожали нам, но мало-помалу мрак вокруг них сгустился и крики сделались менее громкими. Вскоре пространное водное зеркало, которое еще недавно оглашалось шумом и восклицаниями, погрузилось в глубокое безмолвие. Мы подождали еще с час, потом из предосторожности от тайного нападения капитан приказал пустить ракету. Огненная змейка взвилась к небу, ракета лопнула в воздухе, озарила на минуту своими бесчисленными звездочками весь Константинополь от Семибашенного замка до Константиновского дворца, и мы увидели, что по берегу бродит уже только стая собак, которые с воем искали пропитание.

На другой день посол наш пригласил капитана и всех офицеров «Трезубца» сопровождать султана в мечеть, куда он ехал благодарить Аллаха за то, что он внушил Наполеону мысль снова объявить войну России, по возвращении из мечети мы должны были обедать в Серале, а потом представляться повелителю правоверных.

Вместе с этим приглашением привезли письмо к Байрону. Эдер уведомлял его, что домик для него нанят в Пере, и что он может переехать туда, когда ему будет угодно. Байрон сразу же собрался и в тот же день покинул корабль вместе с Гобгозом, Экенгедом и двумя греческими слугами. Капитан позволил мне проводить их, я должен был вернуться к девяти часам вечера.

Новое жилище лорда Байрона было прелестным домом, убранным совершенно по-турецки, он стоял посреди прекрасного сада, усаженного кипарисами, чинарами и сикоморами, широкие цветники были усеяны тюльпанами и розами, которые в этом благотворном климате цветут круглый год. Внутри были разложены и расставлены, по восточному обыкновению, ковры, софы и несколько шкафов или, лучше сказать, сундуков, украшенных перламутром и слоновой костью и расписанных яркими красками. Эдер велел прибавить к этому три кровати, думая, что Байрон, как ни любит восточную жизнь, все-таки не станет продлевать своего фанатизма до того, чтобы, подобно туркам, спать одетым на софе. Это предположение чрезвычайно не понравилось Байрону, и, несмотря на крик и жалобы товарищей, он сразу же отослал все три кровати назад в посольский дом.

Глава XV

Утром, в день, назначенный для аудиенции, я одевался, стараясь быть как можно наряднее, чтобы не слишком отличаться от турецких офицеров. Моисей вошел в мою каюту и запер за собой дверь с видом человека, который имеет важное и тайное поручение. Потом после всех этих предосторожностей он подошел ко мне на цыпочках и приложив палец к губам. Я следил за ним насмешливым взглядом, гадая, почему он так важничает, и думая, что все это кончится тем, что он предложит мне какой-нибудь товар, запрещенный во владениях султана, но он, посмотрев еще раз вокруг себя, чтобы удостовериться, что никого лишнего нет, сказал мне:

– У вас на левой руке перстень с изумрудом.

– Что это значит? – сказал я, вздрогнув от радости и надеясь, что происшествие, которое ни на минуту не выходило у меня из головы, наконец объяснится.

– Этот перстень, – продолжал он, не отвечая на мой вопрос, – бросили вам из окна в Галате в тот день, как вы осматривали город.

– Да!.. Но откуда ты это знаешь?

– Перстень бросила женщина, – продолжал Моисей.

– Молоденькая, хорошенькая?

– Хотите посмотреть ее?

– О, разумеется!

– Вы, однако же, знаете, чему вы подвергаетесь?

– Что мне до опасностей!

– Ну так приезжайте ко мне нынче вечером в семь часов.

– Непременно буду.

– Тс-с!.. Кто-то идет.

Вошел Джеймс, и Моисей оставил нас одних. Джеймс, улыбаясь, следовал за ним глазами.

– Гм!.. Ты, я вижу, вступил в тайные сношения с il signor Mercurio[6]6
  il signor Mercurio – бог торговли.


[Закрыть], желаю, чтобы тебе лучше моего посчастливилось. Я уже не беру у него ничего, кроме табака, потому что все прочее, несмотря на его хвастовство, просто дрянь. Он насулит тебе свиданий с турчанками, гречанками, как будто ему некуда от них деваться, а потом познакомит с какой-нибудь евреечкой, да такой, что в Лондоне и носильщик не поглядел бы на нее.

– Нет, брат Джеймс, у меня дело совсем другое, – сказал я, покраснев при мысли, что, может быть, все мечты мои поведут к такому же концу. – Не я ищу приключений, а приключения меня. Посмотри-ка этот перстень.

– Тем хуже, – сказал он, взглянув на перстень. – Мне еще в молодости понарассказали о говорящих букетах, о немых, о кожаных мешках, которые кричат, когда их бросают в море. Не знаю, правда ли все это, но только такие истории именно здесь и случаются.

Я с сомнением покачал головой.

– А позволь спросить, – продолжал Джеймс, – как достался тебе такой талисман?

– Мне его кинули из решетчатого окна, откуда раздался крик в тот день, как мы встретили старого грека, которого вели на казнь. Помнишь?

– Да, это я знаю. Так, видно, тебя в этом-то доме и ждут?

– Я уверен в этом.

– А позволь спросить, когда?

– Сегодня часов в семь или восемь.

– И ты пойдешь?

– Разумеется.

– Ступай, любезный. Конечно, и я ни за что бы в свете не отказался от такого увлекательного приключения. А я сделаю то, что ты бы сделал в подобном случае, если бы был на моем месте, а я на твоем.

– Что же ты сделаешь?

– Этого я тебе не скажу.

– Делай, что хочешь, любезный Джеймс. Я полностью полагаюсь на твою дружбу.

Джеймс пожал мне руку, я окончил свой туалет, и мы вместе вышли на палубу.

Залп пушек от Сераля возвестил народу, что он скоро будет наслаждаться лицезрением своего падишаха. На этот отвечали другие залпы в янычарской казарме и Топхане. Все корабли, стоявшие на якоре в Босфоре, подняли флаги и тоже начали палить. Константинополь представлял в эту минуту истинно волшебный вид: весь Золотой Рог был в огне, с нашего корабля, который прыгал и гремел, подобно другим, сквозь промежутки дыма мы видели мечети, укрепления, минареты, красивые дома, сады, наполненные густой зеленью, кладбища с огромными кипарисами, амфитеатр зданий, беспорядочно нагроможденных, и все это, видимое сквозь дымный туман, принимало гигантские размеры, фантастические формы и казалось словно сном. Настоящая волшебная страна!

Эти залпы со всех сторон призывали нас в Сераль, мы сели с капитаном в баркас и поспешили к берегу. Там ждали нас богато украшенные лошади, мне достался прекрасный серый конь в яблоках, с золотой сбруей, конь, на котором не стыдно было бы разъезжать главнокомандующему в день битвы. Я вскочил на него с легкостью, которой позавидовали бы многие морские офицеры. У ворот Сераля мы встретили нашего посла и лорда Байрона, последний был в алом мундире с богатыми золотыми нашивками, похожем на мундир английских адъютантов. Посол пригласил его как постороннего зрителя присутствовать при этой церемонии, а между тем она его чрезвычайно беспокоила. Байрон заботился о том, какое место занять в поезде, потому что он даже в глазах неверных хотел сохранить преимущества своего звания. Эдер тщетно уверял его, что не может назначить ему никакого особенного места, и что турки ровно ничего не понимают в обычаях английской знати, но лорд Байрон успокоился только тогда, когда помощник папского посла, судья в этих делах чрезвычайно сведущий, сам вызвался выбрать ему место в свите Эдера.

Мы вошли в первый двор, где должны были ждать, пока ход начнется, и через несколько минут шествие появилось.

Впереди шли янычары, за ними разные другие войска, грязные и оборванные, потом множество серальских и государственных сановников в колоссальных тюрбанах, наконец явился сам султан Махмуд на пышном арабском коне. Кроме черной собольей шубы и бриллиантового пера на белом тюрбане, никаких других знаков высокого сана на этом государе мы не приметили. Перед султаном шел казначей и бросал в народ мелкие, только что вычеканенные монеты, а за ним секретарь, который принимал в желтый портфель просьбы и жалобы, подаваемые султану. Не знаю, кто шел позади секретаря, да я этим и не интересовался. Посол сделал знак, что нам пора присоединиться к шествию, мы сразу же въехали в пустое пространство, оставленное нам между султанскими телохранителями и какими-то кавалеристами в золотых касках. Мы поехали за его султанским величеством, ослепленные или, лучше сказать, пораженные этим восточным великолепием, которого Европа не могла бы достичь, если бы даже собрала и выставила напоказ все свои сокровища.

Нам надо было проехать весь город, чтобы добраться до мечети султана Ахмеда, стоящей на южном краю знаменитого в византийских летописях ипподрома, который турки называют Атмейданом. Султан с главными сановниками вошел в мечеть. Нам, как неверным, нельзя было входить туда, и потому Махмуд, чтобы сделать для нас это запрещение менее чувствительным, с истинно восточной учтивостью оставил три четверти своей свиты вместе с нами у обелиска Феодосию.

Пробыв в мечети с полчаса, султан снова сел на коня и поехал смотреть на игру в джерид[7]7
  Джерид – тонкое короткое метательное копье.


[Закрыть]; место для этого турнира – любимой забавы турок и египтян – было выбрано в Пресных Водах.

Мы пустились в путь, миновали Константинов дворец и ехали по берегу до места, где устроены земляные уступы в виде амфитеатра. Посередине, между рядами уступов, была платформа, назначенная для султана и двора его, а в противоположном конце поприща – купа деревьев, под которыми теснились зрители, не имевшие права на почетные места. Как только султан занял свое место, уступы наполнились народом: с одной стороны сидели женщины, с другой мужчины. Мы, европейцы, имеем такие ложные понятия о Востоке, что я чрезвычайно удивился, увидев на публичном празднестве женщин знатнейших фамилий. Правда, они сидели отдельно от мужчин, и притом в покрывалах, но все-таки это доказывало, что они свободнее древних гречанок, которым вовсе не позволялось присутствовать на играх или в гимназиях. Дело в том, что турецкие женщины живут совсем не в таком рабстве, как мы воображаем, за исключением султанских жен, за которыми строго присматривают. Прочие женщины ходят друг к другу в гости, в бани, по лавкам, бывают на гуляньях, принимают у себя врачей, даже некоторых близко знакомых мужчин.

В Европе женщины своими нарядами служат украшением всякому собранию, а здесь совершенно напротив – нарядом отличаются мужчины.

Как только султан занял свое место, стражи, стоявшие по четырем углам поприща, расступились, и оттуда явилась толпа молодых людей. Они скакали так быстро и в таком беспорядке, что ничего нельзя было различить в этом вихре, образовавшем густое ослепительное облако алых седел, золотых шпор, блестящих ятаганов, серебряных нагрудников и рубиновых султанов. Игра началась простыми упражнениями конников. При каждой смене фигур смесь цветов и форм становилась более и более блестящей, группы свивались вензелями, раскидывались цветами, разбрасывались разноцветным ковром. Потом каждый старался выказать свою ловкость, попадая в соперника джеридом или уворачиваясь от его ударов. Тогда пошли в дело трости с железными крючками. Всадники на всем скаку с удивительной ловкостью поднимали ими свои джериды, но другие, пренебрегая этим средством, спускались почти под самое брюхо лошади и поднимали джерид рукой.

Эта дивная борьба продолжалась часа два, ни у одного из всадников не было ни лат, ни шлема с наличником, между тем ни один из них не был ранен, что, однако же, не всегда случается. Наконец ужасная музыка, которой подан был сигнал к началу битвы, раздалась в знак ее окончания. В ту же минуту джериды перестали летать и были прицеплены к седлам, всадники ускакали, поприще опустело.

За всадниками явились канатоходцы, странствующие паяцы, фокусники и ученые медведи. Все эти паяцы начали показывать свое искусство: одни плясали, другие разыгрывали фарсы, третьи делали фокусы-покусы, так что каждый зритель мог выбрать зрелище по своему вкусу или рассеянными взорами окидывать все это странное и разнообразное зрелище. Что касается меня, то, к стыду своему, признаюсь, я был одного мнения с лордом Эссексом из «Кенильворта»[8]8
  «Кенильворт» – произведение Вальтера Скотта.


[Закрыть], который, как читатели, конечно, помнят, предпочитал медведя Шекспиру, и я совершенно предался созерцанию милого четвероногого. Впрочем, надо сказать, что мое внимание разделял с медведем и его укротитель, важный турок, который смеялся не больше своего зверя. К тому же было видно, что он весь, от шелковой кисти своей шапочки до загнутых кончиков туфель, был проникнут честью, которой удостоился. Каждый раз, когда султан изъявлял свое удовольствие, он, в полном убеждении, что это относится к нему и его медведю, останавливался, кланялся, заставлял кланяться медведя, а потом начинал снова. К моему сожалению, это занимательное зрелище было вскоре прервано. Султан встал, чтобы ехать в Сераль обедать. Все сразу же встали в одну минуту: паяцы, фокусники, народ, визири и медведи, все разошлось, исчезло. Наши тоже отправились в Сераль, а я, отдав лошадь слуге, пошел к берегу, сел в лодку и отправился в Галату, там, с помощью нескольких слов французского наречия, которые я уже выучил, и адреса, который дал мне Моисей, я скоро отыскал его лавку.

Еврей не ждал меня так рано: он звал в семь, а тогда было еще только пять часов. Я рассказал ему, в чем дело, и попросил дать мне чего-нибудь поесть. Моисей был человек бесценный: он умел все, ему были под силу любые ремесла. Он сразу же принес мне самый лучший обед, какой только можно сыскать в Константинополе, то есть вареного цыпленка, рис с шафраном и пирожное, потом подал душистый кальян с превосходным табаком.

Я возлежал на диване, как вдруг вошел Моисей и за ним женщина, закутанная в плащ и покрывало. Он сразу же запер за собой дверь. Воображая себе, что это моя богиня, которая решилась предстать предо мной в виде простой смертной, я вскочил с дивана и начал раскланиваться, но Моисей остановил меня.

– Не стоит тратить времени, – сказал он.

– Да я и не намерен.

– Вы ошибаетесь. Это не госпожа, а служанка.

– Ага! – сказал я с сожалением.

– Послушайте меня, – сказал Моисей, – оставьте это, пока еще можно, вы пускаетесь на дело, опасное везде, а в Константинополе и подавно. Мне заплатили, чтобы предложить вам свидание, я и предложил, но ни за что на свете не приму на себя ответственности за то, что может с вами случиться.

Я вынул кошелек и, высыпав на руку половину того, что в нем было, подал Моисею.

– Вот, – сказал я, – несколько цехинов в знак признательности за то, что ты исполнил это поручение, и в доказательство, что я отступаться не намерен.

– Так и быть, – сказал Моисей, отвязывая покрывало и верхнее платье женщины, которая почтительно стояла у дверей, не понимая того, что мы говорили, – наряжайтесь, и дай бог вам выпутаться из беды, в которую сами лезете.

Признаюсь, что я немножко поколебался, увидев, что надо закутаться в это платье, в котором мне, как мумии, невозможно будет действовать руками. Но я зашел уже слишком далеко, отступить было бы стыдно, и я очертя голову продолжал свое опасное предприятие.

– Научи же, что мне теперь делать? – сказал я.

– Ступайте за невольником, который поведет вас, а главное, молчите. Одно слово – и вы погибли.

Все это было не очень весело, но уж так и быть, я на все решился. Читатели уже видели, что я не труслив, и притом меня тянуло любопытство, столь свойственное молодым людям. Я прикрыл свой мичманский кортик, надел платье и покрывало, и в этом костюме, скрадывающем все формы, походил как две капли воды на ту, которая уступила мне свою одежду. Это я угадал по взгляду, которым мы с Моисеем обменялись.

– Ну, а теперь что мне делать? – спросил я, нетерпеливо желая узнать, к чему все это меня поведет.

– Пойдемте со мной, – отвечал Моисей, – и только ради бога…

Он приложил палец к губам.

Я кивнул, отворил дверь и, сойдя с лестницы, очутился в магазине.

Там ждал нас черный невольник. Обманутый моим нарядом, он сразу же побежал отвязать осла. Турчанки обыкновенно ездят на ослах. Моисей почтительно проводил меня до дверей, помог мне сесть в седло, и я пустился в путь, не зная, куда меня везут.

Глава XVI

Мое путешествие продолжалось минут десять, я не узнавал ни одной из улиц, по которым ехал. Наконец мы остановились у довольно большого дома. Провожатый мой отворил ворота, я въехал, и он опять их запер. Я очутился на квадратном дворе, видно хорошо знакомом моему ослу, потому что он сам пошел прямо к двери, напротив ворот. Я хотел было соскочить, но невольник стал на одно колено, чтобы другое послужило мне вместо ступеньки, и подставил мне голову, чтобы опереться на нее рукой. Я последовал принятому порядку, потом, видя, что невольник хочет ограничить этим свои услуги и собирается вести осла в конюшню, я показал ему повелительным жестом, чтобы он шел вперед. Он сразу же повиновался с почтительностью, доказывавшей его привычку к языку жестов.

Предосторожность была не лишней. Я бы никогда не выпутался из лабиринта комнат и коридоров, по которым вел меня невольник. Между тем я посматривал вокруг себя, чтобы опознаться, в случае, если придется поспешно удаляться, и по множеству слуг и стражей, которые мелькали мимо меня, как тени, или стояли неподвижно, как статуи, я догадался, что нахожусь в доме какого-то знатного турецкого барина. Наконец отворилась дверь в комнату, светлее и лучше убранную, чем все прочие. Проводник мой впустил меня туда, затворил двери, и я очутился перед девушкой лет четырнадцати или пятнадцати, которая показалась мне совершенной красавицей.

Прежде всего я запер дверь позолоченной задвижкой, повернулся и стоял несколько секунд неподвижно, вне себя от удивления и радости, пожирая глазами фею, которая как бы волшебным жезлом отворила мне двери этого очарованного дворца. Она лежала на шелковых подушках, на ней был кафтан из розовой шелковой ткани с серебряными цветочками и верхнее платье из белого штофа с золотыми цветочками, стянутое в талии и вырезанное на груди, длинные рукава этой ферязи висели позади, и под ними – рукава белой шелковой газовой рубашки, которая была застегнута на груди бриллиантовой запонкой. На голове у девушки был колпак, прелестный головной убор турчанок, который состоит из бархатной шапочки алого цвета с золотой кистью и надевается набекрень. Волосы на виске, выбивавшиеся из-под колпака, были приглажены, и в них заткнут букет из драгоценных камней, сделанных в виде цветов, жемчужины изображали померанцевые цветы, рубины – розы, бриллианты – жасмины, а топазы – жонкили. Волосы красавицы длинные, каких у нас никогда не видно, падали бесчисленными косичками до вышитых золотых туфель. Что касается лица, то ее черты были совершенно правильными: это была греческая красота во всем своем строгом и прелестном величии: лицо с большими черными глазами, носом Аполлона и коралловыми губами.

Само собой разумеется, что я рассмотрел все это одним взглядом.

Красавица между тем протянула вперед головку, согнув шею, как лебедь, и устремив на меня беспокойный взор. Я вспомнил о странном своем наряде и догадался, что она сомневается, точно ли я тот, кого она ждала. Я в ту же минуту разорвал, сбросил с себя платье и покрывало и очутился в своем мичманском мундире.

Прекрасная гречанка встала, пошатываясь, и, протянув ко мне руки, вскричала:

– Ради бога, спасите меня!

– Скажите мне, кто вы и от какой опасности я должен спасти вас? – вскричал я, подбегая, чтобы поддержать ее.

– Кто я? – сказала она. – Я дочь того, кого вы встретили, когда его вели на казнь, и вы можете спасти меня от опасности быть любовницей того, кто причиной смерти отца моего.

– Скажите только, что я должен делать? Я на все готов.

– Прежде всего вам надо знать, чего я боюсь и на что надеюсь. Я вам расскажу это в нескольких словах.

– Но не напрасно ли мы будем терять драгоценное время? Вы молоды, прекрасны, несчастны. Вы понадеялись на мое мужество и благородство, иначе бы вы меня не призвали. Чего же мне более?

– Теперь пока нам бояться нечего. Голова ичогланов по случаю праздника – в Серале, а в доме не спят, и бежать нам еще нельзя.

– Так говорите.

– Отец мой был грек, царской крови и богат. Это три преступления, которые в Константинополе стоят смертной казни. Голова ичогланов донес на него. Его взяли под стражу, меня продали, его отвели в тюрьму, меня – сюда, его приговорили к смерти, меня – к жизни. Одну матушку пощадили.

– О, я ее видел! – вскричал я. – Это, верно, она стерегла труп вашего несчастного батюшки?

– Да, да, – отвечала девушка, ломая в отчаянии руки. – Да, это наверняка была она!

– Мужайтесь! – сказал я.

– О, вы увидите при случае, что я мужественна! – сказала она с улыбкой, ужаснее слез. – Меня отвели к моему господину, к убийце отца моего, он запер меня в эту комнату. На другой день я услышала шум. Все еще надеясь, сама не знаю на что, я подбежала к окну: то отца моего вели на казнь!

– Ах, так это вы схватились за решетку, вы испустили горестный крик, который раздался в моем сердце.

– Да, это я, – отвечала она, – я видела, как вы при этом крике подняли голову и схватились за кинжал. Я угадала, что вы человек великодушный и спасете меня, если только сможете.

– О, конечно!.. Приказывайте, я сделаю все, что только возможно.

– Но для этого надо было как-нибудь вступить в сношения с вами. Я решилась сносить пока присутствие моего господина. Да, я без гнева смотрела на человека, запятнанного кровью отца моего, я говорила с ним и не проклинала его. Он считал уже себя счастливым и вздумал наградить меня этими богатыми платьями и великолепными вещами. Однажды утром ко мне привели Моисея, богатейшего ювелира во всем Константинополе.

– Как, этот жалкий еврей – богатый ювелир?

– Да. Я его давно знаю. У батюшки, кроме меня, детей не было, он меня баловал и покупал иногда у Моисея ткани и драгоценные вещи на огромные суммы. Я показала ему знаками, что мне нужно поговорить с ним. Догадливый еврей сказал голове, что с ним нет ничего, что мне нужно, и что он придет завтра. На другой день голова ичогланов должен был оставаться в Серале, но приказал, чтобы Моисея и без него впустили ко мне, но чтобы при этом были двое его сторожей. Между тем я все стояла у окна, надеясь, что как-нибудь увижу вас. И точно, я увидела, что вы идете. Тут мне пришло в голову бросить свой перстень, и вы подняли его с такой радостью, что с тех пор я уже полагаюсь на вас, как на друга. На другой день Моисей пришел, сторожа были тут, но я сказала ему все, что нужно было, по-итальянски. Я описала вас всего, от цвета ваших волос до формы вашего кинжала. Я все заметила! Моисей сказал, что он, кажется, вас знает. Вообразите мою радость! Не зная, удастся ли нам еще раз увидеться, мы приготовили все на нынешний день, потому что в Серале праздник, и голова должен быть там. Кормилица моя, которую оставили при мне, не из сострадания, а скорее по равнодушию, должна была, по обыкновению, ехать с капыджи к Моисею за духáми; он обещал, что вы будете в это время у него и приедете ко мне в ее платье. Между тем она пошла сказать матушке, чтоб у Галатской Башни был готов ялик. Моисей сказал, что пришлет мне гитару, если вы согласитесь идти на свидание… Он прислал мне ее… Вот она… А теперь и вы здесь… Хотите ли вы помочь мне? До сих пор все шло хорошо. Остальное зависит от вас.

– Скажите только, что я должен делать?

– Пройти через все эти комнаты – вещь невозможная. Но мы можем спуститься из окна этого кабинета.

– Однако от окна до земли будет футов двенадцать.

– Это бы еще ничего: вы можете спустить меня на моем шелковом поясе. Но за деревянной решеткой есть железная решетка.

– Я выломаю одну из перекладин кинжалом.

– Так принимайтесь же за работу, пора.

Я вошел в кабинет и за шелковыми занавесками будуара увидел тюремную решетку. Взглянул на улицу и заметил, что прямо против дома, за углом, стоят какие-то два человека. Несмотря на это, я молча принялся за работу в твердой уверенности, что они тут по своим делам, а не для того, чтобы присматривать за нами.

Камень был довольно мягкий, но между тем я при каждом ударе мог отделять только небольшой кусочек. Гречанка смотрела на мою работу со всем любопытством и надеждой. Моя роль оказалась совсем не той, о которой я мечтал. Несмотря на это, я гордился тем, что девушка дивной красоты избрала меня в избавители, еще больше, чем если бы я был ее любовником. Таким образом, в моем приключении было много рыцарского благородства и я решился действовать с величайшим бескорыстием.

Работа моя шла успешно, я добрался уже до основания перекладины, как вдруг девушка положила одну ручку на мою руку, а другую протянула в сторону, где послышался легкий шум. Она стояла таким образом с минуту, безмолвно и неподвижно, как статуя, и только более и более судорожно сжимая мою руку. Пот выступил у меня на лице.

– Он вернулся, – сказала она наконец.

– Что нам теперь делать? – спросил я.

– Посмотрим. Может быть, он не придет сюда, тогда не страшно, что он вернулся!..

Она снова принялась слушать и через минуту сказала:

– Идет!

Я хотел было броситься в другую комнату, чтобы встретить его лицом к лицу, когда он отворит дверь.

– Ни слова! Ни с места! – сказала она. – Или мы оба погибли.

– Но я не могу прятаться! Это было бы низко и подло!

– Молчите! Ради бога!.. Молчите и дайте мне волю! – сказала она, прикрыв одной ручкой мне губы и вырвав другой мой кортик.

Она бросилась в другую комнату и спрятала кортик под подушки, на которых лежала, когда я вошел. В эту самую минуту постучались у дверей.

– Кто там? – спросила гречанка, поправив подушку.

– Я, – отвечал мужской голос, сильный, но который явно старались смягчить.

– Сейчас отопру, – сказала девушка. – Раба ваша всегда рада своему господину.

При этих словах она подошла к кабинету, затворила дверь и заперла задвижкой, и я мог если не видеть, то, по крайней мере, слышать, что будет тут происходить.

Много опасностей испытал я во время моей жизни, но ни одна из них не производила на меня такого тягостного впечатления, как та, которой я подвергался в эту минуту. Я был без оружия, не мог защищать ни самого себя, ни женщины, которая призвала меня на помощь, и принужден был предоставить дело, от которого зависела жизнь моя, существу слабому, не имеющему никакого оружия, кроме врожденной у греков хитрости. Если бы она проиграла дело, я был бы в кабинете как волк в западне, не в состоянии ни вырваться, ни защищаться, если бы выиграла, тогда она бы встречала опасность смело, как следует мужчине, а я бы прятался, как женщина. Я искал вокруг себя какую-нибудь мебель, которую мог бы употребить как оружие, но тут не было ничего, кроме подушек, тростниковых табуретов и горшков с цветами. Я подошел к дверям и стал прислушиваться.

Они говорили по-турецки, и я, не видя их телодвижений, не мог понимать. Между тем, по выражению голоса мужчины я догадался, что он не грозит, а молит. Через несколько минут мне послышались звуки гитары, потом чистый мелодический голос гречанки и пение, которое казалось и мольбой рабыни, и гимном любви, – так оно было заунывно и нежно. Я был вне себя от удивления. Эта девушка, не старше пятнадцати лет, несколько минут назад, ломая руки, оплакивала смерть отца, свое собственное рабство и гибель своего семейства, ей помешали, когда она готовилась к бегству и пленница уже заранее наслаждалась мыслью о свободе, она знала, что я тут, подле, знала, что вся надежда ее в кинжале, лежащем под подушками, на которых она сидит, – и между тем эта девушка пела голосом, по-видимому, столь же спокойным, как некогда, сидя между отцом и матерью, под чинаром, у дверей родительского дома!

Все это казалось мне сновидением. Я слушал и ждал. Наконец пение прекратилось. Разговор, который за ним последовал, казался еще нежнее прежнего, потом наступило молчание, и вдруг раздался болезненный, приглушенный крик. Я не смел дышать и смотрел на дверь, как будто стараясь проникнуть сквозь нее взором. Послышался еще глухой стон, потом воцарилось мертвое молчание. Вскоре легкие шаги, которые я едва различал при сильном биении моего сердца, приблизились к кабинету, задвижка щелкнула, дверь отворилась, и свет луны, проникавший сквозь окошко, упал прямо на гречанку. Она была в длинном нижнем платье, бела и бледна, как привидение, и из всего своего убранства сохранила один только бриллиантовый букет, который был у нее в волосах. Я хотел заглянуть в ту комнату, но там было темно, и я ничего не мог различить.