Текст книги "Приключения Джона Девиса. Капитан Поль (сборник)"

Лорду Байрону недаром хотелось отдохнуть в кипарисовой роще: там царствовала восхитительная прохлада, поддерживаемая ручейком, который вился по ней тонкой серебряной лентой. Мы уселись на берегу этой безымянной реки, которая вальяжно впадает в море, во всем уподобляясь Днепру или Дунаю, и достали свою провизию – огромный пирог из вчерашней дичи и несколько бутылок лафиту и шампанского вина. Лорд Байрон был чрезвычайно весел и любезен, рассказывал нам о своем пребывании в Тепелене, о своих отношениях с Али-пашой и странной дружбе, которую питал к поэту этот суровый сатрап. Наконец предложил мне рекомендательное письмо, и я принял, на всякий случай, не думая, что оно мне когда-нибудь понадобится. Больше для того, чтоб иметь собственноручный автограф знаменитого поэта.

Позавтракав, мы снова пустились в путь и часа через два прибыли в бедную деревушку, которая поддерживается только своим мифологическим прошлым: оно привлекает туда время от времени любопытных путешественников и отважных любовников. Здесь должен был происходить второй опыт. В этот раз Экенгед решился пуститься вместе с Байроном. Мне тоже очень хотелось попытаться. От Абидоса до Сестоса не более, чем полторы мили, а мне казалось, что столько-то я проплыву. Но мое дело было оставаться в шлюпке, чтобы беречь жизнь знаменитых соотечественников. Ответственность моя была слишком велика, и я не осмелился пренебречь ею.

Оба они плавали очень хорошо, и хотя лорд Байрон был искуснее, однако же сначала казалось, что преимущество принадлежит Экенгеду. Дело в том, что больная нога Байрона не позволяла ему отбивать воду совершенно ровно, и он даже в стоячей воде не мог плавать совсем прямо. Я по-прежнему держался на небольшом расстоянии от них, но потому ли, что Байрона подстрекало соревнование, или потому, что течение выше Дарданелл не так быстро, как пониже их, только он доплыл за полтора часа, однако вышел на берег тремя милями ниже назначенного места. Экенгед поспел восемью минутами раньше него. Что касается нас, то подойти к земле значило бы нарушить турецкие законы, и потому мы держались на ружейный выстрел от европейского берега.

Лорд Байрон, еще не отдохнув от вчерашней усталости и прибавив к ней новую, до того измучился, что, добравшись до берега, повалился почти без чувств. Один бедный рыбак, который чинил свои сети и время от времени, не понимая намерения этих двух чудаков, недоверчиво на них посматривал, увидев, что Байрон совершенно ослабел, предложил ему отдохнуть у себя в хижине. Я уже говорил, что лорд Байрон свободно объяснялся на греческом языке, он понял предложение рыбака и отвечал, что охотно его принимает. Экенгед хотел остаться с ним, но Байрону показалось, что таким образом приключение его лишится всей своей необыкновенности, и он на это не согласился. Я собрал его платье, привязал к своей голове, бросился в воду и поплыл к нему, потом мы вернулись с Экенгедом, который также до того утомился, что с трудом доплыл до лодки, хоть она была в каких-нибудь трехстах шагах от берега. Байрон закричал нам, чтобы мы не беспокоились о нем, если он на другой день не вернется.

Турок и не воображал, какого знатного и важного гостя принимает в своей хижине, однако же оказывал ему все знаки гостеприимства – единственного божества, еще уважаемого на Востоке из всех шести тысяч олимпийских божеств. Рыбак и его жена так хорошо ухаживали за лордом Байроном, что он за пять дней совершенно поправился и вернулся на корабль в какой-то тенедосской лодке, которая шла в ту сторону. На прощание хозяин дал ему большой хлеб, кусок сыру и мех вина, принудил его взять еще несколько мелких монет и пожелал ему счастливого пути. Байрон принял все это, как священные дары гостеприимства, и только поблагодарил доброго турка. Но, прибыв на корабль, он сразу же отправил к нему своего верного Стефана, – слугу, которого дал ему Али-паша, – а также послал рыбаку полный прибор рыболовных снастей, охотничье ружье, пару пистолетов, шесть фунтов пороху и большой кусок ткани для его жены. Все это доставлено было в тот же день: добрый турок не понимал, как можно давать такие богатые подарки за такое бедное угощение! Ему непременно хотелось поблагодарить своего великодушного гостя. На другой день он решился переплыть Геллеспонт, спустил свою лодку на воду, вышел в море, добрался почти до середины канала, но тут сильный ветер опрокинул его лодку и бедняга, не умея плавать, как лорд Байрон и Экенгед, утонул.

Мы узнали об этом на третий день, несчастье рыбака чрезвычайно огорчило Байрона, он сразу же послал вдове его пятьдесят испанских пиастров и свой адрес в Лондоне, написанный по-гречески, и собирался на следующий день отправиться к ней, но мы в тот же вечер получили фирман с позволением войти в Дарданеллы. Так как мы его прождали целую неделю, то капитану хотелось как можно скорее наверстать потерянное время. Мы сразу же подняли паруса и на третий день, в четвертом часу пополудни, бросили якорь у Серальского мыса.

Глава XIV

В эти два дня плавания Азия справа, Европа слева раскрывали перед нами такие великолепные картины, что, дойдя до Серальского мыса, мы спрашивали себя: да где же этот расхваленный путешественниками, великолепный Константинополь, который оспаривает у Неаполитанского залива пальму первенства в красоте и живописности? Но когда мы сели в баркас, чтобы доставить капитана в английский посольский дом, находящийся в Галате, и, обогнув Серальский мыс, пошли вдоль Золотого Рога, Стамбул явился нам на склоне своего обширного холма, с пестрым амфитеатром домов, золотоверхими дворцами, кладбищами, где усопшие покоятся под тенью кипарисов, и мы наконец узнали восточную прелестницу, для которой Константин изменил Риму, и которая, как нереида, окутала его голубым шарфом вод.

В то время франкам нельзя было ходить по улицам Галаты без стражи, и потому Эдер, уже зная о нашем прибытии, выслал нам навстречу янычара: присутствие его было необходимо для того, чтобы показать народу, что мы находимся под покровительством султана. В такой стране, где все, даже дети, ходят с оружием, ссоры весьма часто оканчиваются кровопролитными драками и юстиция обыкновенно не разбирает уже распри, а только карает за смерть жертвы. Притом народ был ожесточен против гяуров, и потому необходимо было показать, что мы принадлежим к дружественной нации.

Наши матросы остались в баркасе под командой Джеймса, а мы с капитаном Стенбау и лордом Байроном отправились в посольский дом. Почти на половине пути на улице столпилось столько народу, что мы не знали, как пройти, но янычар, у которого была палка в руках, принялся так усердно колотить по этой человеческой стене, что наконец пробил брешь. Причиной давки было зрелище любопытное и приятное для мусульман: какого-то грека вели на казнь. То был видный старик с длинной седой бородой; он отмерял твердые, медленные шаги между двумя палачами и холодно безбоязненно посматривал на чернь, которая провожала его ругательствами и проклятиями. Это зрелище произвело чрезвычайно сильное впечатление на всех нас, особенно на лорда Байрона, и он сразу же спросил нашего толмача по-английски, нельзя ли как-нибудь спасти этого несчастного через посредство посланника или заплатив большую сумму денег, но толмач с испуганным видом приложил палец к губам, чтобы Байрон молчал. Несмотря на это, когда старик проходил мимо нас, поэт закричал ему по-гречески: «Мужайся, мученик!» Руки страдальца были связаны, и потому он поднял к небу только глаза, показывая, что уже давно готов к смерти. В ту же минуту прямо напротив нас из-за решетки раздался другой крик, чьи-то пальцы просунулись сквозь решетку и потрясли ее. При этом крике, словно знакомом, старик вздрогнул и остановился, но один из палачей толкнул его в спину концом своего ятагана. Полилась кровь, Байрон хотел было броситься вперед, я схватился за кинжал, но капитан, поняв наше намерение, удержал нас за руки и сказал по-английски: «Ни слова, или нас убьют!» Он указал нам на янычара, который уже косился на нас. Мы остановились, чтобы подождать, пока толпа пройдет. Улица мало-помалу очистилась, и минут через десять мы, еще бледные от душевного волнения, пришли в посольский дом.

Причина, по которой нам велено было идти в Константинополь, исчезла еще до нашего прибытия. Требование, которое мы должны были подкреплять, было уже удовлетворено, и оттоманское правительство извинилось перед нашим послом. Поэтому политическое совещание капитана Стенбау с Эдером было весьма непродолжительным, и нас с Байроном сразу же позвали к послу. После обыкновенных приветствий благородный лорд спросил, что сделал бедный грек, которого вели на казнь. Эдер печально улыбнулся. Несчастный старик был виновен в трех преступлениях, из которых каждое в глазах турок стоило смертной казни: он был богат, мечтал об освобождении своего отечества, и притом его звали Афанасием Дукасом, то есть он был одним из последних потомков дома, который царствовал в тринадцатом столетии. По настоятельным просьбам своих друзей он было уехал из Константинополя, но потом не мог устоять против желания повидаться с семейством и вернулся в Галату. В тот же самый вечер его взяли под стражу, его дочь, которая славилась своей красотой, была похищена и продана за двадцать тысяч пиастров одному богатому турку. Дом Дукаса конфисковали, жену его оттуда выгнали и не позволили ей ни идти с мужем в тюрьму, ни умереть вместе с ним – она просила пристанища у многих греков, но двери при ее появлении неизменно закрывались. Наконец Эдер велел сказать, что она может найти убежище в доме английского посольства. Бедная женщина с признательностью приняла это великодушное предложение, но накануне казни мужа она скрылась, и никто не знал, куда она девалась.

Эдер предлагал лорду Байрону жить в посольском доме, но тот, боясь, что это стеснит его свободу, отказался и просил только, чтобы посол приказал нанять ему турецкий домик, где бы он мог жить так, как принято в стране. Кроме того, он просил Эдера взять его с собой, если ему случится представляться султану. Весьма вероятно было, что по случаю нашего прибытия посол вскоре будет приглашен на аудиенцию.

Пробыв у Эдера с час, мы распрощались с ним и пошли назад по улицам Галаты. Янычар шел впереди, мы скоро заметили, что он ведет нас не по прежним улицам, и хотели было спросить его об этом, но толмач, угадав наше намерение, показал нам на какую-то безобразную группу на середине площади, к которой мы подошли. Мы еще не могли рассмотреть, что это такое, но по какому-то уже предчувствию вздрогнули. По мере нашего приближения этот предмет принимал человеческую форму, тут мы увидели, что это труп, стоящий на коленях с отрубленной головой, которая лежала у него между ног. Наконец мы рассмотрели, что это голова старика, которого мы встретили, когда его вели на казнь. Подле трупа сидела женщина, опершись головой на обе руки, можно было подумать, что это статуя Печали. Время от времени она изменяла это положение, брала палку, которая лежала возле нее, и отгоняла собак, приходивших лизать кровь. Эта женщина была жена несчастного страдальца, та, которая накануне убежала из посольского дома. Янычар, видно, нарочно повел нас по другой дороге, чтобы показать нам разительный, наглядный пример кротости и правосудия турок. Мы попали в Константинополь в самое лучшее время, как герои «Тысячи и одной ночи». Эта отрубленная голова, дочь, проданная в неволю, вдова, сидящая у трупа казненного мужа, – все это казалось мне сном, и мечта моя поддерживалась видом дивных костюмов, которыми мы были окружены.

В Константинополе вы не заметите ни нищих, ни лохмотьев, все одежды сшиты, как будто для народа князей, платье каждого турецкого простолюдина так же парадно, как мундир нашего гусара, у жены всякого мелкого торгаша есть горностаевый полушубок, и простая женщина, сидя дома, надевает на себя больше драгоценных вещей, чем супруга члена нижней палаты, когда собирается в гости к супруге лорда. В каждом семействе есть наследственная одежда, которая передается от отца к сыну, как в Германии бриллианты, и надевается только в торжественные дни. После праздника ее складывают и прячут до следующего важного случая. Это точно такой же костюм, какой носили во время Магомета II или даже Охрана, потому что в Константинополе мода не двигается с места. Впрочем, сохраняя основные черты, главный фасон, она до бесконечности разнообразится в подробностях. Опытный глаз с первого взгляда распознает турецкого денди, для которого наряд – главное дело жизни. Оклад бороды, складки чалмы, загиб носка желтых туфель, арабески пистолетов и украшения ханджара[5]5
  Ханджар – турецкий кинжал.


[Закрыть] – для молодого турка такие же важные вещи, как принадлежности туалета для европейского франта. Чалма всего более подвержена прихотям моды: турок трудится над ней столько же, как парижанин над галстуком. Есть чалмы кандиотские, египетские, стамбульские; сирийца вы узнаете по чалме полосатой, алепского эмира – по зеленой, мамелюка – по белой. Впрочем, в Константинополе, как и во всякой другой столице, вы увидите человеческую мозаику, в которой западные франки, со своей кургузой и бедной одеждой, составляют самые дешевые камни.

Не знаю, какое действие произвело это странное зрелище на моих товарищей, но у меня была какая-то лихорадка, когда я вернулся на корабль. Даже Байрон, несмотря на то, что он всегда старался казаться холодным, был, по-видимому, поражен, и я уверен, что если бы он уже и тогда не прикрывался маской великого человека, то так же, как и я, предался бы своим впечатлениям. Правда, что благородный лорд уже с год, как выехал из Англии, прожил с полгода в Греции и, следовательно, был более подготовлен к этому зрелищу. Со мной дело было совсем другое: я только два месяца назад выехал из Англии и, так сказать, прямо перескочил из обыкновенной жизни в этот странный мир, я так и ждал, что со мной случится какое-нибудь непредвиденное, необыкновенное приключение.

Впрочем, в этот день ничего особенного не случилось, кроме того, что к нам на корабль приехало несколько праздных турок, которые образуют в Константинополе почтенный класс общества, известный в Европе под общим названием зевак. Они таскали по палубе свои длинные трубки, между тем с нами было много пороху, потому что, отправляясь из Лондона, мы не знали, в каком расположении найдем Блистательную Порту. Большого труда стоило нам растолковать упрямым и заносчивым османам, что на корабле курить запрещено. Наконец они поняли, чего мы от них требуем, но, по-видимому, очень удивились, узнав, что мы принимаем предосторожности против несчастия. Они-то считают, что если Аллах решил быть несчастию, так уж тут никакие предосторожности не помогут. Требование наше показалось им очень неучтивым, и они с сердитым видом уселись на наши каронады, сложив под себя ноги. Это тоже было противно флотским правилам, и потому канонир сразу же согнал их. Такое нарушение гостеприимства до того их рассердило, что они не хотели больше оставаться на корабле и с надменными лицами спустились в лодку, в которой приехали. Турок, который сзади всех спускался по трапу, обернулся и с видом глубочайшего презрения плюнул на палубу. Но это неуважение к корабельному порядку чуть было не обошлось ему довольно дорого. Боб, который стоял подле этого наглеца, схватил было уже его за руку и хотел вытереть палубу его бородой, но, к счастью, я подоспел к нему на помощь. С трудом уговорил я Боба распустить тиски, в которых сжал он левую руку несчастного турка, правда, что в то же время я принужден был схватить мусульманина за правую руку, потому что он очень простодушно уже протянул ее к ханджару. Боб, заметив это движение, отыскал глазами ганшпуг и схватил его. Я воспользовался этой минутой и заставил турка спуститься по трапу; гребцы разом толкнули лодку вперед, и доблестные витязи были разлучены.

Из всех наших посетителей на корабле остался один только еврей Моисей, который приехал к нам по торговым делам. Этот иудей был настоящим торговцем, словно с картинки. Карманы его были набиты образцами. В ящике находились самые разные вещи. Этот человек торговал всем на свете, от шалей до трубок, а с первых слов его я догадался, что у него есть еще и другое ремесло. Он дал мне адрес своего магазина в Галате, уверяя, что я найду там лучший табак во всем Константинополе, не исключая даже и того, который привозится для Сераля прямо из Латакии и с Синайской горы. Я взял адрес на всякий случай и сказал Моисею, что скоро у него буду. Он говорил по-английски так, что его можно было кое-как понимать, а это настоящая находка для искателя приключений, каким был лорд Байрон, и для человека, который, подобно мне, грезит наяву. Мы спросили еврея, не сыщет ли он нам смышленого проводника, потому что лорд Байрон намеревался на следующий день объехать константинопольские стены и просил капитана отпустить меня с собой, на что тот охотно согласился. Еврей вызвался сам провожать нас: он уже лет двадцать жил в Константинополе и знал город лучше большей части турок, которые там родились. Притом у него не было никаких ни общественных, ни религиозных предрассудков, и он обещал рассказать нам все, что знает о людях, с которыми мы повстречаемся, и местах, по которым будем проезжать. Мы приняли предложение услужливого иудея, но решили после первой поездки взять другого чичероне, если будем недовольны этим.

Мы начали свое странствование на рассвете, и так как часть константинопольских стен поднимается прямо из воды, то мы взяли лодку, подъехали к Семибашенному замку и там вышли на берег. Еврей стоял уже с лошадьми, которых он нанял для прогулки, но мог и продать, если они нам понравятся. Порода их была прекрасна. Арабские лошади ходят не иначе как шагом или в галоп, рысь и иноходь. Мы поехали шагом, потому что хотели всё внимательно рассмотреть.

С сухопутной стороны Константинополь представляет зрелище, если это возможно, еще более восхитительное, чем фракийский Босфор или Золотой Рог. Представьте себе пространство в четыре мили, окруженное тройными огромными зубцами, которые поросли травой и над которыми возвышается двести восемнадцать башен, а по другой стороне дороги турецкие кладбища, затененные кипарисами, на которых тысячами сидят горлицы, соловьи и малиновки. Все это смотрится в синее море и тонет в небе, на котором разборчивые древние боги устроили свой Олимп.

У древнего Константиновского дворца – развалин, которые больше походят на казарму, чем на дворец, – мы пересекли Золотой Рог и снова очутились в Азии. Еврей повел нас к холму Бургулу, лежащему в миле от стены, откуда видны Мраморное море, гора Олимп, азиатские долины, Константинополь и Босфор, который извивается между садами, наполненными самой роскошной зеленью, между красивых киосков и дворцов, расписанных всеми возможными цветами. На этом самом месте Магомет II, восхищенный зрелищем, которое представилось его глазам, водрузил свое знамя и поклялся пророком, что возьмет Константинополь или умрет под его стенами.

Какой-то армянин воспользовался историческим преданием и построил кофейный дом на том самом месте, где последний Палеолог лишился и престола, и жизни. Истомленные усталостью и зноем, мы сошли с коней под чинаром, осеняющим дверь, и, войдя в кофейный дом, принуждены были сразу же отложить свое европейское самолюбие и признаться, что только турки умеют вполне наслаждаться жизнью. Вместо того чтобы толкаться в каком-нибудь зале, полном посетителей, или забиться в тесную и душную комнату, люди идут здесь через прекрасный сад на берег ручья. Мы c удовольствием разлеглись на зеленом ковре, который оставлял далеко за собой искусственные лужайки наших парков, хозяин принес нам трубки, шербет, кофе и ушел, чтобы мы могли свободно позавтракать по-восточному. Лорду Байрону все эти наслаждения надоели уже в Греции, но я испытывал их в первый раз и потому был в восхищении.

Выкурив по нескольку трубок самого лучшего табаку, какой только был у нашего проводника в кальянах с розовой водой, мы снова сели на коней, чтобы продолжать свое путешествие, и через четверть часа приехали к небольшой греческой церкви, весьма уважаемой в той стране. Как только мы вошли в ограду, монах, исполнявший должность чичероне, вместо того чтобы показать нам внутренность церкви, повел нас к пруду, окруженному вызолоченной загородкой. Там он начал кидать в воду хлебные катышки, и бесчисленное множество рыбок, которые показались мне линями, всплыли на поверхность пруда и стали ловить крошки, а монах между тем почтительно кланялся. Это меня удивило: я всегда полагал, что в подобном случае благодарить должны рыбы, а не тот, кто их кормит. Но на этот раз я ошибался: это были заповедные рыбы, и монахи очень бедно отплачивали им хлебными крошками за обильную милостыню, которую они доставляли монастырю. Случай, которому эти рыбки обязаны таким уважением, произошел во время взятия Константинополя, и я передам его читателям так, как узнал сам.

Взяв Константинополь и намереваясь сделать его своей резиденцией, Магомет II, чтобы согласовать признательность к своим воинам с уважением к будущей столице, разрешил грабеж, но запретил поджигать дома. На это отведено было только три дня, и потому солдаты усердно пользовались позволением и проникали в самые сокровенные убежища. Стена, ограждавшая греческий монастырь, считалась неприступной; полагаясь на это, настоятель ничего не боялся и спокойно жарил себе рыбу к обеду. Вдруг вбежал монах и закричал, что турки пробили в стене пролом и проникли в монастырь. Эта весть показалась настоятелю столь невероятной, что он пожал плечами и сказал: «Я скорей поверю, что эти рыбы соскочат со сковороды и начнут прыгать по полу». Только что он выговорил это, как рыбы – разом на пол, и ну скакать и прыгать. Испуганный этим зрелищем, настоятель выпустил их на волю, но, лишь только он вышел в сад, один турок, думая, что он хочет убежать и унести какие-нибудь сокровища, ударил его кинжалом в грудь. Несмотря на смертельную рану, настоятель продолжал бежать и упал уже на берегу пруда. Рыбы поскакали в воду и зажили по-прежнему.

Потомки этих-то почтенных рыб привлекают к пруду путешественников всех стран, любопытных иностранцев, и никто не уходит без того, чтобы не оставить в монастыре более или менее значительной милостыни, смотря по своему званию и богатству. Мы тоже дали кое-что доброму монаху, который показал нам рыб.

Из монастыря, стоящего на половине дороги в Перу, мы отправились на турецкое кладбище, на которое уже издали любовались. Подобно древним римлянам, турки простирают любовь к неге и за пределы жизни. Одно из величайших наслаждений в этом знойном климате есть, без сомнений, тень и свежесть. Мусульмане всю жизнь ищут этих благ, столь редких на Востоке, и потому заботятся о том, чтобы наверняка наслаждаться ими и после смерти. Поэтому турецкие кладбища – не только прекрасное место упокоения для усопших, но и не лишенное красоты место прогулок для живых. Памятники обыкновенно состоят из колонны, покрытой розовой или голубой краской, увенчанной чалмой и исписанной золотыми литерами. Они нисколько не напоминают о смерти и скорее походят на прихотливые украшения сада. Кладбища служат местом для любовных свиданий, и тут турецкие ловеласы, развалившись на дерне, ждут, чтобы греческий невольник или еврейка явились к ним с поручением от какой-нибудь красавицы. Впрочем, как только начинает смеркаться, эти прелестные места, делаются достоянием воров, театром мщения, и там нередко по утрам находят трупы.

Было уже поздно, мы объехали все стены, то есть проехали миль восемнадцать. Поэтому велели своему проводнику показать нам, что еще остается смотреть любопытного. Но для этого нам надо было вернуться в посольский дом и взять янычара: иначе мы могли бы подвергнуться оскорблениям и даже нападениям в стенах священного для мусульман города, они очень жалеют о том, что предместья и окрестности предоставлены гяурам. Мы отправились к господину Эдеру. Он задержал нас на несколько минут и по турецкому обычаю велел подать нам трубок, шербету и кофе, потом мы снова пустились в путь и еще раз переехали через Золотой Рог из Галаты в Валиде: это была та самая дорога, по которой мы в первый раз шли к послу. Мы узнали улицу, где встретили несчастного Дукаса, когда его вели на казнь. Я невольно взглянул на окно, из которого тогда слышался женский крик, и мне показалось, будто за частой решеткой блестят два черных глаза. Я отстал немножко от своих спутников, тоненький пальчик просунулся сквозь решетку и бросил на улицу какую-то вещицу. Проехав пять или шесть шагов, я отдал свою лошадь подержать носильщику, который тут стоял, а сам сошел, как будто что потерял. Это был перстень с богатым изумрудом. В твердой уверенности, что он не уронен, а брошен, я поднял его и надел на палец, надеясь, что это талисман, который поведет меня к какому-нибудь любовному приключению. Надо сказать, что для новичка я исполнил маневр свой очень удачно: никто не догадался, зачем я сходил с лошади, за исключением только нашего еврея-проводника, тот раза два взглядывал на мою руку, но напрасно: перстень был уже у меня под перчаткой.

Признаюсь, что с той минуты я погрузился в самые безрассудные мечты, и одно уже мое тело посещало достопримечательности турецкой столицы. Мы осматривали снаружи Софийскую церковь, превращенную в мечеть, в которую нынче пускают одних правоверных, ипподром, обелиск, цистерну, трех тщедушных чахоточных львов, которых содержат в сарае, да нескольких черных медведей и дрянного слона. Только серальские ворота, увешанные отрубленными головами и отрезанными ушами, привлекли на минуту мое внимание, и я возвратился на корабль, мечтая о приключениях, каких нет и в «Тысяче и одной ночи». Я сразу же побежал в свою каюту, запер дверь и принялся рассматривать свой перстень, думая, нет ли в нем какой надписи, которая показала бы мне, кому он принадлежит, но надежда моя оказалась тщетной: то было простое золотое кольцо с большим и прекрасным изумрудом, и мои розыски нисколько не вывели меня из недоумения, а только еще более воспламенили мои мечты.

Я вышел на палубу, чтобы полюбоваться последними лучами солнца, которое уже садилось за азиатскими горами и каждый вечер представляло нам самое великолепное зрелище. Весь экипаж вымылся и принарядился: матросы не забывали, подобно мне, что это воскресенье, и вели себя чинно, как обыкновенно английский народ в этот день. Одни спали на люках, другие читали, лежа на канатах, третьи прохаживались по палубе, как вдруг на берегу, около большого здания, раздались страшные крики, и все головы обратились в ту сторону. Какой-то турок, преследуемый яростной толпой, выбежал из ворот, бросился к берегу, вскочил в лодку, отвязал ее и отчалил с проворством и силой отчаяния. Сначала беглец, по-видимому, не знал, куда ему обратиться, но толпа тоже бросилась в лодки, стоявшие у берега, и погналась за ним. Он обратил обитый железом нос своей лодки к «Трезубцу» и, несмотря на то, что вахтенный в него прицелился, он схватился за трап, взбежал на палубу, бросился к шпилю и потом, став на колени, раздирая чалму свою и крестясь, произносил какие-то слова, которых никто из нас не понимал. В это время еврей, получив от лорда Байрона плату за свои труды, вышел с ним на палубу. Моисей объяснил нам, что этот человек, должно быть, сделал какое-нибудь преступление и, чтобы приобрести наше покровительство, говорит, что хочет сделаться христианином. В ту самую минуту с моря раздались ужасные крики и несколько голосов требовали, чтобы убийцу выдали. «Трезубец» был осажден пятьюдесятью или шестьюдесятью лодками, в которых было, по крайней мере, триста человек.

Не видев в жизни ничего подобного, невозможно вообразить его. Подобно восточным коням, которые ходят только шагом или в галоп, турки не знают середины между совершенной безмятежностью и ужаснейшей запальчивостью. В последнем случае они настоящие демоны: жесты их быстры, безумны и убийственны, как и гнев, который их волнует. Магомет запретил им вино, зато они пьянеют при виде крови, и, как только ее попробовали, они уже не люди, а дикие звери, на которых не действуют ни рассуждения, ни угрозы. Я не понимаю, каким образом наш толмач мог разобрать что-нибудь посреди этого потока речей, смешанных звуков, яростных восклицаний, которые поднимались к нам, как бурный вихрь. В этой сцене было что-то фантастическое, и дело принимало такой важный оборот, что все матросы без приказа вооружились, как будто готовясь защищать корабль от абордажа. Между тем нападающие, казалось, поостыли, когда это заметили, а Борк, который вышел на палубу, воспользовался этой минутой и приказал нашему еврею спросить, чего они хотят. Моисей показал знаками, что он желает говорить, но тут крики начались снова, сабли и кинжалы заблестели и поднялся шум еще сильнее прежнего.

– Возьмите его, бросьте в море, и дело с концом, – сказал Борк, указывая на беглеца, который, обнажив бритую свою голову, сверкая глазами, исполненными страха и гнева, уцепился за бизань-мачту и как будто прирос к ней.

– Кто смеет распоряжаться на моем корабле, когда я здесь? – послышался твердый голос, который, как обыкновенно в бурю или сражение, заглушил все прочие голоса.

Все обернулись. Капитан стоял на юте, господствуя над всей этой сценой. Никто не видел, как он туда поднялся. Борк замолчал и побледнел. Турки, видимо, тоже догадались по высокому росту, седым волосам и расшитому мундиру капитана, что это начальник христиан: все они обратились к нему и кричали в один голос.

Капитан спросил нашего еврея, как сказать по-турецки «Молчать!» и, взяв рупор, произнес турецкое слово с такой силой, что эти слова громом загрохотали над толпой. В ту же минуту как бы волшебством шум утих, сабли и кинжалы скрылись, весла остановились неподвижно. Моисей, став на люк, спросил, что сделал человек, которого они преследуют.

Все голоса хором закричали:

– Он убийца! Смерть за смерть!

Моисей показал знаками, что хочет говорить, и толпа снова умолкла.

– Кого он убил? Как он убил?

На одной лодке встал молодой турок.

– Я сын того, кого он убил, – сказал турок, – кровь, которая у него на кафтане, – кровь отца моего. Этой кровью клянусь, я вырву его сердце у него из груди и брошу на съедение собакам.

– Каким образом он убил твоего отца? – спросил Моисей.

– Из мести. Убил сначала моего брата, который был в доме, потом отца, который сидел на пороге. Убил их низким, подлым образом, без меня, один был ребенок, другой старик, и ни тот, ни другой защищаться не могли. Он убил, и его надо убить!