Текст книги "Белые и синие"

IX. «НЕВЕРОЯТНЫЙ» И «ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ»

На него повеяло свежестью, и это привело его в чувство. Он обвел все еще затуманенным, тусклым взором помещение, в которое попал.

Здесь не было ничего угрожающего.

Это был будуар, служивший одновременно туалетной комнатой; стены его были обтянуты блестящим атласом серо-жемчужного цвета с орнаментом из букетов роз. Раненый лежал на софе, обитой той же тканью, что и стены.

Стоявшая позади него женщина подпирала его голову подушкой; другая, стоя подле него на коленях, обтирала его лоб благоухающей губкой.

Вот откуда возникло приятное ощущение свежести, что привело его в чувство.

Женщина или, скорее, девушка, обтиравшая лоб раненого, была миловидной и изящно одетой, но то были изящество и привлекательность субретки.

Молодой человек не стал задерживать на ней взгляда, а перевел его на другую женщину, явно хозяйку первой, и радостно вскрикнул: он узнал в ней ту самую особу, которая из окна своего дома предупредила его об опасности.

Он попытался приподняться к ней навстречу, но две белые руки легли на его плечи и удержали его на софе.

– Потише, гражданин Костер де Сен-Виктор! – сказала молодая женщина, – сначала нужно перевязать вашу рану, а затем мы посмотрим, как далеко будет дозволено зайти вашей благодарности.

– Ах, ты меня знаешь, гражданка, – промолвил молодой человек с улыбкой, обнажившей зубы ослепительной белизны; он смотрел на нее своими сияющими глазами – перед таким взглядом редкая женщина могла устоять.

– Прежде всего я позволю себе заметить, – ответила женщина, – что мужчине, который столь старательно следует моде, становится неприлично обращаться на «ты», особенно к женщинам.

– Увы! – сказал молодой человек, – именно по отношению к ним в прежней моде был какой-то смысл. Резкое и нелепое «ты», обращенное к мужчине, звучит прелестно при обращении к женщине, и мне всегда было жаль англичан: в их языке отсутствует слово «ты». Однако я слишком признателен вам, сударыня, чтобы не подчиниться; позвольте мне только повторить мой вопрос, изменив его форму… Стало быть, вы меня знаете, сударыня?

– Кто же не знает прекрасного Костера де Сен-Виктора, который стал бы королем моды и элегантности, если бы королевский титул не был упразднен?

Костер де Сен-Виктор сделал резкое движение и повернулся к женщине лицом.

– Добейтесь, чтобы королевский титул был восстановлен, сударыня, и я склонюсь перед прекрасной королевой Орелией де Сент-Амур.

– А, так вы меня знаете, гражданин Костер? – смеясь, в свою очередь спросила молодая женщина.

– Право, кто же не знает Аспазию нашего времени? Впервые я имею честь лицезреть вас вблизи, сударыня, и…

– И… что вы на это скажете?

– Я скажу, что Париж ни в чем не уступает Афинам, а Баррас

– Периклу.

– Смотрите-ка, удар по голове, полученный вами, не столь опасен, как я полагала вначале!

– Почему же?

– Да потому, что ничуть не лишил вас ума.

– Нет, – сказал Костер, целуя руку прекрасной куртизанки, – но он вполне мог бы лишить меня разума.

В тот же миг в дверь позвонили особенным образом. Рука, которую держал Костер, дрогнула; камеристка Орелии поднялась и, глядя на хозяйку с тревогой, вскричала:

– Госпожа, это гражданин генерал!

– Да, – ответила та, – я узнала его по звонку.

– Что же он скажет? – спросила камеристка.

– Ничего.

– Как ничего?

– Ничего; я ему не открою.

Куртизанка задорно покачала головой.

– Вы не откроете гражданину генералу Баррасу? – вскричала перепуганная горничная.

– Как! – воскликнул Костер де Сен-Виктор, рассмеявшись, – это гражданин Баррас?

– Он самый, и вы видите, – прибавила мадемуазель де Сент-Амур и опять засмеялась, – что он проявляет нетерпение, как простой смертный.

– Однако, госпожа… – продолжала настаивать камеристка.

– Я хозяйка в этом доме, – сказала капризная куртизанка, – мне приятно принимать господина Костера де Сен-Виктора и неприятно принимать господина Барраса. Я открываю свою дверь первому и закрываю, вернее, не открываю ее другому, вот и все.

– Простите, простите, моя великодушная хозяйка! – воскликнул Костер де Сент-Виктор, – но моя чувствительность восстает против того, чтобы вы приносили подобные жертвы, прошу вас, позвольте вашей горничной открыть двери генералу; в то время как он будет в гостиной, я уйду.

– А если я открою ему лишь с условием, что вы не уйдете?

– О, тогда я останусь, – вскричал Костер, – и даже весьма охотно, клянусь вам!

Позвонили в третий раз.

– Пойдите откройте, Сюзетта, – сказала Орелия. Сюзетта поспешила открыть входную дверь.

Орелия закрыла за горничной дверь будуара на задвижку, погасила две свечи, горевшие возле большого зеркала, отыскала Костера де Сент-Виктора в темноте и прильнула губами к его лбу со словами:

– Жди меня!

Затем она вошла в гостиную через другую дверь будуара одновременно с гражданином генералом Баррасом, входившим туда через дверь столовой.

– Ну, что я слышал, моя красавица! – сказал он, подходя к Орелии. – Говорят, что под вашими окнами устроили резню?

– Именно потому, дорогой генерал, эта глупышка Сюзетта и не решалась открыть вам дверь и мне пришлось три раза повторять ей приказ, до того она боялась, что кто-нибудь из драчунов явится сюда просить у нас убежища. Напрасно я говорила ей: «Да ведь так звонит генерал, разве вы не слышите?» Я уже решила, что мне самой придется открывать вам. Но чему я обязана удовольствием видеть вас в этот вечер?

– Сегодня премьера в театре Фейдо, и я вас похищаю, если вы хотите пойти со мной.

– Нет, спасибо; все эти выстрелы, крики и вопли взволновали меня в высшей степени; мне нездоровится, я останусь дома.

– Хорошо; но, как только пьесу сыграют, я вернусь к вам и попрошу накормить меня ужином.

– Ах! Вы меня не предупредили, и поэтому мне совершенно нечего вам предложить.

– Не беспокойтесь, милая красавица, я зайду к Гарши, и он пришлет вам суп из раков, бешамель, холодного фазана, немного креветок, сыр под глазурью и фрукты – одним словом, всякие пустяки.

– Дорогой друг, будет лучше, если вы позволите мне прилечь; я клянусь вам, что буду чудовищно мрачной.

– Я не запрещаю вам ложиться. Вы поужинаете в постели и будите хмуриться сколько угодно.

– Вы на этом настаиваете?

– Скорее умоляю вас: вам известно, сударыня, что в этом доме распоряжаетесь только вы; каждый получает здесь приказы, и я всего лишь покорнейший из ваших слуг.

– Как же можно отказать человеку, который говорит такие слова? Ступайте в театр Фейдо, монсеньер, и ваша покорная служанка будет ждать вас.

– Дорогая Орелия, вы просто восхитительны, и я не знаю, почему я до сих пор не приказал загородить ваши окна решетками, как окна Розины.

– К чему? Вы же граф Альмавива.

– Не прячется ли в вашей спальне какой-нибудь Керубино?

– Я не стану говорить вам: «Вот ключ» – а скажу лишь: «Он в двери».

– Хорошо, судите сами, до чего я великодушен: если кто-нибудь там, я дам ему время скрыться. Итак, до скорой встречи, моя прекрасная богиня любви. Ждите меня через час.

– Ступайте! Когда вернетесь, перескажете мне пьесу; это доставит мне больше удовольствия, чем смотреть, как ее играют.

– Хорошо, но я не берусь ее спеть.

– Когда я хочу послушать пение, любезный друг, я посылаю за Гара.

– И между прочим, дорогая Орелия, мне кажется, что вы посылаете за ним слишком часто.

– О! Будьте покойны, госпожа де Крюденер следует за ним как тень, и, выходит, стоит на страже ваших интересов. – Они вместе пишут роман.

– Да, в жизни.

– Это вас, часом, не злит?

– Нет, право; это занятие не приносит достаточного дохода, и я оставляю его уродливым и богатым светским женщинам.

– Спрашиваю еще раз: вы не хотите пойти со мной в театр?

– Спасибо!

– Ну, тогда до свидания.

– До свидания.

Орелия проводила генерала до двери гостиной, а Сюзетта – до входной двери, которую она закрыла за ним на три оборота ключа.

Обернувшись, прекрасная куртизанка увидела Костера де Сен-Виктора на пороге своего будуара.

Она вздохнула. Он был поразительно красив!

X. ДВА ПОРТРЕТА

Костер де Сен-Виктор не пользовался пудрой, которая снова вошла в моду; он не заплетал свои волосы в каденетки, не взбивал гребнем, а носил распущенными и завитыми; его локоны были иссиня-черными, как гагат; такого же цвета были и ресницы, обрамлявшие его большие голубые, словно сапфир, глаза; они в соответствии с выражением, которое им хотели придать, смотрели властно либо кротко. Его лицо, слегка побледневшее от потери крови, было матово-молочного цвета; тонкий и прямой нос – безупречной формы; полные алые губы скрывали великолепные зубы, а фигура, облаченная в костюм того времени, подчеркивавший ее достоинства, казалось, была создана по образу и подобию Антиноя.

С минуту молодые люди молча смотрели друг на друга.

– Вы слышали? – спросила Орелия.

– Да, увы! – сказал Костер.

– Он ужинает со мной, и это по вашей вине.

– Как?

– Вы заставили меня открыть ему дверь.

– И вам неприятно, что он будет ужинать с вами?

– Разумеется!

– В самом деле?

– Клянусь вам! Я не настроена сегодня вечером любезничать с теми, кто мне не нравится.

– А с тем, кто бы вам понравился?

– Ах! С этим человеком я вела бы себя очень мило, – сказала Орелия.

– Ну, а если я найду средство помешать ему отужинать с вами? – спросил Костер.

– Что же дальше?

– Кто будет ужинать вместо него?

– Что за вопрос! Тот, кто найдет средство, чтобы его здесь не было.

– С этим человеком вы не будете хмуриться?

– О нет!

– Доказательство?

Прекрасная дева любви подставила ему свою щеку.

Он прижался к ней губами.

В этот миг снова раздался звонок.

– Ах! На сей раз я вас предупреждаю, – сказал Костер де Сен-Виктор, – если это тот, кто по глупости решил вернуться, я не уйду.

Появилась Сюзетта.

– Следует ли открывать, госпожа? – спросила она растерянно.

– О Господи! Да, мадемуазель, откройте! Сюзетта открыла дверь.

На пороге стоял мужчина с большой плоской корзиной на голове. Он вошел и сказал:

– Ужин гражданина генерала Барраса.

– Вы слышите? – спросила Орелия.

– Да, – ответил «невероятный», – но, клянусь честью, он его не отведает.

– Следует ли все же накрывать на стол? – спросила Сюзетта со смехом.

– Да, – ответил молодой человек, бросаясь к двери, – если не он, то кто-нибудь другой его съест.

Орелия смотрела ему вслед, пока он не вышел. Когда дверь за ним закрылась, она повернулась к своей камеристке и сказала:

– Займемся моим туалетом, Сюзетта! Сделай меня как можно красивее.

– Для кого же из двоих госпожа хочет стать красивой?

– Я еще не знаю, а пока сделай меня красивой… для меня самой. Сюзетта тотчас же принялась за дело.

Мы уже описывали костюмы щеголих того времени, а Орелия де Сент-Амур была щеголихой.

Она была родом из Прованса, из хорошей семьи и играет в то время, когда мы включаем ее в повествование, ту роль, что ей отводится нами; мы считаем своим долгом оставить ей подлинное имя, под которым она предстает в архивах тогдашней полиции.

Ее судьба была типичной для большинства женщин класса, для которого термидорианский переворот стал триумфом. Она была бедной девушкой, и в 1790 году ее соблазнил молодой дворянин: он заставил ее покинуть семью и увез в Париж; затем он эмигрировал, вступил в армию Конде и был убит в 1793 году; она осталась одна, не имея ничего, кроме своих девятнадцати лет, лишившись всякой поддержки, кроме своей красоты. Затем ее подобрал откупщик, и вскоре она приобрела, если говорить о роскоши, гораздо больше, чем потеряла.

Однако откупщики были преданы суду. Покровитель прекрасной Орелии оказался в числе двадцати семи человек, казненных вместе с Лавуазье 8 мая 1794 года.

Перед смертью он передал ей в собственность довольно значительную сумму (до этого она получала с нее только ренту). Таким образом, не обладая большим состоянием, прекрасная Орелия ни в чем не нуждалась.

Наслышанный о ее красоте и хороших манерах, Баррас явился к ней и, пробыв подобающее время сверхштатным поклонником, был наконец признан.

Баррас, в ту пору очень видный мужчина лет сорока, был из знатной провансальской семьи; кому-то его дворянское происхождение кажется сомнительным, но для тех, кто знает, что тогда говорили: «Древний, как скалы Прованса, знатный, как род Баррасов», – это бесспорный факт.

В восемнадцать лет он был младшим лейтенантом в Лангедокском полку, затем оставил службу и отправился к дяде, губернатору Иль-де-Франса. Во время кораблекрушения у Коромандельского берега он едва не погиб, но, к счастью, успел ухватиться за снасти и благодаря своему мужеству и хладнокровию смог добраться до острова, населенного дикарями. Он прожил там месяц вместе с другими спасшимися. Наконец пришла помощь, и их перевезли в Пондишери. В 1788 году он вернулся во Францию, где его ожидало большое состояние.

Во время созыва Генеральных штатов Баррас, подобно Мирабо, не колебался: выставил свою кандидатуру от третьего сословия и был избран. 14 июля он отличился во время взятия Бастилии; будучи членом Конвента, голосовал за казнь короля и в качестве депутата был послан в Тулон, когда город был отвоеван у англичан. Нам известно его донесение по этому поводу: он предложил попросту разрушить Тулон.

Вернувшись в Конвент, он принимал активное участие во всех крупных событиях Революции, в частности в перевороте 9 термидора, так что, когда была предложена новая конституция, ему, казалось, суждено было стать одним из пяти членов Директории.

Мы упомянули о возрасте Барраса и отметили, что он был красив. Это был мужчина ростом в пять футов и шесть дюймов, с прекрасной шевелюрой (он ее пудрил, чтобы скрыть раннюю седину), с чудесными глазами, прямым носом и полными губами красивой формы. Он не подражал утрированным манерам «золотой молодежи» и следовал моде, не выходя за рамки элегантности, приличествовавшей его возрасту.

Что касается прекрасной Орелии де Сент-Амур, ей едва минул двадцать один год; она достигла совершеннолетия и входила в пору расцвета женской красоты, который приходится, по нашему мнению, на возраст от двадцати одного года до тридцати пяти лет.

Это была чрезвычайно изысканная, чрезвычайно чувственная и чрезвычайно впечатлительная натура, сочетающая в себе одновременно свойства цветка, плода и женщины: аромат, сочность и прелесть.

Орелия была высокой и от этого на первый взгляд казалась немного худощавой, но благодаря костюму, который носили в ту пору, легко было заметить, что ее изящество было сродни облику Дианы Жана Гужона; ее светлые волосы были темно-рыжеватого оттенка, как и волосы тициановской Магдалины. Она была восхитительной со своей прической на греческий лад, с голубыми бархатными лентами в волосах; но когда в конце ужина она распускала локоны, падавшие ей на плечи, и встряхивала ими, чтобы они уподобились венцу, когда ее свежие, как камелии или персики, щеки выглядывали из рыжей гривы, оттенявшей черные брови, светло-голубые глаза, алые губы и жемчужные зубы, когда в ее розовых ушах сверкали грозди бриллиантов, – она становилась бесподобной.

Эта роскошная красота расцвела всего лишь за два года. Юная девушка, преисполненная колебаний и сожалений, женщина, которая уступает, но не отдается до конца, осталась в прошлом вместе с ее первым любовником – единственным мужчиной, которого она любила.

Затем неожиданно она почувствовала, как жизненная сила поднимается и начинает переполнять ее; глаза ее открылись, ноздри стали раздуваться; все в ней стало дышать любовью второй юности, которая приходит на смену отрочеству, смотрит на себя, улыбается собственной красоте, расцветающей день ото дня, и, задыхаясь, ищет того, кому она отдаст сокровища сладострастия, что таятся в ней.

С течением времени материальные трудности заставили ее уже не отдаваться, а продаваться, и она делала это, втайне мечтая о счастье, которое вернет ей однажды вместе с богатством ту свободу личности и чувств, в чем заключается достоинство женщины.

На вечерах в особняке Телюссон, в Опере и Комеди франсез она видела раза два-три Костера де Сен-Виктора, ухаживавшего за самыми красивыми и изящными женщинами той поры, и всякий раз ее сердце, казалось, пыталось вырваться из груди и полететь к нему. Она чувствовала, что рано или поздно, даже если ей самой придется сделать первый шаг, этот мужчина будет принадлежать ей, или, скорее, она будет принадлежать этому мужчине. Но она настолько была в этом убеждена благодаря внутреннему голосу, порой приоткрывающему нам великую тайну будущего, что ждала удобного случая без особого нетерпения, веря, что когда-нибудь мужчина ее мечты окажется достаточно близко от нее или она – достаточно близко от него, и они соединятся в силу такого же непреодолимого явления, как притяжение железа к магниту.

И в тот вечер, открыв окно, чтобы взглянуть на суматоху, творившуюся на улице, она узрела в гуще схватки прекрасного демона своих одиноких ночей и невольно воскликнула: «Гражданин в зеленом, берегись!»

XI. ТУАЛЕТ АСПАЗИИ

Орелия де Сент-Амур могла бы окликнуть Костера де Сен-Виктора по имени, так как узнала его, но назвать по имени этого красавца, у которого было столько соперников и, следовательно, столько врагов, вероятно, значило бы вынести ему смертный приговор.

Придя в себя, Костер тоже узнал ее, ибо с некоторых пор она уже славилась своей красотой и становилась известной своим умом, что было дополнительным условием, необходимым всякой красавице, желающей стать королевой.

Случай постучался в дверь Орелии, и прекрасная куртизанка, как и обещала себе, сразу же ухватилась за него.

Со своей стороны, Костер также считал ее необычайно красивой, но он не мог тягаться с Баррасом ни щедростью, ни великодушием. Красота и элегантность заменяли ему богатство; зачастую он добивался успеха с помощью нежных слов там, где тогдашним сильным мира требовались большие материальные средства.

Однако Костеру были известны все постыдные тайны парижской жизни, и он не способен был принести положение женщины в жертву минутному эгоизму и мимолетному наслаждению.

Быть может, прекрасная Аспазия – а она уже могла распоряжаться собой благодаря состоянию, которое удовлетворяло ее потребности (и, как она была уверена, с ростом приобретенной ею известности будет и дальше непрерывно увеличиваться), – быть может, прекрасная куртизанка предпочла бы, чтобы молодой человек проявлял чуть-чуть меньше такта и чуть-чуть больше страсти.

Так или иначе, она хотела быть красивой, чтобы еще больше очаровать его при возвращении, если ему суждено остаться, или чтобы он сильнее сожалел о ней, если ему придется уйти.

В том самом будуаре, куда мы ввели читателя в начале одной из предыдущих глав, Сюзетта тщательно выполняла приказ хозяйки, прибавляя к чудесам природы всяческие ухищрения искусства, и делала ее красивой, как та сама выражалась.

Современная Аспазия, собираясь облачиться в наряд античной Аспазии, расположилась на той же софе, где недавно лежал Костер де Сен-Виктор. Однако теперь софа стояла на другом месте: между небольшим камином, заставленным старинными севрскими статуэтками и большим наклонным зеркалом на ножках в круглой оправе саксонского фарфора, изображающей громадный венок из роз.

Орелия, окутанная пеленой прозрачного муслина, вверила себя Сюзетте, и та причесывала хозяйку на греческий лад, то есть согласно моде, вызванной к жизни политическими событиями и особенно картинами Давида, находившегося в ту пору в зените славы.

Узкая лента голубого бархата, усыпанная бриллиантовыми звездочками, начиналась в верхней части лба, завязывалась на затылке и охватывала основание пучка, из которого выбивались небольшие пряди волос, столь легкие, что они развевались при малейшем дуновении.

Благодаря юной свежести лица и бархатистости персика, присущей ее прозрачной коже, прекрасная Орелия могла обойтись без пудры и белил, которыми женщины той поры (как и в наше время) покрывали свое лицо.

В самом деле, она стала бы от них хуже: бронзовая кожа ее шеи и груди отливала перламутром, серебром, и любое косметическое средство повредило бы ее свежести.

Ее руки, словно высеченные из алебастра и слегка позолоченные лучами зари, удивительно гармонировали с бюстом. Все ее тело, каждая его часть, казалось, бросали вызов прекраснейшим моделям античности и эпохи Возрождения.

Однако природа, будучи чудесным скульптором, как будто задалась целью растопить строгость античного искусства в изяществе и morbidezza note 17Note17
  Мягкости (итал.)


[Закрыть], присущим современному искусству.

Эта красота была столь истинной, что сама ее обладательница, казалось, никак не могла к ней привыкнуть, и всякий раз, когда Сюзетта снимала с нее какой-то предмет одежды, обнажая ту или иную часть тела, она улыбалась самой себе с удовлетворением, но без тщеславия. Порой она часами оставалась в своем уютном будуаре, возлежала на софе, подобно Гермафродиту Фарнезе или Венере Тициана.

Это самосозерцание в присутствии свидетельницы (она тоже невольно любовалась своей госпожой, глядя на нее горящими глазами, будто юный паж), на сей раз было прервано гулким боем часов и Сюзеттой, приблизившейся к хозяйке с рубашкой из прозрачной ткани, какие ткут только на Востоке.

– Ну, хозяйка, – сказала Сюзетта, – я знаю, что вы очень красивы, и никто не знает об этом лучше меня. Но вот уже пробило полдесятого; правда, когда госпожа причесана, остальное – уже минутное дело.

Орелия повела плечами, подобная статуе, сбрасывающей покрывало, и прошептала, обращаясь к высшей силе, именуемой любовью:

– Что он сейчас делает? Улыбнется ли ему удача? Сейчас мы расскажем вам о том, что делал в это время

Костер де Сен-Виктор, ибо никто из нас не оскорбит Орелию подозрением, что она думала о Баррасе.

Как уже было сказано, в тот вечер в театре Фейдо давали премьеру под названием «Торбен, или Шведский рыбак»; ей предшествовала короткая одноактная опера «Добрый сын».

Покинув мадемуазель де Сент-Амур, Баррас должен был всего лишь перейти через Колонную улицу.

Он пришел в театр в середине короткой пьесы, и поскольку все знали его как одного из депутатов Конвента, который поддерживал конституцию самым решительным образом и должен был вскоре стать членом Директории, его появление было встречено ропотом, за которым последовали крики:

– Долой декреты! Долой две трети! Да здравствуют секции!

Театр Фейдо был одним из оплотов самой ярой парижской реакции. Однако те, кто пришел посмотреть спектакль, одержали верх над теми, кто пытался его сорвать.

Крики «Долой крикунов!» заглушили другие возгласы, и в зале снова воцарилась тишина.

Таким образом, короткая пьеса завершилась довольно спокойно, но, как только упал занавес, некий молодой человек забрался на одно из кресел партера и, указывая на бюст Марата, стоявший рядом с бюстом Лепелетье де Сен-Фаржо, воскликнул:

– Граждане, долго ли еще мы будем терпеть бюст чудовища с человеческим лицом, что оскверняет эти стены, ведь на месте, захваченном им, мы могли бы видеть бюст гражданина Женевы, прославленного автора «Эмиля», «Общественного договора» и «Новой Элоизы».

Не успел оратор закончить свое обращение, как с балконов, галерки, из лож, партера и амфитеатра послышались возгласы множества голосов:

– Это он, он, это Костер де Сен-Виктор! Браво, Костер, браво!

Три десятка молодых людей – остатки отряда, разогнанного патрулем, поднялись со своих мест, размахивая шляпами и потрясая тросточками.

Костер приосанился и, поставив ногу на барьер партера, продолжал:

– Долой террористов! Долой Марата, этого кровавого изверга, которому требовалось триста тысяч голов! Да здравствует автор «Эмиля», «Общественного договора» и «Новой Элоизы»!

Неожиданно кто-то воскликнул:

– Вот бюст Жан Жака Руссо!

Чьи-то руки подняли бюст над амфитеатром.

Каким образом скульптура оказалась на месте именно тогда, когда она потребовалась?

Никто не знал этого, но ее появление было встречено восторженными криками:

– Долой бюст Марата! Да здравствует Шарлотта Корде! Долой террориста! Долой убийцу! Да здравствует Руссо!