Текст книги "Волонтер девяносто второго года"

VI. СЧАСТЛИВЦЫ ПРОШЛОГО И ПРЕТЕНДЕНТ НА БУДУЩЕЕ

Когда наутро я перебирал в памяти вчерашние события, меня удивило, почти испугало то, как много может вместить один день.

Поэтому я стал думать, как бы упорядочить свой труд. По нескольким словам, вырвавшимся у г-на Друэ, и главным образом по тому волнению, что чувствуется в воздухе при приближении великих событий, я понимал: близко время, когда на смену спокойным дням учения придут дни действия.

Надо было разделить свой день на три части. Одну отдать умственным занятиям, вторую – ремеслу, в остальное время учиться владеть оружием.

Утренние часы я предназначал для умственного развития. Я заметил, что по утрам голова всегда ясная и новые понятия лучше запечатлеваются в мозгу, глубже врезаясь в память. Итак, читать и заниматься я буду с шести часов до одиннадцати.

С одиннадцати до трех часов дня я буду трудиться как столяр, изготовляя кое-какие вещи, буду делать их со всей тщательностью, с тем вкусом и тем изяществом, на какие только окажусь способен.

Наконец, с трех до четырех часов я буду упражняться в стрельбе и в гимнастике.

По вечерам стану снова обращаться к чтению и занятиям. Если ложиться в одиннадцать часов, то на сон у меня останется семь часов. Ровно столько и необходимо человеку.

Мой умственный труд был очень прост: с помощью словаря я читал «Эмиля». Каждый раз, встречая незнакомое историческое имя или непонятное слово, я обращался к словарю. Все, что считал самым важным, заносил в тетрадь для заметок.

Это требовало гораздо большего труда, чем регулярные занятия с учителем; поэтому знания, полученные столь мучительно, глубже запечатлеваются в памяти и, однажды усвоенные, уже не забываются.

Я вел свои тетради с величайшим старанием; это давалось мне тем легче, что у меня был очень красивый почерк. Если мне изменяла память, что случалось редко, я обращался к своим тетрадям: это была моя энциклопедия.

С того времени как столярная работа стала для меня больше чем простое ремесло и превратилась в искусство, я начал вкладывать в нее то рвение, что – я чувствовал это – переполняло мое сердце; то же рвение я вкладывал во все дела и с каждым днем делал явные успехи.

Что касается стрельбы из ружья, то в нем, как и в столярном искусстве, мне оставалось лишь совершенствоваться – я уже был неплохим стрелком, но, подобно другим лесным сторожам, стрелял только дробью. Я выучился стрелять пулями и достиг меткости, позволявшей мне сбить белку, перепрыгивающую с ветки на ветку, или подстрелить влет птицу, до которой дробь не долетала.

Дня через четыре после моего посещения Сент-Мену дядя получил письмо от г-на Друэ. В нем сообщалось, что он приедет с двумя своими друзьями в ближайшее воскресенье, то есть через день. Мне было адресовано несколько слов – поздравление с мужественным поступком. Слова, явно написанные от чистого сердца, растрогали меня. С нетерпением ждал я этого счастливого воскресенья.

В шесть утра приехали трое охотников. Господин Друэ обнял меня, двое других пожали мне руку. Я показал г-ну Друэ свои работы, рассказал о распорядке моего дня; он все одобрил. Правда, я выразил сожаление, что не могу без Денег раздобывать книги, не могу без учителя постигать латынь, а ведь она сильно меня интересовала.

– Почему у тебя нет денег? – спросил Жан Батист. – Кто тебе мешает их заработать?

– Разве я могу зарабатывать? – удивился я. – Каким образом?

– Своим рубанком.

– Но, господин Друэ, у меня нет заказчиков.

– Нет заказчиков? Я приведу тебе одного.

– Кого?

– Нового содержателя почты города Сент-Мену – Жана Батиста Друэ! Я хочу многое перестроить в доме, а поэтому потребуется сделать перегородки, обшивку. То, что устраивало папашу Друэ, мне не подходит. Завтра придешь в Сент-Мену, замеришь все и примешься за дело.

– Мне не хватит умения, чтобы взяться за такую работу, господин Друэ, – уныло ответил я.

– Ну, а если я считаю, что хватит?

– И кстати, мне будет стыдно брать с вас деньги.

– Ты говоришь это из гордости, Рене?

– Нет, господин Друэ, из дружбы, из благодарности – из всего что хотите, но только не из гордости, сохрани Бог!

– Выслушай меня внимательно, Рене. Если бы я был беден и нуждался в твоей работе, а ты сделал бы ее для меня бесплатно, это было бы милосердное деяние в глазах людей и похвальное в глазах Бога; но, хвала Небу, все обстоит иначе! Не будучи богатым, я все-таки способен оплатить руки, работающие на меня; следовательно, если я буду платить другому, то могу платить и тебе.

– Но будет ли то, что я сделаю вам, господин Жан Батист, выполнено так же хорошо, как это сможет другой?

– Даже лучше, уверяю тебя, поэтому не стыдись: приходи завтра, замерь все, а я заплачу тебе аванс. Когда закончишь работу, мастера ее оценят и я заплачу тебе ту цену, какую они назначат. Ну, что ты на это скажешь?

– Ничего, господин Друэ, скажу лишь, что вы слишком добры.

– Ты имеешь в виду «справедлив», хотя в наши несчастные времена справедливость встречается так редко, что люди называют ее добротой. Теперь перейдем к латыни.

– С латынью гораздо труднее.

– Почему?

– Потому, что у вас нет времени давать мне уроки! – рассмеялся я.

– Не считая того, что в латыни я не слишком силен. Но я нашел тебе учителя, не волнуйся.

– Правда?

– Да, это господин Фортен, кюре деревни Илет.

– Поскольку я буду зарабатывать деньги, то смогу платить за уроки, не так ли?

– Сомневаюсь, что он согласится брать с тебя деньги.

– Но я же буду получать их от вас, господин Друэ.

– Это другое дело: правительство не заплатит тебе за то, что ты будешь обшивать для меня стены, а аббат Фортен получает от него деньги за умственное, то есть светское, и духовное воспитание своих прихожан.

– Несмотря ни на что, мне хотелось бы быть в состоянии предложить ему плату…

– Именно к этому я и клоню. Ты сможешь предложить ему все что пожелаешь: сегодня буфет, который можно поставить в столовой; завтра – зайца, чтобы его потушить; послезавтра – куропатку, чтобы зажарить ее на вертеле; в любой другой день – кабаний окорок для засолки. Отец Фортен любит вкусные вещи и через год станет твоим должником.

– Как легко вы все улаживаете, господин Жан Батист!

– Я действую согласно праву, друг мой. Право – властелин мира, и всегда об этом помни. Бог и право тождественны. Когда-нибудь народы станут жить согласно праву и, следовательно, добьются справедливости, правосудия и свободы, ибо они будут жить по законам Бога, заключающим в себе все эти добродетели.

– Мне кажется, господин Друэ, что до тех пор у меня еще будет много свободного времени.

– Мы потратим его с пользой. Наступит время, мой юный друг, и оно не за горами, когда нация призовет всех своих детей; тогда она найдет место каждому по его склонностям и способностям; война – дело молодых, ты молод, а значит, станешь солдатом. В то время, хотя еще и сохранятся привилегии для дворян, права будут предоставлены и простым людям, заслужившим их. Солдат не будет обречен всю жизнь прозябать в нижних чинах; у него появится возможность стать офицером – капитаном, полковником, может быть, даже генералом. Следовательно, ты должен освоить две науки: первая, необходимая солдату, – это умение владеть холодным оружием (об обращении с ружьем я не говорю, это ты умеешь); вторая, необходимая офицеру, – это умение снять план. Так вот, я нашел тебе учителя фехтования и преподавателя геометрии. За шесть франков в месяц Бертран из деревни Илет – он служил учителем фехтования в моем полку – будет давать тебе по два урока фехтования в день: на шпагах и на эспадронах. Через год ты сможешь сразиться с любым противником. За то, что ты своим отличным почерком будешь копировать его чертежи, Матьё, землемер из Клермона, будет каждое воскресенье заниматься с тобой по два часа, и через три месяца ты научишься снимать планы. Что касается рисования, то тебе же не надо быть художником, и научиться рисовать ты можешь самостоятельно.

– Конечно, господин Друэ, я прочел в «Эмиле», что один лакей вбил себе в голову стать рисовальщиком и художником и через три года добился своего.

– На то, чего лакей добился за три года, у тебя уйдет шесть лет. Но слушай, вот план твоего воспитания: латынь – с аббатом Фортеном, одновременно с латинским языком ты изучишь историю, а все, что не узнаешь из латыни, прочтешь в книгах; фехтование – с Бертраном, геометрия – с Матьё. Ты вполне прилично сидишь верхом, чтобы за два месяца упражнений в манеже стать хорошим наездником. Кстати, у меня на почте в конюшне сорок лошадей, и они в твоем распоряжении. Теперь, когда мы обо всем договорились, а Бийо и Гийом уже приготовили завтрак, давайте сядем за стол и – на охоту!

Согласно нашей привычке, мы плотно позавтракали; охота тоже была удачной. Господин Друэ увидел, каких успехов в учении я достиг в его отсутствие, и поздравил меня.

За обедом разговор перешел на политику. Господин Гийом провел в Париже две недели и приехал переполненный новостями. Все, о чем он рассказывал, было для меня почти китайской грамотой, но благодаря г-ну Друэ я тем не менее кое-что понял.

Мария Антуанетта – я едва знал имя королевы, восседавшей на троне Франции, – стала еще более непопулярной, чем когда-либо раньше.

Господин Жан Батист коротко объяснил мне причины этого.

Мария Антуанетта, австриячка, дочь нашей заклятой врагини Марии Терезии, сначала была принята французами как символ мира, как залог согласия; но постепенно обнаружились ее приверженность к Австрии и неприязнь к Франции, что оттолкнуло от королевы сердца людей.

Союз Австрии с Францией на самом деле преследовал лишь одну цель: Мария Терезия льстила себя надеждой, что со временем Людовик XV сможет помочь ей снова вступить во владение теми провинциями, которые король Пруссии насильственно отторг из-под ее власти. Это желание доходило у нее до забвения собственного достоинства.

Госпожа Пуасон, ставшая маркизой де Помпадур, во всем влияла на короля; Мария Терезия унизилась до лести ей, в письмах называя маркизу своей кузиной!

Эта Пуасон, эта маркиза де Помпадур, эта «кузина» императрицы Марии Терезии не знала угрызений совести: ради сохранения своей власти, ради удовлетворения своей гордыни она продала бы Францию за звонкую монету точно так же, как продала себя…

Как бы там ни было, козни г-жи де Помпадур потерпели неудачу, благодаря влиянию, которое дочь короля мадам Аделаида оказывала на своего отца, Машо и д'Аржансона прогнали; маркиза едва не лишилась королевской милости.

Что касается Марии Антуанетты, то вплоть до 1778 года она не вмешивалась в дела государства: ими единолично управлял непреклонный Тюрго; однако Тюрго наконец пал и уступил место г-ну де Калонну, тому прелестному г-ну де Калонну, кто на все требования королевы отвечал:

– Если это возможно – значит, уже сделано, если невозможно, то будет сделано.

И, король, невзирая на нищету государства, покупает Сен-Клу; королева, невзирая на то что народ голодает, покупает Рамбуйе; г-жа Жюль де Полиньяк запускает лапу в государственную казну и сразу вынимает из нее пятьсот тысяч франков на приданое для своего новорожденного; Мария Антуанетта выбрасывает миллионы на прихоти своих фавориток, и по стране на этот счет ползут самые гнусные слухи.

Возможно, это были злобные наветы; но если клевету повторяют все, она становится хуже правды, что держат в тайне.

Господин де Калонн тоже пал, признав дефицит и произнеся при этом страшную остроту:

– Дефицит существует, это верно, но его можно восполнить.

– Чем? – спрашивает Франция.

– Злоупотреблениями, – отвечает министр.

Таким образом, поддерживать платежеспособность государства можно было лишь злоупотреблениями. Если их уничтожить, то государство обанкротится.

Поэтому королеве дали прозвище Госпожа Дефицит.

Министром, в свою очередь, назначается де Бриенн. Это человек королевы или, вернее, аббата де Вермона. Бриенн назначил аббата де Вермона учителем французского языка при королеве, а аббат сделал г-на де Бриенна министром.

Во время пребывания Гийома в Париже произошло падение де Бриенна. Оно было великолепно: именно так парижане провожают ненавистных министров.

Париж был иллюминирован в Бастилии, на Кур-ла-Рен, от Монмартра до Монружа, а несчастного архиепископа Сансского осыпали бранью и освистали, чучело его сожгли; самого же министра гнали камнями до заставы. Еще немного, и его, как святого Этьенна, забили бы камнями насмерть.

На его место министром был назначен г-н Неккер.

Рассказав мне, кто такие были Мария Терезия и Мария Антуанетта, г-н де Калонн, аббат де Вермон и г-н де Бриенн, Друэ объяснил мне, кем был г-н Неккер.

Господин Неккер, столь хвалимый в 1789 году, был женевец, банкир, заёмщик; правда, он сам погубил займы, обнародовав в своем отчете за 1781 год данные о нищете монархии. Однако распространился слух, что г-н Неккер, оказавшийся в столь же затруднительном положении, как и его предшественники, будет вынужден созвать Генеральные штаты. Это означало призвать весь народ к осуществлению его прав, разрешив людям составить свои жалобы, сформулировать свои наказы и избрать выборщиков.

Избрать выборщиков, сформулировать наказы, составить жалобы означало дать голос немому духу народов. Мир думал; Франция же вскоре заговорит.

Таковы были новости, столь радовавшие трех наших охотников.

«Кто собирает народ, тот толкает его на бунт», – говорил кардинал де Ретц. Итак, народ скоро соберется; что же из этого последует?

Несомненно, волнения.

В них два сословия должны были потерять все, учитывая, что волнения будут направлены против них. То были дворянство и духовенство – привилегированные сословия прошлого.

Одному сословию предстояло всего добиться в этих волнениях. Им был народ – претендент на будущее!

Три молодых человека расстались, пожав друг другу руки и пообещав, что, как бы ни развивались события, никакая людская сила их не разлучит, ведь они были едины в своих принципах.

Самое удивительное, что они сдержали слово.

VII. БЕРТРАН – ГОСПОДИН МАТЬЁ – АББАТ ФОРТЕН

Легко понять, с каким жадным интересом я выслушивал все эти изречения, теории, объяснения, совсем для меня новые.

На другой день, как и было условлено накануне, я пришел в Сент-Мену, чтобы снять размеры перегородок и шкафов, которые хотел заказать мне г-н Друэ.

Он желал, чтобы они были дубовые, прочные, крепко сбитые; сроками он меня не ограничивал (лишь бы работа была сделана хорошо) и дал сто франков на покупку материала.

Я не решился заговорить с ним ни о моем будущем учителе фехтования Бертране, ни о моем будущем преподавателе геометрии Матьё, ни о моем будущем наставнике в латыни аббате Фортене.

Свои сто франков я завязал в носовой платок. Эту сумму, как я помню, составляли четыре луидора, малое экю, одна монета в пятнадцать су и одна в пять су.

Это была самая крупная сумма, какую до тех пор я когда-либо держал в руках. Боясь потерять деньги, я завязал их в одном углу носового платка; из страха потерять платок, я привязал другой его угол к петлице куртки.

Проходя через Йлет, я увидел Бертрана на пороге его дома. Поздоровавшись с ним, я продолжал идти своей дорогой.

– Ты что такой гордый, Рене? – спросил он.

– Я гордый?! Чем может гордиться бедный малый, вроде меня, господин Бертран?

– Я считал, что нам есть о чем поговорить.

– Со мной? – покраснев, переспросил я.

– Ну да. Друэ сказал мне, возвращаясь вчера вечером в Сент-Мену, что ты намерен учиться фехтовать.

– Неужели он был так добр?! – вскричал я, подпрыгнув от радости. – Что же вы ему ответили, господин Бертран?

– Что лучшего и не желаю. Если Друэ о чем-нибудь просит, разве можно ему отказать?

– Но разве он вам также не сказал, господин Бертран, что у меня совсем мало денег?

– Дело не в деньгах. Я буду давать тебе уроки бесплатно и от чистого сердца. Он сказал, что ты можешь предложить шесть франков в месяц, это мне подходит: на табак и вино хватит.

– Когда мы начнем, господин Бертран? – спросил я, дрожа от радости.

– Когда хочешь, малыш. Если бы ты уже не отшагал семь льё, я бы сказал тебе: сейчас!

– О, да я ничуть не устал! Семь льё – это пустяк!

– Черт возьми, какой молодец! Тогда заходи в ригу.

Я последовал за г-ном Бертраном; он, действительно, привел меня в ригу – ее глинобитный пол служил отличной площадкой для состязаний.

Коснувшись рапиры, рука моя дрогнула от удовольствия. Урок продолжался час. Через час я уже мог принять боевую стойку, знал пять парадов и четко выполнял дегаже.

– На сегодня хватит, – сказал Бертран, уставший раньше меня. – Черт меня подери, малыш, я тебя поздравляю: ты твердо стоишь на ногах и у тебя крепкая рука! Год таких уроков, как этот, и я разрешу тебе сразиться с Сен-Жоржем.

– Кто такой Сен-Жорж, господин Бертран? – спросил я.

– Неужели ты не знаешь?

– Я ничего не знаю, господин Бертран.

– Так знай: Сен-Жорж – самый отчаянный боец среди тех, что когда-либо жили под куполом небес, понял теперь? Я лично его знал, ведь он часто появлялся в полку королевы, навещая одного из своих друзей, тот тоже был мулат, как и Сен-Жорж. Смотреть, как они фехтуют, было наслаждение… Однажды жандармский офицер из Прованского полка, конечно не зная, кто такой Сен-Жорж, поссорился с ним из-за пустяка и Сен-Жорж смертельно его оскорбил. Офицер назначил место встречи во рву, под крепостными стенами города. Сен-Жорж пришел на поединок с половником и ни за что не хотел брать какое-либо оружие. Понятное дело, Сен-Жорж осыпал противника ударами ручкой половника, а тот не нанес ему ни единого туше; жандарм вспотел, вследствие чего подхватил плеврит и едва не умер.

– Какой вы счастливый, господин Бертран, вы были солдатом и видели так много!

– Не говори, поездить пришлось порядком.

Я надел куртку, снятую перед уроком, и не без смущения признался:

– Господин Бертран, вы знаете, я смогу заплатить вам лишь в конце месяца.

– О чем ты? Мне уплатили за полгода вперед.

– Кто? – изумился я.

– Жан Батист. Он сказал, что должен тебе.

– Добрый господин Жан Батист, он еще и на такое способен. Значит, господин Бертран, я могу прийти завтра?

– Завтра, послезавтра, в любой день. Мне нравятся ученики, что вгрызаются в науку, а у тебя, малыш, по-моему, зубы крепкие.

– В какое время?

– Когда захочешь, мне ведь делать нечего.

– От четырех до пяти дня вас устроит?

– Я считал, что ты намерен брать два урока: на эспадронах и на шпагах.

– Я боюсь утомить вас, господин Бертран.

– Но я же сказал тебе, что мне делать нечего.

– Тогда утром в десять, а днем в пять, согласны?

– Идет.

– Вот увидите, я оправдаю ваши надежды.

– Я, черт возьми, не сомневаюсь в этом.

Домой я вернулся, чувствуя себя на верху блаженства.

На следующий день я взял деньги и отправился в Клермон, чтобы выбрать дуб у лесоторговца. По пути я встретил г-на Матьё, межевавшего земельный участок.

– Ты ко мне, Рене? – крикнул он.

– Нет, господин Матьё, я иду к папаше Рийе.

– Ты знаешь, что я жду тебя только в воскресенье?

– Вы ждете меня в воскресенье?

– Конечно. Утром Друэ прислал мне с форейтором записку, где пишет, что ты хочешь учиться снимать планы, а я должен тебя учить, и за это ты будешь копировать мои чертежи.

– И вы согласны, господин Матьё?

– Почему нет?

– Когда вы пришлете чертежи?

– Завтра по дороге в Сент-Мену я передам их тебе.

– Не забудьте их, господин Матьё, ведь я поверю в то, что вы так добры ко мне, лишь тогда, когда сам увижу чертежи.

– Хорошо, хорошо, ты славный парень. Я хочу, чтобы через полгода, если будешь много работать, ты научился снимать планы не хуже королевского инженера.

– Да сбудутся ваши слова, господин Матьё! – радостно ответил я. Господин Матьё снова занялся своими мерными цепями и колышками, а я зашагал дальше.

За шестьдесят франков я купил весь необходимый мне материал; из ста франков, данных г-ном Жаном Батистом, у меня осталось сорок.

Возвращаясь через поле, я надеялся подстрелить пару куропаток и послать их аббату Фортену. Подстрелил я не только двух куропаток, но и зайца. И в тот же вечер отправил дичь почтенному аббату.

Наутро, когда я обстругивал стойки для шкафов г-на Жана Батиста, чья-то тень заслонила свет. Я поднял глаза: передо мной стоял аббат Фортен!

– О господин аббат, какая честь! – вскричал я. – Жаль, папаша Дешарм очень расстроится, что вы его не застали.

– Но ты же здесь, мой мальчик, а ты-то мне и нужен.

– Я?

– Да, я ведь пришел не к папаше Дешарму.

– К кому же?

– К тебе.

– Ко мне?!

– Конечно.

– Неужели я смогу чем-нибудь быть вам полезен?

– По крайней мере, ты сможешь доставить мне удовольствие.

– Какое же, господин аббат?

– Ты должен прийти ко мне и съесть вместе со мной твоего зайца и твоих куропаток.

– Как? Вы оказываете мне честь и приглашаете на обед, господин аббат?

– Ты же оказал мне честь, прислав дичь. Разумеется, если папаша Дешарм пожелает прийти с тобой, он будет желанным гостем. Мы обедаем в два часа, и не вздумай опаздывать: Маргарита тебе этого не простит.

– Но, господин аббат…

– В два часа, малыш, решено.

И аббат Фортен ушел, не желая больше ни о чем слышать. Приглашение было сделано так учтиво, что отказаться не было возможности; впрочем, я не сомневался, что и здесь не обошлось без г-на Друэ.

Папаша Дешарм ушел в обход, и нечего было рассчитывать, что до вечера он вернется. Поэтому мне предстояло одному нанести визит г-ну аббату Фортену, а главное – не заставить мадемуазель Маргариту ждать меня.

Я облачился в свой выходной костюм и без пяти минут два постучался в дом моего амфитриона. Он сам открыл дверь.

– Простите, господин аббат, – сказал я, смутившись тем, что доставил ему это неудобство.

– Пустяки, мой мальчик! – ответил он. – Я всего лишь бедный деревенский священник, а Маргарита не может быть сразу и у двери и у плиты. Кстати, о плите, у нее что-то там стряслось, правда, точно не знаю что.

– Неужели?

– Поэтому обедать мы будем только в три часа.

– Это небольшая беда, господин аббат.

– Ну-ка, скажи, чем мы займемся до этого?

– Чем вам будет угодно.

Он показал мне на стол, где уже были разложены листы бумаги и лежала раскрытая книга.

– Не провести ли нам небольшой урок латыни? Не ты ли всегда говорил, что латынь может быть полезна юноше, не скажу честолюбивому, но отважному, вроде тебя?

Меня захватило желание упасть на колени и поцеловать ему руки.

– Ах, господин аббат! – воскликнул я. – Вы встречались с моим покровителем, моим другом, кому после моих родителей я обязан всем, вы видели господина Друэ.

– Нет, не видел. Хотя… он прислал мне записку. Ну, малыш, за работу! Тебе уже пятнадцать, и надо наверстывать упущенное.

В первый день, до обеда, мы прошли пять склонений, потом сели за стол. Надо отдать должное мадемуазель Маргарите: она была превосходной кухаркой.

Во время обеда я приблизительно прикинул размеры двух угловых шкафчиков, что могли бы сделать буфет более изящным. Встав из-за стола, я убедился, что углы буфетного шкафа прямые, и молча дал себе слово исправить все недоделки, не замеченные торговцем мебели.

Мы условились, что каждый день, по возвращении из церкви, где г-н Фортен с восьми до девяти утра служил мессу без пения, я буду приходить к нему. Потом перейду улицу, чтобы фехтовать с Бертраном.

Надо сказать, что, когда я проходил по деревне Илет, все высыпали из домов и пожимали мне руку, но сильнее и проникновеннее жали мне руку те, кто жил на улице, где стоял сгоревший дом и сарай.

Каретник, жертва пожара, будучи человеком зажиточным, не захотел взять двадцать луидоров, оставленных ему незнакомцем; так как отослать их ему было нельзя – никто ведь не знал его имени, – аббат Фортен получил эти деньги для бедных прихожан.

В ближайшее воскресенье я пошел в Клермон, чтобы отнести г-ну Матьё копии чертежей (он, как и обещал, передал их мне, проезжая через Илет на следующее утро после того дня, когда я застал его за межевыми работами у края дороги). Как я уже писал, у меня был хороший почерк; кроме того, копируя чертежи, я очень старался, так что, по-моему, г-н Матьё остался мной весьма доволен. Он сразу же вручил мне циркуль, линейку и рейсфедер.

Сначала следовало изучить теорию; потом мы должны были перейти к съемке местности. Все это казалось мне чрезвычайно легким по той причине, что к учению я относился прямо-таки с невероятным усердием.

В субботу прискакал курьер, сообщивший, что завтра приедут на охоту граф де Дампьер, виконт де Мальми и несколько их друзей.

Вслед за ним, вечером, прибыл повар в крытой повозке с фарфоровой посудой и столовым серебром.

Наконец, в воскресенье утром, когда я собрался идти на урок геометрии, приехали молодые аристократы.

Я обычно сопровождал этих господ во всех предыдущих охотах; поэтому г-не де Дампьер, увидев, что я не в охотничьем костюме и хочу уходить, держа в руках вместо ружья мерные цепи, спросил:

– Неужели, Рене, ты сегодня не идешь с нами на охоту?

– Не могу принять эту честь, господин граф, – ответил я, – мне надо в Клермон.

– Хорошо! Разве ты не можешь пойти туда завтра, а сейчас остаться с нами?

– Это невозможно, господин граф, я много занимаюсь, и у меня свободно только воскресенье, чтобы брать уроки геометрии.

– Какого черта, малыш! Что ты выдумываешь? Ты вправду много занимаешься?

– Да, господин граф.

– И берешь уроки геометрии?

– Каждое воскресенье.

– И что еще изучаешь?

– Латынь, историю.

– Ну и геометрию…

– И геометрию.

– Зачем тебе латынь?

– Чтобы знать этот язык.

– А история?

– Чтобы постигнуть ее.

– Ну, а геометрия тут при чем?

– Я хочу научиться снимать планы.

– Разве тебе нужно знать все это, чтобы быть лесным сторожем, как твой дядя?

– Я не буду лесным сторожем, как мой дядя, господин граф.

– Тогда кем же ты станешь?

– Стану столяром, как Эмиль.

– Какой еще Эмиль?

– Эмиль Жан Жака… Или, если нация призовет, солдатом, как господин Друэ.

– Что ты подразумеваешь под нацией?

– Страну, Францию.

– Я полагал, что она называется королевством.

– Франция королевство уже очень давно, господин граф, поэтому кое-кто говорит, что ей пришло время называться нацией.

– И, чтобы быть солдатом нации, тебе необходимо уметь снимать планы?

– Солдату этого не требуется, но офицеру полезно уметь снимать планы.

– Но разве тебе не известно, что для получения офицерского звания надо быть дворянином?

– Да, сейчас это так, господин граф, но, вероятно, все изменится, когда я пойду в армию добровольцем.

– Слышите, Мальми, – повернулся г-н де Дампьер к виконту.

– Конечно, еще как слышу! – откликнулся виконт.

– И что вы на это скажете? – спросил де Дампьер.

– Скажу, что этот народ поистине сходит с ума, – ответил виконт.

Я сделал вид, будто ничего не слышал. Почтительно поклонившись благородным господам, я отправился к г-ну Матьё учиться снимать планы.