Текст книги "Гренобль и Пифагор"

Александр Ермак
Гренобль и Пифагор

Пифагор проснулся и почувствовал себя мужчиной. Мужчиной без трусов. Его собственные, последние, давно истлели, развалились. А чужие носить он брезговал. Хотя вот одежду верхнюю чужую одевал. И еще спал на чужом матрасе, укрывался чужим одеялом, жил в чужом доме, питался чужой едой. Своего у Пифагора ничего не было. Ничего.

Пифагор вздохнул и беспокойно глянул на стол. Нет, там все в порядке. Между грязной пустой разносортной посудой стояла бутылка. В ней было. Было ровно столько, сколько нужно утром на двоих.

Он посмотрел в сторону Гренобля. Спит еще. Зарылся, как обычно, в свои лохмотья на старом диване. И носа не высовывает. Холодно в старом доме по утрам.

Пифагор пощупал печку, к задней стороне которой примыкала его железная скрипучая кровать. Остыла печка за ночь. Совсем остыла.

Вылезать из постели было холодно. Но он скинул с себя побитые молью и временем чужие одеяла. А простыней у него не было.

Подошел к столу и вылил в стакан из бутылки ровно половину. Судорожно заглотил. Не закусывая. Нечем было закусывать. Да и незачем. Ел Пифагор в последнее время мало. Как и Гренобль.

Быстро влез в безразмерные штаны, накинул пиджак и фуфайку, присел у окна.

Пифагор глядел на пустую серую в утренних сумерках дорогу. Никого на ней не было. В поле в это время года еще не выходят – сугробы там в пояс. Только к обеду протарахтит мимо дома трактор, потащит к ферме волокушу с сеном. А до тех пор вряд ли кто забредет, заедет в их край деревни. Да и кто ему еще нужен?

Он снова вздохнул и вздрогнул. Водка уже упала в желудок, уже начала растекаться с кровью по телу, и все-таки было холодно. В старом доме холодно по утрам. На улице март. Хоть и топит Пифагор печь с вечера, а к утру дом совсем остывает. Снова надо топить, чтобы согреться. И чтобы Гренобль вылез из своих лохмотьев. Он ведь может и весь день проваляться, если не протопишь. Нет, хотя бы один-то раз тот обязательно вылезет.

Пифагор посмотрел на стол и встал, ткнул легкую без засова дверь. Запираться им было не от чего. Не от кого.

Вышел на улицу. Там было светлее, чем казалось из-за заляпанных, залапанных, растресканных оконных стекол.

Он прошел по двору, пригнувшись под веревками, на которых болталась разномастная одежонка. Кому из соседей с этой стороны деревни жалко было выбрасывать поношенное старье, так приносили и оставляли на пороге. Пифагор брезговал одевать чужое сразу. А стирать – это было слишком долго и утомительно, и заботно – мыло, горячая вода… Вот он и наловчился развешивать для стирки одежду на веревках. От дождей, ветров, солнца и мороза она, правда, становилась серой, бесформенной, но зато начисто утрачивала запах прежнего хозяина да и вообще всяческую связь с ним. Увидь теперь бывший владелец эту старую свою одежонку на Пифагоре или Гренобле – ни за что не узнает.

Пифагор почесал щетину на щеке и вздохнул еще раз. Дров в дровянике не было. Как не было и самого дровяника. Его стопили в эту зиму. Прошлую зиму дрова были, и позапрошлую… Каждую осень Пифагор гнал хромающего Гренобля в лес, где они пилили втихую сосны. Прямо на месте превращали их в дрова и перетаскивали, перевозили на тачке ночами в дровяник. Участковый Василич толи не замечал их незаконных заготовок, толи делал вид, что не замечает. Лишнего они не брали, да и костра в лесу не палили.

А в эту осень было как-то не до того. Вот и остались на зиму без дров. Истопили дровяник. И летнюю веранду, что была под рукой, тоже разобрали на дрова.

Пифагор потоптался на месте дровяника, осмотрелся. По всему огороду желтел в грязном весеннем снегу бурьян. Ничего не выращивали Греноболь с Пифагором. Ни крыжовника с огурцами, ни гороха, ни моркови с луком. Да даже и картошки, укропа у них не росло. Ничего. Бурьян повсюду то зеленел, то вот желтел, вымораживался, сох на растопку.

Вокруг огорода с домом был крепкий забор. Но коли нет ничего в огороде, да и в самом доме шаром покати, то зачем забор? После дровяника и летней веранды истопили уже и большую часть забора. Длинного забора. Много земли было при доме. Хорошей черной жирной земли. Вон как бурьян на ней прет. Чуть не в человека вымахивает.

Пифагор, не спеша, с остановками, с передыхом наломал пару больших охапок штакетин. Хватит печку нагреть, чтоб дом не промерз совсем. А вечером еще раз к забору сходит. Гренобля не допросишься, он, чуть что, сразу же:

– Я – инвалид, я – инвалид…

Печь загудела. От нее пошло тепло, и Пифагор, уже согретый борьбой с крепкими штакетинами, даже расстегнул фуфайку и откинулся на спинку старого, но все еще выносливого венского стула. Он любил этот стул. Его тонкие, мягкие, округлые формы. И особую гладкость так и не утраченного за долгую жизнь черного лака.

Взгляд Пифагора попал на настенный календарь, и он опять стал мужчиной.

Календарь притащил откуда-то Гренобль. «По случаю». Это было обычным объяснением Гренобля, когда он приносил что-либо в дом. Пифагор не расспрашивал, знал, что, скорее всего, попросту спер, пока кто-то зазевался. Гренобль ведь особо не раздумывал, когда видел что-то ему интересное и без пригляда. В его безразмерной амуниции можно было мамонта спрятать и унести – никто не заметит.

А календарь по всем статьям знатный. И не старый – прямо на этот самый настоящий год. И женщина на нем красивая – что ни на есть голая. Ну, просто напрочь. Со всеми грудями и прочими интересными местами.

Пифагор засмотрелся на эти самые места и понял вслух:

– Сегодня суббота.

И громко повторил:

– Сегодня суббота…

Гренобль зашевелился в своих лохмотьях, потянул носом, учуял дым от печи и выпростал наружу взъерошенную местами голову. Череп его был наполовину лыс – спереди и в средине. Другая половина в окантовку лысины – патлата.

Вороний глаз Гренобля прищурился в бутылку. На диване у стены ему было холоднее, чем при печи. Просился Гренобль на широкую кровать к Пифагору, но тот брезговал спать с мужиком в одной постели, хотя бы и без простыней. Вот и мерз зимними ночами Гренобль на своем диванчике у стены, зарывался с головой в старые одеяла и просто во всякую рвань – в ошметки пальто, курток, ватных штанов. Печь-то была небольшой – позади ее припирала кровать Пифагора, а передком выходила она на кухонку, где диван не помещался, а спать на полу там было еще холодней, чем в единственной в доме комнате – дуло там из разбитого, хотя и заткнутого тряпкой, окна. В комнате на диванчике было все-таки теплее. Но холодно.

Не из-за зябкости поднялся с диванчика Гренобль. По большой нужде. Он подошел к столу и, взяв бутылку, влил в себя остаток.

– Хоть бы в стакан налил, – неодобрительно заметил Пифагор.

Гренобль молча кивнул, соглашаясь, и двинул на улицу. К сортиру без двери. Тоже стопили. Дверь-то. Все равно без надобности.

Когда Гренобль вернулся, Пифагор все еще смотрел на календарь.

– Чего там нашел? – спросил Гренобль и вдруг догадался, оживился: – Праздник какой?

Праздник – это, значит, можно пойти к магазину и выпить с кем-нибудь за так, за компанию. В такой день мужики деревенские заходят за законной в глазах законной супруги бутылкой, и кто несет ее бережно домой к столу, к огурчикам, помидорчикам, грибочкам, квашенной капустке, мясистой ляжке, белой простыне, а кто и открывает ее, родимую, тут же за углом магазина, и пьет, пьет – не допивает – хочет поговорить, но не о какой-то там уже по счету двойке сына, не о тле, нежданно-негаданно напавшей на крыжовник, не о постном – черт бы его побрал – навозе, а о самой что ни на есть мировой экономике или даже, еще лучше, о глобальной, ети ее мать, политике:

– На, глотни, черт. Скажи только, подымется наша держава или утремся опять?

И ответить нужно правильно.

Скажешь:

– Подымется.

Прогадаешь, не поверит умудренный жизнью мужик.

Брякнешь:

– Утремся.

Тем более не поверит, обидно ведь это.

Нет, надо сказать правильно, верно:

– Это ведь как посмотреть. У супостатов, конечно, сил много. Но с обратной стороны, и мы тоже не лыком шиты. У нас бюджет-то растет – раз, и рождаемость прет – вот те два. Ну а если взять и еще пошире умом раскинуть?…

Главное поддержать разговор. Чем он дольше, тем приятнее сбежавшему ненадолго от домашних забот мужику, и тем больше глотков достанется. Глядишь, и соскучившийся по великим делам еще раз в кошелек свой заглянет, и за другой бутылкой сходит-пошлет. Да, по политической части Гренобль был большим знатоком. Не чета Пифагору, который в разговорах таких молчал больше. Потому и наливали ему реже.

Еще у магазина даже и не в праздник можно было Юрика с Альфредом встретить. Эти двое по всей деревне, по родне близкой и дальней, по соседям да по одноклассникам бывшим шатаются, копейки сшибают. И если у Гренобля с Пифагором только мелочь звенела в кармане, то шли они в долю с Юриком и Альфредом. Гренобль легко. А Пифагор скрепя сердце. Не любил он этих Юрика с Альфредом – всю жизнь они тунеядцы – мелкие пакостники, и поговорить-то с ними не о чем. Юрик все треплется о том, когда, как и кого обманул, что украл, как на зону ходил и как там от настоящих урок да начальников спасался. Такую мерзость про лагерную жизнь рассказывает, да еще и бахвалится этим. Альфред же все вспоминает, как в городе в институте учился и вместо занятий ходил играть на бильярде. Это на те деньги, что ему мать – уборщица в деревенском правлении – высылала, себя в впроголодь держа, объясняя деревенским:

– Выучится, вернется, мать по гроб жизни обеспечит…

Выучился безделью и пьянству. Вернулся и тянул, тянул из матери последние копейки, последние силы. Не вынесла она напряжения душевного. Обеспечил мать гробом. Так говорили в деревне.

Чесались кулаки Пифагоровы, но он себя придерживал – нет у магазина больше таких постоянцев, с которыми войти в долю почти всегда можно. И терпел Пифагор Юрика с Альфредом. Хотя ой как непросто это было. Глаз да глаз за ними нужен – постоянно жульничают. Зазеваешься, и очередь твою на долю пропустят, или нальют себе в стакан на глоток больше. Тунеядцы и аферисты, одним словом. Плохая это компания. Был вот в деревне хороший мужик – одинокий сторож складской Леонтий. Спокойный такой, рассудительный, честно всегда разливал. У него по жизни накопления имелись, и угостить он запросто мог Пифагора с Греноблем, когда им не на что было. Так взял же вот и повесился Леонтий ни с того, ни с сего. Племяннику все свое хозяйство оставил.

Еще выпить без денег можно было на деревенских могилках. Когда Гренобль предложил Пифагору в первый раз сходить на кладбище, поискать наполненные родственниками покойных рюмочки, он чуть его не побил. Гренобль потому пошел один и вернулся весьма довольным. Пифагор же в тот день бедствовал. И в следующий раз пошел-таки с Греноблем обходить кресты, с оставленными возле них печеньем-конфетками и посудинками, наполненными до краев.

– И выпить, и закусить, – приговаривал Гренобль, поднимая с могилки очередную рюмку с конфеткой.

Можно было на могилках поправиться. Можно, но не каждый день. И не каждый месяц. Мрет народ в деревне как-то не постоянно, и оставляет у креста поминальную по ранее усопшим тоже не часто – по полагающимся траурным дням.

Гренобль все всматривался, всматривался в календарь, но после давно отпразднованного международного женского дня других подчеркнутых им самим ранее чисел не видел.

Пифагор, наконец, пояснил:

– Суббота сегодня. К Маньке пойдем.

– Суббота, – согласился Гренобль, потом почесал лысину, примял стоявшие дыбом в окантовку грязные патлы и пожал плечами, – Пойдем.

Манька жила на другом конце деревни. Тоже в крайнем доме. Тоже без замка, без дровяника и без простыней.

Жила она одна да не одна. Сын, вроде, был у Маньки. Не ведомо от кого. Хороший такой пацан. Манька совсем за ним не глядела – не до того было, а он и вон какой вырос: в школе почти на пятерки одни учился, за домом, за нехитрым хозяйством, как мог, следил и матери никакого укора не высказывал, когда к ней на соседнюю кровать пьяные мужики приходили. А потом что-то ему в голову ударило, и сбежал он из деревни, то ли отца искать, то ли просто приключений, а то ли просто сбежал. Про него никто больше ничего не слышал. Может, в другом месте кончил школу, а может даже уже и работает в хорошем месте, и не вспоминает о пьяной матери с соседней кровати. А может, и сгинул где, как бывало и с другими деревенскими. В драке ли, в лагере, пьяным ли под колесами… Кто знает… А может, и вернется вдруг еще. Сам ли, с супругой ли – автомобилем на побывку к матери. А вдруг возьмет да и заберет ее с собой куда подальше из дома на краю деревни…

– Суббота сегодня. К Маньке пойдем. И в баню…, – продолжал смотреть на календарь Пифагор.

– В баню, так в баню, – опять же не спорил Гренобль. Спорить было себе дороже. Пифагор был крупнее и сильнее. Однажды ночью Греноболь выпил из бутылки все, что было оставлено для двоих на утро. Пифагор крепко побил его. По голове и по ребрам. И ребра и голова запомнили. Накрепко. Больше Гренобль не своевольничал и наперекор Пифагору не шел. Он вообще никогда не шел наперекор. Никому.

– Сегодня, так сегодня…

Раз в месяц-два Пифагор гнал Гренобля в общественную баню. У всех крепких хозяев в деревне были своим баньки. Топили они их хоть по субботам, хоть в другой нужный день, мылись-парились сами и приглашали родственников, хороших друзей и соседей, которые по какой причине без бани оказались – кто с работы припозднился, кто свою баньку не перестроил, а кто просто разок поленился воду из колодца таскать.

Был, однако, в деревне и народ не особо людимый, и не хозяйственный, хотя при том и семейный, и все равно без бани – и без своей, и без дружеской-соседской. Для таких, там же в центре, за правлением, за магазином и клубом, имелась небольшая общая баня. Топили ее только в субботу. С утра пускали уставших за рабочую неделю мужиков. Потом переделавших с утра все по хозяйству баб. В конце второй смены, когда внутри уже никого не оставалось, банщик Федор – по совместительству подсобный рабочий в магазине – пускал Гренобля и Пифагора, если те приходили. Пускал бесплатно. Денег на баню у них не было. Но чтоб нечистоту по деревне не разносили, их коллективным разумом договорились пускать за так.

Гренобль плескался в горячей воде, забравшись с ногами в большую шайку. Пифагор ходил в парную, шпарил раздрызганный, заботливо оставленный на полке мужиками и бабами березовый веник и хлестал, хлестал себя до сладкой боли. И уже потом, порозовев, продышавшись, утомившись, брался за обмылки и вехотку, прихваченную с собой с веревки во дворе. Намыливал себя и верещавшего, как ребенок, Гренобля. И тер, тер, тер. Как будто старался стереть, соскоблить не только грязь, но и что-то еще, глубоко впитавшееся даже не в кожу, а под нее. Снова устав, отдыхал и потом брился. Брал у банщика, забытый кем-то когда-то станок. Никто им, кроме Пифагора, и не пользовался. Но Федор ему все равно его насовсем не выдавал – не держатся при Пифагоре с Греноблем приличные вещи – пропьют. Только так:

– На, по уговору, во временное пользование. Потом помоешь и вернешь.

И еще ножницы брали у Федора. Тот их потом карболкой морил. На всякий случай.

Гренобль стричься не давался – после больничных операций боялся он хирургических инструментов. Вот и растил патлы. А бриться ему нужно было очень редко – борода с усами у него росли медленно и чахло. Посмотришь и подумаешь: грязь с соплями по роже размазал.

А после бани нужно было обязательно, обязательно по закону. И до бани тоже – по нужде. Пифагор уже ощущал беспокойство. Водка, выпитая спросыпа, уже давно разошлась, растворилась в организме, который ее теперь совсем не чувствовал и требовал еще.

Нужно было и до бани, и после. Опять же к Маньке с пустыми руками не пойдешь. И Пифагор в надежде все смотрел на календарь:

– Когда у тебя пенсия-то?

Гренобль махнул рукой:

– Еще две недели. Так все равно мне ее ведь не видать.

Пифагор знал, что не видать. Супруга Гренобля, Валентина, давным-давно доверенность на себя оформила и всю его пенсию прибирает. Каждый раз караулят они ее у правления, и каждый раз слышит Гренобль одно и то же:

– Зачем пришел? Деньги я за тебя получила. Мне детей кормить надо. А ты все равно пропьешь. Глаза бы мои на тебя не глядели… Стыдобище…

Но знали они, что пару бумажек Валентина все же в карман сунет. И в день пенсии как на крыльях летели Пифагор с Греноблем в магазин мимо Юрика с Альфредом. На несколько беззаботных дней хватало.

А потом, потом они к школе шли. С пенсии от супруги и детишкам перепадало на разные мелкие радости. И если удавалось перехватить их до того, как они растратят денежку, то Гренобль исполнял свой коронный номер:

– Доченька-сыночек, дай на хлебушко. Пропадает папка твой с голоду. Совсем пропадает. Видишь, как истощал, занемог… Помрет, ой, помрет, со свету сгинет, помоги папке, помоги родимой кровинушке, не дай в конец запропасть…

Самая младшая тут же поддавалась, заливалась слезами и выгребала из кармана все, что при ней было. Те, что постарше, умничали и денег отцу не давали, но тянули из портфеля кто пирожок мамкин, кто притаенную конфетку:

– На, хоть закусишь…

О закуске Пифагор с Греноблем думали в последнюю очередь. Ели, что опять же соседи на крыльцо подбросят – сухарей, старую кашу, картошку прошлого урожая, а то и кости уже вареные. Закуска – баловство, было бы, что выпить.

А до пенсии еще две недели.

– К магазину, что ли, пойдем?

– Пойдем.

Не праздник, но может и просто в честь окончания рабочей недели кто из мужиков расщедрится. Только на них рассчитывать теперь и можно. Юрик с Альфредом, если сегодня у магазина и пасутся, так с ними в долю входить нечем, а за глобальную политику они не нальют. Хорошо Маньке, сидит себе дома и ждет, когда кто-нибудь сам к ней с бутылкой явится. Обязательно ведь кто-нибудь зайдет рано или поздно, а тем более в субботу, когда все мужики в деревне подвыпивши. Забредают к ней люди и поприличней Пифагора с Греноблем да Юрика с Альфредом. Кто по семейной ссоре, кто по разнообразию вещей в природе. Хоть и сухая Манька, как щепка струганная, так после поллитры все равно баба. К тому же молчит она большей частью и не пилит между делом ни за непутевого сына-двоечника, ни за недотравленную на крыжовнике тлю, ни за постный – черт бы его побрал – навоз…

Сидит себе сейчас Манька дома, сидит и ждет. И дождется ведь. Придут, придут в конце концов, хотя бы и Пифагор с Греноблем, никуда не денутся. Принесут.

Пифагор подумал о Маньке и, забывшись о том, что не на улице, плюнул. Прямо на пол. Но не обратил на это внимания, закрыл глаза.

Мог бы и не ходить он к Маньке. Мог бы…

На грязную фуфайку капнула чистая, как спирт, Пифагорова слеза. Капнула и не впиталась, так и скатилась, упала на пол.

Он все помнил. Все равно помнил. Как ни вытравливал Пифагор в своем мозгу брагой, водкой, портвейном ли, все равно там, на сером веществе, не сходило, отчетливо проступало зарубленное крепко и зло: дорога, ее улыбка…

Далекий теперь город. Школа, где они сидели за одной партой. Дружили. Надя помогла подготовиться, поступить в экономический техникум. И учился там Миша-Михаил под ее присмотром хорошо, задорно – еще со школы по душе ему были эти цифирьки-чиселки, знай их умножай да дели, складывай да отнимай, да возводи еще…

Готовились к свадьбе, присматривали собственное жилье, думали о ребеночке. О Мите. И еще она говорила о Машеньке.

В тот день они поехали загород на дачу к ее родителям. Посидели за пирожками и разговором в вишневом саду пахучем. Потом за чаем с тем же вишневым вареньем пережидали уже в доме начавшуюся вдруг грозу. Приятно, приятно так сидели с приятными людьми под стук капель, а Надя вдруг забеспокоилась, на часы запоглядывала:

– Пойдем, пойдем – начала торопить, – опоздаем на автобус.

– Гроза же еще, – уговаривали ее и родители, и он.

– Какая гроза, уже почти и не каплет. Не сахарные, не растаем, – смеялась она, и тянула его за руку к крыльцу. Молнии, и правда, сверкали уже в стороне. И гром стал глуше.

– Идем же…

– Да иду я, иду…

Родители, спрятавшись под зонт, проводили до калитки, махнули рукой:

– До свидания.

И они помахали в ответ из-под своего зонтика, зашлепали по лужам босяком, прихватив сухую обувку под мышку:

– До свидания…

Потом их окликнули:

– Ой, пирожки-то с собой забыли…

Он вернулся, оставив ее под зонтом. Добежал под каплями до калитки и увидел серые от молнии лица родителей. Они обеспокоено смотрели ему за спину. Обернулся и он.

Надя все также стояла на дороге под зонтом. Улыбалась. И тут сверкнуло еще раз.

Молния попала прямо в нее. Насмерть.

Он бил кулаками землю. Напрасно…

Впервые в жизни он так напился. Не мог видеть ее на той дороге. Мертвую. Не мог. И пил. Закрывал глаза и видел. Открывал и пил. Пил.

Кое-как закончил техникум, и в выпускной вечер, насмотревшись на счастливых обнимающихся товарищей и товарок, выпив еще и еще, вскрыл себе в туалете вену, и не ожидал, что кровь ударит таким мощным фонтаном. В потолок, в открытое окно, на людей, стоявших внизу…

Его увезли в больницу. Выходили. А он не мог больше ходить по тем улицам, где ходил вместе с Надей. И потому уехал. В другой город. Устроился на завод на неплохую зарплату. По специальности. Цифирьки в голове крутились быстро и правильно несмотря ни на что. Цифирьки крутились, а он все думал и думал о ней, и ждал, ждал конца рабочего дня. Чтобы плеснуть отравы на серое вещество, чтобы не видеть. Дорогу. Ее улыбку…

Не уследив за временем, прогулял целую неделю. Его уволили. С завода. Потом с фабрики. Он поменял еще несколько работ в городе. Остался совсем без. На последние деньги думал оплатить комнату, которую снимал, но пошел в пивной бар, а там разговорился с мужиком, тот настойчиво звал в свою деревню:

– Бухгалтер позарез нужен… Да у нас природа… Да у нас председатель…

Председатель посмотрел строго:

– Пьешь?

– Выпиваю.

Вздохнул тот:

– Все выпивают.

Взяли его на работу. Дали дом на окраине:

– Вот, общежитие это было раньше для приезжих специалистов. Но только давно уже никто не приезжает – все, наоборот, только в город рвутся, – так что хозяйничай. Дом, конечно, старый, но с огородом, забором, колодцем и нужником. Угля тебе на первое время завезем, дровишек подкинем. А там уж и у самого голова с руками имеются…

На новом месте и жить он захотел по-новому. Совсем не пил. Навалился на запущенные бухгалтерские документы, нашел ошибки в прежних балансах и здорово сэкономил деревенскому хозяйству на налогах. Председатель нарадоваться не мог такому новоприобретению:

– Не человек, ей-богу, не человек – счетная машина, да что там – сам Пифагор…

Так и прозвали его в деревне Пифагором. Он был не против. Настоящее имя ему напоминало… А тут Пифагор да Пифагор, совсем как из другой жизни все. И вспоминать он стал реже за работой новой, за новыми людьми, за новым именем. И не пил, не пил совсем.

Молва о его вычислительных способностях быстро облетела округу. Из других деревень люди приезжали к Пифагору консультироваться. Бабы, конечно, появление грамотного городского и – где это видано – совсем непьющего жениха приметили. Незамужние, вдовые и разведенные зазывали к себе. Помочь по хозяйству. Хоть и бухгалтер, а все равно ведь мужская сила имеется. И траншею водоотводную выкопать, и в крыше течь устранить он не отказывался. Также, как и от персональной баньки послеработной, и от закусить. Выпивать только не выпивал. Глядел, как мелкими глоточками пропускала за него рюмочку хозяйка, как обмякала в минуту и подвигалась поближе. И тоже был не против.

А потом одна его – Груня – к разговору склонила:

– Миша, Михаил, ну, чего ты болтаешься один-то. Оставайся у меня.

– Так я вроде…

– И на сегодня, Миша, оставайся. И на завтра. Насовсем оставайся.

– У тебя?

Груня знала, что у нее соперница есть нешуточная на соседней улице – та сама ей признавалась, и потому твердила:

– Конечно, у меня. У кого же еще? У меня. Ну, не у Надьки же… Тебя, если она, Надя-то, позовет, то ты к ней не ходи. Нехорошая она. Я тебе такого про нее могу рассказать, расскажу. Разобраться, так шлюха она. Так, можно сказать. Гулящая.

Ничего не вытравилось, не заросло, не зажило на его сером веществе:

– Надя – шлюха?

– Правду, говорю.

Сам не понял, как вышло. Ударил неразумную бабу. Ударил и ушел.

Синяк под глазом Груни говорил деревне о многом, и затаились соскучившиеся душой и телом одинокие бабы, приглашать перестали:

– Тихий-тихий, а возьмет вот и прибьет ненароком…

Участковый же Василич ему между прочим сказал:

– Баб, конечно, бить надо. Как и бандитов всяких, и по делу, и в профилактических целях. Я вот тоже свою поколачиваю. Но только все надо с умом делать и в меру. В меру, так сказать, пресечения…

Но больше он баб не бил. Не приглашали они его, вот он их и не бил.

Как же он вдруг так разозлился-то на Груню. И все никак не мог, не мог успокоиться. Разбередила все Груня, разбередила, сама не понимая. А тут из соседней деревни очередной хороший человек приехал на консультацию отчетом квартал закрывать. Помог ему Пифагор, весь выходной день провозился, и хороший человек, как обычно, денег предложил, а он, как обычно, отказался. Пифагору и зарплаты за глаза хватало. На что ему, одинокому, ее тратить. Была бы Надя. Митя. Машенька…

Хороший человек собрал со стола документы и выставил бутылку:

– Ну, тогда хоть по маленькой что ли.

Долго глядел Пифагор на бутылку. На этикетку казенную с надписью. На стекло прозрачное. На пробку. На то, что под пробкой. Долго, очень долго глядел и не мог взгляд оторвать. Почувствовал вдруг забытое, казалось, насовсем покалывание в теле, поламывание, поеживание, подрагивание. Слюни у него вдруг потекли, как у голодной собаки на миску варева. Он сглотнул и кивнул:

– Наливай. С хорошим человеком как не выпить…

Пифагор помнил, знал, что будет дальше. Каждый день организм станет просить, умолять, требовать, оправдывать. Немного за обедом – для аппетита. Побольше вечером – с устатку. И обязательно утром – поправиться. Каждый день рюмка все больше будет вырастать в размерах, и подчинять, подчинять волю, разум одному единственному желанию. Выпить, выпить, выпить…

Он пробовал остановиться еще раз. Но не мог. Не смог. А, может, и смысла уже не видел. Сидел вечерами на крыльце и смотрел на огород, на деревню, на дорогу, на лес. Смотрел, смотрел, а смысла не видел.

А без выпить уже день не ладился. Числа не складывались и не делились, не вычитались и не возводились. И Пифагор от того сердился-раздражался.

Стал он с собой в контору прихватывать. Как нет никого рядом, так и отхлебнет. И сразу розовел, веселел и, поблескивая глазами, углублялся в расчеты и припевал дразнилку, которой сопровождала его встречаемая по деревне детвора:

– Пифагоровы штаны во все стороны равны…

Тогда он и не думал, что будет действительно носить такие хоть в длину, хоть в ширину одинаковые, севшие и вытянувшиеся от длительного висения во дворе на веревке обноски. Сначала-то приученный когда-то Надей к аккуратности и порядку, чистый, выглаженный проходил он по деревне. Со всеми уважительно здоровался, и все с ним уважительно здоровались, как же, бухгалтер – это важный человек, деньгами заведует. И к тому же по деревне пьяный не болтается, под заборами не валяется, у магазина не дежурит.

Не болтался, не валялся, не дежурил… Все повторялось – как и в городе, он пил все чаще и все больше. Только в деревне его терпели дольше. Председатель прощал ему и запашек, и опоздания, и прогулы с загулами на несколько дней. Не простил только, когда Пифагор важный отчет вовремя не сдал, и хозяйство крупно оштрафовали:

– Не выгодно мне тебя содержать. Уж извини…

Другого бухгалтера председатель нашел быстро. Хоть и послабее тот был в финансовой науке, но оказался из маловыпивающих и семейный при том, и большой любитель огородного дела, и лобзиком еще выпиливает из фанеры всяких зайцев-кроликов, глаза им сверлит. Как с работы приходит, так сразу или в огород – копать, или к лобзику – пилить-глаза сверлить. Про выпить, как порядочный, только в субботу да по праздникам вспоминает. Да и то и не вспомнит, если жена не нальет:

– Хватит тебе уже своих зайцев строгать, иди рюмочку в такой-то день выпей. А то я в пеньюаре…

Как приехал новый бухгалтер, так сразу и уволили Пифагора. Но из старого дома его председатель не выгнал. Все равно там жить некому, а необитаемые дома разрушаются быстрее. Новому же семейному бухгалтеру, как и обещал председатель, сразу помогли совсем свежий дом поставить. Почти в центре деревни. Через огород от председательского. Там, где раньше дом сродного брата сторожа Леонтия стоял. Спалил его племянник-наследничек и сам в огне сгинул. Что и как там случилось, никто точно и не знает. Даже участковый Василич, который донес до всех только: «В результате неосторожного обращения с огнем». И на магазине потом дощечку прибил: «Спички детям не игрушка». Другой у Василича не нашлось.

До пенсии Пифагору еще далеко было. Зарплаты ему после увольнения не полагалось, и на жизнь себе он добывал тем, что к нему, как и прежде, приезжали на консультации хорошие люди. Теперь он брал все, что давали, – деньги ли, бутылку ли, ведро ли картошки.

Иногда еще забегали соседские ребятишки, кто с куском пирога, кто с мелкой банкой домашнего самогона, а то и просто браги:

– Дядя Пифагор, реши задачку.

Он решал. Смотрел на детей:

– Как говоришь, тебя зовут?

– Да, Колька я, дядь Пифагор, ты че, забыл?

– А ты?

– Нюра я…

Он их гладил по вихрам, улыбался:

– И у меня есть сын Митя. И дочка вот такая же, Машенька…

– Да врешь ты все, дядя Пифагор. Нет у тебя никого. Даже жены, и той нету…

Он не спорил с детьми. И не ругался на них. Он грустно кивал и выпивал. Водки ли, самогона ли, браги ли…

Поздним зимним вечером в придорожном сугробе возле дома нашел Пифагор человека живого. Притащил, бросил на диванчик, раздел, растер, узнал – Гренобль:

– Что ж ты, сукин сын, до дому не дошел. Замерз бы ведь к утру…

Гренобль только мотнул головой, и Пифагор все понял:

– Совсем пьяный.

Гренобль был своим, деревенским. Первое время, как с ним познакомился, Пифагор даже уважал его. Думал, на флоте служил человек и всякие заграничные города-порты повидал: Роттердам там, Копенгаген с Марселем, Гренобль… За то так, как бы, и прозвали.

Ан, нет, танкистом был в армии Гренобль, как и полагается деревенскому трактористу-механизатору. Никогда он не посещал город Гренобль ни по делам военной службы, ни по семейным или туристическим обстоятельствам. Да, даже и не знал он, где такое место находится, потому как в школе учился неважно. А прозвище ему дали за то, что любил он приговаривать по всякому поводу и без такового «Гребит-твою налево».