Текст книги "Кто-то плачет всю ночь за стеною"

– Неужели яйца болеть перестали? – пошутила Кабачкова.

Впрочем, и в этот раз мимо. Сергеич посмотрел на нее с недоумением.

– Ты же в прошлый раз говорил, что тебе поскорее хочется, забыл? Говорил, что яйца болят, все дела.

Сергеич кивнул, но было понятно, что он не помнил ни слова.

Кабачкова решила попытать удачу и пошутила в третий раз:

– Тебе реально настолько жаль расставаться с девственностью?

В этот раз Сергеич переменился. Но перемена Кабачковой совсем не понравилась. Он улыбнулся, но как-то неприятно. Ей показалось, что во взгляде мелькнуло что-то знакомое. Сразу не узнала. Но так как Сергеич никуда не торопился (черт бы его побрал), у нее было время подумать. Озарение случилось довольно быстро. Так на нее совсем недавно смотрел Константин Федорович. С пренебрежением, раздражением.

Кабачкова испугалась; сама не знала чего, но испугалась.

Чтобы отогнать страх, она решила, что больше медлить нельзя. Все должно случиться прямо сейчас.

Она молча села к нему на колени, и они стали целоваться. Потом она – вспомнив, что взмокла по пути, – отлипла от него и побежала в душ.

– Только без меня не начинай, спортсмен! – в очередной раз пошутила она уже из душа.

Когда до нее дошел смех Сергеича, она и сама рассмеялась; напряжение ушло. Суровый физрук наконец-то посмеялся над ее словами. Точнее – она приняла эти звуки за смех. В действительности же Сергеича просто одолел кашель.

Когда Кабачкова вернулась, то заметила, что он глотает какую-то таблетку. Сергеич вздрогнул от ее появления, но тут же неловко улыбнулся:

– Голова раскалывается. Тяжелый день.

Она стояла перед ним голая и счастливая. Такие мелочи, как головная боль, не должны были испортить свидание.

– Сейчас я тебя вылечу, – сказала она и запрыгнула на него.

Она стонала, мычала от удовольствия. Затем, выплюнув волос (видимо, с его груди), она задрала голову и серьезно спросила:

– Ты что – еще не готов?

– Кажется, нет. Сейчас, подожди… Сейчас все заработает.

– Не переживай, я помогу, – улыбнулась она.

Это длилось долго. Почти полчаса. Кабачкова начинала уставать. Как ни странно, Сергеич тоже. По крайней мере – вид у него был замученный. Но вдруг стало получаться. Тогда Кабачкова, заряженная этим успехом, с еще большим усердием продолжила свое дело.

Готово, подумала она и забралась на него. Но тут случилась еще одна неприятность. На этот раз посерьезнее.

Сергеич блеванул.

Прямо себе на грудь.

Потом он пополз к краю – что было тяжело, учитывая, что его придавила Кабачкова, – и продолжил блевать на пол.

Затем наступило молчание.

– Прости, что-то мне нездоровится…

Кабачкова шмыгала носом и что-то нашептывала.

Через минуту она ушла.

Над беспорядком мыслей парил один главный вопрос. Я для них что – урод какой-то?

Отчаяние снова завладело ей. А ведь еще каких-то пару часов назад!

Но это был пока не предел. Заряд озлобленности еще оставался. Совсем немного, но он еще поддерживал жизнь «нового человека».

Она плакала, злилась. Она ненавидела Сергеича. Ненавидела своего мужа. Ненавидела Константина Федоровича. Она понимала, что не может сейчас пойти домой. Это казалось ей унизительным. Это будет провалом. Полным поражением.

Она сидела в парке, было уже темно. Пора было куда-то двигаться. Ну уж нет, в этот момент подумала она. Я решила начать новую жизнь. Я сделаю это.

Осталось выбрать ночной клуб.

Ближайшим оказался «Мороз».

Кабачкова не была в таких местах много лет. Раньше, подумала она, было не так тесно. И не так громко. Она выглядела растерянной и бесконечно старой в этой танцующей беззаботной толпе. Затем она встретилась взглядом с одним мужчиной. Их разделяло метров десять. Он улыбнулся и пошел ей навстречу. Красивый, небритый. Определенно хочет затащить ее в постель. Или – прямо здесь, в туалете. Она вдруг вспомнила, как блеванул Сергеич. Ее передернуло. Но она снова переключилась на красавчика. Он был почти рядом. Сейчас они познакомятся и будут танцевать. А потом он пригласит ее и… Подожди, подумала Кабачкова, ты кто, твою мать, такая? Перед красавчиком возникла девушка, то ли в юбке, то ли в набедренной повязке, – и перехватила его. Взяла за руку и потащила в сторону. Красавчик, улыбаясь, успел посмотреть виноватым взглядом на Кабачкову: прости, мол, ты же понимаешь, я ни при чем.

Я должна напиться, подумала Кабачкова.

Так она и сидела, потягивая отвратительный горький коктейль и смотря в одну точку. Наверное, стоит убиться. Допью – и что-нибудь придумаю. Может, под машину. А если будет больно? Надо с моста прыгнуть. А вдруг – такая же история? Жаль, нет ружья.

– Мария Викторовна!

Чей-то голос вернул ее к жизни.

– Мария Викторовна!

Навстречу ей радостно бежал Федя Кривошеев, ее бывший ученик.

– Какими судьбами, Мария Викторовна?

Он выглядел расслабленным, даже чересчур: уже принял.

– Да вот… – неопределенно сказала она и натянуто улыбнулась.

– Ясно, – подмигнул Федя, будто ответ был вполне исчерпывающим.

Он подсел к ней. Встретиться с учителем, да еще в такой обстановке, – опыт интересный. Мария Викторовна же, как ни странно, была рада его компании. Она, к слову, была бы рада вообще любой компании.

– Тебя не узнать, – заметила она. – Ты на каком сейчас курсе, на втором?

– На третьем, – гордо ответил Федя. – Даже ни разу не отчислили, прикиньте.

– Да-а, – протянула она, – как время летит.

– Есть такое. Как вспомню, каким придурком в школе был, аж стыдно.

Мария Викторовна усмехнулась:

– Не ты один.

– Ну да. Успокаиваете меня. Спасибо.

– Ты здесь с друзьями? – спросила она.

– Типа того, – ответил Федя. – А вы с Евгением Алексеевичем?

Она вдруг рассмеялась. Федя, глядя на нее, тоже.

– Нет, – успокоившись, сказала она. – Я одна.

– Вас угостить?

Кабачкова заметила, что Федя на нее странно поглядывает. Она вспомнила, что на ней блузка с большим декольте, которую на работу она никогда не надевала. Сегодня она специально ее выбрала, надеялась, что это придаст остроты, но физрук заблевал все планы.

– А тебя твои друзья не потеряют?

Он огляделся по сторонам, глаза бегали по танцующей толпе.

– Кажется, я их сам уже потерял.

Мария Викторовна поняла, что больше всего на свете она сейчас хочет, чтобы кто-то был рядом.

– Хорошо, – согласилась она, – можешь меня угостить.

Говорил в основном Федя: о своих планах на будущее, о том, что ему интересно в этой жизни, о том, что он личность разносторонняя и талантов у него пруд пруди, о том, что он буквально разрывается и ему очень нелегко, говорил он это все с глубокомысленным видом. И еще (это было очень важно) – что вокруг так мало людей, с которыми можно просто поговорить: ровесники не понимают его, потому что его «психологический возраст» выше, чем у них (тут в его глазах мелькнуло презрение: то ли к ровесникам, то ли к самой жизни). Мария Викторовна, конечно, будь чуть трезвее, смогла бы поставить объективную оценку этим терзаниям, но, поскольку алкоголь уже разбавил ее мысли, она всерьез воспринимала каждое слово этого парня, и на ее лице выступало то сочувствие, то тревога.

Потом он замолчал. Они смотрели то в толпу, то друг на друга, обмениваясь улыбками.

– А вы? – вдруг спросил Федя.

– Что – я?

Он рассмеялся: такой простой вопрос, а его не поняли.

– А вы чего хотите от жизни?

Эти слова вернули ее к реальности. Как бы она этого ни хотела, но перед глазами снова возникла картина ее жизни. Краски немного поплыли, на нее, картину, разлили коктейль, но основа все равно просвечивала. Тут и бестолковый физрук, и надменный математик, и равнодушный муж. Еще она представила, что эта ночь кончится и ей придется возвращаться домой.

– Так что – чего вы хотите от жизни? – еще раз спросил Федя.

– Я хочу жить полной жизнью. Любить хочу. Но как же это сложно, Феденька, если бы ты знал.

Федя допил коктейль, чтобы повысить градус смелости, и положил Кабачковой руку на колено.

– Можем это исправить, – деловито сказал он.

– И как это? – не сообразила Кабачкова.

Федя что-то пробубнил, но она не поняла. Язык у него уже был – хоть спирт выжимай.

Она вопросительно посмотрела на него, и он повторил:

– На квартиру к бабуле, говорю… Да вы не бойтесь, Мария Викторовна. Она никакая. С-с-с постели не встает, ничего не понимает. Родители ухаживают. И сиделка, но она приходит утром. Ключики у меня есть.

Он задрал бровь, что означало: ну так что? Рука его все еще была на ее колене. Она смотрела ему в глаза. Он говорил, как ей показалось, уверенно. Наверняка, подумала она, он не новичок в этом деле. Она держала паузу, хотя все решила уже с самого начала.

Кабачкова молча застегивала лифчик.

В комнате было темно и холодно. Стоял жуткий запах – лекарств и слабого старого тела, которое никакие лекарства уже не могли спасти. За стеной во сне стонала старуха. Мучительное, невыносимое присутствие смерти. Через приоткрытое окно вместе с холодком к ним пробирались звонкие голоса. На улице выясняли отношения какие-то подростки.

Все вышло глупо. Даже мерзко. Кабачкова это отчетливо теперь понимала.

Ей казалось дикостью, что для довольного Феди за ее спиной все было иначе. Рот до ушей, что-то тихо насвистывал. Кабачкову это раздражало.

Сначала он долго и неумело подбирался к ее телу. Потом он пыхтел над ней, а она пыталась уловить хоть какое-то удовольствие, не понимая, вошел он в нее или нет. Когда через минуту он что-то нечленораздельно выкрикнул и размяк у нее на груди, она пришла в недоумение.

И вот – спустя минуту она уже одевалась и тихо ненавидела его, противного и никчемного.

– Капец, – сказал он, – Ванек мне не поверит.

Кабачкова не сразу уловила смысл; она была погружена в свои мысли. Но слова эти все-таки где-то далеко отозвались эхом. Тогда она вспыхнула.

Резко повернувшись к нему, она стала вопить – звонко, истерично, забыв о том, что за стеной спит старая больная женщина:

– Ты что такое несешь! Я тебя спрашиваю! Отвечай! Ты что такое несешь, а?!

В ее глазах был гнев и сила, перед которой лучше сразу капитулировать.

Федя, испугавшись, отодвинулся от нее и чуть прикрылся одеялом.

– Мария Викторовна, вы че это?

– Какой Ванек, я спрашиваю? Ты кому, уебок, собрался рассказывать?

Раньше надо было думать, ответила она себе. И мысль эта в протрезвевшем сознании была такой жестокой, что Кабачкова с трудом сдержала слезы.

– Мария Викторовна, вы че, вы не так поняли! Это кореш мой. Я просто скажу, что с училкой бывшей замутил. Че здесь такого-то?

– Замутил? Тебе сколько лет! У тебя уже дети в яйцах пищат. Замутил он. Только попробуй хоть кому-то что-то сказать. Понял?

Она толкнула его. Потом еще раз.

– Понял я все! Успокойтесь. И не надо оскорблять меня!

Кабачкова усмехнулась: не надо оскорблять меня.

– Да тебя убить мало! А ты: не оскорбляйте меня. Господи, что я наделала…

Она схватилась за голову.

– Мария Викторовна, вы это… – испуганно сказал Федя. – Вы так ругаетесь страшно. Я думал, вы так не можете. Вы же учитель.

– Федь, молчи лучше, ей-богу. Поумнее казаться будешь.

Она пошла в прихожую. Пока обувалась, услышала, как Федя что-то недовольно бубнил.

Потом выбежала в подъезд. Там ее вырвало. Она вытерла рот и снова побежала – уже вниз по лестнице. Подальше отсюда. Поскорее домой.

* * *

Кабачковы помирились. А как иначе? Жизнь покатилась по старым рельсам. Все было хорошо, спокойно. Евгений Алексеевич в душе ликовал, но жене этого, конечно, не показывал. Он не ожидал, что все случится так скоро. Только гадал, кто же этот «помощник», который так скоро вернул мир в их семью.

Мария Викторовна больше ни в чем не обвиняла мужа. Она готовила ему, слушалась его. Они снова ходили на работу вместе, под ручку. По вечерам они смотрели комедии. По субботам гуляли в парке. А в мае они собирались пойти всей семьей в цирк, посмотреть на жирафа.

Вскоре после примирения произошло еще одно приятное событие. Евгения Алексеевича вызвала к себе Ольга Николаевна и предложила ему освободившееся место завуча. Он согласился.

На совещании Куча объявила эту новость, и все дружно стали аплодировать; Мария Викторовна спокойно наблюдала за мужем, который оказался в центре внимания. Он покраснел. Ему было приятно.

Но, кажется, только она одна знала, чего это ему стоило – ограничиваться скромной улыбочкой и румяными щечками. Она знала, что внутри он кричал, вопил от радости. Она знала, что эта формальность, эти аплодисменты – его тайная слабость, в которой он никому не признается. Этот умный, серьезный и спокойный человек никогда никому не скажет, что это для него важнее, чем любовь женщины и любовь к женщине. Это важнее вообще всех женщин. Важнее, тем более, одной конкретной женщины, с которой он ходит под ручку на работу. Мария Викторовна думала об этом, пока аплодировала вместе со всеми.

В ней за это время произошла перемена. За время ее поисков другой, счастливой жизни. Описать эту перемену можно по-разному. Можно сказать, что она повзрослела. Можно сказать, что она смирилась. С тем, что мечты – это одно, а жизнь – совсем другое. А раз другое, то и вообще не стоит уделять им внимание: зачем расстраиваться лишний раз? Так она и сделала. Выбросила из головы все, что там раньше было. И заполнила это место новыми смыслами, иначе ведь человек не может. На этот раз смыслы оказались попроще. Нужно жить ради Славки и устраивать его жизнь. Так она неожиданно для сына снова окружила его заботой.

Но было что-то еще. Помимо этого. То, что могли заметить практически все, в отличие от ее внутренних перестановок. Это была перемена во внешности. Или во взгляде. Или в образе. Что-то едва уловимое. То, что ощущается, но с трудом формулируется. Она и сама это видела, когда глядела на себя в зеркало. А глядела все реже. Потому что не хотелось. Потому что было неинтересно. В ней погас свет женщины. Погас безвозвратно.

А что касается жизни с мужем – Кабачкова стала ценить этот покой. Стала чаще идти на компромиссы. Не хочешь в цирк? Ничего, можно потерпеть. Это всего лишь глупое представление, которое продлится не так уж и долго. Жираф появился, жираф исчез.

Хлопаем и расходимся.

Старость

Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна люто ненавидели друг друга.

Причину, однако, никто не знал – для всех это было тайной.

Ни один учитель в 72-й школе ни разу не видел, чтобы они непринужденно и дружелюбно беседовали. Нет, две старые женщины (а в этой школе старше никого не было) обходили друг друга стороной, а если контакт был необходим по рабочему вопросу, то в дело втягивали третьих лиц – как посредников.

Если ты работал в 72-й школе, перед тобой непременно вставал вопрос: на чьей ты стороне? Конечно, находились и те, кто отказывался от подобного выбора. Такие люди старались быть дружелюбными и с Тамарой Геннадьевной, и с Людмилой Валентиновной. Однако проблема заключалась в том, что такой вариант ни одну из них не устраивал. Поэтому вскоре такой человек становился врагом для обеих.

Иногда они воевали за отдельных людей. Уж больно хотелось заполучить в свои ряды того или иного новобранца. Последним из таких стал новый учитель математики, Константин Федорович. Новому человеку приходилось общаться с ними даже чаще, чем с другими, потому как Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна тоже преподавали математику – и для них это уже был повод для того, чтобы лишний раз присесть на уши. Хотя, будь он биологом, они обязательно придумали бы что-нибудь другое.

Каждая из них неофициально взяла на себя роль наставницы, принимая Константина Федоровича за молоденького мальчика (что, безусловно, – в сравнении с их годами – так и было), которому нужно помочь адаптироваться на новом месте. Константин Федорович тем не менее быстро разобрался в положении вещей: хватило по одному заходу со стороны каждой.

Первой была Тамара Геннадьевна.

– Ну что, Костенька, как тебе у нас? Как ребятишки?

– Все хорошо, спасибо, – улыбнулся он

– Дети любят, когда у них учителя молодые. Главное, чтобы получилось язык общий найти с ребенком.

– Согласен, – вежливо кивнул Константин Федорович.

– Надо быть ласковым. Но и строгим.

– Да, это правда.

– Слушай, Костенька, – улыбнулась она, – а может, действительно – это твое призвание. Ну, дай бог. Дай бог.

Константин Федорович дружелюбно улыбнулся. Главное, подумал он, чтобы визит вежливости не был испорчен бесконечным старческим разговором с собой. Константин Федорович сразу заметил в ее глазах частичку смерти, словно здесь она пребывала уже не полностью. Но у одних этот переход происходит спокойно, а у других сопровождается всплесками маразма. Константин Федорович пока не решил, какой случай перед ним.

Она взяла его за руку и сказала:

– Ладно, Костенька, пойду я, не буду мешать. Если нужна какая помощь – говори, не стесняйся.

Кажется, первый случай, подумал Константин Федорович, ура.

Но тут Тамара Геннадьевна резко поменялась в лице: улыбка ушла, но проступила злоба. В нее будто дьявол вселился.

– Я тебе еще кое-что хотела сказать. Про нее. Ты с ней будь осторожней. Тварь она еще та.

– Простите – кто? – испуганно спросил Константин Федорович.

Вопрос удивил Тамару Геннадьевну: ведь это было очевидно.

– Людочка наша Валентиновна. Кто же еще! Не связывайся с ней, Костенька, не связывайся.

Константин Федорович чуть не спросил почему, но вовремя схватил слово, потому как предвидел, что это может быть надолго.

– Не связывайся, – повторила она и ушла.

Константин Федорович сглотнул и на всякий случай закрылся в кабинете.

Вдруг она захочет вернуться.

С Людмилой Валентиновной вышло приятнее. Ее старость кардинально отличалась от старости ее заклятого врага. Да и вообще – если бы не этот самый заклятый враг, если бы не ненависть, отравляющая рассудок, старость Людмилы Валентиновны можно было бы назвать образцовой.

Они столкнулись на перемене, в шумном коридоре, где, чтобы тебя услышали, приходится тянуться к уху собеседника.

– Вот скажи, Константин, как этих громил к экзамену готовить, если у них одно на уме? Сегодня с ними прогрессию арифметическую проходили, задание было – с последовательностью, нужно на вопрос ответить: является она прогрессией или нет. Парень, отличник, поднимает руку и говорит: нет. Я ему: почему? А он: потому что член сначала увеличивается, а потом уменьшается.

Константин Федорович улыбнулся.

– Причем он, паренек этот, отличник, и шутить-то не хотел. На полном серьезе. Да и ответил в каком-то смысле верно. Но ты же сам представляешь, что в классе началось! Дурдом какой-то.

Людмила Валентиновна хотя и была недовольна, но по-настоящему ее это не волновало. На учеников она не злилась, немедленно проводить родительское собрание и по именам называть всех, кто смеялся, не собиралась. Скорее это была констатация факта: ей приходилось учить балбесов.

Она вздохнула:

– В мое время таких детей не было. Какая им математика, какой им экзамен, когда у них «на параболу гляжу – двух яиц не нахожу».

Константина Федоровича это рассмешило. Раньше он такого не слышал.

– Как я рада, Константин, что ты к нам пришел. С учителями-то сейчас проблемы. Никто не хочет в школу идти. Понять можно. Ты им о прогрессиях, а они о членах. В том году совсем тяжко было. Учителей мало. Классов много. Вот и приходилось нам выкручиваться. А возраст уже не тот.

Константин Федорович сочувствующе кивнул.

– Константин, ты тут, кстати, для всех загадка. Расскажи хоть о себе, женат?

Но не успел он ей ответить, как Людмила Валентиновна, подобно хищнику, узнав торопливый и неуклюжий шаг за спиной, резко обернулась. А ведь было так шумно, позже отметит Константин Федорович.

Людмила Валентиновна и Тамара Геннадьевна посмотрели друг на друга; новый человек впервые стал свидетелем встречи двух старых женщин.

Через несколько секунд Людмила Валентиновна снова вернулась к собеседнику. Но вернулась уже другой. Перемена в ней поразила Константина Федоровича. Что-то злое, глубоко сидящее внутри проступило в ее взгляде.

– Посмотри на нее. Бежит и сиськи теряет.

Константин Федорович ничего не ответил. Ему было неловко это слушать.

Он кивнул: мол, пора на урок, – но Людмила Валентиновна уже начала приходить в себя. Даже попыталась улыбнуться, но вышло криво.

– Константин, ты уже успел познакомиться с нашей маразматичкой? Если с ней успел, то и со мной заочно познакомился, да? Эта карга только обо мне и говорит. Я знаю. Все знаю. Больше ведь не о чем. Она и на том свете всех святых замучает рассказами обо мне.

Звонок на урок. Слава богу, подумал Константин Федорович.

– Будь с ней потверже. Пожалеешь ее разок, маразматичку, так она тебе потом проходу не даст… Ладно, Константин, бывай.

Людмила Валентиновна помчалась на урок. Торопливый шаг ее ничем не отличался от походки Тамары Геннадьевны. Точно так же, подумал Константин Федорович, бежит и сиськи теряет.

* * *

Шутили, что Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна ненавидели друг друга потому, что во время Гражданской войны одна воевала за белых, а другая за красных. Если говорить серьезно, то причина их раздора была банальной до неприличия. Что может рассорить двух подруг, двух умных женщин, которые с пятого класса сидели за одной партой? Которые помогали друг другу делать уроки и копать картошку. Которые любили одни и те же книги. Которые посвящали друг другу стишки. Которые поступили в один университет и потом устроились в одну школу. Ответ очевиден.

Это мужчина.

Они познакомились с ним на берегу реки. Отдыхали тогда молодые девушки с коллективом на природе: палатки, шашлыки, волейбол. Александр же был со своей компанией. Как это обычно бывает – мяч судьбоносно улетел в сторону, где он, Александр, его и поймал.

Девушкам тогда было по двадцать пять, Александру уже за тридцать. Он был в разводе, второй раз, имел от первого брака сына, который его, в свои тринадцать, ненавидел и не хотел видеть. Мамаша постаралась, как говорил Александр.

Уже много лет он работал слесарем в ЖЭКе, то есть внушал доверие. Он не пил, не курил. Еще он был элегантен и умел слушать. На девушек он произвел самое приятное впечатление. Да что там, они были от него без ума.

Александра нельзя было назвать человеком умным. Но, как известно, отсутствие ума неплохо уживается с хитростью. Он был тому примером. Однако женщины его любили. Потому что за каждым его жестом, за каждым словом, за каждым взглядом просвечивало нескрываемое намерение: раздеть и отыметь. Конечно, не все принимали такой тип общения, кому-то это даже было омерзительно. Но таких было немного. Женщине всегда приятно осознавать свою привлекательность, а уж готова она отдаться в действительности – вопрос другой.

Тамара Геннадьевна и Людмила Валентиновна в силу своей неопытности полагали, что такое внимание со стороны Александра было обращено только на них, умных и красивых, точнее, каждая думала, что на нее, – тем более Александр умел хитро переключать свое обаяние с одной на другую так, чтобы это было незаметно и никто не обиделся.

Они встречались втроем.

Прогулки, посиделки в кафе. Женская влюбленность прогрессировала – и подруги стали друг от друга отдаляться. Сначала появилась недосказанность. Потом напряжение. Открытого разговора между ними не было. Они его боялись, потому что понимали, что происходит что-то важное, с чем они раньше не сталкивались. Решается судьба каждой. Это напоминало боль, с которой не хочешь идти к врачу, потому что боишься услышать диагноз.

Мучительные переживания должны были прекратиться. Вечно это длиться не могло. Они ждали, когда Александр сделает свой выбор.

Возможно, кому-то подобные ожидания показались бы смешными, но основания надеяться у девушек все-таки были.

Герой-любовник, несмотря на неискоренимую животную похоть, действительно делал намеки на то, что мечтает о новой семье. К этому решению его также подталкивал батюшка, отец Василий, человек, мнением которого Александр очень дорожил. Религиозность нового друга, кстати, нисколько не смущала ни Тамару Геннадьевну, ни Людмилу Валентиновну. Скорее, наоборот, говорила о нем как о надежном и честном спутнике. И вот отец Василий, слушая о новом согрешении Александра (а тот по-прежнему грешил на полную катушку) посоветовал ему присмотреться к тем милым девушкам, с которыми Александр, по его словам, «отдыхал душой», и выбрать одну из них для семейной жизни, ибо так лишь можно обуздать похоть.

Александр действительно не торопился портить девушек, потому что считал их чистыми созданиями, и, когда мысли его рвались раздеть их, сразу двоих, совесть заставляла переключать внимание, что требовало больших усилий. Позже, впрочем, он нашел компромисс с совестью: не думать об этом было невозможно, поэтому, чтобы сбросить все грешные мысли и очистить себя на целый день, он все же позволял себе одноразовую фантазию, которая сопровождалась активным, если не сказать агрессивным, самоудовлетворением. Иногда ему удавалось кого-нибудь подцепить, тогда он направлял накопившееся желание на другого человека. Или же он мог снять проститутку, что тоже позволяло ему сохранить в душе чистоту, потому что одно дело – с проституткой, а другое – с чистыми созданиями, пусть и в мыслях, – ведь «грешить в мыслях – все равно грешить», говорил отец Василий.

Но пришла пора становиться на путь истинный. Ему надо было жениться. В третий раз. Теперь все получится. «Потому что бог любит троицу», – подбадривал его все тот же отец Василий.

Ему нравились и Людочка, и Томочка.

С первой невозможно было соскучиться. Она всегда шутила, могла разрядить обстановку, если возникала неловкость, – в общем, была душой компании. Вторая была серьезнее – после пяти минут общения с таким человеком хочется рассказать ей все свои секреты и узнать, что она об этом думает. Если же говорить о чистой физиологии, то Александра тянуло к обеим девушкам одинаково. В этом-то вся и сложность, сказал он отцу Василию, когда тот, устав от бесконечного нытья, спросил, с кем бы Александр в первую очередь переспал.

Наконец это случилось.

Он позвонил Тамаре Геннадьевне после почти недельного молчания и попросил о встрече. На набережной он взял ее за руку и признался ей в любви. Девушка расплакалась от счастья. Потом они поцеловались – и он сделал ей предложение.

Так все и случилось.

Прежней дружбы, конечно, между подругами больше не было. Но общение их не прекратилось. Во-первых, работали они все так же в одной школе; во-вторых, иногда на каждую накатывала такая тоска по общему прошлому, что они позволяли себе даже на время отвлечься от настоящего и забыть про все обиды. А они были, обиды.

Людмила Валентиновна считала себя страдающей стороной. Она чувствовала, что ее предали. И подруга, и Александр, к которому она до сих пор испытывала чувства. Она понимала, что такова жизнь, понимала, что и сама не смогла бы отвергнуть мужчину, чтобы сохранить дружбу, если бы он выбрал ее. Все понимала. Но не могла простить их за их счастье. Слишком уж благородной нужно быть для таких вещей. Она хотела, конечно, она пыталась, но – увы, нет, не получалось.

Ну а Тамара Геннадьевна была не в силах просто пожалеть подругу, потому что чувствовала, что та завидует ей черной завистью. Так, собственно, и возникла ее, Тамары Геннадьевны, обида – как ответ на обиду Людмилы.

Но не только это стало причиной того, что спустя много лет две старые женщины будут говорить гадости друг о друге, – нет.

История с Александром имела продолжение.

Семейная идиллия длилась три года. У них появился ребенок. Мальчика назвали Иннокентий. Александр почему-то настоял на этом имени. Да и вообще Тамара Геннадьевна стала замечать, что большинство историй, связанных с Александром, невольно можно было начинать с фразы: Александр почему-то… Человек этот становился для нее загадкой. Точнее, она сама сделала его загадкой. Потому это было легче, чем признать, что твой муж – идиот, пусть и обаятельный, но все же идиот.

Что же касается его хитрости, то сначала он, как примерный христианин, вел себя достойно, всех бесов он прогонял. Более того, в первую брачную ночь он со слезами на глазах рассказал жене обо всех своих прошлых грехах. А было их немало. Для молодой девушки это стало шоком. Но она приняла его таким, решив, что теперь все будет по-другому.

Но через какое-то время Тамара Геннадьевна все-таки стала замечать, что за его поступком может таиться что-то нехорошее, гадкое. Молодая жена, однако, закрывала на это глаза. Она считала, во-первых, что это не критично. Во-вторых, что религиозность мужа победит в итоге – и он непременно будет раскаиваться.

Стоит сказать, что Александр, как ни странно, не тянул за собой жену в церковь: он ждал, пока она сама «созреет». Она, правда, все никак не зрела. Но в некоторых вопросах он все-таки включал наставника и пытался просвещать молодую жену.

В первую очередь это касалось секса.

Первое время Александр довольствовался и малым. Ничего лишнего в постели с супругой он себе не позволял. Но через пару месяцев это ему наскучило. Тогда он аккуратно стал знакомить ее с запретными удовольствиями. У него, оказывается, было много западных порнографических журналов («Хрен где найдешь», – гордо заявлял он), какие-то «обучающие» книжки, непристойные фотографии (на них были уже советские люди, – Тамара Геннадьевна поняла это по портрету Брежнева над кроватью), хорошо хоть, на этих групповых снимках не было самого Александра. Когда она, покраснев, спросила его, пробовал ли он это сам, Александр скромно ответил: «Кое-что».

Тамаре Геннадьевне эти фотографии показались мерзкими. Но сказать мужу она об этом не решилась. Он, впрочем, и сам заметил. Потому поспешил успокоить ее заготовленными фразами. Это нормально. Этим занимаются все. Ничего плохого в этом нет. От этого получают удовольствие и мужчины, и женщины. Это, в конце концов, доверие. Последняя фраза больше остальных убедила Тамару Геннадьевну. Она отложила фотографии в сторону и взяла книгу: нарисованные там люди вызывали не такое отвращение. Текст был на английском. Это неважно, опередил Александр ее мысль. Главное, что все и так понятно.

Так они разнообразили интимную жизнь.

Какое-то время Александр был счастлив.

Но на четвертый год семейной жизни ни новые позы, ни заграничный фаллоимитатор (Александр сумел купить за большие деньги у знакомого) уже не спасали. Ему хотелось большего. А большего – это других женщин.

Тамара Геннадьевна стала замечать, что в большой компании у мужа буквально начинает кружиться голова – столько юбок пролетает мимо. Так начались ссоры. За это время она подросла в отношениях и на многие вещи закрывать глаза перестала.

В семье назревал первый серьезный кризис.

Поводов для столкновений, к слову, хватало и без того. Во-первых, оба были измучены маленьким ребенком. Во-вторых, школе не хватало учителей, поэтому Тамара Геннадьевна работала на две ставки. Нет, она могла отказаться, но у Александра возникли проблемы на работе. Он зачем-то нагрубил начальнику, а затем и вовсе – зачем-то написал заявление. Кое-как устроился охранником в больницу, где, впрочем, ему было спокойно: замечаний больше никто не делал. Правда, и платили меньше. В-третьих, Тамара Геннадьевна тогда увлеклась уринотерапией, дома все время стоял запах мочи, который сводил с ума Александра. В-четвертых, на душе у него было неладно: отец Василий спился, поэтому в церковь Александр ходить перестал.