Текст книги "«Чӑваш тетрачӗсем» («Чувашские тетради»). Записки литературного переводчика"

«Нарспи», с её драматургическими. элементами поэма заложила основы и чувашской драматургии. Отметим высший накал драматизма в поэме, в духе Эсхила и Софокла. Автор, как и положено мифоэпическому герою, порой выходит как бы из-за кулис, разговаривая то с героями, то с самой природой, то с читателем.

Советская власть чтила Иванова, вроде бы классово близкого ей крестьянского сына, разночинного интеллигента, революционного демократа, протестовавшего против эксцессов царизма. Но одновременно, в своей ограниченности и схематизме подхода к поэтическому наследию, стала для Иванова и неким прокрустовым ложем, усекавшим ненужные, по мнению диктатуры пролетариата, смысловые и образные глубины.

Я – русский человек, и пишу, в первую очередь, для русских, поэтому для меня на первом плане стоит проблема перевода произведений К. Иванова. Только в русском переложении Иванов мог перешагнуть национально-этнические границы и занять подобающее его дару место в пантеоне всечеловеческой славы.

Однако что мы могли узнать о духовном мире и образах Иванова из произведений советских литературоведов? Увы, европоцентристская тенденция, пронизавшая русскую марксистскую эстетику, сильно навредила нам в познании солнечного духа чувашского поэтического слова.

Нам сообщали прежде всего, что К. Иванов «первым среди чуваш использовал силлабо-тонический стих» и то, что он «перевел на чувашский язык революционные песни, стихи Лермонтова, Огарева, Кольцова, Некрасова». При всем уважении к двум этим достойным поступкам – заимствованной архитектонике стиха и переводам – они как бы ненароком отодвигают своего носителя во второй ряд литературных имен, из титана и творца «евразийского ренессанса» обращают его в некое, чуть ли не местечковое явление. Получается, что К. Иванов актуален только для чувашей, а всем другим малоинтересен. Нам преподносили его в «адаптированном» виде, как «внедряющего» и «продвигающего» передовые достижения европейской мысли и эстетики в мир «темного» евразийского «спящего» народа.

В конце XX и тем более в XXI веке у ряда публицистов проскальзывало желание еще более принизить Иванова, на волне антикоммунистической идеи забросать грязью и его (совершенно иного порядка) революционный демократизм. При этом помощь советской власти (зачастую «медвежья») в распространении ивановского слова среди окрестных народов и республик представлялась как некое «идейное кумовство» – мол, «продвигали своего», классово близкого, не за литературные, а за политические заслуги…

Советская профанация переводного процесса и постсоветская дегероизация предстают, таким образом, как бы двумя сторонами одной болезни – «европейничания русской жизни», хотя и открещиваются всеми возможными способами друг от друга.

Попытки отменить, аннулировать пропуск Константину Иванову в мировую литературу делались малограмотными вассисуалиями лоханкиными по причине их собственной духовной и интеллектуальной слепоты. Однако осуждение таких нелепых попыток не снимает объективной проблемы качества переводов произведений К. Иванова. И вот тут-то как раз происходит аберрация смыслов – то есть то, что принято считать эталоном качества перевода, европейский стиль и образец русскоязычного текста – не может удовлетворить придирчивого эстета.

Казалось бы – чего проще? Бери подстрочник, подгоняй стихосложение ближе к оригиналу, не забывай при этом про рифму и размер – и дело в шляпе.

И никоим образом нельзя упрекнуть тех, кто великим трудом и переводческим самоотречением донес до нас, русских, смысл и красоту чувашской поэтической метафоры.

Однако, на мой взгляд, в некоторых имеющихся переводах есть две «ахилессовы пяты»: не учтена связь фонемы с семантикой языков и чересчур по-европейски «причесан» стиль (несомненно, из лучших побуждений), что устранило часть эстетического субстрата бесценных строк чувашского гения.

Что я имею в виду под связью фонемы и семантики? На первый взгляд, это совершенно разные вещи: фонема есть условный знак опознания образа, а смысловые проблемы имеют совершенно иную природу: аналога памяти.

Но, если дело касается поэзии, говорить о полной непересекаемости фонемы и семантики нельзя (хотя говорят, и много). И дело не только в непередаваемой игре слов-звуков (это лежит на поверхности, и оттого с этим часто успешно справляется переводчик), а в принципиальном отличии степени «твердости» или «мягкости» языка. Чтобы не ударяться в дебри звуковых тональностей и ударений, приведу простые примеры. Очевидно и далекому от филологии человеку, что французский язык значительно фонетически «мягче» немецкого. При переводе с немецкого на французский стихи будут эстетически «размякать», терять фонемную мелодию, что немедленно скажется и на семантике слов – ведь речь идет про образы! Из трех славянских братских языков украинский самый «мягкий», русский – значительно «тверже», а белорусский – наиболее жесткий, твердый язык.

Чувашский язык – весьма «мягкий», и при переводе на русский возникает проблема «черствеющего», как хлеб, образа, лирической ситуации. Для устранения такого неожиданного фонемного влияния на семантику необходимо искать особые формы выражения мысли, далекие от норм и правил технического перевода.

Еще более важно для правильного восприятия уникального дара К. Иванова учесть духовный мир, ментальность чувашского этноса, непереносимые напрямую в русский язык. В чем видится мне недостаток в целом очень точных и ярких переводов Хузангая? Глубокий символизм Иванова, его экологическая микориза, пронизавшая человеческую жизнь, при переводе блекнет до простой природоописательной картинки. Да, красиво, да метко, да, видишь словно бы глазами красоту Слакбашевских мест. Но не более. А ведь был уже Тютчев, Аксаков, Баратынский, Жуковский… И, может показаться, Иванов для русского читателя как бы дополняет уже достигнутые другими поэтами пейзажные образы.

Русскому это очевиднее, чем чувашу. Однако если сопоставить с готовыми переводами чистый, дословный подстрочник с пояснениями ментального характера (какой, на мое счастье, оказался в моем распоряжении), то начинаешь видеть упущенное, тот «тонкий эфир», который ускользнул при переложении.

На самом деле К. Иванов – не природоописатель (точнее сказать, не только природоописатель). Пейзажная лирика была бы в начале XX века уже подражанием имеющимся мировым аналогам, но у К. Иванова она вовсе не подражательна, потому что не пейзажна, а духовна. Иванов не просто видит – он пронизан природой, картины природы на самом деле есть зеркальное отражение событий мира в его душе. Это явление Шушарин (уже в конце XX века) назовет «полилогией» – методом, в котором «все связано со всем». Экологический универсализм К. Иванова (напомню: экология – не просто «охрана природы», а учение о неразрывной связи человека и природы) проистекал от недр родной земли, но стал поистине мировым прорывом эстетического мироощущения. Такого до Иванова никто из поэтов не создавал. В мире! Поэтому сказки о некоей «провинциальности» значения творчества К. Иванова пора закрывать в сундук заблуждений.

Переводы «погасили» второй, пунктирный контур Иванова – его солипсический элемент, тонко живущий в оригиналах. Дух поэта и его лирического героя иногда в переводах совсем потерян – именно потому, что в оригинале дух этот растворен в стихотворце: естественном сочетании человеческой духовности (внутри) и окружающей природы (снаружи). Так импрессионистская картина поэтической «живописи» Иванова стала при переводе простой фотографией красивой местности.

Иванов в оригинале и точном подстрочнике полон метафизики пантеизма. В его «Дожде» день сознательно угасает, как бы выключает себя; грозовые тучи собираются, словно бы по собственной воле, как селяне на сходку; дождик по-человечески, духовно, радуется крупным и ядреным каплям; травушка светлеет как бы от почти человеческого удовольствия; ветер, как мальчик, играет с рожью, клонит ее шаловливою рукой, а тучный колос кланяется ему почтительно, словно доброму знакомому. Удивительно ли, что радость в душах людей под занавес – лишь звено, рядовой элемент в великой цепи серчающих, улыбающихся, трудящихся и балующих духов крестьянского гармоничного, экологического мировосприятия?

Конечно – передать все это по-русски, так, чтобы русский прочувствовал это, как чувашский читатель, куда как нелегко. И вот получается бледнеющий образ вполне традиционного приуготовления природы к дождю.

Или вот еще одно стихотворение К. Иванова, в русском переводе ставшее совсем «пейзажным»: «Близ дубравы протекая…». В оригинале здесь заложена глубочайшая философская мысль, которую помогает расшифровать подстрочник: вселенная погружена в маленькую, нежно-голубую речку, то есть большее парадоксально размещается в меньшем, как небо может уместиться в капле воды. А вот и ускользающий, застрочный солипсический элемент: ведь это дух поэта вместил большее в меньшее, небо, вселенную – в речку, пронизанную солнцем и голубой прозрачностью чистых вод! Только в области духа возможны такие «помещения», немыслимые для материального мира.

Наконец – «Вселенная ликует, светлой радости полна». С чего бы это в пейзажном стихотворении ликовать Вселенной?! Другое дело, если принять душой метафизические образы К. Иванова: красота малого элемента, речки, вместила в себя всю красоту Вселенной, и сама уместилась в душе лирического героя стихотворения – а оттого ликует, ибо бесконечность (Вселенная), красота (в образе речки) и дух (в образе такой человеческой радости, ликования) сошлись в точку равноденствия у поэта.

Но для русского читателя столь сложная и многоплановая трактовка, к тому же сокрытая под умышленной стилистической простотой, – словно шифровка. И читатель проскакивает внутреннюю, духовную красоту стихотворения, лишь поверхностно полюбовавшись его внешней, «пикниковой» стороной. А это ненадолго – будут другие красоты слова, и Иванов недолго задержится в русской памяти.

Европоцентристы, походя зачислившие К. Иванова в «ученики Запада», к концу XX века станут восторгаться стилевой техникой «литературного мифа», рукотворного квазифольклора, выходящего на наших глазах альтернативой постмодернистскому хаосу извращений. Но то, до чего литература Запада дорастет к концу века, у К. Иванова заложено было уже в его начале. Естественным образом мир чувашских духов природы, добродушный мир абсолютной целостности, неделимой монады бытия-восприятия вошел в мировую поэзию с кончика ивановского пера.

Уникальность творческого наследия К. Иванова в контексте мировой поэзии – это глубинное отличие его духовного экологизма от простой «руссоистской» пасторальной, столь распространенной в поэзии народов мира, особенно народов Европы. У Иванова – впервые! – происходит не просто совмещение, но и слияние объекта и субъекта. Автор, лирический герой – присутствуя, одновременно как бы отсутствует, и, напротив, отсутствуя, присутствует, является, растворяясь в объективной реальности, и обретает именно в этом слиянии свою яркую индивидуальность, тождественную природной совокупности.

Непостижимое сочетание, смешение европейского принципа «эго-индивидуальности» и восточного «дао-растворения» в ментальности и творческом методе К. Иванова приводят к замечательным художественным открытиям и высочайшей самобытности ажурной эстетики стиха. Нет в мировой поэзии аналогов мягкому мифологизму и духо-пронизанности Иванова, внутреннему взгляду на зеркальное отражение природы в душе лирического героя. Это наше признание, согласитесь, весьма далеко отстоит от куцего, скупого, ревнивого признания советского литературоведения, определявшего за К. Ивановым лишь «первенство в силлабо-тоническом методе в пределах Чувашии», т.е., в сущности, «изобретение велосипеда».

Единосущность восточного «дао-слияния», занесенного в чувашскую ментальность ветрами восточной Азии, открывает для К. Иванова совершенно оригинальные формы поэтического изложения, например, в форме придания индивидуальности неодушевленным предметам и последующего деления этой индивидуальности для внутреннего диалога.

В знаменитой песне К. Иванова «Телега» именно это происходит с телегой, как бы беседующей сама с собой. Подстрочник показывает, что лирический герой автора никак не выделен, телега словно сама задает себе наводящие вопросы, и сама же на них отвечает немудреными, но меткими чувашскими идеомами.

Однако в переводе произошла европеизация текста с одновременным его упрощением. Роль внутрисущностного диалога «вещи в себе», сложная и трудно постижимая для европоцентриста, заменена диалогом телеги с нарочито выделенным лирическим героем, и из философской притчи об «одиночестве вещей» и «умножении сущностей» получилась детская сказка, неглубокая, зато целиком вложенная в европейскую традицию чтения и понимания.

Все это вполне в канве описанного основателем евразийства Н. Трубецким процесса, суть которого в инфантилизации европоцентристом непонятных ему вещей иной культуры, в сведении сложности многокрасочности культур к простой «детскости», к выведению некоей инфантильности непонятого до конца автора. Особенно это бьет по азиатским поэтам «второго эшелона», которых, подгоняя под «младший класс» европейской традиции, представляют в переводах сущими детьми. Такого титана слова, как К. Иванов, трудно исказить до ребячливости, даже в неряшливых переводах, сквозь шорох искажений проступает родниковая свежесть и самородковая новизна его образов. Отметим, что от инфантилизации переводного слога сильно и очевидно пострадали Тукай, Махмуд Махмур, Ибрай Алтынсарин и многие другие классики евразийских народов.

К. Иванова отличают также особые манеры народного причета, отраженные в стихотворной форме, взятые не на манер распространенной стилизации, а в удивительно подлинной, земляной, даже хтонической форме, когда мурашки бегут по коже от его описаний поклонения Хаямату, молитв Киреметю, то есть духовному воплощению (персонофикации) могилы и духа зла. Здесь тоже мы встречаем удивительную чувашскую способность одушевлять, одухотворять все вещи, обращаться к идеальной проекции вещей в себе, в солипсическом режиме творчества души. А в переводе русский читатель получает обыкновенную фетишизацию – опять-таки побеждает неистребимая тяга свести ВСЕ язычество к капищам дохристианских романо-германцев.

Неподражаем Иванов и в особой светлости, яровитости поэтического мира, для него природа – как бы застывшая в тверди радость, счастье бытия. Его поэзия так лучиста и безоблачна, что кажется даже странным, если учесть бурную и несчастную долю рано ушедшего поэта. Горе у Иванова всегда временно, преходяще, зло – неглубоко укоренено, а вот радость и добро – первичные основы, фундаментные опоры мироздания. Погружение в солнечный мир великого чуваша рождает и в русской душе великое наслаждение успокоением, своего рода психотерапевтический эффект: долгой и пасмурной зимой хорошо держать при себе томик Иванова – это непередаваемое ощущение духовных «солнечных ванн». На разгоне веков, в эпоху нарастающего стресса, философия ивановской эстетики только увеличивает свое международное, общемировое значение утешительницы духа, эликсира красоты, обретаемой Ивановым порой в самых обыденных вещах.

Конфликт дуального, манихейского мира европейской поэзии снят у К. Иванова в соответствии с чувашскими традициями со-возрождения сил в кажущемся, игривом противоборстве. Вот мы в Сильби, где ликует и царствует весна. Никто более сильно и страстно не может приветствовать весну, чем К. Иванов. Его гимн весне ложится на сердце даже в иноязыком искажающем изложении. Европейский – или даже русский поэт – обязательно бы в этом случае противопоставили светлой силе весны темную власть зимы. Да чего далеко ходить – помните – «взбесилась ведьма злая»? Это о зиме, неохотно, с боем сдающей позиции весне.

А у Иванова суровая зима все же подана с уважением и любовью, она идет по холодному насту дремучих лесов, тяжко вздыхает, льет слезы. Для Иванова зима – это «сон природы», сон, а не враждебная оккупация. Какая глубина восприятия ипостасей единства природы, не тронутая эрозией мичуринской ярости природопреодоления и природоприспособления!

Да и в отношениях между народами все тот же контр-манихейский, духолитный универсализм. Глубочайший патриотизм К. Иванова, его сыновняя любовь к чувашскому народу, равной которой по свету еще поискать, вовсе не требует, как у прибалтов или поляков, дуалистической ненависти к русскому народу, без которой у тех и любви не бывать. Иванов без национального чванства может искренне восхититься русской косой, которой радостно косить сено, уважительно отозваться о русских учителях, берущих «наших деток в ученье». Но это нигде не переходит у него в космополитический слепой восторг перед западными пришельцами, которым столь же часто, сколь и шовинизмом, грешат адепты европейской цивилизации. Для Иванова свое – дорого и свято, а хорошее – свое или пришлое – хорошо само по себе.

«Константин Васильевич Иванов отдал всю свою жизнь, весь свой блистательный талант чувашскому народу. Он внес классический вклад в Чувашскую литературу, спел перед ее колыбелью могучие песни, пронес о своем сыне в будущие века и в будущее поэму «Нарспи» – говорил другой основоположник чувашской литературы и литературного языка, известный широко во всём СССР Яков Ухсай, чувашский народный поэт (пер. А. Леонидова77
  В оригинале: «Константин Васильевич Иванов пӗтӗм пурнӑҫне, ҫиҫсе тӑракан тивлетлӗ талантне пӗтӗмпех чӑваш халӑхне панӑ. Вӑл чӑваш литературине классикла тӳпине ҫӗкленӗ, унӑн сӑпки умӗнче хӑватлӑ юрӑсем юрланӑ, хӑйӗн ывӑҫӗ ҫинчен ҫитес ӗмӗрсене, малашлӑха «Нарспи» поэмине вӗҫтернӗ. Яков Ухсай, чӑваш халӑх поэчӗ Константин Иванов: фотоальбом. – Чебоксары: Чуваш. кн. изд-во, 1990. – С. 71.


[Закрыть]).

Особенностью семантики классической чувашской поэзии является внегегелевская неразделенность, непротиворечивость противоречий, то есть «черное-белое» вместо европейского жестко-модального «черное или белое». При этом взгляд на «евразийский ренессанс» как на «открытие народами Поволжья для себя европейской культуры» (Г.П.Садовников) – оптический обман. Не народы Поволжья (в частном, взятом Садовниковым, случае) открывали для себя Европу, а изумленная Европа открывала для себя тысячелетнюю культуру прежде непонятных и непостижимых народов.

Для этого должны были появится люди, в совершенстве овладевшие двумя культурами разом – и своей, родной, национальной, и европейской, посторонней, но великой. Таким человеком был Константин Иванов – блистательный по-европейски интеллектуал, и пронизанный токами земли слакбашский крестьянин в одном лице. Только благодаря ему удалось адаптировать для европейского (то есть во многом и для нашего, русского) понимания духовные богатства чувашского народа, отчего честолюбивые европейцы, естественно, решили, что Иванов вместе с формой заимствовал у них и содержание, то есть как бы на пустом месте, с нуля, создал чувашскую поэтическую классику.

Высочайшие эстетико-лирические достижения К. Иванова должны стать и непременно станут достоянием всего человечества, поскольку они неповторимы, неподражательны, ярко-самобытны, в высшей степени оригинальны по художественному методу и методу поэтического образного мышления. Именно опираясь на творчество Иванова, развитие чувашской литературы XX века прошло разные стадии.

Но у истоков всего, альфа и омега этого литературного космоса – создатель чувашского литературного языка Константин Иванов!

Кем же был Константин Иванов? Странный вопрос, скажете вы: поэтом, классиком чувашской литературы. Ответ будет формально верным, но полным ли? Можно ли разместить личность К. Иванова в тесных рамках литературоведческих табличных артикулов?!

Автор бессмертной поэмы «Нарспи», которая на русском языке вышла в шести переводах таких мастеров слова, как А. Петтоки, В. Паймен, П. Хузангай, Б. Иринин, А. Жаров, А. Смолин, был человеком разносторонних дарований.

Из известных нам семи переводов «Нарспи» на русский язык лучшей считается у большинства литературоведов работа Бориса Иринина, перевести которому произведение К.В.Иванова на русский посоветовал А. Твардовский.

Друзья с любовью называли его «чувашским Леонардо да Винчи». Константин Иванов жил недолго, всего двадцать пять лет. Но оставил такое творческое наследие, что им гордятся не только чуваши, но и все народы мира. Его баллады «Железная мялка», «Вдова», трагедия «Раб дьявола», стихи «Дума старого леса», «Осень стала у ворот», «Голодные» и многие другие вошли в золотую сокровищницу мировой литературы.

«Мы можем сказать, что гений Иванова, проявившийся прежде всего в „Нарспи“, решил судьбу чувашской культуры, как и Яковлев, – но по – своему, в свое время, – для всего будущего. Это нас все удивляет. В стихах, составляющих три тысячи строк – дана нам без издержеу вся энциклопедия прежней Чувашской жизни» – отмечал Петр Хузангай, народный поэт Чувашии (пер. А. Леонидова88
  В оригинале: «Пуринчен ытла „Нарспире“ палӑрнӑ Ивановӑн генийӗ чӑваш культурин шӑпине, Яковлев пекех, – анчах хӑйне майлӑ, хӑй вӑхӑтӗнче, – пӗтӗм малашлӑхшӑн татса пани теме пултаратпӑр эпир. Ку пире йӑлтах тӗлӗнтерсе яратъ. Виҫӗ пин йӗрке сӑвӑра ӗлӗкхи чӑваш пурнӑҫӗн пӗтӗм энциклопедийӗ курӑнать». – Петӗр Хусанкай, чӑваш халӑх поэчӗ Чӑваш поэзийӗн ҫӑлтӑрӗ: литературӑпа музыка композицийӗ / Чӑваш Республикин наци библиотеки; хатӗрл. П. А. Семенова, А. В. Матросова. – Шупашкар, 2005. – С. 20.


[Закрыть]).