Текст книги "Доски из коровника"

Комар и фарфоровая кукла

Иван Федорович выключил свет. Лег спать. Только начал уходить в сон, зазудел комар. Иван Федорович отмахнул рукой. Тот затих. Но сон ушел.

«А сколько живут комары?» ― подумал Иван Федорович и решил, ― «должно быть недолго».

Поворочался и снова подумал: «Разбудил, сволочь. Говорят, что кровь пьют только комарихи».

Вздохнул и стал размышлять: «Как это люди в тундре живут? Там же этого комарья и мошки – тучи. Говорят, разведчикам выдают специальные майки из толстых веревок, чтобы комары своим жалом не дотянулись до тела.

На этом месте мысли закончились, Иван Федорович вздохнул, повернулся на другой бок. В голове, непонятно почему всплыла песня, которую давным-давно пели пацанами в подъезде.

 
«По тундре, по железной дороге
Где мчится курьерский Воркута ― Ленинград
Мы бежали – два друга, уходя от погони
Уходя от погони и криков солдат».
 

«Черт знает что», ― вздохнул Иван Федорович, ― «Какой-то мелкий комаришка, а весь сон перебил. Сколько же эти твари живут? Небось, не больше двух дней. Напьется крови, личинки отложит и всё, сдохнет. Говорят, что беглые зэки назад возвращались – не выдерживали гнуса.

Приходили полумертвыми, опухшими от укусов. Скрыться от этой нечисти некуда было. Хорошо, что мне не там служить довелось, а в горах, пустынях, да на Дальнем Востоке. Но у нас терпеть можно было».

Иван Федорович вздохнул и опять повернулся лицом к стене. У соседей было тихо. Даже на улице, на пустой дороге не выли своими бешеными драндулетами мотоциклисты.

– Перебил, зараза, весь сон перебил, – ворчал Иван Федорович, – теперь до утра не заснуть. А там, на севере, летом вообще ночи нет. Солнце не заходит. Дойдет до горизонта, на сколько-то минут сгинет, а потом снова светит».

За ночь Иван Федорович измаялся и только под утро смог заснуть…

– Галька! Галька, выходи! Я больше не буду! Прости, родная! – Заорал поддатый голос на улице. ― Хочешь, я тебе спою!

И, не дожидаясь согласия, заорал: «Сам себе казался я таким же клёном, только не опавшим, а ваще зеленым».

Галька молчала, дом просыпался. Субботний утренний сон, целую неделю ожидаемый, обломился как несбывшаяся мечта. Иван Федорович встал, не открывая глаз, пошарил в тумбочке, нашел, выдернул чеку, подошел к окну, открыл створку, потом открыл глаза, зевнул, увидел певца, крикнул: «Получи, фашист, гранату». Кинул.

Когда стихло, под одобрение соседей пошел досыпать. В полусне ругнулся, поворочался, заснул, но ненадолго.

Запричитал дворник: «Совсем одурели! Они тут, панимаишь, орут, а я их убирай. Они гранаты, а кто асфальт оттирать будет? Никто. Опять Санджа. Платют три копейки, а сделай им и то, и это. Уеду, домой уеду. Аллах свидетель, до получки доубираю и уеду. Совсем одурели. Они бабах, а Санжа патом убирай! Домой уеду».

Настроения совсем не стало. Во сне Иван Федорович снова ругнулся, вздохнул и забылся.

По улице шел пьяный робот и горланил: «Сам себе казался я таким же клоном, только не…». На этом месте бедолага споткнулся и покатился, скрипя смесью железа и пластика по асфальту.

Поднялся, вошел во двор и заорал:

– Гайка! Выходи! Я больше не буду! Прости, родная!

В окне прогромыхало и на асфальт грохнулась тележка. Потом завоняло ацетоновой краской. Потом вывалилась подкрашенная наблестюченная Гайка. Они обнялись и, шурша подшипниками, укатили.

Комар бился о стекло, пытался оказаться там, в другом мире. Потом умолк. Должно быть, задумался.

Иван Федорович тоже задумался. Решил, что не могут пить кровь только комарихи. Не могут. Кто только у нас кровь не пьёт, а у этих только комарихи. Так не бывает.

Снова подумал, что так не бывает – чтобы он и вдруг в одной постели с фарфоровой куклой!

Она появилась, должно быть, не так давно. Точно, что раньше её здесь не было – сразу бы увидели, потому что приметная. У нас даже самые длинноногие модницы одинаковы. Стандартные платья со стандартной крутой этикеткой фирменного магазина, сляпанные в вонючем подвале нелегалами из ближней Азии. Туфли с каблуками выше двухэтажного дома – из другого подвала. Прически из прошлогоднего номера журнала, «срисованные» парикмахершей Танюхой или Каринкой с красотки на затертой блестящей обложке. Если модно желтое – все желтые, красное – все красные. А вообще-то все всегда серые и одинаковые, как штампованные сковородки.

И трепотня до полуночи, возле круглосуточного магазинишки в подвале пятиэтажки, об одном и том же. Пузырь водяры разольют по трепещущим прозрачностью пластиковым стаканишкам, девицам добавят тархуновой или пепсиковой шипучки, и пошел треп ни о чем. Бу-бу-бу, ду-ду-ду, ля-ля-ля…

Все затюканы. Все одинаково курят, одинаково пьют, одинаково шутят. Одинаково над одним и тем же ржут. Одинаково живут. Короче, всем хреново. Лучше сдохнуть, чем так жить. В безденежье, бессмысленной тупой работе или, наоборот, на шее у старухи матери, на её смехотворную пенсию, потому что негде найти нормальную работу. В общем, живут в беспросветности.

Когда наши Её увидели, кличка сложилась сразу: «Фарфоровая кукла». Действительно – белое напудренное лицо, нарумяненные щечки, пухленькие маленькие накрашенные губки. Огромная начесанная прическа. Шляпка – сойти с ума, как только такое могло прийти в голову – с черной сеткой-вуалью. Большие голубые глазища. Ну, точно – фарфоровая кукла.

Иван Федорович тоже с первого раза определил – фарфоровая кукла. Подумал: «Вот дуреха несчастная. Тяжело ей тут будет. Белых ворон у нас не любят, заклюют» и сказал: «Здравствуйте».

Она ответила. И всё. Разошлись.

Потом долго, с полгода, он ее не видел. Встретил как-то зимой. Был выходной, утро. На улице никого. Жуткий гололёд. А она шла в ботиночках на восьмисантиметровых каблуках-шпильках. Шла осторожно, но все равно грохнулась. Пакет пластиковый сперва подлетел вверх, потом хлобысь! И потек из него зеленый яблочный сок? Вот кукла! Ну, кто у нас пьёт яблочный сок. Никто! Уже молчу про каблуки в гололёд. Это, вообще ни в какие ворота. Ногу повредила. Лежит. Потом села. На глазах слёзы замерзли. Молчит, не ревет, не стонет. А слезы текут и замерзают. И сок течет и замерзает.

Пришлось подойти, вызвать «Скорую». Себя назвать, потом адрес. Без этого не приехали бы. Отвез в больницу. На тележке санитары доставили её в приемное отделение. Пока ворчливая старуха-врачиха долго осматривала пострадавшую, Иван Федорович томился за дверью. Пытался сопроводить до палаты, но не пустили. Он ушел домой и почти забыл про этот свой казус.

А она, когда выздоровела, узнала где он живет, приперлась «спасибо» сказать. Бутылку вина с кучей медалей на этикетке принесла и пакет с апельсинами.

Господи, точно не от мира сего. Купила тут, у нас в гастрономе. Там на пойло такие этикетки ляпают, что хоть на банкет к президенту иди. Только бабки плати. Одним словом ничего не понимает, непрактичная.

Посидели, помолчали. Иван Федорович, не зная чего сказать, предложил чаю. Пока чайник закипал, выпили винишко. Постепенно, с трудом, но разговорились.

И верно, как он думал, так и оказалось. Не от мира сего. Закончила консерваторию, пела в опере. Публике понравилась, вскоре стала примой. Куча поклонников, успех и всё такое. На гастролях простудилась, заболела. Нет бы, дурёхе, отлежаться, но – допела положенные концерты. И всё, пропал голос. Лечилась, но не помогло. Поклонников как ветром сдуло. Один остался, офицер. Раньше бы не рискнул, а тут предложил руку и сердце. Её любил, видать, по-настоящему. Они поженились.

Объездила с мужем всю страну. Он служил, она заведовала армейскими клубами, учила детей пению, руководила самодеятельными хорами. Поначалу, за глаза, над странной примадонной без голоса подхихикивали, потом, когда узнавали поближе, принимали, плакали когда расставались, писали письма. Но за всю долгую службу не было места, где ей хотелось бы остаться жить навсегда.

В конце службы, мужа, уже полковника, перевели сюда. Обещали и её устроить в гарнизонный дом офицеров. По должности должны были дать приличную большую квартиру в центре, в новостройке. Они с мужем ходили смотреть. Гуляли по городу, по набережной и в один голос сказали: «здесь я хочу жить! Всегда». Удивились, обнялись, и она внезапно поняла, что любит этого человека. Любит того, с кем прожила всю жизнь и не знала, что любит. Не знала потому, что думала больше о своем потерянном голосе, других мелких бедах. Принимала его любовь, относилась к нему по-доброму, скорее, как к другу, который помог в трудный час. А теперь вдруг поняла, что любит. Она стала дома напевать, почувствовала, что голос возвращается. Муж обрадовался. Размечтались, как будет выступать в местном театре. В семье наступило счастье.

Но муж внезапно умер. Стоял, разговаривал с офицерами, шутил. Засмеялся, вдруг стал оседать на асфальт и умер. Врачи сказали – оторвался тромб.

На похоронах оркестр сыграл что положено. Солдаты выстрелили из карабинов. Командиры сказали слова. Она стояла возле гроба и не плакала. Как будто там был чужой, незнакомый человек. Она не понимала, что случилось. Не понимала, как теперь жить. Да и зачем… Начала считать себя виноватой в его смерти. Вспоминала, выискивала случаи, когда обижала своего любимого. Замкнулась. Стало не до песен, голос снова пропал. Вернее, не пропал, а оказался не нужным.

О квартире в центре, само собой, никто уже не говорил. Но всё же добрые начальники пожалели и дали однокомнатную.

Надо было заполнять время, и она занимала себя мелкими заботами. Перекладывала вещи, расставляла мебель. Выходила за едой. По привычке покупала на двоих, готовила, наливала в две тарелки и потом, когда понимала, что мужа нет, плакала.

Однажды в магазине встретила сослуживца мужа. Тот помог донести сумку с продуктами, напросился в гости. Через день пришел с бутылкой коньяка. Она сначала не поняла, зачем он пришел, потом дошло. Возмутилась, проревела ночь. Наутро посмотрелась в зеркало, увидела, что еще весьма эффектна и такие «поклонники» в покое ее не оставят. А ей этого не надо. Она жила любовью к мужу, пусть поздно понятой, но настоящей. Взгляды, ухаживания и флирт чужих людей ей были неприятны, даже думать о них было противно. Захотелось стать неприметной некрасивой теткой, которую никто не замечает, никто не пристает, не лезет с ухаживаниями, расспросами, предложениями.

Вспомнила давнишнюю театральную жизнь, как служила после консерватории в театре оперетты, играла молоденьких дурочек и комических старух. Впервые после похорон мужа засмеялась, подмигнула зеркалу, и в старых чемоданах нашла свои концертные наряды. Они оказались как раз впору. Нарядилась, чтобы выглядеть придурковато, придумала походочку и… стала Куклой. Так избавилась от возможных ухажёров.

Рассказывала свою историю Кукла со смешком, будто говорила не о себе. Потом стала настоящей, глянула на часы, встрепенулась, сказала, что засиделась, что пора идти и заторопилась домой.

Иван Федорович подал гостье пальто, потом не удержался и спросил:

– А теперь не поете?

Кукла вздохнула, покачала головой, сказала:

– Понимаете, говорить это одно, а петь… ― и развела руками.

– А чем же вы занимаетесь? ― спросил Иван Федорович, не из вежливости, а по-настоящему, искренне.

Кукла пожала плечами, вздохнула, сказала:

– Так, живу потихонечку. Пенсию за мужа небольшую дают. Хотела в «Доме пионеров» или как он теперь называется, кружок пения вести. Не взяли. Сказали, что штат заполнен. Я в коридоре постояла, послушала – ужас. Уважаемый Иван Федорович, они там калечат молоденькие голоса. Буквально уродуют! Вздохнула, махнула рукой, попрощалась, ушла.

А Иван Федорович походил по комнате, удивился, что распереживался, и вспомнил, как слыхал лет десять назад про старуху-знахарку, которая от многих болячек людей вылечивала. Непонятно с чего, но опять жалко ему стало эту дурёху. Посомневался день и пошел к знакомым, которые знали, где знахарку найти. Долго вспоминали, и только после третьего стопаря, вспомнили, что старуха давно померла, но адрес дали.

Нашёл. Старуха, действительно, давно померла, и в доме теперь жила её дочка, между прочим, врачиха. Да не просто, а по ухо-горло-носу. Это, как понял Иван Федорович, была судьба. Рассказал дочке, что лечился у её матери. Слегка приврал, но врачиху растрогал, и та согласилась посмотреть Куклу.

Удивляясь себе, уговорил и Куклу. Та долго не соглашалась, но у Ивана Федоровича на такие дела была хватка бульдожья. Уговорил, пришли. Дочка-отоларинголог осмотрела, покачала головой, повздыхала, сказала, что лечили её дебилы, хотя и профессора.

После осмотра Иван Федорович не отстал и уговорил Куклу начать лечение. Полоскания, диеты, но больше у Куклы с врачихой были обычные разговоры. Чаёк попивают и болтают, смеются, ругаются, а то плачут обе. Дочка знахарки по секрету ему сказала, что связки поправить не проблема. Важнее убедить пациентку, что она сможет петь ещё лучше, чем когда была примой. И ведь вылечила!

Стала Кукла тренироваться, или вернее, если говорить по-музыкальному, репетировать. На городском конкурсе ко дню Победы единогласно присудили ей первое место. Председатель жюри, главный режиссер филармонии, человек независимый, старой закалки и убеждений, пригласил на работу.

А через год Кукла выступала в Москве на международном конкурсе. Получила главный приз и приглашение ― выступать в турне по Европе. И пошло, и поехало. Имя её стало известным. А почему? Да потому что настрадалась бедняга. Петь стала не только голосом, но больше душой, а это совсем другое. Это как если положить рядышком на солнце ледышку и бриллиант. Ледышка поблестит, сверкнет на секунду и станет лужицей – силы в ней нет, одна поверхность, форма, да и та ненадолго.

Про Ивана Федоровича Кукла не забыла. Через два года приехала, устроила огромный концерт на главной площади города. Его и всех, кто помогал, представила, усадила в первый ряд. После концерта пир закатила, надарила подарков.

Иван Федорович проснулся, поглядел по сторонам, потом на часы, порадовался за Куклу и снова заснул.

Навстречу шли двое – Кукла и мальчик. Оба счастливо улыбались:

– Иван Федорович, а у нас сегодня большое счастье. Наконец усыновили Ванечку. Почти год мурыжили: то те бумажки им подавай, то эти. И вот сегодня мы с Ванечкой их додолбали. Узаконились». Кукла показала Ивану Федоровичу серьезную бумагу с водяными знаками и печатью.

…Год назад в переходе возле торгового центра она услышала ангельский голос. Подошла. Мальчонка лет шести пел красиво, правильно, почти не фальшивил. Рядом в инвалидной коляске сидел здоровый мужик и собирал деньги. Она заслушалась. Потом выгребла всё, что было в кошельке и отдала. Пригласила к себе на обед. Мальчишечка поглядел на мужика, тот зло зыркнул. Мальчишка шмыгнул носом, опустил голову и пробормотал: «нет».

Кукла, хоть и не от мира сего, а всё про них сообразила. Нахохлилась, будто курица, и потребовала у инвалида документы. Тот начал приподыматься и неизвестно, чем бы всё закончилось, но появились двое патрульных. Кукла кинулась к ним за помощью. Верзила оказался, естественно, никаким не инвалидом. Началась драка. Патруль вызвал по рации подмогу. Пока происходила потасовка, Кукла подхватила мальца, и они убежали.

Дома юного певца накормила, искупала, и он уснул. Во сне вздрагивал, стонал, вскрикивал. Кукла одежонку постирала, погладила, начала штопать и заревела. Поняла, что никому и никуда его не отдаст.

Потом Ваня рассказал, что пела с ним мама. Учила играть и на пианино, и на гитаре. Что она и отец разбились на машине, а его отправили в детдом. Там начал петь и всем нравилось. А потом появился этот мужик, назвался родственником и стал его забирать, вроде как в семью. Ваня даже имени его не запомнил. Брал когда на день, когда на несколько. Заставлял петь в переходах. Деньгами делился с директрисой, Ваня видел. А было Ванюше никакие ни шесть, а восемь лет. Просто ростом маленький, да одет в лохмотья со взрослого бомжа.

Кукла про всё это написала в прокуратуру. Те занялись расследованием, а ей, после того как директрису уволили, новое начальство разрешило бесплатно преподавать пение в детдоме. Желающих было мало, через недолгое время остался один Ванюша. С ним Кукла и занималась, да так, что вскоре на детском конкурсе талантливый мальчик занял первое место, а детский дом получил на развитие талантов кругленькую сумму. Это и подвело Куклу и Ванюшу. Детдом не захотел расставаться с ценным кадром, и всеми силами начал тормозить усыновление. Но всё равно получилось!

Кукла и Ванюша помахали Ивану Федоровичу, и пошли дальше, весело напевая про «веселый ветер».

За окном снова грохотнуло, потом заскрипело и поехала тележка.

– Куда прешь, не видишь что ли, убирать надо, а не грязь мазать! Разъездились тут, как на «Мерседесах», ― снова запричитал дворник, ― платют три копейки, а чем свет Санджа убирай. Аллах свидетель, до получки доубираю и уеду.

«Опять Кукла покатила за пузырем» – сообразил Иван Федорович, – «куда ж в неё столько влезает»?

Он во сне зевнул, подошел к окну. Увидел на стекле пятно крови. Понял что это лопнувший от обжорства комар. Хмыкнул, мол, меньше бы сосал, глядишь, и пожил бы ещё. Глянул вниз. Там скрипела и полязгивала раздолбанная, переделанная во взрослую, детская коляска с опухшей от непросыхания Куклой.

Пьяный козёл – хирург, когда её зимой привезли с переломами, чтобы не заморачиваться и не складывать мелкие кости, оттяпал за пять минут ступню и пошел в ординаторскую допивать спиртяшку и трепаться с молоденькими медсестрами, ржущими от каждого его анекдота…

Иван Федорович вскочил с кровати, быстро пошел в комнату жены. Пока шел, сообразил, что это всё был сон.

Жена вздрагивала во сне. По щеке ползла слеза. «Господи, как же я её люблю», – подумал Иван Федорович. – «И за что мне такое счастье? Бросила театр, сцену, успех. Вышла за меня, обыкновенного капитана после академии. По гарнизонам ездила, во всех тму-тараканях была. Ни разу не пожаловалась. Когда ранило в Афгане, в госпиталь в Ташкент примчалась. Не отходила ни днем, ни ночью. Выходила. А какого сына вырастила! А я-то, я чего ей смог дать? Господи, да ничего».

Жена проснулась, увидела мужа, улыбнулась, потом заплакала: «Ванечка, мне такой дурной сон приснился».

Она всхлипывала и говорила:

– Приснилось, будто мне ноги отрезали, будто я нашего Ванечку от бандитов отбила, потом усыновила, выучила петь. А ещё приснилось, – жена перешла на шепот, – будто ты умер.

У неё снова полились слезы. Она обняла Ивана Федоровича, прижалась к нему, поцеловала. Потом вспомнила, что это всего лишь сон, улыбнулась, сказала:

– А как ты думаешь, приедет Ванечка в этом году? Он говорил, что очень соскучился. Но ведь у него постоянные гастроли. Еще бы, с таким-то голосом.

Жена вытерла слезы. Гордо посмотрела на мужа:

– А ты сомневался, куда ему поступать после школы.

Иван Федорович опустился на колени, прижал к губам ладони жены, уткнулся в них, поцеловал. Потом, чтобы она не видела его слезу, отошел к окну.

На стене дома с другой стороны дороги висела реклама с огромным дохлым комаром, опрысканным из баллончика. Во дворе, как обычно, ворчал и шкрябал по асфальту метлой Санджа, запихивая листья в тележку. Тележка гремела и скрежетала при каждом движении. Детвора каталась с жестяной горки. Тормозили на красный свет редкие авто.

На серванте качал головой фарфоровый китайский божок, купленный когда-то давным-давно, когда служили на Дальнем Востоке. Над старым пианино, на картине, скопированной сыном в девятом или десятом классе с открытки, по глинистой дороге через лужи, мимо деревенских домишек и зеленых огородов тащила двуколку лошадь, вдалеке дымил паровоз.

– А давай мы к нему. Позвоним и, если на гастроли не едет, возьмем билеты и махнем к Ванечке.

Княжий Погост

Обивка на диване провисла, протерлась до дыр, перестала откликаться на иностранное «гобелен». Из этой тряпки выпирают круги от пружин, как нули из огромного, в несколько рядов, числа. Спать на диване плохо. Пружины давят в бока, пищат. Одна пружина поломалась и когда поворачиваюсь, надо помнить про нее, чтобы не поцарапаться. Надо бы новый диван купить, да какие сны на новом будут, какие мысли – неизвестно. Пусть пока этот стоит.

Возле дивана на тумбочке электрические часы с цифрами. Иногда взгляд попадает на 1:11, 2:22, 3:33. Это когда не спится.

Такие цифры приводят к размышлениям о загадках чисел, их значимости и вообще о пифагорействе.

Диван скрипит, сна нету и звон пружин опять ведет к Пифагору. К гармоническим рядам. К тому, что октава бывает, когда длины звучащих струн соотносятся ― 2:1. А когда 4:3, то будет кварта. Это Пифагор в кузнице заметил, что под ударами молотков наковальни разной массы звучат по-разному. И вывел, измерив длины струн, музыкальный закон гармонических рядов. А вольная мысль его, додумала, что на основе математических соотношений упорядочен весь космос, а не только звуки на струнах. И что весь мир упорядочен математически!

Вот так же Сеченов, изучая нервную деятельность на лягушачьей лапе, развил мизерные тогдашние сведения до учения о рефлексах головного мозга.

Пифагор для меня Поэт. Поэт, хотя и не писал стихи, а может, писал, только я про это не знаю. Поэт потому, что только поэту может прийти в голову, что планеты при вращении вокруг Земли издают, звук. Высота звука меняется в зависимости от скорости движения планеты, а скорость зависит от расстояния до Земли. Сливаясь, небесные звуки планет образуют, как оркестр, «музыку сфер».

Он не называл себя мудрецом, а говорил, что только любит мудрость.

А еще говорят, что он придумал слово «философия» ― любомудрие.

Вот так-то. А в школе ― квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов. И все про Пифагора.

Диван скрипит.

На часах 3:33. Через минуту-другую проснется котишка, потянется, мяукнет и прибежит. На ощупь найдет и ткнется мне в лицо. Потом уляжется на руку, замурлычет и снова заснет. Такой у нас обычай, так бывает каждый день.

Не спится, смотрю на окно. Сквозь занавеску видно, как в доме напротив в одном окне зажегся свет. Кому там не спится?

Ветер из форточки колыхнул занавеску. Мама называла такие занавески тюлевыми. Нет, она их еще как-то называла. Вспомнил, она их называла гардинами. А мне слышалось – «гренадерами». Почему казалось так?

Что-то часто я про детство стал вспоминать.

В четвертом классе мы жили в маленьком северном поселке возле железнодорожного узла. Зимой, через день, я ходил к учительнице музыки, заниматься на пианино. Не учиться играть, а именно «заниматься», отбывать музыкальную повинность. Идти надо было далеко, на другой конец поселка.

За окном минус пятьдесят. В школе занятий нету. Мать надевает на меня все шерстяное, что есть. Поднимает воротник на пальто. Завязывает колючий отцовский шарф. Намазывает нос и щеки вонючим жиром, чтобы не отморозился, крестит, как на войну провожает, и я иду на музыку.

На половине дороги был мостик через железную дорогу. С тех пор я знаю запах дыма вагонного угля.

На железном мостике захватывает дух, дышать от холода нечем. И я бегу, чтобы скорее спустится вниз. Бегу по шатающимся доскам, приколоченным к железному железнодорожному мосту. С той стороны возле моста остановка, и иногда стоит автобус. Тогда я залезаю в него и еду две остановки. Я маленький, кондукторше меня не видно. Я утыкаюсь в чью-то шубу и отогреваю нос. Еду зайцем: не покупать же билет на две остановки. Хуже, когда кондукторша заметит. Тогда придется деньги отдавать.

Как давно это было!

А было, наверное, в пятьдесят седьмом или пятьдесят восьмом.

Сколько же тогда стоил автобусный билет? Не помню. Уже не узнать, сколько стоил автобусный билет в конце пятидесятых в маленьком северном поселке.

На музыку я ходил к двум ссыльным старушкам Ванде Георгиевне и Еве Иосифовне. Откуда они были? Кажется, из Польши, поскольку говорили с акцентом. Да, точно из Польши, мать рассказывала, они были из Львова. А Львов перед войной был Польским.

Старушкам повезло. Они остались живы после этой мясорубки, но судьбы им, конечно, переломали. Я помню, у Ванды Георгиевны на тумбочке стояла фотография ― офицер на коне. А рядом на другом коне она: шляпка с перьями, белые перчатки, длинное платье. Офицер в фуражке с квадратным верхом. Теперь-то я знаю – в конфедератке. У Евы Иосифовны на ее тумбочке тоже есть фотография. Она молодая, красивая под руку с офицером. Только он без фуражки, но зато с шашкой и орденом.

Меня учили бесплатно, просто так. Хотя мать приносила им подарки к восьмому марта, и к новому году. Они отказывались, но потом соглашались. А еще они иногда приходили к нам в гости.

Как женщины тактичные отвечали, когда мать спрашивала про мои успехи, что я способный.

4:44.

В половину седьмого я встану, а пока не спеша просыпаюсь.

Все дальше по времени мой Княжий Погост. Кажется, почти не виден, а вот он. Как у «ежика в тумане», то голову кобылью увижу, то – зайца с капустой, то медвежонка.

Жил в нашем поселке врач по фамилии Мельцер. Был этот Мельцер из Австрии. Когда начался фашизм, решил молодой врач Мельцер с ним бороться. Родственники его быстро сообразили, что к чему, и укатили в Англию, звали и его. Но какая в Великобритании борьба! Мудрый Мельцер поехал в СССР. И приехал – в Коми АССР. В лагерь.

Человеком он оказался везучим. Начальник лагеря мечтал стать разведчиком и долбил на манер Макара Нагульного немецкий язык. А тут удача – нестоящий немец. Правда, если быть совсем точным, не немец, а австрийский еврей, но какая разница, немецкий-то он знал по-настоящему. И перевели Мельцера, как медицинского специалиста, с лесозаготовок в санитары. А в свободное время обучал он своего благодетеля премудростям разговорной и письменной немецкой словесности.

К языку начальник оказался не очень способным, зато его семилетний сын через год уже говорил на языке врага не хуже, чем на родном.

Мельцер обучал его всему, что знал. Получалось это у него здорово. В общем, когда пришла пора пацану идти в первый класс, знаний у него было на пятый.

О талантливом ребенке – самородке написали в газете. Родители были счастливы и при первой возможности, как нормальные люди, отблагодарили везучего Мельцера, ― определили на поселение в наш Княжий Погост. Растолковали при этом, чтобы сидел он там тихо-тихо, а не то снова может в лагерь угодить. Да не к своему начлагу, а к какому-нибудь зверюге.

И оказался он в поселковой больнице санитаром. Главным врачом значилась жена прокурора, начлаговского приятеля. Она рулила, а Мельцер лечил: случай заурядный и, наверное, типичный.

Врачом Мельцер оказался отменным, и через год у него лечилось все районное руководство, а их дети учились немецкому. Везунчик обустроился, получил однокомнатную квартиру в приличном доме, поблизости от руководства, чтобы в случае чего быстро мог дойти ночью. Одним словом, жизнь налаживалась. Но!

Жена прокурора, главврач, влюбилась в Мельцера. То ли потому что муж ее любил ездить с проверками по лагерям, особенно женским, то ли просто влюбилась, теперь не узнать. Мельцер ответил взаимностью. Стали они допоздна задерживаться на работе. Это служебное рвение не осталось без внимания, мужу-прокурору, естественно, донесли. А тут еще дело врачей было в разгаре. Так что не намечалось ничего хорошего. Особенно для санитара Мельцера.

Прокурор пришел в больницу. И дальше началось самое забавное, такое, чему всегда удивлялся наш сосед, когда приходил к нам в гости. Прокурор поговорил со своим соперником, тот не юлил и честно все рассказав.

Прокурор выкурил папироску и сказал:

– Коли любите друг друга, так женитесь. Я развод дам хоть завтра, еще тебе и спасибо скажу.

Так и произошло. Мельцер женился, а на прокурора написали анонимку, что потакает развратным действиям космополитов – врачей, в смысле санитаров.

А тут подоспела смерть вождя, времена изменились и через два года везунчика Мельцера амнистировали.

Амнистировать-то амнистировали, да куда подашься с женой, не имея ни квартиры, ни работы. Слава богу, австрийский диплом врача нашли в делах, и для его подтверждения, поехал Мельцер в Москву. Диплом признали действующим в СССР. Кроме этого Мельцеру удалось передать письма в австрийское и английское посольства с просьбой найти его родственников.

С этими ожиданиями он вернулся. Вернулся и прожил в Княжем Погосте аж до пятьдесят девятого года, не ведая ничего про родственников.

И вдруг телеграмма из Москвы ― немедленно прибыть.

Оказывается, родственников его нашли давным-давно, а все эти годы шли переговоры с советскими лидерами о переезде Мельцера на родину, в Австрию. Родственники его из Англии перебрались в Америку и там за время войны преуспели. Мало того, что стали миллионерами, так еще один из них в советниках у президента оказался. Получив известие о невезучем горемыке Мельцере, они начали хлопотать за него. И в конце концов, когда один из высших чиновников США, подгадав удобный момент, попросил Хрущева отпустить Мельцера на родину, произошло желанное. Мельцеру и даже его жене разрешили уехать из СССР.

Американские Мельцеры прислали сто тысяч рублей на переезд. Мельцеры в Княж Погосте начали паковать чемоданы. Оказалось, что у них скопилось немало облигаций разных обязательных займов, и врач спросил у местных начальников, что с ними делать. Те запросили Москву: как быть?

Оттуда ответили – оплатить рублями все, что представит.

И тут в поселке началось! Местное начальство ринулось к Мельцеру:

– Дорогой, купи у нас эти бумажки, мы тебя не обижали, помоги и ты!

Мельцер купил, благо родственники прислали кучу денег.

Потом попросили соседи, потом знакомые соседей, Мельцер занялся доходным бизнесом. Покупал бумажки за пятую часть цены и превращал в рубли. Рублей получилось немало. Куда их девать? Не в Австрию же везти.

Короче, везучий мудрый практичный Мельцер, опять-таки с разрешения Москвы, купил рентгеновский кабинет, стоматологический кабинет и зубопротезную мастерскую, еще множество медицинского оборудования на целую больницу. Все погрузили в вагоны и отбыли за границу.

Потом, через год прислал он своей бывшей домработнице посылку со всякими заграничными тряпками и письмо, в котором передавал всем приветы и сообщал, что владеет больницей, но не в Австрии, а в США.

Как я, маленький мальчишка, запомнил все это из случайно услышанных обрывков рассказов взрослых не понятно, но это помнилось все годы. Зачем?

Может быть, чтобы вспомнить сегодня, в четыре утра? И, покуривая, лежать на диване, додумывать, вспоминать, что еще было и было ли?

5:55

Весна в поселок приходила не с ледоходом на речке Вымь, не с грачами или с зелеными листочками на деревьях. Весна начиналась, когда сползал снег с высоток, холмиков, с любых возвышенностей. Когда подсыхали пятачки темной земли, становились светлее остальной грязи, уплотнялись от наших ног. Мы, пацаны от пяти до двенадцати лет, толклись на этих пятаках, на первом ярком северном солнцепеке почти весь день. Сразу после школы – сюда. А отсюда – только вечером, когда мать приходит с работы и загоняет домой делать уроки или помогать по дому.