Текст книги "Кыш, пернатые!"

Глава третья

Мы так и не выяснили, кто нас сдал.

Думаю, на крылатых грешить не надо. Хотя… как знать?..

Слишком долгой была подготовка отъезда. Пришлось много народа задействовать. Маршрут, транспорт, проводники, финансы… Всё организовать, не выходя из квартиры, действуя через подставных, – та ещё морока.

Другое непонятно – почему нас сразу не взяли, тянули до последнего? Может, отслеживали: на кого-нибудь ещё выведем? Или не знали они ничего толком, вот и выжидали? Дело тёмное…

Добираться до границы с Монголией решили на машинах – по-другому никак. В самолёт и поезд не просочишься. Самим – ночами, лётом? Уж больно километраж большой и ночёвки в неизвестных местах стрёмные, отловят по дороге, не долетим. На машинах добраться шанс есть. Но и технических сложностей хоть отбавляй…

Изначально нас было пятеро крылатых и два проводника. Команду Валерий Палыч подбирал. Я ему посоветовал Ваньку взять. Он сначала отнёсся скептически, потом, когда узнал Ваньку поближе, согласился. Ванька, он взбалмошный, но мужик хороший. С Ванькой – шестеро стало.

Думали, что сможем добраться на двух машинах. Одна была у Валерия Палыча, другая – у меня. Дочка Валерия Палыча – проводник. Только закончила курсы вождения, получила права. Тот ещё драйвер! Но что поделаешь? Второго-то шофера вообще сначала не было.

Валерий Палыч договорился. Привел мужика – старого своего приятеля. Сергей.

Мне этот Сергей сразу не понравился. Нервный какой-то… Худой, даже, я бы сказал, болезненно тощий, лицо злое, с желтоватым отливом, и кадык торчит. Так и веет от него неудачником, непризнанным гением, обиженным на весь свет. Но выбирать-то не из кого… Да, и ещё, как я понимаю, он условие поставил, что, когда до места доберёмся, фотосессию нам устроит. Фотограф, блин! На чужой беде прославиться захотел. И как-то даже жалко этому прощелыге кормилицу мою в руки отдавать – изнасилует ведь. Да мне уж, видно, больше не рулить…

Отъезд наметили на раннюю весну. Пока доберёмся – глядишь, уже и лето.

Разработали маршрут и схему передвижения. Перед каждым большим городом – пост ГАИ, не дай бог остановят! Поэтому решили, что мы – крылатые – высаживаемся и ночью город облетаем сами, потом на трассе нас подбирают проводники на машинах.

А вот когда список вещей составили, тогда и ужаснулись: в две машины точно не влезаем, нужна третья. Или… двух крылатых убирать.

Приуныли. Ни машины, ни проводника. Перебрали ещё раз вещи: палатки – нужны, спальники, печки – нужны, да до фига всего нужно. Как ни крути, не помещаемся в две машины.

Всё застопорилось.

Тут ещё зима накатила. Я затосковал.

Два года уже! Два года в четырёх стенах, прячась! Застрелиться!

Ванька пропал куда-то, на звонки не отвечает. Раньше, время от времени, летали вместе, а сейчас? Предложи мне кто-нибудь ловца поймать и отметелить, я бы от скуки не задумываясь согласился. И о последствиях бы не думал. Хоть какое-то действие.

К Валерию Палычу съездил, пожил у него неделю. Ольга привезла. Она ночами по Москве круги на машине нарезала, тренировалась – боялась предстоящей поездки, это чувствовалось.

Я думал, у него развеюсь – новое место, новые люди… Куда там! Он в центре, на Патриарших жил. У меня-то Лосинка под боком, хоть раз в неделю, но точно полетаю. А он? Как выдерживает?

Взвыл я. Домой запросился. Неделя такой жизни меня достала. Он книжки целыми днями читает, а я у телевизора сижу (читать-то я не очень…). И разговоры, рассуждения эти… – голова пухнет, а ничего не проясняется.

В одном я с ним соглашался на все сто – сваливать надо из Москвы, и подальше. А как жить потом – не представлял. Прямо по Троцкому: движение – всё; цель – ничто!

А вот Валерий Палыч к вопросу о дальнейшей жизни спокойно относился. Ему всё ясно было. Пересидеть, переждать. Затаиться и следить, как будут развиваться события.

Он это хитро объяснял… я не совсем его понял, но зацепило.

Говорит:

– Каждое математическое действие обладает временем.

– Как это? – спрашиваю.

– Если совсем по-простому, то смотри: когда ты делишь шестнадцать на два, ты ведь не сразу получаешь ответ?

– Да, – говорю, – я в уме считать стараюсь, на это какое-то время требуется.

– А если большие числа взять? Ещё дольше думать будешь?

– Ну… всё так… А к чему это?

– История, социальные процессы – они очень похожи на математические действия. Времени требуют. И это время всегда идёт на то, чтобы привести числа к общему знаменателю.

Вот тут, честно говоря, я совсем перестал его понимать.

– Ну… – говорю. Вроде, как показываю, что всё мне ясно.

– Смотри. – Он сразу понял, что я не врубаюсь. – Математика, она же проста, как яйцо – что заложишь, то и получишь. Представь, есть двойка и четвёрка, они никак не связаны, каждая цифра сама по себе. Но вдруг, к своему несчастью, они соединились или их соединили, одним словом, встретились. Сколько вариантов развития событий этого соединения ты насчитаешь?

– Делить надо?

– Почему делить? Складывать, вычитать, умножать! Но в любом случае цифры соединятся, войдут одна в другую, станут единым целым. Так рассуждать, конечно, некорректно, но я для себя называю это – прийти к общему знаменателю.

Я только ушами хлопаю.

– В математике, – говорю, – не силён. В школе тройка была, да и то потому что учителю надоело меня гнобить. Дожал я его своим разгильдяйством. К жизни-то ваша математика как относится?

– К жизни? Про красных и белых, ты, надеюсь, слышал? Гражданская война. Те же цифры, если посмотреть сбоку. Что там произошло – не будем судить. Но совершилось действие! Умножение, деление, вычитание… И эти, так сказать, цифры пришли к общему знаменателю – образовалось новое государство, возник новый строй. То есть действие привело к некому результату. И не нам судить, хороший результат получился или плохой, правильное или неправильное было применено действие. Математика не знает таких понятий.

Мне, если честно, уже стало надоедать. Из уважения слушаю. Да и ладно. С белыми и красными – всё понятно. Доходчиво объяснил. Математику – по боку.

– К нам-то это, – спрашиваю, – как относится?

Он задумался. А потом и выдал.

– Ты знаешь, мне кажется, мы в самом начале арифметической задачи. Есть целое – устроенное, узаконенное мировоззрение – это одна цифра, и она существует, как ей кажется, в неком абсолюте. Это значимая, большая, многозначная цифра. И вдруг появляется другая. Маленькая, едва значимая, пока ещё с большими нулями перед единицей – никакая. Но она есть! И существует вероятность, что она будет расти. Пока она крайне мала, многозначная ничего не теряет от их взаимодействия – не становится ни меньше, ни больше. А если вдруг маленькая возрастёт? Что станет с многозначной?

– Мне кажется, либо уменьшится, либо ещё больше станет, – выдал и сам себя зауважал.

– Правильно! Понял. Дальше все просто. Многозначная, стараясь себя сохранить и умножить, попытается приспособить малую величину под себя – умножить, сложить. Вопрос в другом: что из себя представляет эта малая величина? А в будущем? Может, она совсем и не малой станет?

Вот тут я опять его перестал понимать. Хотя… у нас сейчас как? Есть они и есть мы. Каждый жить хочет. Некоторые – я тех имею в виду – хотят жить кучеряво. А нам выживать надо. Что из этой арифметики получится – время покажет. Они-то, конечно, сила. Мы – кто? Пыль, поднятая ветром. Но ведь засуетились. Отлавливать начали. Выходит, значим мы что-то.

Умный всё-таки мужик Валерий Палыч!

Хотя ему рассуждать хорошо… Возле него дочка вон как вьётся. Он в этой Монголии не пропадёт. А мне – как? Одному, без жены, без помощи? Да на краю света…

С Машкой – проблема… Как услышала про Монголию – в крик, в слёзы: не пущу! Это мне знакомо. Она всегда так – сначала эмоции, потом голову включает. Но сейчас долго уговаривать пришлось. Тоска у неё в глазах заплескалась. Я ей твержу, мол, съезжу, посмотрю, как и что… Если всё нормально будет, сообщу – тогда и ты приедешь. Не на век же расстаёмся. Не верит. Плачет по ночам. Смурная ходит.

А с другой стороны, я же вижу, как ей тяжело. Я – кто? Инвалид, тяжело больной в доме, ни к чему не пригодный. Два года уже… Извелась она от такой жизни. Выход? А нет выхода! Выгнать и зажить своей жизнью она не может – не такая. Остаётся терпеть. Тянуть эту лямку.

Баба она, конечно, уже не молодая… но шанс жизнь по-новому построить у неё ещё есть. Это я тоже понимаю. Вот и подумал, отъезд в Монголию может всё на свои места расставить. По крайней мере, что-то изменится, а уж к лучшему или к худшему – посмотрим.

Валерий Палыч опять же помог. Прониклась она к нему – серьёзный, рассудительный.

– Вы, – говорит, – присмотрите за этими шалопаями, чтобы снова в какую-нибудь передрягу не попали (это она про нас с Ванькой).

А вот с Ванькой плохо получилось… Ведь сошлись уже, сдружились.

Месяца два от него ни слуху ни духу. Объявился. И какой-то он не такой… не веселый, как обычно, задумчивый. Я ему про отъезд, про сборы, а он и не слушает. Вздыхает, глаза отводит.

Слово за слово… выяснилось: влюбился Ванька!

К старушке его родственница из деревни прикатила. Молодая женщина, тридцати ещё нет. И детей нет. Глухая деревня в Брянской области. Леса вокруг. Муж-алкаш два года как помер. Колхоз тоже помер – ни денег, ни работы. Дальше всё просто – да по-другому и не могло случиться. Она – молодая, одинокая, по мужику изголодавшаяся. Он – в четырёх стенах измаявшись, женщин три года не видевший. Конечно, они сошлись и такую любовь закрутили, что перья во все стороны.

Я его старался урезонить.

– Ванька, – говорю, – ну куда лезешь? Сам подумай, ей и так по жизни тяжело, а тут ещё ты безрукий. Ты же обуза для неё.

Какое там! Глаз горит, любовная лихорадка бьёт. Твердит, как помешанный:

– В деревню поедем! Дом, хозяйство, лес, охота, грибы, ягоды.

Я ему:

– Вань, охолонись. Ты же без рук! Какое хозяйство? Тебя самого кормить надо.

Не слушает. Не хочет слышать.

Я с другого бока.

– Вань, – говорю, – а может, она с нами в Монголию? Не совсем с нами… Мы – на разведку. Если всё нормально, напишем – приедет.

– Не хочу, – говорит, – никакую Монголию. За сотню вёрст, киселя хлебать. Здесь хочу, дома!

И опять за своё – хозяйство, лес…

О, как заговорил! Мне даже обидно стало.

В общем, разругаться – не разругались, но кошка между нами пробежала…

Я напоследок его предупредил.

– Ваня, – говорю, – Брянские леса – это не Лосинка. Места глухие. Народ тёмный, и у каждого второго – ружьё. Начнёшь летать по ночам – застрелят!

Как с гуся вода!

Через месяц я ему позвонил. Старушка подошла – плачет.

– Уехали они, – говорит.

Деда как-то встретил. Он вконец оприродился. Сидит на суку, словно сова, голый, лохматый.

Про Димона Дед рассказал. Этот безбашенный на войну рванул, в Донецк. У него кореша в спецназе. Говорит: «Пригожусь! Разведка или гранату куда надо метнуть. Любому ловцу там кореша мигом бошку открутят».

Опустела Лосинка.

Весна наступила. Отъезд через неделю.

Сижу дома, сосу чай через трубочку, скучаю. Звонок. Валерий Палыч.

– Уходи, – кричит в трубку, – из дома! Сейчас же!

Что? Как? Почему?

– Придут сейчас за тобой! Уходи! Машу не дожидайся.

Я только успел спросить: «Как встретимся?» Но он уже отключился.

В окно глянул, внизу как раз фургон возле подъезда остановился. Вылезли трое в комбинезонах. Вроде ремонтники. Шофёр в кабине остался. Стоят, озираются. Тут к ним мужичок невзрачный подошел. Откуда он нарисовался, я и не заметил. А комбезы-то на них чистые! Только что не отутюженные.

А вот и мент в форме, и тоже к ним. Разговаривают. Один из машины «болгарку» здоровую достаёт.

«Ага, – думаю, – это они меня из квартиры выковыривать собрались. Дверь-то железная. Мент – чтобы соседей успокоить».

Пока они внизу возятся, из квартиры я выскочить успею. А дальше? Дверь на чердак заперта. В подъезде не отсидишься – либо эти найдут, либо соседи с перепугу крик поднимут. Аааа! Была не была!

Я – на лоджию. Она на другую сторону дома выходит. Стёкла на солнце блестят. Распахнул створку – вот оно, небо! Голубое, весеннее, радостное, белыми облаками разукрашенное. И мне почему-то весело стало, словно в детскую игру играю – не поймаешь! Ногой табуретку придвинул. Взгромоздился на подоконник, ноги вниз свесил, крылья наружу – готов!

Ну?!

Оттолкнулся, повалился вниз, задел больно пяткой какой-то выступ, выправился, почувствовал воздух под крылом – держит! Хлестнули ветки по лицу. Лечу!

Внизу закричали.

Низко, через двор – детская площадка – промельком – между домами, вывернул и пошел набирать высоту.

Кричат внизу, кричат!

Вот уже Лосинка – зелёной стеной; железка – электричка шпарит. Перемахнул поляну и пошёл низко над деревьями в сторону болота.

Ушёл! Хрен они меня здесь найдут!

Глава четвертая

– Мария Николаевна, что вы так нервничаете? Успокойтесь. Нам надо с вами просто поговорить, заручиться, так сказать, поддержкой.

Следователь (или кто он там) – Леонидом Сергеевичем назвался – был красивый. Жалела, что не попросила показать документы. Спрашивать сейчас было как-то неудобно.

Молодой, лет тридцати. Куртка летняя, бежевая, лёгкая, рубашка светлая. Фигура спортивная, стрижка короткая. Про таких говорят: приличный молодой человек. Взглядом встретится – не заметишь, как улыбнёшься в ответ.

Напротив за столом сидит, карандаш в руках вертит. Тонкая стопка чистых листов – сбоку, на краю стола, но пока не взял. Смотрит, улыбается.

Другой у окна стоит, о подоконник опёрся – этот дворняжка, сразу видно. Постарше будет, под сорок. Невысокий, но крепкий. Лицо плоское, круглое, глазки сонные, маленькие. Брюки мятые, джинсовая куртка потёртая. Невзрачный какой-то… Мимо пройдёшь – не заметишь.

– Мы ведь и вам, и Валентину Борисовичу добра желаем! Вы нервничаете, молчите, а нам ваша помощь нужна, – говорит и говорит, не переставая, словно убаюкивает.

– Как же не нервничать? – Стряхнула оцепенение. – На работу приехали, в машину посадили, сюда привезли. Ничего толком не объясняете. Что случилось?

Валю забрали – это ясно. Я-то им зачем нужна? Про кого-то ещё узнать хотят? Или будут шить укрывательство? Так вроде официально крылатые не под запретом…

– Мария Николаевна, а когда с Валентином Борисовичем этот казус случился?

– Так вы у него и спросите.

– Ох, Мария Николаевна, Мария Николаевна! Не хотите вы нам помочь! – И улыбается так, словно друзья мы лучшие, ещё немного, и кинемся друг другу в объятия.

– Так вы скажите толком, в чем проблема? Я и помогу. А то вы ходите вокруг да около.

Вот сволочи! На работу приехали, через директора вызвали, всех переполошили. Добра хотят. Как же! А мне теперь на работе объясняйся…

Всегда ментов боялась. Не доверяла этой вороватой стае. Помнила: когда в конце девяностых бандюков прижали, те в милицию подались. А куда им ещё? Думала, в центр повезут, оказалось, нет. По Ярославке, почти до МКАДа. Мимо дома. Потом куда-то свернули и в Лосиный остров упёрлись, в шлагбаум. По аллее – и к одноэтажному зданию через железные ворота. А во дворе фургоны стоят, рекламой обляпанные: «Иваныч везёт!»

Тут она в ступор и впала: так страшно стало. Ловцы это! Понятно, для чего фургоны эти строительные.

– Да не смогли мы с Валентином Борисовичем поговорить. Пришли в гости, а его дома нет.

Ушёл Валька. Молодец! Как же ему удалось?

– Поэтому мы вас и потревожили. Очень хочется с ним пообщаться.

А ведь не улыбается уже, глаза прищурил, смотрит пристально.

Плевать! Валька сбежал, а мне бояться нечего. Ну, держись, улыбчивый. Сейчас я тебе такую дурку включу!..

– Что вы ко мне прицепились? – начала на визгливой ноте. – Откуда я знаю, где он? Бывает, месяцами дома не появляется. Хоть бы сгинул совсем! Сил уже нет терпеть. Его ведь кормить надо. А где деньги взять? Ломаешься целыми днями, а он появится – и холодильник пустой. А тут ещё вы приперлись, забрали! По какому праву? Если с работы теперь попрут, что я буду делать?!

– Тише, тише, Мария Николаевна! Ну зачем вы так… Мы как раз об этом и говорим – вам тяжело, Валентину Борисовичу тяжело с его недугом. Это ведь как болезнь. И он не один такой… Им всем помощь нужна. Кстати, он не рассказывал о своих друзьях?

Ага! Так вот тебе что надо!

– Мне только его дружков не хватает! Раньше шлялся, пил с ними! А теперь в дом приводить? Так, по-вашему? Пусть только попробует. Одного дармоеда не прокормить, так ещё и дружков?! Черти бы и его, и их забрали!

– Лёня, – подал голос тот, что стоял у окна, – кончай эту тряхомудию. Ничего она не скажет.

Подошёл, навис над ней, что есть мочи хлопнул ладонью по столу:

– Как нам его найти? Говори! Он же весь город на уши поставит – ты это понимаешь? Дети заиками станут, если увидят. Ну! Где он?

Сжалась. Испугал. Не криком испугал, взглядом, в котором ненависть плещется. Чего он их так ненавидит? Они же безобидные. Но и разозлилась – только и могут с бабами да с убогими воевать, силу свою показывать. Да пошёл ты!

Такая обида взяла – на жизнь эту неправильную, на мужа крылатого, на безденежье, на подступающую старость… – а тут ещё эти орут, требуют…

И слёзы в три ручья, и подвывать в голос.

Наплевать, про что они спрашивают, чего добиваются…

Себя жалеть, жизнь свою никчемную оплакивать.

Улыбчивый – запел, заюлил:

– Владимир Иванович, зачем вы так? Вот, расстроили Марию Николаевну… Ну не надо плакать! Сейчас мы вам водички организуем. Владимир Иванович, ты не сходишь? А мы пока с Марией Николаевной побеседуем. Да, Мария Николаевна?

– Господи, боже мой! Да что вы от меня хотите?

Встал из-за стола, заходил по комнате.

– Поймите, Мария Николаевна, мы ведь только добра желаем – не только вам с мужем, всем! Ведь что получается? Вы мучаетесь, Валентин Борисович мучается, люди напуганы происходящим. Мы – я имею в виду государство – хотим решить эту проблему. Давайте рассматривать состояние Валентина Борисовича как болезнь. Неизвестную новую болезнь. И он не один такой! Таких больных уже много. Вот мы и хотим облегчить жизнь таким больным. За городом уже созданы специальные санатории для крылатых людей. Там они могут свободно общаться друг с другом, а не сидеть запертыми в своих квартирах или летать по ночам, пугая людей. Да, не буду скрывать, ученые изучают этот феномен, разрабатываются специальные программы. Но ведь всегда необходимы меры предосторожности, пока не выявлена причина, вызывающая эту болезнь. Вы согласны?

– Ну… В общем…

– Вы должны нам помочь! Уговорить Валентина Борисовича встретиться с нами. Мы ему всё объясним – и про болезнь, и про лечение, и про санаторий. Мы хотим, чтобы вы были на нашей стороне. Поймите, Валентину Борисовичу там будет лучше. А вам насколько легче станет – только представьте! Ведь всю заботу о больных государство берёт на себя.

– А навещать его можно будет? Муж всё-таки… Двадцать лет вместе прожили.

– Конечно можно! О чём разговор?

– Очень вы всё складно излагаете, только от меня-то что зависит? Это ему решать.

– Ему, ему! Но чтобы он принял правильное решение, он должен поговорить с нами. Мы ему всё объясним, покажем санаторий. Он встретится с людьми, которые там живут, – и вот тогда пускай решает сам. Никто его неволить не будет.

– Ну хорошо. А я-то что должна делать?

– Вы должны сообщить нам, когда он вернётся. Просто позвонить нам – и всё!

Надо соглашаться. Может, отвяжутся?

– Ладно. Я согласна. Могу я теперь идти?

– Конечно, Мария Николаевна! Вот вам моя визитка – там номер телефона. Как говорится – в любое время дня и ночи. И еще… Небольшая формальность. Просто для учёта… – Достал из стола отпечатанный лист, придвинул вместе с ручкой. – Вот здесь – фамилию, имя, отчество. А здесь – подпись.

– Что это?

– Расписка, что вы обязуетесь сообщать информацию о месте пребывания крылатых людей. Я же говорю – пустая формальность. Вы же согласились со мной, что, образно говоря, им под крылом государства будет лучше?

Нет, не отвяжутся. Вцепятся – не стряхнуть. Ничего не меняется в нашем государстве. Какие к чертям демократия и гласность? Всё то же вранье и стукачество, как и раньше. Отодвинула листок.

– Ничего подписывать не буду. И говорить с вами больше не буду. Делайте, что хотите.

Посмотрела в глаза этому улыбчивому. И улыбнулась в ответ.

Глава пятая

Про то, как добирались, рассказывать не хочу. Та ещё песня с припевом!

Всё пошло наперекосяк. С самого начала.

Из-за того, что нас кто-то сдал, собраться толком не успели, хотя основное было приготовлено. Барахло лежало в гараже у этого худого Сергея, и моя кормилица там же стояла. Куда сложнее оказалось всем встретиться и договориться об отъезде.

Меня загнали на Лосинку, и я шатался по лесу, опасаясь каждого шороха, ждал, когда Маша объявится, найдет меня.

Машу помурыжили и отпустили, но топтуна приставили. Он не очень-то и скрывался. Она из дома, он следом – так и ходили парой. Как ей меня разыскать, если этот топтун прилип, точно банный лист? А Валерий Палыч звонит, торопит с отъездом. Ему тоже не сладко. Они с Ольгой у каких-то знакомых осели, и те уже косо поглядывают.

Маша у меня умная! Такой фортель выкинула! Знала, что я вечерами где-то поблизости ошиваюсь, жду её. Пошла в Лосинку, на нашу поляну, где меня обычно оставляла по ночам, когда летал. Топтун, естественно, следом.

Смотрю – идёт. А на голове у неё платок ярко красный, зелёными розами усыпанный. Этот платок попугаистый ей сын из своей первой загранки привёз. Мы ещё тогда смеялись: на улицу не выйдешь – люди будут пальцем показывать. Маша его ни разу не надевала. Так в шкафу и валялся. Я, как его увидел, сразу сообразил: дело не чисто. И точно! Идёт следом какой-то мужичонка неприметный. Ага, думаю, пасут.

Погано мне стало – сил нет! Я же три дня уже скрывался. Голодный. Как Дед, стал кормушки птичьи чистить: пшено, семечки, хлебные огрызки.

Но ведь не зря – рассуждаю – пришла?

Они с топтуном круг по поляне дали и ушли. Подошел я к тому месту, где обычно она пальто моё на дерево вешала – в траве бумажка скомканная валяется. А на бумажке – где, что и как написано. Молодец, Маша!

Собрались мы всё-таки вместе накануне отъезда. У Сергея-проводника на квартире. Однушка – шестерым не повернуться. Но мне по фигу было. Так оголодал за эти дни – только и делал, что ел. Всё куда-то отодвинулось: жена, сын – как будто уже уехал. И уехал навсегда…

Одно тревожило: с Машей толком не попрощался. По телефону переговорили. Плачет. Но я за эти дни, что голодный в лесу сидел, твёрдо решил: рвать надо с семейной жизнью. Хватит её мучить. Самому надо выживать, нечего других за собой тянуть. Может, и к лучшему, что не простились, не наобещали ничего друг другу перед отъездом.

Погрузились и ночью тронулись.

Дождичек только прошёл, на деревьях листва высыпала, асфальт в свете фар блестит, окна, окна… реклама яркими пятнами мечется, машины, редкие прохожие на тротуарах, – такое всё родное, привычное. Не видеть мне больше этого. Не рулить по ночной Москве, выдыхая сигаретный дым в приоткрытое окно.