Текст книги "Глина Господа Бога"

Александр Громов
Глина господа бога

Нет участи хуже, чем подавиться за обедом. Это я вам точно говорю.

Почему?

Потому что знаю.

Само собой разумеется, на свете существует великое множество иных опасных неприятностей, на своем мегавеку я повидал их предостаточно. До сих пор вздрагиваю, вспоминая, как во время Большого землятрясения прямо под моими ногами разверзлась трещина – та самая, которая позднее превратилась в Атлантический океан, – так что мои задние ноги остались попирать больший из кусков разломившейся Лавразии, а передние конечности устремились на запад вместе с Новым светом… словом, не обхвати я тогда хвостом ближайшую секвойю, худо бы мне пришлось. В ту эпоху хвост был полезным эволюционным приобретением, в чем я неоднократно убеждался на практике. Теперь-то, конечно, все иначе.

Но я отвлекся.

Помимо землетрясений мало радости доставляют также ураганы, удары молний (для очень высоких существ), лесные пожары, ледниковые периоды, всемирные потопы, а также падения астероидов и кометных ядер более десяти километров поперечником. Трудно рассчитать так, чтобы не оказаться в ненужном месте в нужную минуту. Что до войн новейшего времени, то есть начиная примерно от Рамзеса Великого, то они хуже всех пережитых мною вулканических извержений, вместе взятых. Я уже не говорю о современных самодавящих и саморасчленяющих транспортных средствах и иных новомодных напастях, к которым не успеешь толком приспособиться, как – р-раз! – и приспосабливаться уже не надо, да и некому. Но хуже всего, повторяю, подавиться за обедом, особенно если поблизости нет никого, готового хлопнуть тебя по спине. С одной стороны, эта смерть далеко – и очень далеко! – не мгновенная, с другой стороны, природное естество не успеет прийти тебе не помощь. Ему, естеству, для этого требуются не секунды и даже не минуты – дни и недели.

Само собой, только для мелких трансформаций. Для крупных – больше.

Поубивал бы тех, кто любит болтать за обедом, да еще обращается при этом ко мне! А уж любителей рассказывать за столом анекдоты, особенно смешные, я бы судил по всей строгости за покушение на убийство при отягчающих обстоятельствах и приговаривал бы к ампутации языка. «Когда я ем, я глух и нем!» – думаете, с чьей подачи придумано и пошло гулять по свету? С моей! А много ли толку? Очень жаль, что нельзя заставить болтунов принимать пищу с кляпом во рту.

Один из таких типчиков, достойный того, чтобы к его языку привязали пудовую веригу, как раз сидит напротив меня с супругой и переводчиком и не столько жует, сколько расточает комплименты еде, напиткам, обстановке, русскому гостеприимству и черт знает чему еще, переводчик уже вспотел, поспевая за ним, а мне каково? Не всякий раз можно отделаться обаятельной улыбкой, иногда надлежит ответить, а то и предложить тост. Не-на-ви-жу!

Не то беда, что мне приходится скрывать свое знание ста семидесяти языков и наречий, признаваясь во владении лишь двумя-тремя, а то беда, что я боюсь за свою жизнь. Двуногим эфемерам, обильно расплодившимся за последние несколько тысяч лет, и то случается задохнуться, отправив не в то горло кусок пищи, – это с их-то ничтожным периодом жизни! Попробуйте пожить с мое – я очень удивлюсь, если страх подавиться пищей не вытеснит из вашего подсознания все остальные страхи после миллиона-другого прожитых лет. Землетрясения и покушения на президентов случаются куда реже, чем застолья. Теория вероятностей против меня. Иной раз и хотел бы уклониться, да нельзя – регламент.

Он опять болтает… Господи Боже!

Слушаю с любезной миной. Кусочек севрюжьего бока великолепен – но обожду жевать. Пусть сам подтает во рту, а потом я его сглотну быстренько.

Главное – улучить момент.

Оп! Сглотнул. Вовремя. Пожалуй, повременю втыкать вилку в следующий кусок…

Нет, все-таки человек – парадоксальное существо. Если он, как я думаю, всего лишь желудок, который в процессе эволюции обзавелся руками, ногами и мозгами с целью облегчить свое наполнение пищей, – так и наполнял бы на здоровье! Но молча. Не-е-ет… Мозг мешает. Избыточен. Кто много о себе понимает, тот всегда мешает другим.

А ведь было, было счастливое время одних только желудков! Сам-то я, понятно, этого не помню, поскольку и у меня тогда не было мозгов, а были лишь две клеточных стенки – внешняя и внутренняя. Мешок. Желудок в чистом, неиспорченном виде. А с ресничками, нагнетающими воду, – уже примитивное кишечнополостное существо, не хуже и не лучше других. Вот с ресничек-то, боюсь, все и началось… Но разве я виноват, что они выросли?! Разве я хотел этого? В то время мне и хотеть-то было нечем…

Признаться, не я додумался до мысли о том, что у Господа Бога были под рукой два сорта глины, – это сделал один из моих родственников еще во время, впоследствии прозванное эфемерами пермским периодом. Распустив на утреннем солнышке колючий наспинный веер и неодобрительно косясь на приближающуюся тень от гигантского хвоща, родственник изложил мне свою теорию.

– Самосохранение живой материи – величайшее из эволюционных приобретений, не так ли? – лениво размышлял он вслух, а я соглашался, брезгливо рассматривая других греющихся диметродонов, явных эфемеров и нам не конкурентов. – Теперь рассмотрим два пути, которыми могла пойти природа. Путь первый: наделить живое существо практическим бессмертием и пластичностью, позволяющей существу изменяться в течение всей жизни, в идеале бесконечной, приспосабливаясь к давлению внешних обстоятельств. Таким образом, самосохранение обеспечивается тут на уровне особи. Путь второй: ограничить срок жизни существа ничтожной величиной, – тут и он покосился на эфемеров, – зато обеспечить им случайную и сугубо избыточную изменчивость в потомстве. Случайную, понимаешь! Я уже не говорю об их идиотской половом размножении и совершенно безумной плодовитости. Тут самомохраняется не особь, а племя, вот потому-то эфемеры столь многочисленны, не то что мы…

И он рявкнул на эфемерную мелюзгу, совершавшую робкое поползновение заползти погреться на солнечный склон дюны, уже занятый нами. Обрушивая песок, мелюзга в панике ссыпалась вниз и булькнула в болото.

Родственник долго молчал. Затем обвел ироническим взглядом окружающий ландшафт.

– Эфемеры! – изрек он с презрением. – Любой из нас шутя задавит десяток таких, как они. Мы крупнее, проворнее, у нас больший наспинный веер, мы скорее обретаем подвижность после ночной прохлады. А главное – мы умнее. В сущности, мы похожи на них только потому, что в этом облике нам легче живется. Сиюмоментный оптимум, понимаешь? Ты знаешь, что такое оптимум? Это то, что позволяет нам существовать вечно при неизменности условий нашего существования. Например, способность думать. Но я думаю и не могу себе представить: кем я стану впоследствии, очень нескоро, словом, когда у меня исчезнет этот дурацкий теплообменник на спине? Что я приобрету вместо него? А ты? Будем ли мы по-прежнему похожи друг на друга или наши пути разойдутся?

Я лишь пробурчал в ответ что-то нечленораздельное и погрузил лапы в песок, потому что как раз в эту минуту порыв ветра, ударив в мой колючий парус, сделал попытку сбросить меня со склона дюны. Но родственник и не ждал от меня реплики.

– Кто в ответе за нас? – риторически вопросил он и сделал попытку хапнуть пастью гигантскую стрекозу, пролетавшую чересчур низко. – Если мы изменяемся, оставаясь телесно и духовно оптимальной формой жизни при любых изменениях этого мира, – продолжал он, следя за суматошным полетом увернувшейся от челюстей стрекозы, – значит, это кому-нибудь нужно. И если эта мысль верна, а я думаю, что она верна, возникает любопытнейший вопрос: Он, который дал нам разум и память, – Он понимал, что когда-нибудь мы осознаем Его существование? И попытаемся постигнуть Его сущность? И я спрашиваю себя: зачем Ему это нужно? Для чего Он вообще отделил одну глину от другой?

Признаюсь, вопрос, на сей раз обращенный ко мне, поставил меня в тупик. О таких материях я как-то не задумывался. Сам-то я помнил себя еще с тех времен, когда ползал по дну лагуны панцирной рыбой, причем далеко не кистеперой, но никогда не считал этот факт достаточной причиной для философствований. Появилась соображалка – и очень хорошо. Соображай. И, поднатужившись, прими как факт, что не все на этом свете от тебя зависит.

Например, то, кем ты станешь через столько лет, сколько чешуек на твоих боках. А то и через год – бывали случаи! Царем природы и грозой эфемеров – это понятно. Иначе и быть не может. Но каким?

– Наша глина лучше, – указал я на очевидное, нежась под ласковыми лучами солнышка, поднявшегося уже высоко и начинавшего припекать.

Мой родственник посмотрел на меня со снисходительным сожалением, как на несмышленыша. Он был умнее, и я это признавал. В те давние годы, когда я, по его словам, имел еще не мозг, а какой-то неудобопонятный ганглий, ему уже повезло стать большим головоногим моллюском с навороченным мозгом последней модели. Он просто раньше меня начал мыслить, вот и все. Если не врет, конечно.

– Ты не понял, – сказал мой родственник. – Необходимы оба пути, обе глины. Не будь второй, где бы мы брали пищу?.. Кстати, вон там, по-моему, очень подходящий растительнояд… ты не находишь? Вон, вон, к водопою пошел… Ты как, уже прогрелся? Тогда побежали, как раз перехватим…

И мы побежали.

Царь навеки – вот как я назвал себя, когда уже стал человеком и насмотрелся на разных царей (а некоторыми был и сам, что греха таить). Цари навеки – таковы были и мои родственники. Глина высшего сорта. Вершина пищевой пирамиды всегда и везде. Существа, уязвимые разве что для слепой стихии, но не для зубов эфемеров, напади они хоть целой стаей. И притом, что любопытно, зачастую копирующие внешний облик тех же эфемеров!

Точнее, они копировали нас Взять хотя бы тех же диметродонов или, скажем, зверозубых горгонопсов… Все-таки цель у нас и эфемеров была общая, вот только достигали мы ее разными путями. Почти всегда мы успевали раньше, ну и, естественно, пировали на отходах эволюции второсортной глины. При прочих равных мы зачастую были сильнее эфемеров одного с нами облика, а умнее – всегда. Если бы мы размножались, как они, то еще в карбоне подъели бы их всех без остатка, а дальше, боюсь, принялись бы друг за друга – тут мой родственник был совершенно прав.

Века полтора назад я хохотал над спорами ламаркистов и дарвинистов – этим чудикам так и не пришло в голову, что правы (в первом приближении) обе стороны! Зачем навязывать природе (или Ему?) примитивные ремесленные навыки – мол, делай то, не смей делать этого?.. Да что понапрасну обижать ремесленников! Любой гончар времен Хеопса, и тот знал, что к глине каждого сорта необходим свой, особый подход.

Кстати о Хеопсе… Все-таки зря я тогда приказал выстроить ту пирамиду. Ненужное баловство, и только. Презрение к эфемерам – еще не повод для сомнительных экспериментов над ними. Хорошо еще, что египтяне исстари были народом терпеливым и законопослушным – не убили не только меня, но и почти никого из моих подражателей, которых развелось несчетно! А ведь никто из них меня так и не переплюнул… Куда им, второсортным!..

О чем это я? Гм, отвлекся… Да, об особом подходе!

Так вот. Взять хотя бы меня. Не спорю, быть клыкастым горгонопсом приятно во всех отношениях, но лишь до тех пор, пока вокруг хватает упитанной и неповоротливой дичи. Чума на этих эфемеров! Не прошло и миллиона лет, как самые ушлые из них видоизменились вслед за нами точно так же. Плагиаторов во все времена было пруд пруди. Понятно, до наших статей им было далеко во всех отношениях – и клыки у них были короче, и бегали они немногим лучше крокодилов, а главное, не блистали интеллектом, – но все же дичи стало так мало, что мы уже не брезговали нападать на невкусных зверозубых плотоядов, да и они на нас тоже пытались – какой глупости с голодухи ни выкинешь! Вот тут-то я безошибочно почувствовал, что долго мне горгонопсом не быть… да и не первый раз почувствовал, кстати. Когда я пребывал в облике стегоцефала, случилась та же история. Ну и предчувствие, как водится, не обмануло…

А кем быть? Каким быть? Господи, да разве это можно узнать заранее! Кто ж меня будет спрашивать! Высшая форма живой материи, наиболее приспособленная к индивидуальному выживанию в данной среде, – и точка.

Кем я был в середине триаса, вам не понять, в палеонтологических музеях таких скелетов нет, да и не может их быть – я-то жив! Разве что кто-то из моих родственников случайно пошел по тому же пути и столь же случайно погиб – но тут, во-первых, его останки надо еще найти, а во-вторых, разбросало нас в ту пору сильно, очень сильно… Кто во что горазд.

Сейчас, когда я стараюсь не пропускать ни одной палеонтологической новинки, касающейся крупных позвоночных, мне совершенно ясно, что одна-две кости, в лучшем случае полскелета, раскопанные однажды и не найденные во втором экземпляре, сколько их ни искали, – почти несомненно останки того или иного моего родственника. Просто им меньше повезло, чем мне. Мы ведь тоже смертны, хотя и не дряхлеем с течением времени.

Нет, нам не были страшны хищники – куда им! Любой из нас мог бы переломать тиранозавру кости одним ударом хвоста. Когда континент разломился и я остался в Евразии, плюнув вслед неспешно удаляющейся Америке, мы с одним моим родственником (не с тем философом – его я не встречал с верхнего триаса) какое-то время прекрасно себя чувствовали в облике десятиметровых рукастых ящеров и очень лихо сворачивали шеи безмозглым тарбозаврам, если те начинали слишком уж нагло приставать. Признаться, они нам порядком надоели, и я был рад, когда эти бегающие пасти исчезли с лица планеты. Туда им и дорога. Глупо растить пасть за счет мозгов.

Совсем недавно моего родственника раскопали палеонтологи – вернее, раскопали то немногое, что от него осталось. Я чуть было не всплакнул. Назвали дейнохейрусом – выдумают же имечко! Теперь эти наивные ищут второй экземпляр и, конечно, не понимают, что никогда его не найдут. Нас было только двое, и второй экземпляр – это я.

Голод был серьезнее хищников, но и он нас не страшил: если не ладилась охота, мы успевали видоизмениться прежде, чем погибали от бескормицы, и добыча вновь чуть ли не сама лезла под клыки. Стихийные бедствия – это уже серьезнее. Трудно за сотню миллионов лет ни разу не попасть под молнию, если ты возвышаешься над окружающей природой подобно колокольне – а попробуй-ка сверни тарбозавру шею, если ты меньше! А как мне приходилось спасаться от лесных пожаров! О камнепадах, селях, прорвавшихся озерах лавы и топких асфальтовых озерах я уже и не говорю. Но сколько их, моих родственников, погибло в мезозое, подавившись куском гадрозавра или диплодока, – это же уму непостижимо!

Да, мы размножались. Что до меня, то я в мезозое почковался трижды – один раз в триасе и два раза нижнем мелу. Не знаю, что сталось с моими отпрысками. Некоторые из нас гибли, но все же мы медленно, но верно наращивали численность, и я, вспоминая слова моего родственника-философа, начинал уже задумываться о том, что когда-нибудь на наше пропитание не хватит эфемеров…

Наивный! Грянул кайнозой, крупная пища повымерла, и мы стремительно начали мельчать. Обиднее всего было удирать что есть духу от последнего тарбозавра – месяцем раньше от одного моего апперкота он гарантированно получил бы сотрясение мозга, даром что там сотрясаться почти нечему! Но я спасся, а тарбозавр вымер, наглядно продемонстрировав ущербность глины второго сорта.

Вообще-то и в креодонтах можно было неплохо жить, если знать как. Странно, конечно, видеть высоко над головой ветви, которые ты еще недавно ломал бедром, пробираясь по лесу, – но можно привыкнуть. Хуже, что и тут у нас мигом появились подражатели из эфемеров – знаете, шустрая такая, зубастая мелочь. От нее мне пришлось спасаться в эндрюсархи, да и не мне одному, если судить по некоей ископаемой челюсти. А еще неприятнее было то, что и подражатели, и дичь умнели с каждым миллионом лет!

Словом, кайнозой не стал для нас золотым веком, но все же мы жили сносно, хотя и не процветали. До появления этих прямоходящих…

Стыд сказать: они обогнали меня! Они обогнали всех нас! Когда в мой бок (тогда я имел вполне выигрышное обличье саблезубого тигра) ни с того ни с сего впился острый камень, примотанный к длинной палке, я уцелел только потому, что, бросившись на обидчиков, показавшихся мне довольно хлипкими, оступился и кубарем покатился в овраг. По дну оврага я и удирал, а эти двуногие чем только не швыряли в меня с высоты!

Удрать-то я удрал, но был унижен. Эфемеры одержали надо мной верх! Несколько осторожных экспериментов наглядно показали мне, что с двуногими лучше вообще не связываться. И самое главное: я не нашел среди них своих сородичей! Вы понимаете? Не нашел! Второсортная глина опередила нас!

Какое-то время я мстил им, нападая на одиночек, а потом… ну да, правильно. Я стал похож на них. Не сразу, правда, – пришлось пройти стадию гигантопитека и, стыд сказать, питаться плодами. Тогда-то и подавился в очередной раз диким яблоком – честное слово, тут и умер бы, если бы от удушья не грянулся оземь, отчего кусок счастливо проскочил в нужное горло.

Но человеком я стал. Пришлось только научиться жить среди двуногих эфемеров, притом называя их дорогими соплеменниками. Противно, конечно, но тот, кто хочет жить вечно, не должен быть особенно брезглив.

Гораздо хуже то, что эфемеры короткоживущи. Правда, пока они были троглодитами, их изумление моим долгожительством можно было запросто игнорировать: в одном племени я был вождем на протяжении трех тысяч лет без всякого перерыва! Чудовищный срок для них – смешной для меня. И все же впоследствии я так и не приблизился к этому рекорду, даже когда звался Мафусаилом. Не те пошли времена, и я твердо уяснил себе: удивляй людей – но в меру! Тысячелетиями водить племя на охоту и на войну, уничтожать соперников и определять в котел состарившихся жен – это одно, а позволить себе прожить, не меняя обличья, хотя бы несколько столетий в довольно диком, но уже отнюдь не пещерном племени – это, согласитесь, совсем другое. Не поймут.

Пришлось изобретать способы ухода. А хуже всего было то, что жизнь пошла очень уж нервная: меня запросто могли удушить, отравить, зарубить или утопить всякий раз, как я, сменив личину, вновь карабкался наверх. Скажете, наверху опасно? Верно. Но внизу еще опаснее, это я вам точно говорю. Крестьянину куда труднее выжить, чем монарху, да и некомфортно к тому же. Солдату – тем более. Купцу, ремесленнику, чиновнику? Тоже не лучшие профессии в смысле сохранения шкуры. Мудрецу? Пробовал, но это хорошо далеко не во все эпохи. Мудреца всякий гопник норовит обидеть. Архимеда помните? Этот мой родственник открыл свой закон гидростатики еще в облике мозозавра, когда его однажды заперло отливом в мелкой лагуне, а как только он решил поделиться знанием с эфемерами – что вышло? Шел бы лучше в цари сильной державы, ей-ей!

Рамзесом Великим я не был, врать не стану, и Киром Великим тоже, а вот Соломоном, Юстинианом и тремя китайскими императорами – был. Словом, где увидишь долгое устойчивое правление – ищи меня и с большой долей вероятности найдешь. Мне-то потрясения ни к чему.

Думаете, быть Соломоном и иметь семьсот жен оказалось хлопотнее всего? Ничуть. Главное не допускать их к себе во время трапезы, а если и допускать, то не слушать. Шарики из воска всегда были при мне: заткнул уши – и пусть себе щебечут, а ты не реагируешь и не рискуешь подавиться. Да они, то есть жены, по правде говоря, и без меня убалтывались до такой степени, что при мне уже почти ничего не могли сказать. А что до непременной царской обязанности продолжения рода, так ведь есть же для чего-то евнухи! Небольшой, тщательно организованный недосмотр хирурга – и все в порядке, дети носятся по двору стаями, да и жены довольны.

Разработать подходящую легенду для внедрения в цари, обзавестись надежной «родней» из эфемеров – о, на это иной раз уходили десятилетия! Незаметно, «по-английски» уйти, когда твоя долговечность на троне начала удивлять и раздражать современников, – это труднее, но при царских возможностях вполне осуществимо. Согласитесь, имея многочисленных подданных, сыскать похожий на правителя труп – не проблема.

Один только раз вышла накладка – с солдатом Масловым в Таганроге. Кто-то что-то заподозрил, и пошла гулять легенда об Александре Благословенном, инкогнито подавшемся в странники. Было дело, не отрицаю. А как мне иначе было скрыться для очередной метаморфозы?

Откровенно говоря, я с удовольствием процарствовал бы еще лет пятнадцать-двадцать, но что-то во мне, а может, наверху, вовремя почуяло: убьют. Не справа, так слева. От правых я, положим, отбоярился, загнав Сперанского туда, куда Макар телят не гонял, – а что было делать с меланхолическим Якушкиным и иже с ним? как уберечься? Казнить направо и налево правых и виноватых эфемеров? Последний из моих родственников, подвизавшийся в качестве Иоанна Васильевича, попробовал было – и чем дело кончилось? Удушили подушкой в опочивальне. Что поделать – Россия вообще скверное место для самодержцев, будь они даже из первосортной глины. Второсортных – тех давили пачками.

Кто как, а я в двадцатом веке зажил спокойнее. При Иосифе Виссарионовиче не рыпался – тот эфемер-эфемером, скороспелый самоучка без всякого опыта, но каков был самородок! Иной раз прямо думаешь, что он тебе родственник, до того умелый! Приглядишься – ан нет, эфемер! Вот и говори после этого, что из дерьма не слепишь пулю. Я перед ним просто щенок, несмотря на опыт Хеопса, Соломона, Юстиниана и трех китайских императоров, вместе взятых. Только вынет трубку изо рта, скажет неторопливо: «Лазарь, что там у нас со строительством московского метро?» – так докладываешь ни жив, ни мертв, а тут и Ежик сидит с таким видом, будто сейчас в горло тебе прыгнет, как мелкий креодонт. Как раз дурацкие стишки пошли в прессе: «А товарищ Каганович был все время впереди…». Впереди Хозяина? Ох, думаю, припомнят мне того «подземного командира»! А ну как возьмут меня тут же по выходе, в приемной? Лагерь еще не так страшен, в лагере бы я быстро приспособился, – но разве лагерь для меня? К пуле в коридоре не приспособишься, вот в чем штука; она, пуля, нисколько не лучше куска, пошедшего не в то горло.

А какие застолья бывали у Хозяина! С тостами, разговорами, хохотом! Гопака заставлял плясать с Никитой на пару! – того и гляди подавишься, не прожевав кусок, и опрокинешься с сизой физией, а там гадай: спасет тебя медицина или рассеется лагерной пылью. Положим, до судеб эфемеров мне не было дела и нет, но себя-то жаль, я-то теоретически вечный! Вечный, но смертный. Притом подозреваю, что последний из глины высшего сорта…

Уйти? А как? Куда? Оттуда, куда я забрался, своими ногами не уходят. Добро, что Хозяин – эфемер, а значит, когда-нибудь помрет, хоть и кавказец. Терпеть, ждать…

Дождался. Думаете, легче стало? Да ничуть! Вдруг вижу – старею усиленно, чуть было не испугался. Потом сообразил: не просто так дряхлею, а по делу – естество приспосабливается. Ну, намек я понял и окончательного маразма ждать не стал – пятьдесят седьмой год, антипартийная группировка, «ненавидим враждебные силы», с Шепиловым срифмованные, и тому подобное. Что ж, ему, естеству, виднее, как мне себя вести…

На этот раз очень долго ждать пришлось, чтобы обо мне все забыли, – вообще-то эфемеры редко доживают до девяносто восьми. И вот что интересно: впервые меня пнуло вниз, не дотащив до самого верха! Частный случай, конечно, но тогда я был всерьез обеспокоен деформациями в нашем мире. Это что же получается: наиболее безопасное место – уже не на вершине пищевой пирамиды? А где же тогда? Быть простым гражданином, не защищенным от войн, болезней, транспорта, бытовой преступности, экспериментов правительства? Конечно, и правителей время от времени убивают, но не так же усиленно… Олигархом? Можно попробовать лет через сто, никак не теперь. Или естество вновь потащит меня в животный мир – скажем, зубром в охраняемый заповедник? Так ведь на каждый заповедник найдется браконьер, да и егеря себе отнюдь не враги…

Глупые мысли, верно? Так оно и оказалось. Деформации этого мира существовали лишь в моем воображении. Организация собственных похорон, новая метаморфоза и новая личина, осторожное внедрение – и вот я уже снова там, где мне сидеть два срока. Потом уйду, дам себе «состариться и умереть всеми забытом» на даче с надежной охраной, а потом опять… Если ничто не нарушит регламент, то через час я покину этот позолоченный каменный сундук работы архитектора Тона, а вечером выступлю по телевидению с краткой речью и начну ее так:

– Уважаемые соотечественники! Россияне!

Вершина пирамиды – да-да, и пищевой тоже. В первую очередь пищевой. А этот английский премьер из второсортной глины, заехавший сюда с неофициальным визитом, опять болтает – не дает как следует закусить!

Терпение, только терпение… Ну вот, дождался. Обед в честь высокого гостя (провалился бы он в юрские слои!) окончен, и мы переходим в парадную гостиную, где побеседуем с глазу на глаз. Переводчиков можно отпустить – все знают, что я владею английским.

Премьер пробует задом кресло и остается доволен. Хитренько смотрит на меня и вдруг произносит на чистом русском:

– Не наелся, да? Сочувствую… А помнишь, как мы с тобой того растительноядного завалили?..

2000 г.