Текст книги "Всем поровну (сборник)"

Сидя в вонючем трюме, Агафокл думал о Счастливой звезде. На сей раз искушение было отчаянным. Андраподисты, конечно, продадут его, и скорее всего в Сиде… Боги! Звезда может выполнить одну просьбу. Он отнимет ее у своих детей и внуков, но разве избавление от рабства – не достойная цена за это? Да и какие дети и внуки в рабстве? Не нужно их совсем.

Он думал сутки, вторые. На третьи, когда он уже почти совсем решился навсегда уничтожить пиратство, смирившись с издержками в виде увеличения цен на рабов, что-то гулко ударило в борт и по палубе грохнуло так, что нубийцы завыли, а матросы и Агафокл начали прислушиваться с возрастающим интересом. Небольшое время спустя в палубном настиле отвалился квадратный люк и просунувшаяся в него потная голова в римской каске осведомилась на ломаном койне: «Эй, какой отброс тут ехать?»

Убитых и раненых киликийцев кидали за борт. Предводителя пиратов и кормчего сохранили для показательного распятия на ближайшем населенном берегу. Андраподистам исключительно не повезло: в лапы римской облавы, жидкой цепью растянувшейся по всему восточному Средиземноморью, попадали лишь те, от кого окончательно отвернулась удача. Но дело свое римляне разумели не хуже андраподистов.

Кентурион, которому Агафокл заявил о своих правах на свободу и имущество, не дослушав, со смехом ответствовал, что вряд ли стоит переделывать то, что уже хорошо сделано. Краткий, но бурный диспут о правах повел лишь к тому, что строптивого раба снова протащили под килем и полузахлебнувшегося бросили в трюм. Наварх римской либурны, взявшей на абордаж пентеконтеру и заодно корабль Агафокла, не был расположен за здорово живешь уменьшать свое достояние ради какого-то вылезшего из трюма чучела, вдобавок грека.

Вместо Сиде его продали в Путеолах, заодно с матросами и нубийцами. Так он попал на виллу Квинта Пупия Руфа.

Чем завершилось его служба Пупию, мы с вами, читатель, уже знаем.

Весло было тяжелое, сырого невыдержанного дерева, со свинцом, залитым в рукоять, явно и грубо сработанное наспех, как и скамья, на которой сидел Агафокл, и как вся трирема, где он стал гребцом-таламитом нижнего весельного ряда. В первый же час гребли он в кровь изодрал ладони о неошкуренную рукоять. Поднимаясь при замахе и с силой, как учили, бросая себя на скамью при каждом гребке, он к концу первого дня набил себе на заду саднящие мозоли. Обычных в таких случаях подушек, подкладываемых на скамью, преступникам не полагалось. Агафокл заметил, что многие гребцы сняли с себя лохмотья и обмотали ими скамьи. Он без колебаний последовал их примеру.

Богато позолоченная снаружи, внутри трирема была гноищем. Сто семьдесят голых гребцов – шестьдесят два транита верхнего ряда, пятьдесят четыре зевгита среднего ряда и столько же таламитов – дышали миазмами разлагающихся нечистот: коротких цепей, воедино связывающих прикованных преступников с веслами, не снимали и ночью. Пища была сносная. Приговоренные воры, убийцы, насильники, святотатцы, мрачные иудеи, задержавшиеся в Риме дольше, чем требовал эдикт о выселении, разношерстный сброд, подонки из подонков римского плебса гадили нисколько не меньше, чем добропорядочные граждане. Иногда, особенно на ходу триремы, через дыру весельной скалмы пробирался ветерок, приносящий облегчение. Пахло водой, но не морем.

– Эй, грек! – Вертлявый вор из Остии, сидящий позади Агафокла, дотянувшись, пнул его ногой в спину. – Видал? Кожу, разрази их, пожалели. – Он обвел рукой весельные дыры, отстоящие всего на локоть от воды. – Черпнем разок – и готово. Я такое уже видел. Рыбам на корм.

Агафокл даже не огрызнулся в ответ на пинок. Он сам был сейчас как рыба и дышал с трудом, а спина, казалось, готова была переломиться. Который день трирему гоняли по всему Фукинскому озеру, заставляя приговоренных к смерти вертеть веслами в такт писклявой флейте авлета, по команде разом табанить или менять направление гребли. Провинившихся наказывали плетьми тут же. Нескольких немощных и неспособных увели в первый же день, дав замену. Никто им не позавидовал.

Кожаных манжет в весельных дырах и вправду не было. Э-хе… Дурак он, этот остиец. Дай ему волю, он и щели в боевом настиле законопатит, будет сидеть, как в выгребной яме. Как любой купец, Агафокл ненавидел воров цепкой неистребимой ненавистью. Но этот был ничего: болтун, правда, пустомеля, зато как расскажет анекдот, так даже иудеи ржут, за животы держатся. Гортатор, пиявка римская, плетью работать перестает. Трусоват вор, это верно, ну так кому же охота помирать? И у него нет Счастливой звезды…

– Слышь, грек? Я что говорю: транитов, пожалуй, раскуют, они для боя понадобятся. А нам с тобой тонуть. – Поскольку Агафокл не отвечал, остиец решил сменить аудиторию: – Эй, друид! Тебе говорю. Грек, толкни его! Что там будущее врет: потонем мы или нет?

Гребец, чья исполосованная спина маячила у Агафокла перед глазами, медленно обернулся. Это был седой старик, но еще крепкий и работавший веслом наравне со всеми. На свободе такой протянул бы лет до ста. Он и вправду был жрецом-друидом и однажды – сдуру, не иначе – обмолвился, что может видеть будущее мира. Рассказывал удивительные вещи. Будто бы повозки будут двигаться без лошадей, а корабли научатся летать, и все в таком роде. Какие-де государства исчезнут, а какие появятся. Когда же вор задал ему естественный вопрос о том, чем закончится данная конкретная навмахия для данной конкретной триремы, друид с глубочайшим презрением заявил, что мелкие подробности ближайшего будущего могут занимать только глупцов, и со стариком все стало ясно. С тех пор остиец регулярно развлекал осужденных приставаниями к друиду с одним и тем же вопросом. Соседи Агафоклу достались неплохие.

Где-то на носу триремы свистела плеть и кто-то выл – боцман-гортатор (дебелый римлянин всаднического сословия, попавший под закон об оскорблении величия) истово исполнял свои обязанности. В последние дни плеть ходила по спинам от случая к случаю: у новоявленных гребцов начинало получаться.

– Так как, друид? Потонем, нет?

– А ты спроси у него, – вдруг спокойно ответил старик, кивком указав на Агафокла. – Он знает.

Агафоклу отчего-то стало не по себе.

По многим признакам можно было догадаться, что день «морского» сражения приближается. Посреди озера выравнивали сплошной ряд плотов, обозначая акваторию для предстоящего боя, на близлежащем холме спешно сколачивали амфитеатр, и в весельную дыру можно было разглядеть, как вблизи берега на мелководье устанавливают громоздкую машину непонятного назначения. Теперь корабли учились ходить строем.

За день до навмахии палубную команду триремы усилили гладиаторами, а гребцам дали роздых. Невесть откуда взявшись, по кораблям пронесся слух, будто оставшиеся в живых будут помилованы особым эдиктом. Настроение гребцов заметно поднялось, а когда остиец вдобавок рассказал анекдот про ливийца в пустыне и закончил его коронным: «Подержи верблюда»[2]2
  Автор, как и читатель, немало удивлен слабой эволюцией анекдотов за два минувших тысячелетия. Что поделать – видимо, человек с тех пор не эволюционировал как вид.


[Закрыть], – тут уже трирема загрохотала в сто семьдесят глоток. К вечеру пятьдесят боевых кораблей «родосского» и столько же «сицилийского» флотов вытянулись в две нити напротив амфитеатра. В восточной стороне неба, ясно видимая сквозь просмоленный борт, отливала золотом Счастливая звезда. Казалось, она стала даже ярче, чем прежде.

Терпеть, терпеть до последнего предела! По пятьдесят раз в день Агафокл стискивал зубы, думая о Счастливой звезде. Звезду нужно использовать в самом крайнем случае, на пороге Аида. Он же еще не придумал свое единственное, главное желание, такое, чтобы ничего лучшего уже не придумать за всю жизнь! Агафокл вполне ощущал свое бессилие. Вернуть назад свободу и достояние? Мало, ничтожно… Может быть, следует внушить людям отвращение к войнам и ристалищам? Опять не то: тогда его просто-напросто казнят на столбе как преступника. Дать всем, не разделяя ни царя, ни раба, ни женщины мудрость Гераклита и Антисфена? Или создать идеальное государство, о котором мечтал Платон? И навсегда остаться рабом?!!..

Может быть, истребить без остатка всех римлян?

Кто-то молился на неизвестном языке. Ночью Агафокл слышал шепот наверху: кто-то кого-то подговаривал бежать во время сражения, уговорив или заставив кормчего прорвать носом триремы цепь плотов – пусть потом ловят, всех не выловят… Прикованных гребцов это, естественно, не касалось. Шепот ширился, полз вдоль палубного настила и стих сам собою с рассветом, когда выяснилось, что плоты заняты отрядами гвардейской пехоты и даже конницы. На некоторых возвышались и камнеметы. В обреченной на заклание флотилии лишь глухой или глупый не знал, что дряхлые баллисты на палубах кораблей не способны метнуть камень или дротик дальше одной стадии. Среди палубных воинов-эпибатов, большей части которых предстояло пасть в бою, не было и лучников: распорядители игр страховались от случайностей.

К концу первой четверти дня все выходящие к озеру склоны холмов были густо усеяны народом. Один за другим корабли медленно-медленно и так тесно, что медный таран одного почти касался рулевого весла другого, проходили перед амфитеатром, и полуголые, в низких шлемах эпибаты на палубах хором выкрикивали обычное приветствие идущих на смерть. Холмы взрывались рукоплесканиями: не каждое поколение римлян добрый кесарь удостаивал зрелища такого размаха.

Агафокл так и не понял, из-за чего произошла заминка – только на кораблях вдруг разом взревели, а гортатор, римский гражданин всаднического сословия, неистово тряся брылями, заорал: «Табань!» – и, вытянув кого-то плетью, побежал наверх. В весельную дыру удалось разглядеть, как в амфитеатре тучный человек с капризными пухлыми губами вдруг задергал половиной лица, сбежал, расталкивая зрителей, с почетного места и, подобрав полы тоги, кривляясь и прихрамывая, принялся бегать вдоль берега, крича на кого-то и потрясая кулаками. Тут уже на корабли никто не смотрел. Хрупкий юноша с надменным лицом, сидящий рядом с опустевшим местом, громко, напоказ, расхохотался.

– Сам, – сказал остиец, сплевывая в весельную дыру. – Серчает что-то. Говорят, дурак, каких свет не видел. А тот молодой – приемыш его, Нероном звать. Может, тот получше нынешнего будет, как думаешь?

Агафоклу было все равно. А друид почему-то поперхнулся и долго кашлял.

Потерпите еще, читатель. Наше правдивое повествование об Агафокле-младшем из Книда и о его Счастливой звезде подходит к концу.

Историки достоверно сообщают, что кроткий кесарь некоторое время размышлял, не приказать ли расправиться огнем и мечом с висельниками, отчего-то возомнившими, будто им дарят жизнь без сражения. Историки сообщают также, что кроткий кесарь поборол свое раздражение и кротко стерпел отсрочку, необходимую для восстановления порядка на воде. Поскольку историков никак не занимал такой мелкий предмет, как гребец-таламит одной из трирем, мы должны сообщить специально: в ходе восстановления порядка Агафокл не пострадал.

Наконец два флота разошлись по сторонам огражденного загона и выстроились в боевой порядок. Амфитеатр замер. Тритон, морское чудище, поднятое из воды машиной, накачиваемый мехами, хрипло взревел в золоченый буксин.

Навмахия началась.

Для гребца, да еще нижнего, сражение подобно грому без молнии. Взяв с места небывалый разгон, трирема не успела еще набрать полный ход, как свои и чужие корабли смешались в свалке. В трюме отрывисто пищала флейта. Не один Агафокл – все гребцы работали как сумасшедшие: возможно, от темпа гребли зависела жизнь. Иногда на плечи опускалась плеть. Агафокл не чувствовал боли. Жить! Жить! Скользящий удар в нос корабля, крики, долгий скрежет тарана по сырым доскам… Хайе! Команда «поднять весла» – трирема, пройдя впритирку, обломала кому-то весельный ряд. «Левый борт – вперед, правый – табань!» – разворот. По палубе гулко грохнул камень. «Оба борта – вперед!» Агафокла едва не сбросило со скамьи, когда таранный удар триремы пришелся в борт «сицилийского» корабля. Затрещало дерево. «Оба – назад!» – корабль медленно, будто нехотя, вырвал таран из пробитого борта. С тонущего судна донеслись крики.

Жить! На втором часу боя Агафокл потерял весло. Жалкий обломок по-прежнему торчал в уключине, и Агафокл не пытался его вытащить. Какой смысл для прикованного? Свинец в рукояти и цепи утащат его на дно. Жить! С начала боя гребцы понесли только одну потерю: дротиком, влетевшим в весельную дыру, убило зевгита – растлителя из Геркуланума. Гребцы сидели без дела: трирема сцепилась крючьями с двухрядной либурной, и на боевом настиле рубились эпибаты. Гортатор, римский гражданин всаднического сословия, обильно потея, предпочитал отсиживаться в трюме.

Слыша, как крики сражающихся на палубах мало-помалу смещаются в сторону вражеского корабля, Агафокл думал о том, что, возможно, ему не будет сегодня нужды обращаться к Счастливой звезде с торопливой просьбой. Если боги будут благосклонны, он еще успеет подумать о своем единственном желании, исполнить которое будет под силу только богам. Нужно искать корень. Вот оно что: следует изменить сущность людей. Он должен изменить сущность… Как?

На палубу захваченной либурны был брошен огонь. Пылающий костер удалялся. От воплей гребцов, не имевших никакой надежды на спасение, кровь стыла в жилах.

Писк флейты. Удары, удары… Жить! Под свист плети Агафокл послушно шевелил обломком весла, стараясь попасть в общий ритм. Трирема разворачивалась для новой атаки перед самым амфитеатром – снизу было слышно, как палубные бойцы вопят и звенят оружием, зарабатывая помилование. Зрители отвечали одобрительным гулом. Во вспененной воде возле борта мелькнула голова без шлема, попала под весло и больше не показывалась.

Остановить побоище… Нет, не только. Прекратить насилие, в какой бы форме оно ни проявлялось. Попросить звезду, чтобы люди, все люди Ойкумены перестали убивать и мучить друг друга. Пусть каждый сполна испытает на себе то, что принесет другому: горе и страдание, боль и радость… Точно! Агафокл рассмеялся. Это же так просто, почему он не додумался до этого раньше? В школе при гимнасии он не был прилежным учеником. Наверно, он в самом деле никудышний философ…

…Огромная черная квадрирема, высоко несущая выгнутую позолоченную корму, стряхнув с себя остатки «родосского» корабля, разом взмахнула четырьмя рядами весел. Тому, кто видел ее со стороны, не заглядывая внутрь, могло показаться, что ее легкий бег никак не связан с мучениями гребцов, ворочающих громадными веслами под частые удары колотушки в медный диск…

Удар пришелся вскользь, и обшивка устояла, но от мачты на носу квадриремы, качнувшись, отделился «ворон» – абордажный мостик – и с обвальным грохотом рухнул на палубу. Попавший под него гладиатор не успел даже пискнуть. Железный клюв «ворона», застряв в пробитой им насквозь палубе, высунулся над головой Агафокла. Трирема вздрогнула и накренилась. В скалмы нижнего ряда хлынула вода. Гребцы, кто усидел на скамье при ударе, вскочили со своих мест. «А-а-аа-а-а!..» – бесполезно дергая цепь, в ужасе завопил остиец. Весла квадриремы вспенили воду: пренебрегая абордажем, «сицилийская» громадина пятилась назад под градом летящих с триремы дротиков, пытаясь опрокинуть неприятельский корабль. Гортатор, римский гражданин всаднического сословия, тряся салом, с воплями полез из трюма на воздух.

Если бы не вода, потоками вливающаяся в трюм, если бы не вопли обреченных гребцов – явление, в сущности, вполне заурядное, – история человечества могла бы выглядеть иначе. То, чего не смогла добиться плеть надсмотрщика, сделал обыкновенный страх насильственной смерти. Простим человеку человеческое.

– Утопи ее! – заорал Агафокл, яростно тыча пальцем в сторону квадриремы. – Звезда, утопи ее! Это я, Агафокл!.. Утопи ее, я тебе приказываю! Слышишь меня? Утопи!!!..

Успел ли он осознать глубину совершаемой им ошибки, нам неизвестно.

– Подержи верблюда! – презрительно кривя рот, сказал обернувшийся к Агафоклу старик-друид.

Больше он ничего не сказал.

Десятки тысяч зрителей взревели от восторга, когда прямо напротив амфитеатра громадная квадрирема вдруг начала погружаться на ровном киле, а намертво сцепившаяся с ней трирема перевернулась и затонула быстрее, чем можно прочесть эти строки. И вряд ли кто-нибудь из завороженных зрелищем людей видел, как на востоке вдруг вспыхнула яркая золотая звезда и, распадаясь в полете на куски, начала падать – все ниже, ниже, ниже…

Шаг влево, шаг вправо

Настоящее обременено прошлым и чревато будущим.

Лейбниц

По-видимому, еще долго не утихнут споры: следует ли считать ЭТО живым? Или даже так: следовало ли? Ибо, к счастью, глагол этот можно теперь употребить и в форме прошедшего времени.

Кое-кого огорчает это обстоятельство. Меня – нисколько. В данном вопросе я из большинства. Можете брезгливо назвать меня заскорузлым обывателем, мне все равно. К тому, чем завершился самый странный, беспокойный, бестолковый и нервный год моей жизни, лично я отношусь с глубоким удовлетворением, и точка.

Нет, мы не победили. Вряд ли мы могли бы победить ЭТО, не превратив изрядную часть земной поверхности в зараженную пустыню, – причем без особой гарантии успеха. Нам просто повезло, я так считаю. Нам часто везло на протяжении нашей истории, мы привыкли к везению.

Вряд ли можно победить, если нет войны.

Как всегда, большинство людей не сделали никаких выводов. Более того: постарались забыть. Теперь даже шутить над ЭТИМ стало не модно, и анекдоты, некогда очень многочисленные, исчезли из эфира, электронных сетей и с газетных полос. Откровенно говоря, среди них не было ни одного удачного, во всяком случае, на мой вкус.

И вот по части этого-то стремления поскорее забыть я расхожусь с большинством, потому что знаю твердо: однажды мы проиграем. Как? когда? почему? – пусть над этим думают головы поумнее моей. С меня довольно и Основного Постулата.

В популярном изложении он очень прост: ОДНАЖДЫ НАМ ОЧЕНЬ КРУПНО НЕ ПОВЕЗЕТ.

Говорят, теперь измышлены теоретические модели, позволяющие обойти Основной Постулат и объяснить появление ЭТОГО чем-то иным. Я не очень-то им верю, может быть, только потому, что моя профессия не терпит легковерных и самоуспокоенных. Но скорее всего по другой причине, связанной, если хотите, с категориями совести и иными столь же трудноуловимыми понятиями. Я говорю о вере.

Вера – она бывает и в худшее. В отличие от надежды. Но вот в чем странность: вера в худшее и надежда вполне уживаются друг с другом и могут спокойно сосуществовать во мне бок о бок.

Поскольку я жив – я надеюсь. А поскольку надеюсь – жив.

Я только недавно это понял.

Пролог

Весь день сыпал мелкий дождик, истребляя последние остатки ноздреватых сугробов по северную сторону дома, сочился каплями с мокрого шифера крыши в жестяной желоб и тощей струйкой верещал в железной бочке, подставленной под водосток. Но к ночи распогодилось. Циклон, поверив прогнозу, отполз на восток. И сразу же резко похолодало, как бывает только в начале апреля; лужицы схватились тонким ледком, мокрые черные ветви яблонь закаменели под хрусткой коркой, колючая проволока, натянутая поверх дощатого забора, заиграла блестками в свете уличного фонаря. Федор Федорович проснулся от писка будильника, подошел к окну, с одобрением взглянул на ясное звездное небо, с неодобрением – на фонарь и решил, что проснулся не зря, а сделав такое умозаключение, заторопился. По сегодняшним условиям наблюдений проснуться следовало еще час назад.

Он выключил калорифер, надел на себя теплое шерстяное белье, а поверх него пуховку и такие же пуховые штаны, сунул ноги в валенки с галошами и водрузил на начавшую лысеть голову вязаную шапочку с помпоном. Посетив дачный туалет ведерной системы, он вернулся в дом, подхватил со стола на веранде термос и коробочку с окулярами, снова вышел на хрусткий ледок и направился к беседке. Та имела довольно странную для непосвященных конструкцию: ее крытая рубероидом крыша могла свободно откатываться в сторону на роликах по уголковым направляющим. Оставалось небо над головой да четыре столба, убрать которые без разрушения беседки не было никакой возможности, и поэтому Федор Федорович с ними мирился.

Из всех видов хобби занятие любительской астрономией – один из самых некомфортных. Федор Федорович зябко поежился, когда пробравшаяся за воротник холодная струйка воздуха достигла тела, и плотнее застегнул пуховку. Сердечко покалывало сильнее обычного, и он подумал о том, что сегодня надо было, пожалуй, залить в термос не кофе, а какао. Но это потом, это успеется…

Три-четыре часа сна перед наблюдениями. И после наблюдений те же три-четыре часа сна, если только с утра не надо ехать на службу. Иначе – меньше. Так примерно каждый третий день, вернее, ночь. В течение тридцати лет. Две трети ночей в году не пригодны для наблюдений по причине непогоды, неспокойствия атмосферы, светлого фона неба в период летнего солнцестояния или просто потому, что дела не отпускают на дачу. А случается, примчишься, поверив прогнозу о безоблачности, и зря. Такой режим сна-бодрствования не нравится организму. И редко какой жене он понравится. Федор Федорович был разведен, жена ушла от него давным-давно, поставив перед выбором: или я, или твой вонючий телескоп, понятно?

Возможно, Федор Федорович, в те годы еще молодой и любивший жену, по глупости сделал бы неправильный выбор, не употреби жена обидный эпитет «вонючий» по отношению к честному и неплохо себя зарекомендовавшему инструменту. Жена ушла, как ее и не было. Ушла и забылась.

Отключив хитроумную самодельную сигнализацию, стерегущую святая святых от воров и вандалов, Федор Федорович снял с телескопа клеенчатый чехол и установил короткофокусный окуляр. Найдя искателем несколько ярких звезд, он достал из ящичка, притороченного к основанию монтировки его «Альтаира», толстую тетрадь, служившую дневником наблюдений, и, подышав на пальцы, при свете карманного фонарика в графе «Погодные условия» записал: «Ясно; ветер слабый», а в графе «Астроклимат по Пиккерингу» сделал пометки: «8 в зените» и «5 вблизи горизонта».

За сосновым леском, далеко слышная в ночной тишине, простучала последняя электричка, пискливо свистнула возле станции. Дачный поселок спал. По-прежнему горел фонарь на столбе, но в целях экономии должен был погаснуть, как всегда, около половины первого, потому что за полночь нормальным людям полагается спать, а нормальным наблюдателям лишний свет только мешает. Ночь была безлунная и благоприятствовала наблюдениям.

Не благоприятствовал им дом, закрывавший собой значительную часть неба (однако где же прикажете спать?), мешали обзору и коттеджи соседей (неизбежное зло), а также забор с колючей проволокой (ну куда же деваться без забора?) и ветви яблонь, особенно вон той, сорта пепин литовский, нахально тянущейся к небу, словно какой-нибудь вздорный березовый хлыст в густолесье, а не порядочное плодовое дерево. Ничего не поделаешь, пора либо спилить лишние ветви, либо надстраивать беседку. Проще, конечно, спилить.

Пока не погас фонарь, Федор Федорович развлекался наблюдениями двойных звезд в созвездиях Льва и Волопаса, после чего отыскал в клонящихся к закату Близнецах уходящую прочь от Солнца комету Миясакавы и визуально оценил ее блеск, отметив некоторую разницу с прогнозируемым. Затем, включив часовой привод, сделал в главном фокусе «Альтаира» два снимка красивой многохвостой спирали М63 в Гончих Псах с выдержками в 25 и 40 минут, о чем оставил подробную запись в дневнике наблюдений, а во время 40-минутной выдержки успел не только сбегать погреться, но даже приготовить, попить и залить в термос какао, а кофе вылить на остаток сугроба. И наконец, установив самый длиннофокусный окуляр, приступил к тому, чем безуспешно занимался всю свою биографию любителя: к поиску комет. До главного астрономического события этой ночи – покрытия диском Ганимеда слабой звездочки в созвездии Козерога оставалось еще почти три часа.

В поиске комет нет ничего особенно сложного. Трудно не искать, а найти. Максимально расширив поле зрения инструмента, наблюдатель «обшаривает» небо в одному ему известном направлении, фиксируя давно известные ему наперечет туманные пятнышки, являющиеся либо галактическими облаками газа, либо далекими галактиками, и надеясь когда-нибудь обнаружить слабое незаконное пятнышко, не значащееся ни в каких каталогах туманностей. Почти наверняка это едва заметное, без всяких признаков хвоста пятнышко и окажется кометой, впрочем, чаще всего тоже давно известной, открытой в прошлом веке, а то и в позапрошлом.

Все дело в этом «почти». Даже имея в своем распоряжении вовсе не светосильный 150-миллиметровый «Альтаир», любитель может рассчитывать на улыбку случая. Не сегодня, так завтра. Через год. Через десять лет. Через тридцать. И тогда, если любитель сумеет первым передать сообщение о своем открытии, комета получит его, любителя, имя. Комета Иванова, например. Федора Федоровича Иванова. Разве плохо? Звучит нисколько не хуже, чем, скажем, комета Кирнса – Кви. Пусть даже комета Иванова – Петрюка – Сидоровича, если безвестные Петрюк и Сидорович сообщат об открытии примерно в то же время. Втуне мечтая о приобретении более подходящего инструмента-кометоискателя, Федор Федорович не терял надежды. В конце концов, повезло же знаменитому Бредфилду открыть одну из своих комет в простой бинокль!

Сегодня чуда опять не произошло. Не мелькнуло в поле зрения неизвестное пятнышко, не сжалось сердце в предчувствии удачи, не заколотилось бешено от восторга. Федор Федорович вздохнул, сменил окуляр, нацелил трубу телескопа на юго-восток и снова включил часовой привод. Медленно приближалась заря. Юпитер уже взошел, висел низко над горизонтом и при максимальном увеличении непотребно кривлялся, выдавая неспокойствие атмосферы. Поморщившись, Федор Федорович уменьшил увеличение с 315 до 190 крат.

Теперь Юпитер выглядел относительно четко. Федор Федорович насчитал пять полос на диске и легко разглядел знаменитое Красное Пятно. По сплюснутому блину планеты темным круглым пятнышком катилась тень Ио – первого и ближайшего из Галилеевых спутников. Европы не было видно. Каллисто находилась справа от диска, более яркий Ганимед – слева. Тусклая звездочка девятой звездной величины висела рядом с крошечным диском спутника, не подозревая о том, что вот-вот подвергнется затмению.

Еще было время выпить глоток какао и как следует подышать на пальцы в нитяных перчатках. Судя по карманному электронному хронометру Федора Федоровича, выставленному по всемирному времени с точностью в одну секунду, до начала события оставалось почти семь минут.

Когда осталось три минуты, Федор Федорович приник глазом к окуляру и положил палец на кнопку хронометра, намереваясь как можно точнее зафиксировать начало и конец покрытия звезды. Опубликованный в астрономическом журнале прогноз сулил семнадцатисекундную продолжительность явления для пятьдесят пятой северной широты.

И тут сердце Федора Федоровича пропустило такт. Звезда исчезла! Погасла, скрылась, хотя близко подобравшийся диск Ганимеда еще и не думал наезжать на нее своим краем!

Спохватившись, Федор Федорович нажал на кнопку хронометра и почти тотчас же, вздрогнув, нажал снова – тусклая звездочка загорелась вновь.

Скорее! Записать!.. Федор Федорович чуть было не засуетился, о чем впоследствии наверняка вспоминал бы со стыдом, но, опомнившись, сумел взять себя в руки. Тьфу, черт, забыл, записывать показания хронометра не надо, там же регистр на сто фиксаций времени… Значит, придется только скорректировать время первого нажатия, – ведь опоздал…

Неужели – оно?! Наконец-то. Не комета – но все-таки…

Мысль Федора Федоровича прыгала сумасшедшим зайцем, руки дрожали. Не раскачать бы монтировку инструмента…

Покрытие звезды Ганимедом наступило вовремя. С той разницей, что длилось не семнадцать, а только лишь десять секунд.

Федор Федорович не вбежал – влетел в дом. Как был, в пуховке и в валенках, рухнул на табурет перед компьютером и – о чудо! – с первой попытки вошел в Интернет. Тяжело дыша, разыскал сайт Ассоциации астрономов-любителей, отстучал сообщение в «почтовый ящик».

Значит, так… Фамилия. Имя. Место наблюдения, условия наблюдения, тип инструмента, диаметр главного зеркала, относительный фокус, увеличение, что там еще полагается… Итак. В 1 час 29 мин 10 с всемирного времени я наблюдал скачкообразное уменьшение блеска звезды такой-то (обозначение, координаты). Явление длилось (коррекция!) около 2 с. Причиной явления полагаю покрытие звезды неизвестным космическим телом, предположительно астероидом слабее 13 зв. вел. Покрытие той же звезды Ганимедом наступило в 1 час 31 мин 46 с и продолжалось 10 с.

Он еще трижды повторил это сообщение: по-русски для журнала «Звездочет» и по-английски для «Sky&Telescope» и сетевого «AstroNet Digest». Более короткие сообщения разослал по телеконференциям. Покончив с письмами, он дрожащими от волнения пальцами запустил последнюю версию программы TURBO SKY, задал параметры поиска и через секунду знал ответ.

Пусто! Мелкие, не наблюдаемые в «Альтаир» спутники Юпитера были ни при чем. Мало того: из четырех с лишним тысяч известных программе астероидов ни один в данный момент не находился ближе полуградуса от заветной точки!

Уф-ф!.. Федор Федорович выключил компьютер и попытался с облегчением привалиться к спинке, однако табурет, недавно заменивший сломанное кресло, этой попытки не понял, в результате чего Федор Федорович едва не оказался на полу. Радости это не убавило, однако нервное возбуждение схлынуло. Посмеиваясь над собой, Федор Федорович пошел в беседку собирать до следующей ночи принадлежности, зачехлять инструмент и водружать на место крышу беседки. Мысли вернулись в спокойное русло. Конечно, это был астероид, что же еще? Только слабый, скорее всего неизвестный и уже совершенно точно незарегистрированный, иначе журналы для астрономов-любителей не преминули бы сообщить о покрытии звезды, указав точное время и географические границы наблюдаемости явления. Новый астероид… Не хухры-мухры, а космическое тело, пусть и маленькое. Этакая глыба нескольких километров в поперечнике, на две секунды заслонившая собой слабую звезду как раз в тот момент, когда к ней подкрадывался Ганимед… Совпадение уникальное, почти невероятное. Но опять-таки все дело в этом «почти»…

Можно быть уверенным, что сотни наблюдателей смотрели сегодня то же явление. Наверняка многие из них заметили двухсекундное исчезновение звездочки. И пришли к тем же выводам. Вероятно, некоторые владельцы более мощных инструментов попытались тут же заснять астероид на самую чувствительную пленку с порядочной выдержкой. Слабая черточка на снимке выдаст гостя с головой.