Текст книги "Крылья черепахи"

Текст лился на магнитный носитель ровно и солидно, как нефть из удачно пробуренной скважины. Дважды я совал в кружку кипятильник и сыпал в кипяток растворимый кофе. Грыз сахар, полезный для извилин. Нефть шла хорошо, насос не надрывался и не захлебывался. Самое оно. Я дописал пролог и приступил к первой главе.

Обсерватория на плато в пустыне Атакама. Жара, адова сушь. Почта. Почтальон-индеец в гигантском сомбреро, клетчатом пончо и верхом на облезлом гуанако. Не гуано, а гуанако. Местный колорит. Не уверен, что бывают верховые гуанако, ну да потом проверю, а пока поставлю в скобках знак вопроса. Письма. Бумажные, в конвертах. Электронную почту – отринуть, потому что тогда не будет колоритного почтальона. Сразу два послания от взволнованных любителей астрономии – куда, черт подери, девалась звезда Гемма из созвездия Северной Короны? (В скобках вопросительный знак – проверить принадлежность звезды указанному созвездию!) Аспирантка с тяжким вздохом велит студенту-практиканту разобраться, что там с этой Геммой... Ночь. О ужас!!! Где Гемма? У всех тихо едет крыша. Нет Геммы, ни визуально, ни телескопически...

Тут моя нефтяная вышка закапризничала, нефть пошла нерегулярными толчками и вскоре иссякла. Ну и ладно. Завтра восполнится и еще накачаю, а на сегодня достаточно. Я почувствовал такой голод, будто неделю не ел. Ну да, конечно, прозевал ужин! Так мне и надо, нефтяному магнату, арабскому шейху...

Посмеиваясь, я умял банку шпрот с хлебом и запил крепким чаем. Полегчало. Вытряхнул в корзину полтарелки окурков, достал из сумки новую пачку сигарет и раскрыл пошире форточку.

Я улыбался. Текст пошел, и живой текст. По-настоящему книга живет только до тех пор, пока ее пишешь. Вышла из печати – умерла, превратилась в зомби. С виду вроде живее всех живых, а души в ней уже нет, и начинает она постепенно умирать, пока тихо и неприметно не уляжется где-нибудь сухой мумией. Кто о ней вспомнит через десять лет – разве что какой-нибудь дотошный библиограф... А бессмертные книги я делать не умею и, похоже, уже не научусь...

Интересно знать: чего ради редактор серии «Абсолютное убийство» в издательстве «Бомбарда» подбил меня написать не просто детективный, а детективно-фантастический роман? Если исключительно в целях расширения читательской аудитории, то Бога ради, какой автор сдуру станет возражать? В таких делах у автора и издателя всегда трогательный консенсус. А может, задумана новая серия, чисто фантастическая, без громких имен, кои давно расхватаны конкурентами, и мне уготована роль паровоза? Тут надо было серьезно подумать, прежде чем брать аванс: а на кой это мне? Вместо сомнительных экспериментов писал бы и дальше о разборках «братвы» и в ус не дул. Продолжил бы цикл о Перееханном Дрезиной, типаж себя еще не исчерпал. Покупают ведь. Что еще надо, кроме ноутбука, крепкого кофе, коньячка по вечерам да штанов, устойчивых к истиранию? Талант? Не смешите. Только желание работать, каковое желание все чаще замещается банальной необходимостью. Больше ничего. А то, что сам себя не можешь перечитывать, не говоря уже о текстах коллег, – кого это интересует? Никого. Еще не спекся? Нет. Ну и пиши.

За праздными мыслями надо следить и не давать им воли, иначе они непременно схватят тебя за шиворот и окунут мордой в пессимизм, я себя знаю. Поэтому я взял себя в руки, проделал несколько физкультурных упражнений, умылся холодной водой и без жалости растер физию жестким полотенцем. Так ей и надо.

Стояла тишина. Безусловно, отвратная склока в холле завершилась до моего пробуждения, иначе черта с два я смог бы работать. Начать – точно не смог бы. Это потом меня несет и все посторонние звуки исчезают. Нечто подобное, если верить Джеку Лондону, происходит с ездовыми собаками: самое главное не свезти нарты, а стронуть их с места.

Теперь душе хотелось общества, разговора, и, может быть, толики спиртного, но именно толики, не больше. Прислушался. В холле вроде кто-то был. Ну вот и хорошо.

Уже уходя, я бросил взгляд на свои апартаменты. Нет, свину – свинское, а мне не чуждо ничто человеческое. Я собрал с пола пустые бутылки и запихнул их в мусорную корзину. Поправил простыню на кровати и аккуратно застелил ее одеялом. Взбил подушку, перевернул ее другой стороной вверх – и разом утратил хорошее настроение. На белоснежной наволочке темнело грязное пятно. В виде маленькой, с пятирублевую монету, пятерни.

Глава 3

– Значит, в Радогду все еще не проехать? – сокрушенно спросила Мария Ивановна. – Только через Юрловку?

Снявши свой старушечий платок, она больше не выглядела бабкой. Очень сухая, очень подтянутая пожилая женщина вполне интеллигентного вида. Тоже, кстати, учительница, как и отсутствующая Милена Федуловна, которой, по правде говоря, куда больше подошло бы называться Марь-Иванной. Географичка с непогасшим энтузиазмом в глазах. Наверняка таскает своих недоразвитых оболтусов по музеям и походам, учит их не блудить, то есть не заблуждаться... тьфу, не блуждать в лесу и определять минералы по внешнему виду. Примерные ученики к таким учителям равнодушны, шпана их ненавидит, зато середнячки с кое-какими мозгами под черепной крышкой от них без ума. По себе помню, у нас в школе был такой типаж, только преподавал тот типаж не географию, а физику. Магия личности. После школы я чуть было не решил поступать в физтех, даже подавал документы... Интересно, что бы я делал сейчас с физтеховским образованием?

Хм... Возможно, то же самое.

– Прямо – никак, – подтвердил Феликс и развел руками. – Озеро. Пар от него, как от Везувия...

– От Везувия – дым, едреныть, – поправил Матвеич и был сам тотчас поправлен Марией Ивановной. По ее словам выходило, что вулканы выбрасывают в основном водяной пар, а вся остальная гадость идет к пару примесями. Надо же, не знал.

Мы уже давно исчерпали запас дежурных тем, как-то: погода, природа, литература, целебные качества местной минеральной воды, налимы и их ловля на живца, а я также выяснил, что Феликс живет в восьмом номере, толстый Леня – в пятом, а Марию Ивановну с внуком, оказывается, подселили в четвертый, к Милене Федуловне, очень недовольной этим обстоятельством, тем более что седьмой номер уже три дня никем не занят. По сведениям Лени, Милена Федуловна уже ходила в административный корпус жаловаться и качать права. Кроме того, я узнал, что номер первый, а равно находящийся над ним шестой также пустуют и вообще заколочены по причине аварийности не то водопровода, не то канализации, так что неведомый мне Борис Семенович с двумя молодыми людьми фактически занимают все левое крыло на первом этаже и очень не любят, когда кто-нибудь заходит в тот коридор – однако мальчишка есть мальчишка, у них у всех шило в одном месте... Весь этот малосущественный информационный массив я принял вполуха, попивая хорошо заваренный чаек из эмалированной кружки и сочувственно поддакивая. Негодяй Феликс успел меня представить как известного писателя, но разговоры о ремесле я пресек на корню. Имею я право отдохнуть или нет?!

Теперь же мы выслушали краткий рассказ Феликса о том, как он спозаранку, даже не позавтракав, надел лыжи и, пока наст еще не подтаял на солнышке, совершил десятикилометровый бросок через леса и поляны. О причинах столь трогательной заботы о своем здоровье Феликс умолчал, а я, вспомнив себя утреннего и содрогнувшись, с уважением подумал, что он железный человек. По словам Феликса, он и дальше бы бежал, но наткнулся посреди снежной целины на море разливанное и вынужден был повернуть. Матвеич тут же снова встрял, на этот раз к месту, и со смешком сообщил, что утреннего автобуса, едреныть, не было, а дневной, едреныть, пришел с опозданием, и негодующие пассажиры, опаздывающие на поезд, впихнулись в него, что сельди, едреныть, и сломали заднюю дверь. Толстый Леня хрюкнул. Мария Ивановна вздохнула.

– Жаль... Хотела с Кешей в Радогду съездить, народные промыслы там знаменитые. И наличников таких нигде больше нет. Знаете, их посмотреть издалека приезжают...

– А здесь разве не такие? – спросил я.

– В этом корпусе? – Она махнула на меня крепенькой желтой ладошкой. – Что вы, Виталий. Разве это искусство? Это кич. Да вы завтра взгляните сами. А это панно? Разве искусство?

Мы все посмотрели на попорченное резное панно. Как и положено в охотничьем домике, оно изображало сцену охоты. Деревянные собаки азартно кусали за лапы деревянного орущего медведя, а одна вроде бы целилась вцепиться медведю в деревянное ухо. Правда, ухо это было отбито, и вцепиться было некуда. Очень может быть, что в это панно спьяну швырялись бутылками, а возможно, судя по некоторым следам, и томагавками, как ирокезы. Народные чиновничьи забавы.

Или мне показалось, или на медвежьей морде и в самом деле темнел грязный след – небольшой такой, не более пятирублевой монеты. Не утерпев, я поставил на стол свою кружку с недопитым чаем, покинул обширное кожаное кресло, где полчаса назад так уютно устроился, и ринулся проверить.

На меня посмотрели с интересом. Пухлый Леня заколыхался, как будто желая что-то сказать, пожевал толстыми губами, но не издал ни звука. Зато Феликс произнес заинтересованно:

– Что там, Виталий?

– Если кто-то привез сюда макаку, – медленно закипая, проговорил я с нарастающей угрозой, – то пусть сам моет ей ноги. – И, снова плюхнувшись в кресло, добавил: – А если это чьи-то дурацкие шутки...

В последнем я был убежден. Откуда взяться макаке? Явно кто-то шутил с дурна ума, и я догадывался кто.

– Кеша! – спохватилась Мария Ивановна. – Куда он пошел, вы не видели? Несносный ребенок. Кеша!

– Какой я тебе Кеша, ба? – донесся сверху обиженный дискант, и над балюстрадой показалась возмущенная лопоухая физиономия. – Называй как надо, а то меня нет. – И возмущенная физиономия убралась вместе с ушами.

– Викентий! Сейчас же спустись!

Внучек Марии Ивановны соизволил вновь явить свою физию из-за балюстрады и вызывающе шмыгнул носом.

– Другое дело. А мультики по телеку скоро?

– Не знаю я, когда мультики! Лучше скажи: это ты следов понаставил? Только не врать!

– Каких следов, ба? – невинно поинтересовалось дитя.

– Обезьянних!

– Не-а. А где следы?

– Вон, – показала Мария Ивановна. – И на нашей двери – тоже. Милена Федуловна уже возмущалась. Скажешь, не ты?

– Не-а, – уверенно отрицал внучек Викентий.

– А кто?

Мария Ивановна кипела. Марии Ивановне было мучительно стыдно перед нами за своего внука и за свое раздражение. Вот тебе и педагог-любимец, подумал я. А впрочем, сапожник всегда без сапог.

– Позавчера я такой след видел у себя в номере, – густо проклокотал Леня. – Утром умылся, хотел лицо вытереть и все такое – и на тебе. Прямо на полотенце.

– А у меня на оконном стекле, – проворчал Феликс. – Только не позавчера утром, а вчера. – Он потянулся к панно посмотреть, щелкнул по носу безухого медведя и уверенно кивнул. – Ага. Точно такой же грязный след и, что любопытно, с внешней стороны. На втором-то этаже. Что делать – не люблю грязи. Пришлось, знаете ли, открывать окно и оттирать, номер выстудил совсем. – Он покосился на меня и поправился: – То есть комнату...

Я усмехнулся про себя. Знаем ваши штучки. Покои, мол. Апартаменты. Но кто же в них, апартаментах, комнатах, покоях и так далее наставил обезьяньих следов, если не мальчишка?! Больше-то некому. Разве что незнакомый мне Борис Семенович на почве шизофрении подбирает ключи к чужим номерам, а также карабкается по наружным стенам, чтобы посадить отпечаток на стекло... а два телохранителя его, значит, подсаживают. Угу. Замечательная гипотеза, как раз годилась бы скрасить промежуток между двумя рюмками...

Стоп! Сегодня никаких рюмок. Стаканов – тем более. Феликс с Матвеичем – пусть пьют хоть вдвоем, хоть с толстым Леней, если возьмут к себе третьим эту двуногую клокочущую цистерну с эндокринными проблемами, а я – пас. Что я, пить сюда приехал?

Пластмассовый чайник на краю стола закипел, забулькал и выключился. Феликс захлопотал.

– Еще чаю? Вам кофе, Леня? Сахар берите. А вам, Виталий? Чаю? С коньячком?

– Коньячку чуть-чуть, – предупредил я.

– А я знаю, кто следы оставляет, – донесся сверху дискант. – Нанопитеки.

Толстый Леня хрюкнул в чашку и набрызгал.

– Кто?

– Нанопитеки, – последовал ответ сверху. – Маленькие такие обезьяночеловеки, они в сугробах живут. Им там хорошо, когда зима. А когда снег тает, они выползают и начинают всюду лазать. Это их следы, чесслово. Значит, и сюда уже залезли.

– Ты их видел? – не без иронии улыбнулась Мария Ивановна и обернулась к нам. – Вы, пожалуйста, не обращайте внимания, он такой выдумщик...

– А они маленькие и прозрачные. Их нельзя увидеть. Они только следы оставляют.

Мария Ивановна погрозила внуку пальцем.

– Ладно, Викентий, за выдумку ставлю тебе пять, и иди сюда. Чаю хочешь?

– С конфетами? – немедленно вопросил внук.

– С печеньем.

Реабилитированный Викентий, не отзывающийся на имя Кеша (но не Викой же его звать, в самом деле), дождался еще одного, уже третьего по счету зова бабушки и съехал вниз по перилам винтовой лестницы. Вряд ли он принял в расчет центробежную силу, поскольку его сразу начало кренить набок, так что, проехав от силы полвитка, он мелькнул ногами и остаток пути проделал в свободном падении. Мария Ивановна слабо охнула. Было слышно, как внучек с сухим стуком грохнулся о паркет. Из-за лестницы он появился, имея вид страдальца и хромая, кажется, на обе ноги. Мария Ивановна судорожным движением приложила ладонь к сердцу. Бездушный Леня гыгыкнул.

Я механически начал вставать, еще не успев сообразить, что мне надлежит сделать в этой ситуации, и очень сердясь как на Леню с его гнусной ухмылочкой, так и на индифферентного Матвеича, – а Феликс уже действовал. Во-первых, он крякнул. Во-вторых – длинной ручищей сграбастал мальца, поставил его перед собой, как новобранца, и принялся мять колени. Помяв, развернул Викентия афедроном к себе и отвесил звучного шлепка.

– Симулянт. Марш отсюда, нанопитек.

– Ба, чего он дерется! – завопил Викентий, шустро отбежав от Феликса на безопасное расстояние и потирая ушибленное место.

– В самом деле все в порядке? – У Марии Ивановны был голос узницы, получившей известие о помиловании.

– Мослы целы, связки целы, – проворчал Феликс. – Хитрец и симулянт. Иных детей можно с парашютной вышки кидать без парашюта, лишь бы не на гвозди, а иной и в песочнице ногу сломает. Ваш – из первых.

– Ба, чего он дерется!

– Викентий! – строго сказала Мария Ивановна. – Смотри, все расскажу маме.

– Ну и рассказывай. А чего он дерется? И обзывается...

Ответом его никто не удостоил. Матвеич покряхтел, помялся, сказал, что пора сходить проверить донки, однако с места не сдвинулся. Мария Ивановна тайком от внука быстро положила что-то в рот – валидол, наверное. Толстый Леня шумно пил кофе, нависая щеками над чашкой. По-моему, он потешался про себя и едва сдерживался, чтобы не фыркнуть прямо в кофе. Я заметил, что Феликс на всякий случай отодвинулся от него подальше. Викентий подулся немного и очень скоро убедился в бесперспективности этого занятия.

Пить чай просто с печеньем он не пожелал. Он пожелал пить чай с печеньем и телевизором, вожделея, очевидно, мультиков. Мультики были, но, во-первых, они шли по такому каналу, который ловился с ужасными помехами, а во-вторых, то, что с трудом пробивалось сквозь помехи, оказалось древним «Лошариком», однозначно презираемом всеми мальчишками, особенно теми, кто остается невредим при падении с парашютной вышки. Если, конечно, не на гвозди.

Викентий тут же зашипел и принялся щелкать кнопками. По всем каналам дружно шла реклама, один лишь раз на экране возник диктор теленовостей и успел сказать об очередном наводнении на юге Британии. Мелькнул джип, чинно плывущий по мутной улице-реке, после чего телевизор был выключен, а Викентий обиженно заявил, что не хочет ни чаю, ни печенья. Уговаривать его не стали.

Матвеич все-таки решился, вздохнул и, сказав «пойду донки проверю», нахлобучил треух и затопал к выходу. Леня, хлюпнув, допил кофе.

– Между прочим, – сказал Феликс, ни к кому специально не обращаясь, – в моем замке сегодня кто-то ковырялся. Кто бы это мог быть, как вы думаете?

– Пропало что-нибудь? – с интересом спросил я.

Феликс пожал плечами.

– Ничего не пропало, да, по-моему, никто и не влез. Замок только изуродовали, теперь открывается с трудом. Никто случайно ничего не видел?

Я развел руками, а Леня отрицательно замычал. Мария Ивановна переспросила, в каком номере живет Феликс, и, услыхав, что в восьмом, а стало быть, на втором этаже, высказала уверенность в том, что неудачливый взломщик должен был пройти через холл. Феликс возразил, что в холле почти всегда кто-то сидит, и чужого человека заметили бы. Вслед за тем повисла тишина: каждый сообразил, что ковыряться в замке мог и не чужой. Не очень-то приятное умозаключение, доложу я вам, и тишина нехорошая.

– А пятипалых следов на двери не было? – поинтересовался я.

– Нет, а что?

– Да так, – сказал я мрачно. – У меня в номере таким следом наволочку изгадили. Какой-то нанопитек дверь отпер, пока я гулял... Нет, ничего не пропало, – поспешно добавил я навострившей уши компании. – По-моему, кому-то здесь просто скучно, развлекается кто-то, шутит, как умеет...

– Едрен пельмень! – свирепо всклокотнул Леня, сделавшийся вдруг очень похожим на перекормленного людоеда. – Драть за такие шуточки и все такое! По филею. Папиным ремнем.

По-моему, он притворялся, изображая ярость, и немного перебарщивал.

Мария Ивановна моргала, переводя взгляд с меня на Феликса, а с Феликса на Леню.

– Но простите... – вымолвила она. – Я понимаю, шутки эти глупые. Послушайте, Феликс, и вы, Леонид, но вы же сами говорили, что следы появились не сегодня и даже не вчера, а значит, Викентий никак не мог...

– А на Викентия мы баллон и не катим, – великодушно пробулькал Леня. – Нанопитеки, гы. Смешно придумал.

Взвизгнула входная дверь, по паркету часто застучали собачьи когти. Нагулявшийся бульдог, вывалив от усердия язык, натужно буксировал к нам Милену Федуловну. По-видимому, ее собственные планы этим нарушались, поэтому она дернула поводок и провезла за собой собаку юзом, пока та, жалобно подскулив, не смирилась с хозяйской волей и не засеменила следом, виляя обрубком хвоста. Было слышно, как в левом крыле лязгнул замок, затем резко хлопнула дверь.

Мария Ивановна вздохнула. Как видно, не без причины. Похоже, две учительницы, поселенные в один номер, не нашли общего языка.

Тут же в очередной раз потерялся и сейчас же вновь нашелся Викентий-Кеша. Выглядел он как с мороза, хотя я мог поклясться, что из корпуса он не выходил – входная дверь была у всех на виду, – и сразу потребовал чаю с печеньем. Мария Ивановна встревоженно привстала, пытаясь потрогать его лоб, в ответ на что внук очень ловко увернулся и, обежав стол, показал бабушке язык. Толстый Леня хрюкнул и забулькал горлом – я не сразу понял, что он так хихикает. «Пофигист и вообще странный», – вспомнил я и согласился с этим определением. Э, а уж не он ли тут над нами шутки шутит? Жизнерадостный больно. Такому подошло бы быть угрюмым флегматиком...

– А я нанопитека слышал, – объявил Викентий. – Вон там, в коридоре. Я иду, а он мимо пробежал по стене. Только следов не оставил, наверное, ноги вытер...

– Викентий, – строго сказала бабушка, – не выдумывай.

– Не, правда, ба! Я вот так иду, а он вот так мимо – тук-тук-тук, а потом – фр-р-р!

– Хватит, – пресек Феликс. – Мы слышали. Когда на горизонте появятся мегапитеки – стучи в рельсу. Мы на тебя надеемся. А пока пей чай. Виталий, вам налить? – Я кивнул. – С лимоном и коньячком?

– Да. Спасибо.

– А без чая?

Этот змей-искуситель с профилем истукана с острова Пасхи держал в руке бутылку и улыбался самым обольстительным образом. Я выругал себя на все корки и махнул рукой.

– Только немножко.

– Само собой! – Феликс совсем расцвел и налил. – Вот так, да? Один моль да один моль – сколько будет? Если по-химически – два моля. А если по биологически, то две моли плюс все их потомство. Я говорил, что в моей комнате моли полно? Это все от кабаньей головы, она скоро совсем лысая будет. Леня, ты поддержишь?..

* * *

Мы сидели втроем, коньячок всасывался, и мне было хорошо. Десять минут назад Мария Ивановна ушла, извинившись и пожелав нам доброй ночи. Феликс не предложил ей коньячку, как видно, тоже заметив украдкой сунутую в рот таблетку, а может быть, просто хотел, чтобы она увела спать внука с его фантазиями насчет нанопитеков. Толстый Леня тоже не поддержал компанию и уволокся в свой номер. Зашла с улицы Надежда Николаевна, спросила, не видел ли кто из нас Инночку, и снова исчезла.

А пять минут назад в «Островок» ворвался рыболов Матвеич, хлюпая водой в галошах, сияя сумасшедше-счастливыми глазами и держа обеими руками за жабры скользкую рыбину, длинную, толстую и черную, как головешка. По-моему, в налиме было килограммов пять. Мы с удовольствием выслушали историю о том, как Матвеич, скользя по залитому водой непрочному льду, боролся с рыбиной не на живот, а на смерть, и насилу одержал верх. Рассказ геройского рыбака на три четверти состоял из междометий, а жестикуляция была такова, что, не будь я начеку, со столика рукавом тулупа было бы сметено на пол все, включая коньяк и налима. Феликс, выудив из кармана складной стакан, немедленно наполнил его, мы выпили за рыбацкую удачу, и тут на сцене появилось еще одно действующее лицо.

Строго говоря, лиц было два: Борис Семенович, вялотекущий шизофреник с манией преследования, и его телохранитель. Не тот, которого я видел утром и днем, а другой, еще крупнее и совершенно угрюмого вида. Мысленно я дорисовал ему шестиствольный пулемет, какие ставят на боевые вертолеты, волочащиеся по полу пулеметные ленты и базуку через плечо. Как хотите, а без пулемета и базуки была в облике этого мегапитека какая-то незавершенность. Есть такие функциональные люди – необходимое приложение к их любимому инструменту, а на большее они и не претендуют.

Пока Борис Семенович двигался к нам, а угрюмый телохранитель держался позади него и чуть сбоку, я забавлялся этой мыслью, хотя в ней при ближайшем рассмотрении не оказалось ничего забавного. Вот Матвеич – типичная приставка к мормышкам, валенкам и коловороту. Феликс на работе – к скальпелю и кривым иглам, которыми он каждый день сшивает чужие коленные связки, а Феликс на отдыхе – безусловно к коньячку, несмотря на хронический гастрит. Надежда Николаевна – к своей Инночке, хотя та инструмент только для расшатывания родительских нервов, Милена Федуловна – к французской бульдожке. А я? Неужели к ноутбуку? Гм... А кто сказал, что галерный раб – человек? Он приставка к веслу для верчения последнего.

Один лишь Борис Семенович не походил на приставку ни для чего. Для письменного стола, нарукавников и гроссбуха – нет, несмотря на брюшко и большие залысины с сидящими на них бисеринами пота. Для бронированной по особому заказу иномарки, фальшивых авизо и ручных депутатов – тоже нет, несмотря на телохранителей. Для сауны с девочками – тоже нет. Разве что для душа Шарко, электромассажа и целебных ванн? Да, пожалуй...

Борис Семенович приближался странно: казалось, в нем борются две противоположно направленные силы. Временами побеждала та, что толкала его вперед, и тогда он делал шаг. Временами силы уравнивались, и он настороженно замирал, как охотничья собака, скрадывающая дичь. Смотрел он только на меня.

– Это – кто? – произнес он раздельно, достигнув пустого кресла и вцепившись пальцами в кожаную спинку. От его взгляда мне стало не по себе. Тем не менее я строптиво спросил:

– Кто – это?

– Это Виталий Павлович из десятого номера, – преувеличенно спокойно отрекомендовал меня Феликс. – Виталий, это Борис Семенович.

– Я уже понял, – сдержанно сказал я и немедленно испугался, потому что Борис Семенович испугался чуть ранее и, кажется, сильнее меня. Что, мол, это я такое понял? – Очень приятно, – поспешил добавить я, мастеря на лице добродушную улыбку. – Присядете?

С минуту Борис Семенович смотрел мне в лицо и сопел. Зрачки его жутко расширялись и сужались. Капли пота на залысинах стали крупнее. Телохранитель пребывал поблизости неподвижно и горообразно.

По-видимому, моя наружность в конце концов произвела на Бориса Семеновича успокаивающее впечатление. Во всяком случае, сопеть он перестал и перевел взгляд с меня на стол.

– А это что? – спросил он строго, указав на рыбину.

Матвеич смущенно покашлял.

– Это... хм... кх... налим. Вот.

Борис Семенович подозрительно потянул носом воздух.

– Отравленный?

– Какой, едреныть, отравленный? Почему отравленный? – забормотал Матвеич, явно робея и стараясь казаться меньше объемом, что из-за громадного тулупа ему никак не удавалось. – Пойманный он. Из реки. Просто налим.

– Отравленный, – уверенно определил Борис Семенович, огибая кресло и плюхаясь в него. – Никто ничего не понимает, а всем будет хана. Кранты. Уже очень скоро.

– Почему? – спросил Феликс. Он выглядел заинтригованным.

– Загадили все, – продолжал Борис Семенович, не обратив на Феликса никакого внимания. – Воду травим, землю травим, а им это не понравится. Им это оч-чень не понравится! Они нас за это к ногтю возьмут. Мы думаем, наша она, Земля, а? А значит, все на ней можно. Шахты долбить, туннели, нефть качать, взрывы подземные устраивать... Умеем. Острова насыпать из мусора. Травить все живое – это уж обязательно. А вот хрен вам! Им это не понравится, я точно знаю. Коньяк, и тот пить невозможно, в нем пестициды... Рустам, коньяку!

Телохраняющий Бориса Семеновича мегапитек безропотно удалился и практически тотчас же появился вновь, но уже с бутылкой «Наполеона», стаканом и салфеткой. Протер стакан, посмотрел сквозь него на свет плафона и, брезгливо покосившись на распростертую поперек стола скользкую рыбину, поставил бутылку и стакан в некотором отдалении от нее. Засыпающий налим, протестуя, шевельнул жабрами.

– Им это не понравится, – внушительно повторил Борис Семенович, трясущейся рукой откупоривая бутылку, и я понял, что он всерьез напуган и вдребезги пьян. Не из тех пьяных, кому море по колено, а из тех, для кого лужа – море. – Они начнут действовать. И тогда уже не понравится нам...

– Кому что не понравится? – спросил я. – И кто начнет действовать?

Борис Семенович налил себе полстакана, выпил, как воду, взял с блюдца дольку лимона, повертел ее в пальцах, положил на место и посмотрел на меня сквозь пустой стакан.

– Почем я знаю, может, они уже начали, – глухо сказал он. – Кто? Хозяева, конечно. Не мы, а настоящие хозяева. Мы – тьфу, мелкие пакостники. Я думаю, они уже обратили на нас внимание, хотя вообще-то они медленные. Их работу сразу не увидишь. Для нас – века, для них – единый час... даже не час, а миг. Не надо было их тревожить, вот что...

– Кого? – спросил я.

Феликс молча толкнул меня ногой – терпи, мол, молча. На лице мегапитека Рустама отражалась угрюмая скука. Борис Семенович вдруг рассмеялся и погрозил мне пальцем.

– Хитрый... – сообщил он. – Все знать хочет. Думает успеть, когда начнется. Не-ет, никто не успеет убежать, да и некуда нам бежать, мы больше нигде жить не умеем, это они думают, что мы пришлые и нас надо гнать...

– Да кто думает-то? – попытался уточнить я и снова получил толчок ногой от Феликса.

Борис Семенович долго молчал. За моей спиной хлопнула входная дверь, кто-то затопал, стряхивая с обуви мокрый снег и произнес грубоватым контральто: «Да не гони, ма, все путем, всех климакс ждет, я же понимаю». Я буквально затылком почувствовал, как покраснела бедная Наталья Николаевна, и посочувствовал ей. Лучше всего было сделать вид, что мы пьяны и ни бельмеса не слышим. Затем позади проскрипели ступени лестницы, и наверху хлопнула дверь. Я посмотрел на часы. Ноль десять. Да, время детское, а у Инночки гормональный шторм. Вероятно, нынче не слишком сильный, раз она позволила увести себя спать в такую рань. Как все-таки хорошо, что мы с супругой не завели детей...

Под эту мысль я отпил полглотка и снова воззрился на Бориса Семеновича. Надо сказать, не без внутренней тревоги. Озабоченность экологией у новорусского – нехороший симптом, это ясно и без психиатра. Интересно: если придется вязать пациента полотенцами, телохранитель нам поможет – или наоборот? Если придется драться, успокаивая буйнопомешанного, – чем его приложить, чтобы ненароком не покалечить? Не чайником, понятно, и не бутылкой. Налимом?

А что, это мысль.

– Хозяева, – сказал Борис Семенович с обреченностью в голосе. – Настоящие хозяева нашей планеты. Они там, внизу. – Он несколько раз с силой ткнул негнущимся пальцем в крышку стола. – Там, глубоко под корой, в мантии. Их волосы – рудные жилы, их шаги – дрейф континентов, их гнев – катаклизмы почище взрыва Кракатау. Нам такие катаклизмы неизвестны, исключая, может быть, всемирный потоп. Кракатау – это просто кто-то из них чихнул, если привести их физиологию к человеческим понятиям. Чих – и тридцать тысяч человек как корова языком слизнула. А ведь в то время хозяева нас, вероятнее всего, вообще еще не замечали, а если и замечали, то не придавали нам никакого значения. Подумаешь, ползет по крыше букашка, и пускай себе ползет, раз вреда от нее никакого... Я думаю, они обратили на нас внимание лет сорок-пятьдесят назад, а может быть, даже позже. Они медленные. Что они подумали о нас, о наших шахтах, о химии, о ядерных взрывах? Я скажу что. Неизвестно откуда на крышу их дома прилетели очень вредные букашки и мешают жить. Прогрызли крышу и обгадили. Что с ними делать – дустом их? Можно и дустом. А можно как следует ударить по крыше палкой и согнать с нее букашек – пусть летят себе, откуда прилетели. – Борис Семенович рыдающе хихикнул и полез в карман. В его ладони на миг сверкнуло что-то пронзительно-зеленое и снова спряталось. – Пусть даже уносят вот это... Или, скажем, подогреть крышу, поджарить букашкам лапки. Вот только куда мы улетим, когда нам станет жарко? Как мы объясним хозяевам, что это и наш дом тоже? Они нас слушать не станут, а если и станут, то нипочем не поверят: со своим-то домом так не обращаются. Вот с чужим – сколько угодно...

Закрываясь рукой, Феликс подмигивал мне. Матвеич сидел с разинутым ртом. Снулый налим, то ли отравленный, то ли, напротив, экологически чистый, был прочно забыт. Зря Матвеич сюда зашел – его рыбацкий триумф оказался скомканным.

– Так что же будет? – спросил я, потешаясь про себя. – Катаклизмы, что ли? Повсеместные землетрясения, да?

Борис Семенович сморщился, соображая.

– Может, и землетрясения. Если бы только землетрясения...