Текст книги "Ересиарх всея Руси"

«Пролетаю безумной кометой…»

 
Пролетаю безумной кометой
от разумных решений вдали.
Что же так поубавилось света
в голубом подпространстве Земли?
Проезжая зелёной аллеей
расшалившимся мартовским днём,
я подумать уже не посмею
о кнуте, управляя конём.
Может мир изменился и рана
в перекрестье дорог запеклась?
Я живу.
Существую.
Но странно —
кровь из раны дождём пролилась.
И тебе, неизвестный прохожий,
неба цвет невысок и немил.
Депрессуха проходит…
И всё же
мир воскреснет в сиянье светил.
Мир воскреснет подобно раскатам
самой первой весенней грозы.
В это верю я.
Это и свято.
И не станет чумной полосы.
 

«И опять непосильное счастье…»

 
И опять непосильное счастье,
и опять несусветная боль.
Кто над нашей энергией властен,
превращающей личности в ноль?
Соль земли посыпается с неба,
продлевая планетную жизнь.
И девица в Сочельник и небыль
нагадает про быль дешевизн.
Новизна високосного года,
темнота обновлённых сердец.
В телеящике слуги народа
обещают счастливый конец.
На Москву накатило ненастье,
вместо снега – небесная соль.
И опять непосильное счастье,
и опять несусветная боль.
 

«Я рисую в подветренный полдень…»

 
Я рисую в подветренный полдень
голубую бездонную высь.
Ничего из плохого не вспомнить,
значит нечего.
И пронеслись
где-то кони опять над обрывом,
прозвучала минорная боль.
Слишком тяжко, но очень красиво
превращаться в убийственный ноль
для стремлений, надежд и мечтаний
одураченных жизнью людей.
Подчеркнёт невозможность скитаний
по России простой вьюговей,
где я снова – подветренный нищий —
начертал угольком на снегу
Тетраскеле,
и время отыщет
тех, кто пел налету, набегу.
Не могу оставаться в сторонке
от прекрасных страниц бытия.
Над Москвою набатный и звонкий
голос мой:
эта Русь – это я!
Не был я супротив ни вандалов,
ни хапуг. Так чего же орать?
И столица совсем истончала,
слышу только про мать-перемать!..
Этот выбор на мне, на поганом,
под московский гремучий утиль.
Снова шторм?!
Нет, не надо, куда нам!
Лучше мёртвый безветренный штиль.
 

«Не моя немая женщина!..»

 
Не моя немая женщина!
Вот такие наши семечки!
И не мне она обещана,
словно пуля, прямо в темечко.
Не меня она сторонится,
Не со мною делит сладкое.
Вот и мучает бессонница,
и пишу стихи украдкою.
Про меня неподгитарного
на заборах всё написано.
Хлещет небылью угарною
так, что высишься над высями.
Не моя немая женщина
про любовь не мне обмолвится.
И опять по небу трещина,
и опять в ночи бессонница.
 

«Сон мне: сонная быль…»

 
Сон мне: сонная быль
наплывает и душит.
Придорожная пыль
испоганила душу.
Лучше б в небыли плыть
по чумным отголоскам,
чем нещадно хулить
вслед заката полоску.
Плоский мир в плоскостях
невечернего грома,
и ломота в костях…
Как же это знакомо!
Неискомые мы
ищем: где же получше!
Невесомая пыль
испоганила душу.
Дали жизнь мне, веля
быть распятым за веру.
Кружит в танце Земля,
потеряв атмосферу.
Застилает ковыль
путь в осеннюю пущу.
Полусонная быль
снова манит и душит.
 

Выпал снег

 
На бульварах заносы.
И от серости город ожил.
Кучи серых сермяжных вопросов
по Москве вьюговей закружил.
Не ожил только солнечный ангел,
замурованный в патоке лжи.
Но блестят разноцветные флаги!
Но маньячат в Кремле миражи!
Не видать нам ни солнца, ни света,
если флаги украсили мир.
И плывёт по Вселенной планета
в балахоне озоновых дыр.
Лира музы трезвонит про вьюгу,
я же мыслю о серости дней.
Конь каурый несётся по кругу
вслед за вспышками серых теней.
 

«Снова шагаю по льду босиком…»

Римму Ивановичу Медведеву

 
Снова шагаю по льду босиком,
маску срывая с лица.
Снова пою ни о чём, ни о ком
песню свою без конца.
Вижу: маньячат души миражи
в тихий предутренний час.
Ближних любить ты пока не спеши,
лучше бы с дальних начать.
И, согревая в ладонях цветок,
знаю, меня не поймут
те, кто старается влиться в поток
денежных склоков и смут.
Те, кто взорвал многоцветия мост
в царство нездешней мечты,
и среди ярких заоблачных звёзд
видит лишь клок темноты.
Полно мне петь ни о чём, ни о ком,
и словоблудьем плевать.
Люди всегда ненавидят тайком
тех, кто умеет летать.
 

Баллада о первом встречном

 
Первый Встречный, не мучай прохожих,
и тревожные думы не трожь.
Жизнь – она ни на что не похожа,
даже на многоцветную ложь.
Кто ж стремится от блага прелюдий
в увертюру печальных потерь?
Никогда не узнали бы люди
без тебя инфернальную дверь.
Верь не верь, а спасения нету
от рогов Золотого Тельца.
Первый Встречный, подай мне монету,
я ж молюсь за тебя шельмеца.
Я молюсь, чтоб Всевышний оставил
грех гордыни твоей взаперти,
и с тобой не менялся местами.
Ты несёшь
     то, что можешь снести.
Пусть простит меня Встречный Прохожий,
но никто же не молит о нём!
Ну а я, как всегда, непохожий,
обнимаю небес окоём.
 

«В тени бессмертья запутался страх…»

 
В тени бессмертья запутался страх
и пронизал естество лихолетья.
Носится по ветру прошлого прах —
мы из него воскресаем, как дети.
Мы возникаем из белых одежд
испепелённого зимнего дыма,
жаждем любви и тревог, и надежд,
веры в Христа —
       это необходимо!
Зримо проходит короткая жизнь,
явственно видим пути в Зазеркалье,
сладость и пошлость пустых дешевизн
и недоступных миров многоскалье.
Но задаёмся вопросом: к чему?
Ведь у природы проколов не сыщешь!
Рок на тебя одевает суму,
значит иди по Руси, словно нищий.
Рыщет по ветру из прошлого прах,
страхом бессмертья грозятся дороги.
Жаль, много мусора в наших умах,
а человечности, в общем, не много.
 

«Белый свет расплескался в тумане…»

Сергею Есенину

 
Белый свет расплескался в тумане —
неприметен, как слёзы из глаз.
Нас, увы, он уже не обманет,
просто эта игра не для нас.
В час молений, страданий, разлуки
были мы от любви далеки,
и сплетались безвременья звуки
под ворчливым журчаньем реки.
Далеки наши небыли-были,
далеки наши всплески надежд.
Не любя, мы уже отлюбили,
лишь осталась гламурность одежд.
И осталось стремленье гармоний
всё загнать в многолетний обман.
Нам Есенин сыграл на гармони
про рязанский любовный туман,
и про тонкие кудри осины,
что дрожат на московских ветрах.
Жаль, что мы у него не спросили:
как там жизнь в Зазеркальных мирах?
Может быть, там поэтов не любят,
и любовь – как туманный мираж?
Может страсть в Зазеркалье погубит
и Пьеро потеряет плюмаж?
Только свет, только белые пятна
по туманному шёлку плывут.
Эй, поэт! Возвращайся обратно!
Может, здесь нас когда-то поймут.
 

«Неужели жизнь проходит…»

 
Неужели жизнь проходит,
неужели гаснет свет
в этом смачном переходе
боли, сумраков и бед?
Неужели спозаранку
разлилась по небесам
кровь убитых и подранков?…
А кого – не знаю сам.
Но навряд ли эту смуту
враг затеял с лиганца.
Выстрел – каждую минуту,
и расправа до конца.
Не судите люди строго
русских злых писарчуков.
Мы же ходим все под Богом,
лишь без рамок, без оков.
Ни к чему влезать на танки,
но поэт – всегда поэт!
И наутро спозаранку
льётся кровь на Божий свет.
 

«Не пропетый песнями…»

 
Не пропетый песнями,
не рассказан сказками,
городами-весями
вдрызг уже потаскан я.
Тени подзаборные
мне грозят из небыли.
Мысли беспризорные:
жил ли? или не жил я?
В темноте, как облики,
городские улицы.
Лунный луч из облака
тянет к горлу щупальца.
Ах, не пой соловушка
мне про небыль русскую.
Слёзы – словно кровушка,
да тропинка узкая.
Да осталась музыка,
та, неподгитарная.
Труден путь наш узенький,
но поётся ария,
но романсы слышатся.
Ветер плачет весело,
пролетев над крышами
городами-весями.
 

Баллада о русском языке

 
Смутный голос во мне возник,
как прямая черта пунктира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Но я русич! Ужель во мне
языковый барьер и пена?
За Россию сгореть в огне,
в землю вбитым быть по колено?
Я же русич! Ужель во мне
только злоба, стремленье к битве,
словно страннику на коне
не нужна о любви молитва?
Снова голос, как будто рык,
раздающийся из надира:
– Где кончается твой язык,
возникает граница мира!
Значит, всё же наоборот!
Глас сомненья с меня снимает:
ведь любовь только там живёт,
где тебя всегда понимают!
 

«Морозные дни достославного лета…»

 
Морозные дни достославного лета,
когда не одета Россия в меха.
Быть может, всё это в безвременьи где-то?
А здесь? А сейчас? – Ерунда! Чепуха!
Но дни отморозили юные лица,
но дни отморозили думских калек.
И рыскает смерть.
И Россия-блудница
старается с Богом сродниться навек.
Ах, Русь моя!
Нежитью скучены руки.
Ах, родина, горькой оскомины суть.
И слышатся снова далёкие звуки —
архангелов трубы развеяли муть.
Развеяли муть святотатства России,
развеяли хмарь узаконенной лжи!
О, Господи! Дай мне желанья и силы,
чтоб Русь отмолить, – но не те миражи,
где всем обещают спокойное лето
и сдобренный маком большущий калач!
Шагает Россия, в бездумье одета,
под шелест берёз и под ветреный плач.
 

«Опустевшая деревня…»

 
Опустевшая деревня,
вдрызг разрушенные хаты,
измождённые деревья —
было всё живым когда-то.
И тропинка вдоль оврага
зарастает лопухами.
Смята времени бумага,
как страничка со стихами.
И не слышно криков боли, —
в этом мире так бывает.
Русь, попавшая в неволю,
умирая – умирает.
Вот опять под облаками,
пролетая будто птица,
я внизу увидел камни
вдрызг отстроенной столицы.
 

«Ветра бешеного пляски…»

 
Ветра бешеного пляски
в толкотне московских улиц —
как рисунок для раскраски.
И, чтоб мы не обманулись,
в небе радужная гамма
на какое-то мгновенье —
цветовая панорама,
дождевое вдохновенье.
Пенья птиц уже не слышно,
лишь тяжёлые раскаты
в вышине небесной крыши,
где живёт теперь Распятый.
Там живут все боги Яви,
Нави, Прави и покоя.
На извечной переправе
машет мне Харон рукою.
Он испил когда-то радуг,
вот и ездит за народом,
дарит смерть, а, может, радость
день за днём и год за годом.
Если время не торопит
отбывать отсюда с миром,
поживу под ветра ропот
и свою настрою лиру.
Погоню коня над кручей:
мёртвым – смерть, а мне – награда,
стихотворное созвучье,
капля радостного яда.
 

«Опять проходит день неспешный…»

 
Опять проходит день неспешный
в клочках линялой синевы.
Быть бунтарём смешно, конечно,
средь равнодушия Москвы.
Обречены на небыль с былью
и на молчание икон,
шагают люди в грязи, в пыли
под колокольный перезвон.
Зачем живём – никто не знает,
но тут и там из века в век
с овечек шкурки обдирает
чужой какой-то человек.
Калек так много и так мало
сообразительных умов.
И вся планета жить устала,
смотрясь в зеркальное трюмо.
Но в Зазеркалье – те же рожи,
и равнодушия трезвон!
О, Боже! Мы живём, и что же?…
Но где-то слёзы вдруг с икон,
но где-то бабушка украдкой
перекрестит мента вослед.
А наших добрых дел остатки
прольют такой же добрый свет.
И погибает равнодушье,
и уползает темнота,
и кто-то вновь тревожит душу
уже распятого Христа.
 

Екклесиаст

Чтобы поддержать потрясённую великую ризу,

Для очищения этого красные маршируют.

Семья будет почти уничтожена смертью.

Красно-красные истребят красных.

Кровь невинных вдов и девиц.

Так много зла совершено великим Красным.

Святые образа погружены горящий воск.

Все поражены ужасом, никто не двинется с места.

Мишель Нострадамус

1.

 
Забавна мысль, что время лечит боль.
Тогда зачем на скользких поворотах
чумных эпох играть чужую роль
с чужой улыбкой на весёлых нотах.
Царапина на царском хрустале —
веками не зализанная рана.
И тезисы безумного шамана
с апреля держат землю в кабале.
А время, как на струнах, на рубцах
играет хроматические гаммы,
возводит удивительные храмы
и дремлет в заколдованных дворцах.
Забавна мысль, что время лечит боль.
Она с годами все-таки острее.
Стареет мир, которым правит голь,
и новый бард болтается на рее.
 

2.

 
Мы жили, спорили, ветшали,
нищали, ожидая лавров.
Врастая в быт, срослись с вещами,
похожи стали на кентавров:
полулюдей,
полуживотных,
полубогов,
полуизгоев,
полунагих,
полуголодных,
полу – каких ещё? – скудеет
мой ум от полу идиотства
полустраны, где полумытарь,
сам до плевка полуизбитый,
полувершит, полугосподство.
 

3.

 
Жмых человеческий страшен.
Влажен могильный гранит.
И у сиятельных башен
хмурый омоновец важен,
будто прицелясь, глядит.
Детерминант отупленья,
лени
и лживых идей,
идол по прозвищу Ленин,
Русь возвратилась к тебе
испепеленными лицами
тридцатилетних старух,
счастьем концлагеря —
снится ли:
город пустыми глазницами
зданий уставился.
Мух
тучи на мусорных кучах,
крысы средь белого дня
Мурку подохшую мучают,
толпы людей, гомоня,
рыскают в поисках смысла
нынешней жизни.
И жмых
всечеловеческий страшен.
 

4.

 
Цепная реакция мира
среди уничтоженных звёзд,
тяжёлый венец и порфира,
и певчий в безвременьи дрозд —
всё это смешалось.
Свершилась
цепная реакция дней!
И всё, как предсказано, сбылось —
смешение тьмы и огней.
На мрачные красные краски
легли миллиарды теней.
Наш мир, словно страшная сказка,
где свищет слепой вьюговей.
Корней у реакции много,
но, друг мой, рыдать не спеши.
Попросим защиты у Бога,
попросим спасенья души.
 

«Нарисуй любовь не болью…»

 
Нарисуй любовь не болью,
нарисуй любовь забвеньем.
Нет, не мучай раны солью
и чумным стихотвореньем.
Постарайся окунуться
в снег мечтаний, в дум дремоту.
Вот уснуть бы и проснуться
там, где мы не обормоты!
Где умеем людям верить
и дарить простую радость!
Каждый день для нас потеря,
невозвратная награда.
Нарисуй любовь улыбкой,
нарисуй любовью звёзды.
Мы живём легко и зыбко,
свет для этого и создан.
Но когда весь мир распался
и вокруг одно ненастье,
не забудь, тебе остался
миг оборванного счастья.
 

«В плену у времени безвременно живой…»

 
В плену у времени безвременно живой
с безвременьем не вынесший разлуки.
У в пену у нежити я вспоминаю твой
певучий голос и девичьи руки.
Проделки совести – коварные мечты,
о Зазеркальных снах воспоминанья.
Среди прохожих я – осколок пустоты,
а в Зазеркалье – след непониманья.
Но стародавние коварство и любовь
разлукою распарывают души.
В плену у времени судьбе не прекословь,
а наш огонь и время не потушит.
 

«Не обойдённый признаками жизни…»

 
Не обойдённый признаками жизни,
я существую с образом любви
никем на этом свете быть не призван,
а призван быть лишь «Спасом на крови!».
Ах, этот храм – предвосхищенье смуты!
Ах, этот мир – брожение умов!
А я в людей не верю почему-то,
принявших за основу из основ
агрессию…
Но это волей Свыше
не может быть, поверьте дураку.
И я брожу по миру, не услышан,
как буква, не попавшая в строку
законов человеческого быта
с основами «отнять и разделить!».
Пока ещё, как Гамлет, не убитый,
но размышляю:
Жить или не Жить?!
 

«Оставлены забавные заботы…»

 
Оставлены забавные заботы —
стеречь неумирающую топь
Игримского таёжного болота
среди сибирских иммигрантских толп.
Пришельцы из потопленной Арктиды?
Уж это ни к чему, ты мне поверь!
От Севера до самой Антарктиды
мы ищем рай —
потерю из потерь!
Но лишь находим топи да болота,
такая старорусская судьба.
И ангелы хохочут до икоты
вовсю с Александрийского столпа.
 

«Новый пепел славы…»

 
Новый пепел славы —
плаха и юдоль.
Мне твердит уставы
человечья боль.
Мне твердят уставы
скопище воров,
прилепив к иконам
сотни флюгеров.
Что ж ты, грифон, взвейся,
да лети-ка вон.
Смейся, грифон, смейся
супротив икон.
На кон жизнь поставил —
токмо не чинись!
Русь гульбой прославил,
значит, спать ложись.
Будут плакать бабы,
будет плакать дождь.
На слезу не слабы
на Руси.
И дрожь
разметала шкуру
озера в тиши.
Хлещет ветер хмуро
в сумерках души.
Что ты, ветер, право?
Чью играешь роль?
Новый пепел славы —
плаха да юдоль.
 

«Ты привык воровать и страдать…»

 
Ты привык воровать и страдать,
а когда истончается нить,
ты готов хоть чего-то отнять,
но, желательно, не разделить.
Голый сумерк неоновых дней
над землёй полыхнул и погас.
Тенью царства и в царстве теней
ты возник, словно огненный глас,
словно слово Творца в пустоте.
Но, ни с кем не сравнимый вовек,
если ты не подобен мечте,
то зачем ты живёшь, человек?
 

«В дождь обрызганный, в лоск обласканный…»

 
В дождь обрызганный, в лоск обласканный
город мой как дыхание лета.
Вдрызг обрысканный, в дым потасканный,
как похмельный стакан для поэта.
Воробьи с Воробьёвых слетаются
и сварить воробьиную свару
мудрый Сварог доселе пытается.
Он хоть старец, но вовсе не старый.
Гой ты, Русь моя! Вольная вольница!
Что по вражьим тенётам печалишься?
Истончала лебяжия звонница?
Может, всё-таки в баньке попаришься,
да смахнешь забугорные нечисти?
И Москва воссияет на диво!
Вон, и птица на облаке мечется,
как лягушка по свежей крапиве.
И, обложена песнями-сказками,
засыпает страна до рассвета.
В дождь обрызгана, в лоск обласкана,
Русь моя, как стакан для поэта.
 

«Подлетая к свечному огарку…»

 
Подлетая к свечному огарку
опалил свои крылышки эльф.
И запахло в ночи перегаром,
будто ветер развеивал шлейф
удушающих запахов смерти
помелом удивлённых зарниц.
Ах, не верьте мне, люди, не верьте!
Я воспитанник сотен блудниц.
И весёлое пламя онгона,
как огарок, пылает в ночи.
Эльф летит над огнями перрона
и мой поезд, как сердце, стучит.
 

Восток ещё дремал

 
Но встреча с Божьим светом
уже предрешена. И филин с высоты
заметил, как поют под невесомым ветром
среди багряных трав зелёные цветы.
Чисты моленья глаз. Просты моленья звуков.
Но голос истончал, но взгляд в тумане слёз.
И перед храмом тать заламывает руки:
– За все мои грехи прости меня, Христос!
Просты его слова, чисты его моленья.
Я веры той хочу до кончиков волос.
А стрелки на часах отсчитывают звенья
и ждут, когда скажу:
– Прости меня, Христос!
 

«Спасибо, Господи, за боль…»

 
Спасибо, Господи, за боль
и за Любовь, что мне послал!
Я жизнь – несыгранную роль —
ещё в стихах не дописал,
недоболел, недолюбил,
недомолился перед сном,
и недопонял, что не мил
кому-то в городе пустом.
Опять блуждая по судьбе,
то неприютен, то весёл,
я вновь и вновь скажу Тебе:
Спасибо, Господи, за всё!
Я снегом белым упаду,
когда полночный город стих,
и Вифлеемскую звезду
я отражу в глазах своих.
 

«Потерял я любовь…»

 
Потерял я любовь.
Потерялся
сам под жадным дыханием ветра.
Кто там в темени?
Обознался.
Не приходит любовь без рассвета.
Есть ли что-то, что в мире нетленно?
У шатра мой костёр догорает.
Афродита родилась из пены
и живёт между адом и раем.
Не хочу быть богатым и нищим.
Эй, цыгане, спешащие в небыль,
отвезите меня на кладбище,
да пропойте про ветер, про небо,
где на самом краю Ойкумены
жизнь исчезнет для ада и рая.
Ты пришла, как богиня, из пены,
и уходишь, как пена морская.
 

«Отзвенел лоскутный полдень…»

 
Отзвенел лоскутный полдень,
отбуянил летний дождь,
и к чему все наши споры,
если есть любовь и ложь.
Если есть добро и злато,
и с собой не унести
то, что ценно, то, что свято,
словно чистый снег в горсти.
Рубим сук!
Сидим и рубим!
Сны неправдой не тревожь!
Если верим мы и любим,
то зачем нам эта ложь?
Ты в неправде не повинна,
но опять под горлом ком.
Эх! Гуляй и пой, рванина,
и вприсядку – босиком!
И вприпрыжку за Луною!
Боже Правый, помоги!
Ты всегда, везде со мною,
но прости мои долги
за неправду и за правду,
за неверие в любовь!
Человеки счастью рады,
вот и пьют из жизни кровь.
Отзвенел лоскутный полдень
в роднике воздушных струй.
Ты любовь заставишь вспомнить
и подаришь поцелуй.
 

Баллада российским судьям

1.

 
Жизнь стараньями судей,
словно визг поросят.
Аппликации судеб
на заборах висят.
Мы не призваны Богом
и живём с лиганца.
Слов отпущено много
для судьи-шельмеца.
Только что ему вопли
подзаборной толпы?
Мы для судей на воле
всё равно, что клопы.
Вот и давят с устатку,
вот и рубят сплеча.
Демонической хватки
хватит всем палачам.
Кстати, снова с устатку
рубль судью закружил.
Собираю манатки:
несудимым отжил.
 

2.

 
Сизые деревья,
вылинявший сад.
В добрые поверья
нет пути назад.
В пахнущую мяту
рук не окунуть —
жизнь судьёй измята,
но блестит, как ртуть!
Смутные решенья —
справедлив не тот,
кто без прегрешенья,
а лишь тот, кто ждёт
поклоненья злату —
это судей суть.
Жизнь давно измята,
но блестит как ртуть.
Но вздымает ветер
сонную тоску,
разрывая сети
в пику пауку.
Мёртвою волною
отблески в росе.
Сетью сволочною
спутаны мы все…
 

«За гранью грань пересекая…»

 
За гранью грань пересекая
из года в год течёт река.
Потоку нет конца и края,
как светлым мыслям дурака.
Легка моментная потеря,
но долог путь горючих слёз.
Я той реке уже не верю,
как в красоту увядших роз.
Мороз потоками по коже,
река потоком по земле.
Ты улыбаешься?
Но всё же
лети ко мне, хоть на метле.
Хоть на листе осеннем с клёна
пришли последний поцелуй.
Мы отражение зелёных
и мускулистых водных струй.
Мы повторенье Зазеркалья
и даже будущего суть.
Но время режет волны сталью.
Тебя рисуя на эмали,
я попрошу лишь:
не забудь…
 

«Брось молиться ты вечным делам и заботам…»

 
Брось молиться ты вечным делам и заботам,
подари мне улыбку свою мимолётом.
И совсем не для общей весёлой забавы
дай глоток настоящей любовной отравы.
Я не царь. Не герой. Я же просто прохожий,
лишь на толпы людские ничем не похожий,
перешёл через грань наступившего века,
но не царь, не герой, а прохожий калека.
Потому что, упав на горячую землю,
я все беды людей слабым сердцем приемлю.
Мне народ на трибунах витийствовал: браво!
Вот такую уже я отведал отраву!
Но не знал ни любви, ни ответного взгляда.
Говорил: никому это в жизни не надо!
Без любви, оказалось, не жили бы люди.
Это всё-таки есть и, конечно же, будет!
 

«Вы поверьте мне, поверьте…»

 
Вы поверьте мне, поверьте.
Я скажу без дураков:
путь поэта равен смерти
от Москвы до Петушков.
Путь поэта в переделках
переделкинских умов
не больших, не очень мелких
от Москвы до Петушков.
Надоело ждать напасти
от кого-то в темноте.
Путь поэта равен счастью
быть распятым на кресте.